CC BY
37ПРОБЛЕМЫ КУЛЬТУРЫ
И.А. Ревякина
М.А. ОСОРГИН О КАПРИ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К НЕПОВТОРИМОМУ
Почти все мои книги написаны в эмиграции... в России писать было «некогда»; но жизненный материал. давала только русская жизнь.
Осоргин М.А. «Времена»
В 1927 г. Анастасия Ивановна Цветаева, проводя в гостях у Максима Горького в Сорренто немногим больше двух недель, по его совету съездила и на такой близкий его сердцу остров Капри. Ее не столько воспоминание, сколько предельно краткая «реплика» по этому поводу заслуживает однако внимания своей проницательностью:
«Капри? Его описывали столько раз, сколько его омывают волны. Забыв спросить у Горького, где он жил на Капри, я все время от парохода до парохода вместе с встретившейся мне русской служащей берлинского торгпредства отыскивала, спрашивая у всех -la casa dove viveste il grando scritturi Massimo Gorki <дом, где живет великий писатель Максим Горький>.
Этих раз оказалось так много, что мы, должно быть, заодно осмотрели дома, где жили и Андреев и Куприн, все жившие на Капри скриттури. Понимая безнадежность разобраться во множестве предлагаемых нам домов, мы сидели в чьем-то чужом саду, ели апельсины и смеялись над своей неудачей. Мы убеждали себя, что эта уж наверное настоящая каза. Итальянцы смотрели на нас неодобрительно. На горе величавым упреком стоял замок императора Тибе-рия, который мы не пошли смотреть»1.
Молодая писательница, одна из дочерей великого Ивана Цветаева, основателя Музея изящных искусств им. Императора Александра III, конечно, была права, утверждая, что огромно число русских писателей, которые восторгались островом, чудными природными красотами, привлекавшими поэтому, наверняка, еще сильнее и художников. Не могла она не знать, что первым из них его прославил Сильвестр Щед-
РЕВЯКИНА Ирина
Александровна,
кандидат
филологических
наук
ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН
140
рин. Тогда, еще в конце 20-х годов XIX в. и начался «русский Капри». На полотнах С. Щедрина, изображавших Неаполь, Капри, Сорренто - на его светоносных ландшафтах Средиземноморья, учились русские художники следующего поколения, в их числе - Л. Лагорио, И. Айвазовский, А. Боголюбов, прославлявшие морскую стихию.
На рубеже Х1Х-ХХ вв. среди старших современников Ан. Цветаевой также очень многие в путешествиях по Италии не пропускали Капри: в стихах, например, -Д. Мережковский, З. Гиппиус, И. Бунин и др., а в прозе назовем - получившие известность очерки об Италии В. Розанова, роман Вас. Немировича-Данченко «Вечные миражи», действие которого разыгрывалось именно на Капри. Произведение получило признание, но потом, к сожалению, было забыто. Конечно, и горьковские «Сказки об Италии», и бунинский рассказ «Господин из Сан-Франциско» оставили заметный след в русской литературной антологии об Италии и Капри. Свое место в каприйской русской мозаике начала ХХ в. заняла и очерковая книжечка А.К. Лозина-Лозинского «Одиночество. Капри и Неаполь (Случайные записи шатуна по свету)». Она вышла в 1916 г. в Петрограде вскоре после самоубийства автора. Отчасти именно это трагическое обстоятельство привлекло к ней внимание, а потом он и его творчество надолго были забыты. Однако о книге Лозинского Ан. Цветаева вспомнит, описывая время своей юности - дружбу с М. Волошиным, переписку с В. Розановым. Она высоко оценивала этот опыт Лозинского в целом и ту искреннюю увлеченность, с которой он стремился передать природное великолепие острова. Вот несколько строк его восхищений: «Капри поднялся из моря, как стены храма с зелеными крышами, и, когда смотришь на него, хочется поднять руки и стоять перед ним, как язычник... Какой-то скульптор поставил в океане каменный
памятник волне»2. Не эти ли строки лирического гимна Лозинского острову отложились в непосредственно разгоряченном, хотя и кратком отзыве Анастасии Ивановны... Не он ли, среди других, утверждал ее в единственности разнообразных попыток обращения к этому феномену неисчерпаемого богатства природной и человеческой жизни пусть и на малом, всего лишь островном пространстве? Очевидно, самое существенное краткой «реплики» Ан. Цветаева - именно в признании несомненной ценности, во всяком случае, интересе и органичности, почти любого из творческих прикосновений к этому островку итальянской природы и жизни. Ведь не случайна ее оговорка о равнодушии к руинам замка Тиберия: ее занимало прежде всего нечто иное, хотя избирательность ее интересов опиралась на разное и многое.
По-своему, несомненно, особым и новым, как в гуманитарном, так и в историческом отношениях, было и обращение М. Осоргина к теме Капри: после многих.
Литературная судьба Михаила Осор-гина (настоящая фамилия - Ильин; 19.10.1878, Пермь - 27.11.1942, Шабри, Франция), писателя и публициста, укорененного происхождением и воспитанием в провинциальной российской среде, парадоксальным образом оказалась тесно связанной с «иными мирами» - Италией и Францией. Отец писателя принадлежал к столбовому дворянству, был в дальнем родстве с автором «Семейной хроники» С.Т. Аксаковым, знаменитым своей «рус-скостью». Это было близким и Михаилу Ильину, родившемуся на берегах полноводной Камы: он любил даже пошутить, что в нее, главную реку России, Волга впадает где-то в районе Казани. Однако известность ему в качестве профессионального журналиста принесли «Очерки современной Италии» (1913). Они сложились из выступлений тогда молодого «разъездного» корреспондента русских газет и журналов (с 1908 - «Русских Ве-
141
домостей», с 1909 - «Вестника Европы»), оказавшегося эмигрантом в Италии. Книгу эту М. Осоргин назовет плодом своей «любви незаконной, так как она не была любовью сыновней» его, «слишком славянина душой», и он «не мог забыть о другой, родной по крови матери, но не такой прекрасной и не такой - ох! - далеко не такой ласковой и приветливой»3.
Еще будучи студентом юридического факультета Московского университета, с 1896 г., Михаил Андреевич Ильин выступал в «Пермских губернских ведомостях» с заметками из «Дневника москвича» и «Московскими письмами», приезжая на каникулы в родные места, а потом и в период вынужденного годичного перерыва в учебе: тогда из-за студенческих волнений университет был временно закрыт, а студенты высланы в родительские пенаты. Эти пробы пера уже проявили особую манеру письма - иронично-доверительного, свободного, почти бессюжетного очерка-эссе - которая во многом останется характерной для журналиста и писателя М. Осоргина в дальнейшем.
Адвокатскую практику Осоргин начнет в Москве, окончив университет. Тогда же он сблизится с партией социалистов-революционеров (эсеров), причем с самым левым ее крылом. О совсем не ортодоксальной своей «партийности» - скорее духовной мятежности, жажде переустройства мира на началах свободы, справедливости и гуманизма, писатель позднее расскажет: «Одним боком я примыкал к партии, но был в ее колеснице спицей самой маленькой, больше писал и редактировал разные воззвания... Служила моя квартира также для партийных рефератов, и в ней свои первые доклады читали «Непобедимый» (Н.Д. Авксентьев), «Жорес» (И.И. Бунаков-Фондаминский) и другие. Бороться с ними приходили яростные эсдеки и эсдечки <социал-демократы -ред. >... Помнится, и тов. Ленин, под кличкой Вл. Ильин, оказал честь моей квартире.»4
После декабрьского вооруженного восстания 1905 г. в Москве М. Осоргин был арестован как причастный к нему и полгода провел в тюрьме: он обвинялся по статье, грозившей смертной казнью. Позднее в романной дилогии «Свидетель истории» (1932-1935) писатель пытался осмыслить трагическую сложность жизни революционеров-террористов, с которыми его свела жизнь в канун первой русской революции.
В мае 1906 г. М. Осоргин, приговоренный к пятилетней ссылке, однако был отпущен под денежный залог (в результате несогласованности в делах разных ведомств: оказалось, что его арестовали как однофамильца другого Ильина, более опасного участника революционных событий). Тайно он отбыл в Финляндию, а потом через Данию, Швейцарию перебрался в Италию.
Годы первой эмиграции, с 1906 по 1916 г., большая их часть пришлась на Италию, - стали началом профессиональной журналистской и писательской деятельности М. Осоргина. Но вот парадокс: он обрел широкую известность у русского читателя как итальянский корреспондент российских изданий - «Русских ведомостей» (М.), «Вестника Европы» (СПб.): тогда он «жил газетными статьями, которые посылал в Москву», как вспомнит в книге «Времена» (издать которую при жизни ему не удалось). Осоргин писал о «малом» и «большом» итальянского мира: громких судебных процессах (неаполитанской каморре), военные корреспонденции с итало-турецкой и Балканской войны 1912 г.; разбирался в проблемах южнославянских земель; был хорошо осведомлен также в новейших, вызывавших острые дискуссии явлениях итальянской литературы и театра. Главным для него было - изображать сегодняшний день «иной страны», и казалось, любоваться ее «руинами древности» он оставлял таким своим друзьям, русским «италофилам», как П. Муратов, Б. Зайцев.
142
Тем не менее Осоргин очень по-своему соприкасается и с «вечной Италией»: не отрываясь от современного.
О многолетних притяжениях к Италии в автобиографическом повествовании «Времена» писатель скажет: «Я очень любил Италию и прилежно ее изучал, не музейную, а современную мне, живую; Италию в труде, в песне, в нуждах и надеждах. Я написал о ее жизни две книги и рассказывал о ней в сотнях статей, печатавшихся в России. Города Италии были моими комнатами: Рим - рабочим кабинетом, Флоренция - библиотекой, Венеция -гостиной, Неаполь - террасой, с которой открывался такой прекрасный вид. Мне были одинаково знакомы север и юг, Ривьера и каштановые леса Тосканы, лики Джотто в Ассизах и фреска "Венчание" в Витербо. Я уходил писать в домик Цезаря на Форуме - еще были целы в домике шесть дубков, слушал орган во Фьезоле, тонул в бурный день при выходе из ка-прийского голубого грота, брал приступом с генуэзскими рабочими портовые угольные насыпи, негодовал с толпой в дни казни в Испании Франческо Ферреро, томился на процессе каморры, бродил по доверху наводненному вулканическим пеплом (Везувия. - Ред.) местечку Торе-дель-Греко, отличал вино Фраскати от его орвьетских и каприйских соперников...»5
Подчеркнет Осоргин тогда и особые акценты своей влюбленности в классическую Италию: ему была дорога «музыка отчетливой римской речи», которой он учился «подражать, чтобы быть настоящим Pomano di Roma» <истинным римлянином. - Ред.>, и вместе с тем «любезнее Данте» ему были итальянские поэты, отличавшиеся интересом к народной жизни - «сонеты Белли и Чезаре Паскарьелла да римские stomelli <народные песни. - Ред.>, порой будившие по ночам»6.
Особого рода демократизм мироотно-шения Осоргина проявится в его деятельности, с середины 1909 г., в качестве ор-
ганизатора экскурсий русских учителей по Италии. Комиссия образовательных экскурсий при учебном отделе «Общества распространения технических знаний» возникла в 1908 г. под руководством Ф.Г. Винтерфельдта и графини В.А. Боб-ринской. Деятельность Комиссии продолжалась до начала Первой мировой войны. М. Осоргин стал основным звеном этой культурно-просветительской работы именно в Италии. О нем тогдашнем и по этому поводу Б. Зайцев потом вспомнит: «Изящный, худощавый блондин, нервный, много курил, элегантно разваливаясь на диване, и потом вдруг взъерошит волосы на голове, станут они у него дыбом, и он сделает страшное лицо... Очень русский человек, очень интеллигент русский - в хорошем смысле, очень с устремлениями влево, но без малейшей грубости, жестокости, позднейшей левизны русской. Человек мягкой и тонкой души. Лучшего водителя по Риму, да и по другим городам Италии, чем Осоргин, нельзя было и выдумать - он очаровывал юных приезжих вниманием, добротой, неутомимостью. Несомненно, некие курсистки влюблялись в него на неделю, учителя почтительно слушали. Народ простецкий, мало знающий, но жаждущий. Осоргин все показывал, выслушивал. объяснял, а иногда и выручал из малых житейских неприятностей»7.
В 1913 г. в отчетной статье «Отрывки мыслей и наблюдений» Осоргин писал: «За четыре года существования экскурсий я перевидал в Италии до двух тысяч экскурсантов, и порою мне кажется, что здесь перебывала вся Россия. В прежние годы ядро групп составляли москвичи, в последний год преобладала провинция, притом отдаленная, в одной и той же группе сталкивались петербуржцы, пермяки, тифлиссцы, туркестанцы, иркутяне и обитатели Дальнего Востока»8.
Из года в год Осоргин стремился развивать и совершенствовать маршруты
143
путешествий, с тем чтобы именно многосторонне знакомить учителей с Италией -и с культурным прошлым, и с насущным настоящим. В последнем отчете за 1914 г. он выделит это, говоря о несходстве разных мест туристических притяжений в их значимости с точки зрения общественно-политической и интеллектуальной жизни страны: Неаполь - «труднейший город в смысле организации хозяйства», Капри -«место очарования и отдыха», Флоренция, которая «заняла в Италии первое место, или, во всяком случае, оспаривала. его у Рима», Милан - «настоящая кафедра со-временности»9.
Образовательным поездкам, их важным целям М. Осоргин посвятил немало статей: в «Русских ведомостях» - «Русские учителя в Италии»10, «Русские экскурсанты в Риме»11 и др.; статья «Пахари Римского поля» вошла в «Очерки современной Италии», в ней сравнивались условия и результаты труда российских и итальянских учителей; ежегодные отчеты об экскурсиях Осоргин помещал в сборниках «Русские учителя за границей»12. Эти журналистские выступления Осоргина, как и вся остальная его работа куратора русских экскурсантов, «трудная и отрадная», так он сам ее оценивал, поддерживали его связи с Россией и были подлинным гражданским служением делу народного образования, важного для будущего. Вернувшись в Россию в 1916 г., Осоргин направился в длительную командировку подальше от столиц, где был написан цикл очерков «По Родине», а два из них посвящены родной Перми. Тогда он вспоминал, что у него была возможность убедиться в «подвижничестве» представителей «внесословного класса» народной интеллигенции именно там, в российской глубинке: «. ведался больше с земскими местными людьми - и поражался их работе. Они делали огромное дело, стесняясь его малости, воображая, что там, в Европах. только там работают по-настоящему; они не подозревали, что подобное бескорыстие, преданность такую и такую веру ни в каких Евро-пах не встретишь.. ,»13.
144
Так - по-разному - в одном из самых «русских европейцев» проявлялось тяготение к «всепониманию» - «всечеловеч-ности», та широта национально-русского, которой восхищался, отчасти ее также опасаясь, Ф.М. Достоевский.
Свое место занял и Капри в жизни и творчестве Михаила Андреевича. Он не однажды бывал на острове, по разным поводам - несомненно, сопровождая учительские экскурсии, и по журналистскому поводу, и в дружеской поездке. Капри посвящена новелла «Caprense», по-итальянски -«Каприйское», в цикле «Из маленького домика», написанная в 1918 г. Об острове и рассказ-воспоминание «Голубой грот», созданный почти через 20 лет, в 1937 г.14
По фактам косвенно, и тем не менее -точно, датируется одно из посещений Осор-гиным острова летом 1914 г. с учительской экскурсией, уже перед началом Первой мировой войны. Это удалось установить современным исследователям творчества писателя по дневнику В.С. Верхоланцева, пермского учителя, известного краеведа. В его дневнике 1914 г. содержится запись: «1 июля. Объезжали остров Капри на лодке. Вечером жуткое и таинственное посещение храма Митры. Мих. Андр. Ильин (Осоргин).»15 Очевидно речь шла о посещении грота Матромания в сопровождении М. Осоргина, одной из достопримечательностей острова. «Он в древности, - читаем в итальянском путеводителе конца 1990-х годов, - служил местом отправления оргиастического культа Великой матери (по-латински «Mater Magna»). Этот культ, сходный с культом богини земли и плодородия Кибеллы, в расцвет эпохи Древнего Рима был необычайно распространен.. .»1б О присутствии Осоргина пермский учитель сообщал и в продолжении записи: «4 июля. Обзор Рима. После обеда - Яникульский холм. Беседа Осоргина». Сам писатель к отчету о своей поездке этого же времени с экскурсией учителей приложил фотографию с надписью «Рим. Лекция на Яникуль-ском холме»17. Он, как лектор, остался за рамками фотографии, а в группе слу-
шателей, скорее всего, тогда присутствовал и В.С. Верхоланцев.
О двух более ранних посещениях острова речь по йдет в новелле 1918 г. «Caprense». Одно из них, когда Осоргин с другом чуть не утонули в бурную погоду у Голубого грота, было в июле 1912 г. (судя по дневниковой записи К.П. Пятницкого18, совладельца, вместе с Горьким, издательства «Знание»). Годом раньше, как упомянуто в каприйской новелле, писатель вполне успешно навестил «волшебную лазурь», «презирая бурю». Так ли это было, или это только «художественная правда»? Сам писатель подтвердил именно «автобиографическую правду» 1912 года в новелле-очерке, т.е. через шесть лет.
Точно известно еще о поездке Осорги-на на Капри в 1913 г. С 28 февраля по 2 марта он был на острове в качестве корреспондента газеты «Русские ведомости». На этот раз целью приезда была встреча с М. Горьким: Осоргин-журналист намеревался взять у него интервью об отношении к политической амнистии, недавно объявленной в России в связи с предстоящим празднованием трехсотлетия дома Романовых. В российских газетах сообщалось, что амнистия распространяется на писателей, покинувших страну после 1905-1906 гг., в том числе назывались имена Горького, А.В. Амфитеатрова и других литераторов. Будучи эмигрантом и оторванный от родных мест, Осоргин оставался тем не менее кровно связанным с ними. Возможность возвращения на родину, как и многих, его волновала очень остро. О беседах 1 и 2 марта с Алексеем Максимовичем Осоргин сделал запись в тетради «Встречи» 3 марта, уже находясь в Риме: «Вчера вернулся с Capri, куда ездил повидать М. Горького. Мне хотелось проверить слухи о нем в связи с амнистией (300-я Романовых) и «проинтервьюировать» его по вопросу вообще об эмигрантах, амнистированных и возвращающихся на родину. Вечером встретил его
на улице (он возвращался из каприйского кинематографа - обычный посетитель!), и он пригласил меня к себе. Было уже поздно, около 10 вечера. Сидел у него в кабинете, потом. пили чай в столовой. Горький пригласил меня на другой день обедать, и после обеда мы опять говорили часа два, пока приход Ив. Бунина не нарушил весьма некстати нашу беседу. Некстати, конечно, для меня»19.
Судя по двум мартовским письмам 1913 г. Осоргина Горькому, предметом обсуждения были вопросы этического и «утилитарного» характера, которые неизбежно вставали перед «рядовыми эмигрантами» в тот, исторический для них, момент: имеют ли они право воспользоваться «милостью» да еще в «результате династических торжеств», или это «непозволительный компромисс». Осоргин хотел собрать мнения на этот счет выдающихся эмигрантов, начав с Горького как писателя «с огромным литературным именем». «Я сам русский, но тоскую так, как не пожелал бы тосковать никому другому», - признавался Осоргин в письме Горькому. Подчеркивал он и мучительность эмиграции именно для писателя -«страшной перспективой исчерпаться в своем знании России»20. Решительно возражал Осоргин против осуждения «компромисса» со стороны «узкопартийных работников», которые «решают вопросы морали по партийным трафареткам», «с барабанным боем»: «. России настолько нужны люди, что «компромисс» тем самым оправдывается и даже перестает быть компромиссом»21.
Горький не дал согласия на упоминания своего имени в предполагаемом Осоргиным газетном обсуждении: по всей вероятности, у него не было на тот момент уверенности в действительно безболезненном для себя возвращении в Россию: за ним числилось несколько антигосударственных обвинений, а кроме того, даже невольно становиться центром дис-
145
куссий по поводу политической амнистии, которая могла возбудить именно партийные страсти разных оттенков, было нецелесообразно. Писатель вернулся в Россию в самом конце 1913 г.
Что касается М. Осоргина, то на него амнистия не распространялась: приговор пяти лет ссылки не был отменен. Ему удалось полулегально перебраться на родину только в 1916 г.: тогда он воспользовался предлогом призыва на военную службу его возраста. Через Скандинавию писатель вернулся в Петроград. Ареста не последовало. Вскоре статья «Дым отечества» вызвала поток писем читателей, приветствовавших его возвращение. Писатель продолжал журналистскую работу, прежде всего сотрудничество с «Русскими ведомостями». По предложению газеты, Осоргин, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, становится разъездным корреспондентом по русской провинции - Поволжью, Прикамью. Тогда он и посетит в последний раз, как потом оказалось, родную Пермь. Пишет он и репортажи из действующей армии, с Западного фронта.
Февральская революция застает М. Осоргина в Москве. Он решительно откажется от весьма лестного предложения Временного правительства занять пост посла России в Италии; и в новых условиях целиком погружен в литературно-журнальную работу, сотрудничая в журналах «Вестник Европы» (Пг.), «Голос минувшего» (М.), газетах «Народный социалист» (Пг.), «Власть народа» (М.).
С наступлением событий Октябрьской революции Осоргин не меняет позиции независимости своей деятельности от государства, не проявляя никакого желания сотрудничать с новой властью. Печатается пока еще в свободных изданиях: «Луч правды», «Родина», «Наша родина», выпускает газету «Понедельник», вскоре закрытую, как литературное приложение к «Власти народа». Обладая немалым авторитетом в литературной среде, он избран первым председателем Всероссийского союза журналистов. Участвует в работе независимого
146
италофильского кружка - Studio Italiano (вместе с П. Муратовым, Б. Зайцевым и др.). Члены его делают попытки спасать распыляемые вихрем событий книжные фонды, коллекции и коллекционеров. Выходит несколько брошюр Осоргина, книга повестей «Призраки» (1917) и рассказов «Сказки и несказки» (1918). В 1921 г. переводит по просьбе Евг. Вахтангова с итальянского в стихах сказку Карла Гоцци «Принцесса Турандот», постановка которой ознаменовала рождение нового, ставшего потом знаменитым театра. Переводческий гонорар сценических постановок пьесы в Советской России поддерживал писателя и в самые трудные эмигрантские годы, хотя получать его было подчас нелегко, в чем ему с готовностью помогал А.М. Горький (об этом можно судить по их переписке 1930-х годов22).
В 1919 г. Михаил Андреевич попадает на Лубянку. Арест, видимо, был «случайным», как отмечал потом он сам. Освобождать писателя приехал вместе с поэтом Ю.К. Балтрушайтисом председатель Моссовета Л.Б. Каменев. Осоргин вспоминал в книге «Времена»: «Маленькое недоразумение, - поясняет Каменев, - но для вас, как писателя, это материал. Хотите, подвезу вас домой.» Я отказываюсь... За пять дней в Корабле смерти я действительно мог собрать кое-какой материал, если бы сам не чувствовал себя бездушным материалом»23.
Последним произведением Осоргина, увидевшим свет на родине, еще до высылки его из Советской России, стал небольшой сборник из 10 новелл-размышлений «Из маленького домика: Москва, 1917-1919. Очерки»; печатался в свободном частном «Издательстве русских писателей» - Riga, 1921. В него вошло 10 очерков-рассказов -«Сверчок», «Собачка Филька», «Четверть часа», «Ça ira - Симфония», «Любовь», «Caprense», «Горошинки», «Усталость», «Фотографии», «Время остановилось». Все они обозначены римскими цифрами, связанная с Капри отмечена шестой.
Новеллы сборника в целом представляют единый текст исповеди автора, по-
селившегося в маленьком бревенчатом домике на окраине Москвы. В сюжете мыслей-размышлений и мучительных переживании смешаны «очарования» прежних счастливых лет в Италии и факты суровых московских будней революционной России. Целостный текст авторской исповеди - это и восторги, и сар-казмы, вызванные, казалось бы, несопоставимо разным в земных мирах: прошлого и настоящего. Повествование - непрерывность вспоминаемого и переживаемого сочетает интимный лиризм и публицистичность. Подзаголовок сборника о месте и времени - «Москва, 1917-1919», выделяет важность исторического контекста внутренней жизни отдельного человека в мирке его домика-произведения. В потоке сознания, кинематографических сменах картинок предстает сплавленным малое и большое - частности из жизни незаметного человеческого существования и реалии дней революции. Каждая из новелл, этих частей протяженной жизни, насыщена сокровенностью пережитого за пределами настоящего и неотступностью наступившего теперь.
Свою гуманистическую позицию защиты отдельной человеческой жизни, права на свободу и независимость личности - «маленького домика» - от насилия, как и своеобразие стиля повествования, сочетающего разномасштабность планов действия - сугубо частного и общего, -автор заявил в предисловии: «Эта книга писалась урывками в маленьком домике, среди огородов окраинной Москвы. Она писалась два года - два удивительных года! . Ведь и жизнь наша за эти два года... не то страшная сказка, не то оскорбительная хроника, не то - великий пролог божественной комедии. И вот я отдаю написанное, без начала, без конца, -ряд намеков, образов и удивительных сновидений.
Маленький домик реален; но возможно, что он - символ. И тогда понятно, что
этот символ означает: уход из мира в самого себя. но и в самом себе никак не занавесишь окошечка, в которое смотрит мир. Как ни рвешься к небу - земля держит крепко... Земля! Пусти меня! Ведь все равно последний покой - в твоих недрах! А хотелось бы улететь.. ,»24
Новеллу «Саргеше» начинает «сновидение»: диалог автора с его вторым я, отраженным в зеркале и напоминающим о реальном московском времени 1918 г. -«морщинках у глаз и синей змейке на виске» и «сладости» неповторимого итальянского прошлого: «. ты хотел бы в данную минуту лежать на пляже, где-нибудь на знакомых берегах. и чтобы солнце тебя ласкало и небольно жгло?» (С. 346) Эту завязку новеллы продолжают локально-каприйские образы-воспоминания, нарисованные с предельной краткостью и как бы одной выразительной линией: «За десять лет я накопил себе впрок вагон итальянских чар и грез, эффектных и не очень дорогих. Впрочем, и не шаблонных. Теперь жую их в одиночестве маленького домика.
У тетки Адэлэ было шесть дочерей; пятерых она пристроила, а младшая, которую звали Грация, только-только подрастала и продавала кораллы. Я купил у нее для запонок две капли крови - красоты удивительной. Я купил их потому, что и сама Грациэлла была красоты удивительной. она, которой было только тринадцать лет.носила ажурные чулки; белые туфли на высоком каблуке, и вообще одевалась синьориной» (С. 347).
Стоит напомнить, что образы прекрасных, чарующих своей красотой итальянок начали появляться еще в творчестве русских художников, которые с 1820-х годов стали приобщаться к итальянской жизни и культуре; их вообще немало в описаниях русских путешественников, и даже подчас шаблонно повторяющихся. Но М. Осор-гин, несомненно, избежал ошибок штампа и фальши приевшейся эффектности. Его
147
герой-повествователь искренне пленен живым видением юной Грации, продавщицы кораллов, и бережет его нерастраченным. «На острове нельзя было не встречаться ежедневно и более, чем раз в день. Своих друзей (были такие люди вроде друзей) я убедительно просил увести меня с острова в Неаполь и отправить влюбленным багажом в Рим. Домой, Рим был мне домом, счастливый я! Прекрасны - спора нет - кораллы цвета крови и цвета розы, но за кораллами уст блестит жемчуг, проносящий несчастье. Шестую красавицу растит старая ведьма - на чью погибель? Возьмите же меня под руки и уведите прочь!
А Грациэлла, услышав, что я уезжаю, сделала ровно полшага ко мне белыми туфельками и, сложив ручки ладонями, как учат молиться католических детей, сказала тоном, за который умирают и убивают:
- Lei parte? E non vuole rimaner con noi? <Вы уезжаете? И не хотите остаться с нами?>
И заметались в диком вихре бесы и ангелы, перепутав черные и белые крылья.
С рыбаком Чечилло, презирая бурю, мы поехали в последний раз взглянуть, как заливает море знаменитый Голубой грот» (там же).
«Греза»-воспоминание обещает приключение, и тем оно занимательнее. Но по избранной автором форме записей, сделанных «урывками», следующая часть новеллы связана с возвращением в ноябрь 1918 года: «.я с трудом отрываюсь от поэтических грез - чтобы вернуться к жизни подлинной, к стуже, голоду и продовольственным карточкам» (с. 346-347).
Сборнику новелл в целом свойственен публицистический настрой неприятия жестокой революционной ломки действительности. В этом смысле «записи» М. Осоргина можно сравнивать с выступлениями той же эпохи - «Несвоевременными мыслями» Горького или «Окаянными днями» Бунина. И в каприйской
новелле писатель скажет о своих «саркастических выводах», «злом отношении» к «величию» переживаемого: «Повторяю -я пишу эти строки зимой 18-го года! Витрина колбасной многих сделала революционерами. Неприятный осадок сахарина на языке родит контрреволюцию. Вообще же говорю, золотые погоны и красная пентаграмма одинаково мишурны и одинаково прикрывают плечи всеядного и лоб дикаря» (С. 351).
Тревожную атмосферу времени автор передает в интимно-откровенных и мучительных размышлениях о настоящем революционной России. Он стремится избегнуть прямолинейности приговора неотвратимо меняющегося общественного миропорядка, где соприсутствуют крайности: «Стремящимся к слишком многому - малое недоступно. Но нужно раздвоиться: пусть одно «я» живет в мире реальном, другое за его пределами. Хотя, право же, я не знаю, что реальнее, котел ли политических страстей, или моя бревенчатая хибарка» (С. 320).
С трудом отрываясь от тяжести настоящего, автор стремится к спасительным воспоминаниям об острове: «. если уж грудь мою вы к мертвой точке сундуком придавили, сундуком своего драгоценного хлама: национализация, пленум.
Черт с ним, с вашим будущим!.. Где мое настоящее?
И я, резко отвернувшись, открываю объятья призракам прошлого. я хватаю руками облачка зародившихся в воздухе чар, и я говорю:
- Ответь, и дважды. повтори мне: ведь это не сон, что там есть тропинка вдоль легкой изгороди садов, и что прохожий задыхается сладкой смертью в густом аромате цветущих лимонов? Белый воск цветка, ломкий и разрумяненный в бутоне, грежу и жажду рукой дрожащей осторожно воткнуть в петличку!
Скажи мне. стократ повтори, что ноябрь там напоен дыханием несполи. И что зимним утром гроздья красных роз, крупных и слишком тяжелых для букета, с
148
господской смелостью цепляются за жалюзи окон. И колют руки и дразнят: бери!» (С. 348-349).
Эти штрихи «пейзажной живописи словом» вполне уместны в богатой и разнообразнейшей галерее «живописи красками», которую составили многие и многие художники, и не только русские, о неповторимой природе Капри.
Часть новеллы, если не самая краткая, то, несомненно, предельно насыщенная, посвящена эпизоду о двух посещениях Голубого грота. Она захватывает экспрессией переживания, несмотря на завидный лаконизм:
«Сквозь узкую, на минуту открывшуюся щель мы проникли внутрь грота. И влились в волшебную лазурь, и вспоминали, как годом раньше, в компании еще пары любопытных, едва не оплатили ценой жизни дерзкое желание видеть грот в большую бурю. Море не приняло нас и вернуло земле. Чечилло геройски спасал нас - и спас. А может быть, всех нас спасла раскрашенная Мадонна на скале над гротом.
Мадонна стоит над входом в грот, в углубленной нише высочайшей отвесной скалы. Насколько помню - она раскрашена; отчетливо же помню только желтые полукруги под ее глазами.
Когда я вынырнул из воронки воды, затянувшей меня до дна, и поймал скользившее по волнам весло, Мадонна смотрела с испугом и вся склонилась над морем. Еще дальше склонилась она, когда в десяти саженях от меня обессиленный человек закрыл глаза и перестал бороться с бурей. Но когда, годом позже, я ласково и благодарно посмотрел на раскрашенную и попорченную непросыхающей соленой влагой куклу, она притворилась, что никогда не оживала и что глаза ее всегда были тупы и безучастны.
Чечилло, как моряк - искренний католик; и я не осмелился поделиться с ним мыслью:
- Божество делается божеством тогда, когда мы его очеловечиваем.» (с. 349-350).
Последняя (четвертая) часть новеллы начинается со сквозных ее образов-персонажей - «облачков зародившихся в воздухе чар»: рыбака Чечилло и «чаровницы» Грациэллы, они не покидают воображения автора:
«Я звал Чечилло в Россию - шутя, конечно. Чечилло, пожалуй, готов поехать, и обязательно морем. Он слыхал про город Odessa. Но, я уверен, нашлась бы на Капри чаровница, может быть даже в ажурных чулочках, которая шепнула бы ему накануне его отъезда:
- Вы завтра едете? И вы не хотите остаться с нами?
И те слова, что меня заставили бежать, -его приковали бы к благодатной почве прекрасного острова...» (с. 350).
Не лишне напомнить, что не только образы обаятельных итальянок-простолюдинок (например, танцующих тарантеллу), но и безусловно отважных и умелых рыбаков постоянно присутствуют в описаниях русских путешественников, побывавших на Капри. М. Осоргин воспринял эту традицию. Но по-своему. У него эти образы, несмотря на предельный лаконизм, убедительны своей локальной и временной определенностью. Они вырастают из своего исторического контекста, который определенно «заземляет» обра-зы-«видения», но их овеществляют и реалии «другого времени-пространтва» -трагических дней зимы 1918 г. Именно остро переживаемое авторским я, как сейчас, так и раньше, как бы подтверждает реальность того и другого. В потоке сознания то и другое непременно сопоставляется с эстетическими приоритетами, которые поддерживают, прямо или косвенно, всеобщность содержащегося, казалось бы, в частном. Так, включение стихотворных строк из Мюссе о «вечерней» встрече на улице, «тайком», иностранца с
149
прекрасной незнакомкой, представляется контрастным к начальному отрывку (четвертой части) с воспоминанием о Граци-элле. Смешение или смена «очарований» и жестких реалий быта создает драматизм повествования. Так, «забыться над стихами Мюссе» автору-повествователю мешает его собственный внутренний голос: «После всего, что мы пережили (а я пишу зимой 18-го года!), беззаботный смех мы завещали детям. Лично, по свойствам характера, я все же мечтаю к более непреклонным годам выработать себе смех добродушный.
При мысли о в е л и ч и и переживаемых дней, я ловлю себя на злом отношении к подчеркнутому слову» (с. 350).
Не боится автор-герой нарастить боль переживаемого до отчаяния: «В Италии я лежал на плоской крыше и смотрел на звездное небо; оно было великим и величавым. И море величаво! Ну, а какова его вода под микроскопом? Стекло чечевичной формы, приближая, крадет иллюзию величия. Если бы еще тайна, им похищенная, сама оказалась великой!» (С. 350)
Мучительные размышления над «злобой дня» продолжены обращением к седьмой песне «Ада» Данте Алигъери, изображающей четвертый круг «схожде-нья в тьму», где наказаны «свирепые толпы» бунтующих («Они дрались. Друг друга норовя изгрызть в клочки».) и не избравшие пути, «скучные» или «злые». Именно стихи, посвященные последним, процитированы в новелле:
Мы были злы
Веселой жизни той,
Тая в себе дым медленный, и ныне
Таимся здесь под тиной густой!
(С. 351)
Приобщая приговор Данте к своим размышлениям о реальном и «грезам», писатель тем самым связывал их с «всечеловеческим». Ассоциативный ряд авторского сознания достраивает контекст -повседневных - каприйских очарований
150
до мыслей о всеобщем и особо ценных как идеальных. В этом притягательность и неоспоримость образов-наваждений из «маленького домика» Осоргина.
В завершении новеллы повествователь вновь - еще в одном видении - возвращается на остров, отрываясь от реального в своих трудных духовных поисках:
«Зачем жить в мертвом холоде, когда на географической карте нанесен рай и дорога к нему указана. Мне не нравится страна, в которой я живу.
Издали казалась удивительной, притягивала. Вблизи обидела и пресытила.
С приятелем мы забрались однажды на безумно высокий отвес над морем и, протянувшись на камнях, держа лишь голову над лазоревой пропастью, смотрели вниз. Зеленым бархатом виднелись камни сквозь чистое бирюзовое стекло. Я его спрашиваю: «Чем, собственно, мы заслужили, что вокруг нас разлита такая красота?» А он рассеянно говорит: «Очень интересно отсюда плевать: долго-долго летит, а как падает - не видно!»
. Как пермяк, а может быть, владими-рец, он говорил на «о». Я старался представить себе его в валенках. Но так как он жил в Италии, то гораздо больше походил на полубога, чем на офеню или земского агронома. Я уверен, что и сатиры в свое время забавлялись, плюя со скалы. А впрочем, его соседство отравляло мне треть наслаждения.
В трубе воет ветер. Это он отогнал чары .
- В сущности, - говорит второе я, -маленький домик похож на остров, в красоте он сильно уступает Капри, но изолирован лучше. Но он не отеплен живым существом, с которым можно бы поделиться искусственным очарованием.
- А разве это необходимо? - спрашиваю я с искренним удивлением.
- По-видимому, необходимо. Но в последнее время все так спуталось, что утверждать я ничего не берусь. После этого странного диалога мы расстались. Я подхожу к этажерке с книгами и протягиваю
руку. На меня смотрят две книги. «Божественная комедия» и «Вестник Кооперативного Кредита». Я чувствую. Что выбор был бы оскорбителен для одной из них. Поэтому я беру томик Виктора Гюго, раскрываю и читаю странный вопрос:
- Что было бы с горой Юнгфрау, если бы она узнала голод?
Это не кажется мне слишком остроумным. И вообще сегодня уже не вернуть нежных очарований далекой и милой страны» (с. 352-353).
Тема Италии - сквозная в цикле новелл «Из маленького домика», не в одной «Ка-прийское». Она и в новеллах «Горошинки», «Усталость», «Фотографии». Немалое число раз автор будет восхищаться красотой южного неба и моря, но уверенно скажет, что не это главное: «. дело в том, что их, там, не наша жизнь гармонична в своей красоте и бедности, в труде и лени и в пылкой быстротечной любви. Струна из жизни звучит полным звуком, без фальши, вибрируя округленной здоровой волной». В Италии М. Осоргин нашел «любимые картины и желанные образы, которыми дышалось некогда вне родины» в годины ее тяжелых испытаний. Сборник новелл-очерков стал открытием особой стороны духовного опыта М. Осоргина: «иное» и общечеловеческое им переживалось в сопряжении с событиями революционных перемен в России.
Новеллы переломного исторического времени, 1917-1919 гг., стали первым опытом Осоргина-художника. В них уже проявились характерные черты его художественной манеры: доверительная испо-ведальность и в то же время ироничность интонации, особая предпочтительность темы частной, независимой и свободной жизни отдельного человека и в то же время сознание ее связи с общим, историей и «всечеловеческим». Самобытность своей гуманистической позиции, определявшейся в эпоху огромных социальных перемен, Осоргин отстаивал позднее и в споре с
Горьким, который писал ему: «У вас - и людей Вашего типа - очень доминирует личный мотив, а у людей моего лада. личность все меньше - величина решающая». На это Осоргин отвечал: «. не личный мотив, а мотив личности, защиты личности против всякого организованного
насилия»25.
Драматичной стала и следующая страница московской жизни писателя - участие в июле-августе 1921 г. в работе Всероссийского комитета помощи голодающим. В конце августа его, как члена Комитета и редактора бюллетеня «Помощь», арестовали. Около трех месяцев он находился в подвалах ГПУ, а затем приговор смертной казни ему, по заступничеству Ф. Нансена за членов Комитета помощи голодающих, был заменен ссылкой в Казань. В начале 1922 г. последовал новый приговор, «в целях пресечения дальнейшей антисоветской деятельности» - о бессрочной высылке из пределов РСФСР. Осенью 1922 г. на «философском пароходе» вместе с другими известными писателями, философами, историками, общественными деятелями Осоргин был выслан из Советской России. Зиму 1922-1923 гг. он прожил в Берлине, сразу включившись в бурную литературную жизнь русской эмиграции. Дважды ненадолго ездил в Италию, в том числе по приглашению итальянского русиста Э. Ло Гато: он принимал участие в знаменитых «русских лекциях» осенью 1923 г. в Риме. В составе русской делегации были тогда известные писатели и представители русской мысли - Павел Муратов, Борис Зайцев, Николай Бердяев, Борис Вышеславцев, Семен Франк.
В самом конце 1923 г. Осоргин, резко отрицательно восприняв приход к власти фашистов в Италии, перебрался в Париж. В 20-40-е годы он становится одним из самых значительных писателей русского зарубежья. Огромный успех выпал на долю его главного художественного создания периода второй эмиграции - романа
151
«Сивцев Вражек». Посвященный опыту семи трагических лет русской жизни -времени Первой мировой войны, двух революций, голода и разрухи, он вышел в 1928 г. на русском языке в Париже. Героев своего романа об исканиях русской интеллигенции в революционную эпоху - профессора-орнитолога и его внучку - автор поселил в доме на одной из любимых им московских улиц, Сивцевом Вражке, показывая, как через их частные судьбы проходят «волны» самых больших событий этой эпохи. Определенным подступом к этому свершению явился и опыт сборника рассказов-очерков «Из маленького домика».
Современники неоднократно сопоставляли роман Осоргина с другим эпическим произведением, также воплотившим трагическую диахронию времени, сцеп-ленность частного и общего - с «Белой гвардией» М. Булгакова. Именно пересечение гуманистического и исторического содержания стало залогом успеха романа.
Вскоре он был переиздан, случай достаточно редкий в русском зарубежье. Его перевели на основные европейские языки; успех сопутствовал ему и за океаном, где в 1930 г. английский перевод романа, изданный тиражом в 40 тыс. экземпляров и очень быстро разошедшийся, был отмечен премией американского Книжного клуба как «Книга года»26. Во время Второй мировой войны, после капитуляции Франции, Осоргин уехал из оккупированного немцами Парижа в местечко Шабри на юге страны. Оттуда он, уже тяжело больной, переправлял в Америку и нейтральные страны Европы статьи, разоблачающие фашистский режим.
Михаил Андреевич Осоргин скончался в Шабри 27 ноября 1942 г. и был похоронен на местном кладбище. Признание на родине пришло к Осоргину, как и другим выдающимся русским писателям-изгнанникам рубежа Х1Х-ХХ вв., много позднее - на пороге нового века.
Примечания
1 Мейн А. (Цветаева Анастасия) Из книги о Горьком // Цветаева Анастасия. Собр. соч. - М.: Изограф: Благотворительный фонд им. семьи Цветаевых, 1996. - Т. 1. - С. 226
2 Указ. в тексте изд. - С. 31, 30.
3 Осоргин М. Очерки современной Италии. - М., 1913. - С. 5.
4 См. статью-очерк «Николай Иванович» (1923); цит. по изд.: Осоргин М.А. Сивцев Вражек. -М.: Панорама, 1999. - С. 10.
5 Осоргин М. Времена: Автобиографическое повествование. Романы. - М.: Современник, 1989. - С. 97.
6 Там же. - С. 99.
7 Зайцев Б.К. Осоргин // Зайцев Б. К. Собр. соч.: В 5 т. - М.: Русская книга. 1999. - Т. 6 (доп.): Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести. - С. 355-356.
8 Цит по статье: Быстрых Т.И. Пермские учителя в мемуарной литературе и публицистике М. А. Осоргина // Михаил Осоргин и вечные ценности русской культуры: материалы научно-практической конференции. - Пермь, 2003. - С. 25.
9 См.: Пасквинелли А. Михаил Осоргин и экскурсии русских учителей в Италию // Михаил Осоргин. Страницы жизни и творчества: Материалы научной конференции «Осоргинские чтения» (23-24 ноября 1993 г.). - Пермь, 1994. - С. 95.
10 Осоргин М. Русские учителя в Италии // Русские ведомости. - М., 1909. - № 189.
11 Осоргин М. Русские экскурсанты в Риме // Русские ведомости. - М., 1912. - № 136.
12 Русские учителя за границей. - М., 1910-1914. - Вып. 1-5.
13 Осоргин М. Времена. - Екатеринбург, 1992. - С. 563-564.
14 Перепечатан в изд.: Осоргин М. Воспоминания: Повесть о сестре / Вступ. ст. Ласунского О.Г. -Воронеж, 1992.
152
15 Цит. по статье: Быстрых Т.И. Пермские учителя в мемуарной литературе и публицистике М.А. Осоргина // Михаил Осоргин и вечные ценности русской культуры: материалы науч.-практ. конф. - Пермь, 2003. - С. 22-27.
16 Искусство и история Капри. 185 цветных фотографий. - Флоренция, 1996. - С. 54.
17 См.: «Отчет М.А. Осоргина» в сборнике «Русские учителя за границей. Год пятый». - М., 1914. - С. 34-38.
18 Установлено И.А. Бочаровой. См. в ее статье «Италия в автобиографической прозе Горького и Осоргина» // Toronto Slavic Quarterly.-2014. - № 49.
19 М. Горький и М.А. Осоргин. Переписка / Вст. ст., публ. и примеч. И. А. Бочаровой // С двух берегов. Русская литература ХХ века в России и за рубежом. - М., 2002. - С. 389-390.
20 Там же. - С. 433
21 Там же. - С. 428.
22 См. в кн.: «С двух берегов.»
23 Цит. по изд.: Осоргин М. Сивцев Вражек. - С. 14.
24 Осоргин М. Сивцев Вражек. - С. 313. Далее новелла цитируется по этому изданию.
25 С двух берегов. - С. 480-481.
26 См. об этом: Дядичев Владимир. Свидетель истории // Осоргин М. Сивцев Вражек. - С. 22.
153
