CC BY
88
УДК 11
Ю.М. Дуплинская
ЛОГИКА ПОДТЕКСТА: АНТИМИРЫ И ИЗНАНОЧНЫЕ МИРЫ СЕМАНТИКИ
Проводится анализ структур неявного отрицания, без которых не может сформироваться рационально постигаемый смысл. Подобно тому, как ясное и отчетливое восприятие предметов возможно только при наличии контрастного фона, ясное и отчетливое понимание смысла языковых выражений возможно только при наличии неявного отрицания, -импликаций иного («это, а не...»). Эти импликации, как правило, не проговариваются отчетливо и до конца не осознаются носителями дискурса, составляя не текст, а подтекст высказываний. Для характеристики этого типа отрицания уместным будет не термин «анти», а метафорическое выражение «изнаночная сторона» текста. Различие между терминами «противоположный» и «изнаночный» лучше всего иллюстрируется именно при помощи топологических образов: встреча противоположностей возможна в том же самом семантическом поле, что никак невозможно по отношению к «изнаночной стороне» текста: она всегда «по ту сторону» - то есть в подтексте - такова топология изнанки.
Y.M. Duplinskaya LOGIC OF UNDERLYING IDEA: ANTIWORDS AND INSIDE OUT WORDS OF SEMANTICS
The article describes analysis of structures of non vivid denial without which cannot be formed rationally understandable meaning. The author is showing the importance of differences in the language said and meant. The studies in the article demonstrate the presence of the implications in the language, which are quite often not even properly understood by the language carriers of the discourse, i.e. the speakers. The differences between in terminology of «opposite» and «inside out» are better illustrated with the help of topological images. And that is possible in the semantic sphere as well.
Существуют две различные схемы в осмыслении негативного. (Здесь имеется в виду бытие, взятое в аспектах его негации в любой форме: небытие в онтологии или неистинность в гносеологии, зло в этике или безобразное в эстетике).
1. Первая схема связана с архаическими мифологиями. Она, если говорить кратко, такова: нет небытия, а есть лишь анти-мир. Все негативное здесь осмысляется по логике антиподов. Для архаической мифологии основополагающим является архетип дуальности, или агональности. Ничто означает здесь не абсолютное небытие, а другое Нечто. Все состояния универсума архаики считались оборачиваемыми: жизнь и смерть, святое
и нечистое, Бог и мир, Бог и дьявол (Дж. Фрэзер показывает, что у этнографических народов система табу, которая налагается на священную особу вождя, почти ничем не отличается от системы табу, налагаемой на нечистую особу роженицы [6]; по мнению К.Г. Юнга, архаическое представление о Боге включало в Бога природу дьявола [7]. Поэтому отрицание для архаического сознания никогда не было чистым «не», - оно всегда имело положительный аспект другого мира: дьявол - это Бог преисподней, смерть аналогична положению Солнца в закате и т.д. Схема такова: светило может быть в разных фазах, - в фазе заката и в фазе зенита. Аналогичны отношения между Богом и дьяволом, Богом и человеком, между жизнью и смертью: демон - это тот же Бог, но в другой фазе, подобной Солнцу в фазе заката ; такова же и смерть по отношению к жизни. В этой картине состояние смерти означало не чистое небытие, а воплощение в анти-мире. Мифологическая онтология - это как бы «абсолютно плотный мир», мир, в котором отсутствует чистое «не».
2. Вторая схема осмысления негативного связана с рациональным дискурсом: «не» здесь связано не с импликацией «анти-мира», а означает просто отсутствие, несуществование, которое вовсе не должно иметь какой-то позитивный коррелят. Формирование рационального дискурса совершается одновременно с «прореживанием» мифологических онтологий структурами чистого небытия, без которого невозможна устойчивость «ясного и отчетливого» постижения.
Нужно подчеркнуть, что «не» рационального дискурса нельзя путать с тем мистическим прорывом в сферу трансцендентного, которое также описывается в терминах чистого «не». «Не» апофатической бездны, которое открывается в недрах мистического опыта - это нечто принципиально иное, чем «не» как структура дискурсивного отрицания. Если в первом случае совершается некий прорыв за пределы любого возможного дискурса, то во втором случае отрицание не выводит за рамки дискурса. Это - отрицание, которое обусловлено не прорывом за пределы реальности, а лишь смещением восприятия внутри этой же реальности. Отрицательная компонента рациональных структур не открывает настоящего небытия, а формируется как сеть своеобразных «сгущений» и «разрежений» внутри сущего, обусловливаясь перефокусировкой взора и векторностью восприятия.
Если мифологическое сознание можно сопоставить с расфокусированным взором, то рациональное постижение является векторным. Сфокусированность сознания обозначается термином «интенциональность». Из сплошного массива реальности оно выхватывает отдельные компоненты - предметы познания, а остальное удаляет в тень, производя как бы разделение реальности на «вещи» и «фон». Мифологическая двойственность бинарных оппозиций смещается, таким образом в асимметричные структуры «вещей» и «фона».
Проблему «фона» следует сделать предметом более пристального рассмотрения. Восприятие света возможно только по контрасту с промежутками тьмы, восприятие звука - по контрасту с промежутками тишины. Аналогичным образом, для рационального постижения необходим контраст: понимать нечто «ясно и отчетливо» можно только по контрасту и на фоне чего-то другого. У каждой «ясной и отчетливой» идеи есть обычно не фиксируемый сознанием «фон», - своего рода «воздушная среда», в которую она погружена, благодаря чему становятся четкими контуры идеи. В тех типах рациональности, где возникает ориентация на «ясное и отчетливое» постижение, предполагается особо сильная роль некоего скрытого подтекста, который здесь выполняет функцию, аналогичную контрастной функции фона в зрительном восприятии. Но хотя рациональное мышление невозможно без фона, для самого ratio этот фон эквивалентен небытию. Взор познающего сознания всегда направлен от... к... (вспомним архетипический сюжет платоновской пещеры: взор прикованных рабов всегда направлен в одну сторону; они не могут обернуться). Таким образом, мифологическая
структура дуальности (обратимое мышление) смещается в структуру «вещи - фон» рационального мышления (векторное мышление). Фон и вещи соотносятся между собой не по принципу дуальности, а по принципу «лицевой» и «изнаночной сторон», текста и подтекста. Причем именно это смещение формирует предельные абстракции рационального мышления. Подобно тому, как первое деяние демиурга в любой космогонии - это разделение света и тьмы, так и первый дорефлексивный настрой сознания - это смещение онтологии, в результате которого происходит организация реальности по принципу «вещи - фон». Поэтому любое «логическое объяснение», по сути дела, является квазиобъяснением, так как настоящие предельные основания любой идеи заключаются лишь в ее контрасте с некоторым «фоном», - подтекстом. Может быть, смысл призыва ранней феноменологии «учиться видеть» заключался в том, что мышление не имеет иных предельных оснований, нежели некий до-рефлексивный настрой сознания, одномоментно производящий разбиение универсума на «вещи» и «фон», на котором они созерцаются. Рефлексирующее сознание, схватывая «вещи», обычно не фиксирует того «фона», который делает контуры вещей ясными и отчетливыми, подобно тому, как, воспринимая вещи, мы не обращаем внимания на промежутки пустоты, делающие их различимыми, а, слушая музыку, мы не обращаем внимания на паузы тишины между звуками.
Подчеркнем следующее: в данном случае следует ставить вопрос не о поисках и изысканиях чего-то нового, но именно о смещении угла зрения: все, что постигается ясно и отчетливо, может быть ясным и отчетливым только на фоне чего-то Иного.
Структура «вещи - фон» связана также с такой характерной структурой дискурса сиг-нификации, как структура «текст и подтекст». Рационализированный дискурс всегда имеет некий подтекст. Подобно тому, как ясное и отчетливое восприятие предметов возможно только при наличии контраста, ясное и отчетливое схватывание смысла языковых выражений возможно только при наличии импликаций Иного. Последние никогда не проговариваются до конца и, как правило, не осознаются носителями дискурса, составляя не текст, а подтекст высказываний.
Характеристику подтекста рационального мышления можно уточнить, назвав его «отрицающим подтекстом». Для концептуального дискурса в роли фона-подтекста всегда выступают полемические импликации (импликации типа «это, а не...»), которые, не проговариваясь в тексте, обязательно содержатся в подтексте, даже при видимой нейтральности текста. Давно замечено, что рациональное мышление по своей сути есть замаскированная критика. Импликация «а не.» является конституирующим условием ясного и отчетливого концептуального мышления, в котором каждое утверждение оформляется имплицитным отрицанием других возможных утверждений.
Заметим: все то, что мы считаем «предельными основаниями» нашего культурного мира, отнюдь не является таковыми. То самое «ничто», которое сформировало архетипы современного сознания, - отнюдь не является первозданным состоянием. «Ничто» привычных для нас культурных форм явилось результатом отрицания другого «нечто», -«нечто» более глубоких пластов дискурса. Семантика формообразований классической культуры воспринимается нами ясно и отчетливо благодаря контрасту с неким реликтовым фоном.
Мы забыли о том, что все архетипические схемы нашей культуры возникали не как самодовлеющий образец, но обретали свой первоначальный смысл лишь в контрастных отношениях оппозиции и критического преодоления эпистемологического поля радикально иного типа. Изначальный смысл любой рациональности есть критика, и любая рационализация возникает именно из потребностей критики. И лишь впоследствии изначальный, - отрицательный, - смысл классических сюжетов и схематизмов мысли был забыт и обрел превращенную форму смысла самодовлеющего.
В связи с этим следует высказать некоторые соображения по поводу так называемой «первозданной простоты», поиски которой периодически предпринимает философская мысль в ходе прояснения своих онтологических первооснов. С рождением «первозданно ясных» и простых смыслов, которые, возникая как бы на фоне tabula rasa (ср. библейское «ничто»), являются образцами для всего последующего развития культуры, связывают представление о «классических эпохах». Мысль периодически возвращается к таким эпохам, ища в них свои собственные истоки. Мысль время от времени совершает повороты «вспять», когда под наросшим лабиринтом культуры пытается обнаружить ту первозданную простоту и ясность смысла, в которой нельзя было бы усомниться. Но тот же самый опыт истории мысли говорит нам, что менее всего первозданности заключено как раз в том, что нам представляется наиболее «простым» и «ясным». Так, например, те «естественный свет разума» и «естественный человек», к которым апеллировала классическая философия Нового времени, явились мифом поздних исторических эпох, пришедших на смену гораздо более усложненной культуре. И пресловутая простота этого самого «естественного света» разума формировалась отнюдь не как первозданная, а скорее, как отрицающая реалия, по отношению к усложненности предшествующей культуры. Ясно постигать нечто можно только на фоне чего-то другого. Поэтому именно в том типе рациональности, где возникает ориентация на «ясное и отчетливое» постижение (классический рационализм), предполагается особо сильная роль некоего скрытого подтекста, который здесь выполняет функцию, аналогичную контрастной функции фона в зрительном восприятии. Аналогичным образом, все то, что имеет видимость онтологических реалий культуры, может заключать в себе скрытый от нашего взгляда мощный культурно-исторический подтекст, на отрицании которого и по контрасту с которым они только и могут мыслиться как простые, ясно и отчетливо постигаемые сущности. Но, опять-таки, постигающий разум, схватывая вещь, обычно не фиксирует того фона, который делает контуры вещи ясными и отчетливыми.
Все доступное восприятию на чем-то отпечатано; всякое доступное пониманию слово начертано на смысловом массиве другого текста. Чтобы пояснить эту мысль, приведем одну очень интересную идею из области эстетики, которая принадлежит Ю.М. Лотману. Заключается она в следующем. Казалось бы, язык прозы - это то, на чем лежит печать первозданности. Он как будто возникает на фоне того самого библейского «ничто», или, используя уже не библейский образ, а образ классического рационализма, на фоне tabula rasa, «чистого листа» сознания. Однако история культуры говорит нам, что изначальным эстетическим языком являлся не язык прозы, а язык поэзии. Причем, согласно архаическому поэтическому канону, этот язык должен быть «темен», и слишком ясное слово считалось в нем стилистической погрешностью. Основой классического художественного языка является язык прозы. Но язык прозы, именно вследствие его видимой «простоты», не является эстетически первозданным. Простота прозаического текста приобрела эстетическую значимость лишь по контрасту с предыдущим усложненным и насыщенным условностями языком древней поэзии. Эстетика прозаического художественного текста - это эстетика опущенных тропов и громоздких речевых оборотов, - своего рода эстетика со знаком «не», «негатив» предшествующей эстетики [3]. Например, считая А.С. Пушкина основоположником русского литературного языка, мы сегодня забываем, что для его современников, возможно, эстетическую насыщенность этот язык приобретал во многом из-за контраста с вычурным языком Тредиаковского, Державина, Сумарокова и т.д. Мы уже перестали чувствовать «отрицательный» подтекст эстетики классического художественного текста, - эстетики опущенных пышных метафор и эпитетов, - и поэтому у нас возникает иллюзия первозданной простоты этого текста. Между тем, язык прозы, в той мере, в которой он сохраняет эстетическую ауру, располагается как бы в пустотах более изначальной эстетики, - эстетики поэтического текста, в который он оказывается вписанным.
Возможна экстраполяция этой идеи. Смысловую насыщенность всем реалиям классической культуры, - в том числе идеям интеллектуальной интуиции, - первоначально прида-
вал именно отрицательный и отрицающий подтекст, - подтекст, играющий роль фона, который уже не чувствуется нами сегодня.
Явное дихотомическое строение архаического дискурса трансформируется в скрытую оппозицию между текстом и подтекстом в дискурсе рациональном. Структуры антиподов в рациональном дискурсе смещаются в иной, отличный от мифологического тип двойственности. О нем следовало бы говорить не столько как о противоположности существующей реальности (что и выражается термином «анти»), сколько как об изнаночной стороне реальности. Изнаночная сторона, в отличие от противоположности, предполагает не отношения контрарности, а отношения контрадикторности, но однако некоей немыслимой контрадикторности, взятой в позитивном аспекте. Изнаночный мир, в отличие от антимира, строится не по логике контрарности, а по логике вырезывания. Постижение изнаночной реальности требует не столько открытия чего-то другого, сколько своеобразной перефокусировки взгляда, наподобие того, когда при рассматривании узора внимание переключается с рисунка на тот фон, на котором изображен рисунок. Или еще это можно уподобить попытке представить вогнутую сторону выпуклой поверхности. По этому поводу в очередной раз напомним призыв ранней феноменологии «учиться видеть»: не изыскивать или создавать что-либо еще, а просто видеть то, что всегда уже здесь. Изнаночная реальность, таким образом, связана не столько с идеей противоположности, сколько с перефокусировкой взора в некоем сплошном универсуме. Причем здесь важно сохранить также топологическую нагруженность термина «изнаночный». Различия между терминами «противоположный» и «изнаночный» лучше всего иллюстрируются именно при помощи топологических образов. Встреча с собственной противоположностью происходит в том же самом семантическом поле, что никак невозможно по отношению к собственной изнаночной стороне: она всегда «по ту сторону», - такова топология изнанки.
Онтология изнаночной реальности прекрасно описывается П. Флоренским. П. Флоренский дает интерпретацию того, что такое мнимые числа в математике: V-! означает существование отрицательной площади, которая может быть понята как площадь на изнаночной стороне поверхности. В связи с этим П. Флоренский развивает учение о «двусторонних» феноменах, которые имеют «лицевую» и «изнаночную» стороны. Так, материя и дух не обусловлены друг другом; ничто из них не является ни первичным, ни вторичным. Просто материя и дух - это две стороны одного и того же феномена, которые по отношению друг к другу находятся в «обратном», или «вывернутом» отношении: в духовном мире вывернутое по отношению к материальному миру пространство, обратная причинность (от следствия к причине) и обратное течение времени (от будущего к прошлому) [5]. В свете изложенной концепции возникновение слова, как и феномен взаимоизнаночных отношений между материей и духом, можно объяснить смещением онтологии, закрывающим прямую связь между «горним» и «дольним» мирами. Лицево-изнаночная связь посредством слов, в отличие от синергии, является связью косвенной.
Можно предложить аналогичную интерпретацию и других феноменов. Здесь тоже речь идет не о первичности одного по отношению к другому и не о взаимообусловленности одного другим, наподобие диалектических противоположностей, а о наличии двух сторон, «лицевой» и «изнаночной» у одной и той же сущности, которую мы не можем увидеть сразу как единое целое (подобно тому, как искривленную поверхность мы можем видеть то с выпуклой, то с вогнутой стороны, но никогда с обеих сторон одновременно, - для этого потребовался бы выход в пространство четырех измерений).
Все культурные феномены имеют «лицо» и «изнанку». Структура смысла, согласно концепции Ж. Делеза, - это структура поверхности; «глубина и высь» смысла не уводят нас с поверхности, а составляют лишь ее изнанку [2]. Там, где мы имеем дело со сферой смысла, любое движение будет вращаться в замкнутом кругу «лицевой» и «изнаночной» сторон культуры, создавая иллюзию, что производится прорыв к Бытию, Богу или чему-нибудь в этом роде. В ходе развития культуры совершается многократное переворачивание поверхно-
сти, приводящее к умножению изнаночных миров. На закате культур формируется абсолютно плотный мир смысла, в котором для всякого утверждения возможна альтернатива. В глубине любого текста всегда может быть открыт изнаночный подтекст, который, тем не менее, не может увести «вглубь» или «ввысь», поскольку является изнанкой поверхности. Все проявленные миры имеют изнаночную пару, но все они расположены на одной и той же поверхности. Можно поставить вопрос: как часто, когда нам кажется, что мы говорим о Боге или о любом опыте «потустороннего», мы попадаем всего-навсего на изнаночную сторону той же самой культуры? Обратим внимание на зависимость опыта потустороннего от имеющихся культурных форм. Так, греки, боготворившие видимые формы, символ высшей мудрости полагали в слепоте, а средневековье, обожествлявшее Слово, символом высшего постижения считало молчальничество.
Более грамотная экспликация как темы фона, так и темы изнанки дискурса, возможна только на основе анализа темпоральных структур. «Фон» и «изнанка» - это всего лишь метафоры, причем метафоры, связанные со зрительным восприятием. Между тем, коль скоро идет речь о дискурсе, то более уместными оказываются не пространственные метафоры (предполагающие зрение или умозрение в качестве своего коррелята), а метафоры энергий-ные и связанные с ними структуры темпоральности.
Смещенные энергии являют себя в нашем мире как время, и интенсивность сохраняет свое бытие лишь в течении темпоральных потоков. Собственная стихия слова - это не пространство, а время, и фоном для слова может быть иная темпоральность. Тогда «лицо» и «изнанка» текста - это встреча двух потоков с разной темпоральностью, один из которых течет как бы сквозь другой и вспять по отношению к другому. При всей видимой экзотичности, эти образы допускают вполне конструктивное рассмотрение и могут быть спроецированы на такую область современной философии, как теория значения. Согласно одной из теорий значения (например, М. Мерло-Понти), слово является своеобразным эквивалентом телесного жеста [4]. Но ведь слово - это не удвоение, а, скорее, некая отсрочка жеста. Слова фиксируют темпоральные задержки в осуществлении намерения, которые заполняются инородной жесту материей, - материей звука. Таким образом, текст - это своеобразный звуковой и темпоральный «негатив» жеста. И, рассуждая далее, разве все ухищрения словесного творчества предназначены для того, чтобы передавать смысл прямо и непосредственно? Нет, они, скорее всего, нужны как способ отсрочки в передаче чего-то, что ясно без слов. Ведь, как известно, понимание смысла никогда не совершается по «линейной» логике, от одного означающего к другому. Смысл есть некий гештальт, который либо схватывается сразу, либо не схватывается вообще. Если же рассматривать уже готовый текстовой массив, то каждый последующий текст как бы вписывается в промежутки более древних, причем темпораль-ность последующих текстов накладывается на темпоральность предыдущих как некое течение вспять (темпоральность задержки, отсрочки).
Таким образом, если мы говорим, что смысл слова может улавливаться по контрасту с восприятием «фона», то слово «фон» здесь имеет метафорический смысл и, конечно, отличается от того зрительно воспринимаемого фона, на котором воспринимаются видимые объекты. Фон, в роли которого в данном случае выступает «отрицательный подтекст» подразумеваемого отрицания другого «нечто», в отличие от зрительно воспринимаемого фона, формирует контрастность не геометрического, а, скорее, «силового» характера: контрастность интенсивности и темпорального смещения. Слово, как правило, течет сквозь темпоральный поток некоего другого текста, не осознаваемого рефлексивным сознанием. Текст, который осознается нами, имеет энергийную плотность лишь постольку, поскольку он преодолевает своеобразное «темпоральное препятствие» некоего другого, неосознаваемого нами текста. По упоминавшейся концепции прозы Ю. Лотмана, язык прозы имеет эстетическую значимость на фоне более первозданного, - поэтического текста. Если можно так выразиться, он, как некое движение вспять, течет сквозь темпоральность иной эстетики - эстетики поэзии.
Поэзия А. Пушкина многое утратила для нас, - утратила сопротивление подтекста, подтекста иной эстетики, сквозь которую протекал стихотворный язык А. Пушкина в восприятии его современников. Это наблюдение можно обобщить. Слово удерживает свой смысл лишь постольку, поскольку оно протекает сквозь некое иное движение, - движение другого текста, движение жеста, движение действия и т.д. Смысл не может сформироваться без того, что может быть названо сопротивлением подтекста, которое существует, наподобие сопротивления некоей упругой среды, сквозь которую прорубает свою дорогу Слово. В художественном языке, например, это - энергийная среда иной эстетики. В теоретической мысли это -сопротивление иной концептуальной системы и т. д.
Сопротивление подтекста заставляет нас каждый раз делать усилие при восприятии смысла, придавая смыслу тем самым «энергийные» характеристики. Причем это самое усилие сознания является необходимым условием для конституирования смысла. Поэтому для формирования смысла необходимо наличие контраста, который заставлял бы каждый раз возобновлять усилие сознания.
Нами не осознавалось, что все то, что попадает в поле ясного прочтения смыслов, порождаемых культурами (то есть собственно «текст»), всегда оказывается вложенным в иное, неосознаваемое становление. А это значит, что существует еще некий изнаночный поток эволюции, который направлен вспять по отношению к осознаваемой нами эволюции формообразований культуры. Всякий текст имеет «вектор» прочтения и всегда течет как бы сквозь иное становление, создающее то, что было названо «сопротивлением подтекста», без которого оказывается невозможным смыслообразование.
Все эти рассуждения сделаем наглядными при помощи образа-аллегории, относящейся к разряду космологических фантазий. Наш мир возможен лишь на фоне чего-то, которое наш взгляд фиксирует в качестве «ничто». Но то, что нами воспринимается как «ничто», может оказаться «нечто» радикально иного универсума. И аналогично, «нечто» нашего мира может оказаться тем «ничто», которое формирует фон для иного универсума. Слово порождается некоей интенцией, которая направлена вспять по отношению к изначальной темпоральной эволюции Вселенной. Смысл возникает на стыке двух противоположно направленных темпоральных потоков, являясь своего рода граничным феноменом. Приведем аналогии, которые здесь напрашиваются. Конечно, прежде всего вспоминается аналогичная концепция П. Флоренского о двух взаимоизнаночных половинках символа. Другая сходная идея содержится в концепции Н. Винера, который считал, что существуют миры, уравновешивающие темпоральное течение нашего мира: время в них течет из будущего в прошлое, эволюция вещества совершается от процессов с большей энтропией к процессам с меньшей энтропией. Но сообщение с такими мирами невозможно: те сообщения, которые они посылали бы нам, у нас выглядели бы как стихийное разрушение ландшафта. Поэтому существование таких миров недоказуемо. Но, по-видимому, были бы бессмысленными именно поиски отдельных фактов, в которых бы манифестировали себя подобные миры. Изнаночный мир пронизывает наш мир в каждой точке, и поэтому чувствуется всегда по особой энергетике, своеобразной «интенсивности» среды, которая создается как бы упругим сопротивлением Иного. Энергия и Время - это феномены, которые по своей сути не могут быть понятыми сами из себя и как будто указывают на некоторую изнаночную реальность.
Можно высказать еще более радикальное предположение (подкрепляемое, в данном случае, лишь интуицией). Возможно, существует некий «прямой» поток эволюции универсума (и также «прямой» поток течения сознания), который протекает в нас беззвучно. Мы можем узнать о нем только в «изнаночном» прочтении, воплощая его в слове. Все, что мы можем осознать, - это лишь зеркально перевернутое воплощение реальности, так как тот поток, который позволяет нам осознать реальность, направлен вспять по отношению к Изначальному. (Аналогия: П. Флоренский считал, что те сны, которые вспоминает наше дневное сознание, - это лишь обратное прочтение тех видений, которые на самом деле являлись на-
шему ночному сознанию; сон мы вспоминаем в обратном порядке по отношению к его реальному развертыванию). Символичным в этом плане является то, что эзотерические тексты пишутся справа налево, - то есть вспять по отношению к обычной ориентации письма.
Ощутить «подлинную», то есть изнаночную по отношению к осознаваемой, реальность, мы можем лишь по своеобразному «упругому сопротивлению» среды, - сопротивлению Иного, которое создает что-то наподобие «интенционального ветра» в тексте. Процитируем по этому поводу Гейдара Джемаля: «Сквозь реальность дует ветер Иного, не поднимающий волн».
ЛИТЕРАТУРА
!. Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. М.: Дом интеллектуальной книги, 1996. 332 с.
2. Делез Ж. Логика смысла. М.: Академия, 1995. 299 с.
3. Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М.: Искусство, 1970. 389 с.
4. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента. Наука, 1999. 606 с.
5. Флоренский П. Имена. М.: ЭКСМО-Пресс, 1998. 911 с.
6. Фрэзер Д. Золотая ветвь. М.: Изд-во полит. лит-ры, 1987. 703 с.
7. Юнг К.Г. Архетип и символ. М.: Ренессанс, 1991. 286 с.
Дуплинская Юлия Михайловна -
кандидат философских наук, доцент кафедры философии Саратовского государственного технического университета
