CC BY
30
УДК 16 DOI: 10.24151/2409-1073-2020-4-91-100
Логика как методология Г.В. Лобастов
Московский авиационный институт (Национальный исследовательский университет), Москва, Россия
lobastov.g.v@yandex.ru
В статье выражена мысль, что действительная методология представляет собой логику как универсальную форму, которая свободно модифицируется в соответствии с предметным содержанием действительности. Исходя из этого принципа осуществляется критика так называемых прикладных наук. Тем самым утверждается мысль, что метод как логика и логика как всеобщая форма мышления адекватно себя осуществляют только как индивидуально-личностная способность внутри предметно-преобразующей деятельности. Развернут принцип ума как способности выражать сущность вещи и формировать понятие. Показана диалектическая природа этого процесса и его противоположность формально-эмпирическому методу. Через проблему отношения всеобщего и особенного выражена природа сознания, а логическая форма суждения — как его основание.
Ключевые слова: логика; метод; фундаментальная и прикладная наука; категория меры; суждение; принципы мышления; ум.
Logic as Methodology Lobastov G.V.
Moscow aviation Institute (national research University), Moscow, Russian Federation lobastov.g.v@yandex.ru
The article expresses the idea that the actual methodology is logic as a universal form, which is freely modified in accordance with the subject content of reality. Based on this principle, the so-called applied Sciences are criticized. This confirms the idea that method as logic and logic as a universal form of thinking adequately perform themselves only as an individual-personal ability within the subject-transforming activity. The principle of mind as the ability to Express the essence of a thing and form a concept is developed. The dialectical nature of this process and its opposite to the formal-empirical method are shown. The nature of consciousness is expressed through the problem of the relation of the universal and the special, and the logical form of judgment is expressed as its basis.
Keywords: logic; method; fundamental and applied science; category of measure; judgment; principles of thinking; mind.
Аристотель первым в европейской истории разработал систему логики, и три вскрытые им закона (принципа) логического мышления до сих пор остаются незыблемыми. Разумеется, и до Аристотеля мышление, коль скоро оно было мышлением, бессознательно опиралось на фиксированные в этих законах отношения действительности, но открыты они были именно Аристотелем — как закон всемирного тяготения Ньютоном. Хотя и до Ньютона люди жили «внутри» этого закона. Однако в полной мере и сознательно использовать его не могли.
И законы логики непосредственно в действительности увидеть нельзя. Не потому что они глубоко спрятаны в ней, а потому, что логическое движение (мышление) непосредственно с этой действительностью не совпадает. Как, собственно, с эмпирической действительностью не совпадает и любой закон, ей принадлежащий. В том числе и закон всемирного тяготения. Ибо закон — это «чистая» форма связи объективных вещей, где конкретная вещь с ее обстоятельствами прямо и непосредственно во внимание не берется. Потому же в Новое время, когда возникает наука как наука, в теоретическом мышлении движение выражается как движение точки, а не тела. Иначе говоря, происходит абстракция от чувственно-эмпирического содержания, которое не позволяет уловить суть отношения в «чистой» форме.
Логика, ее законы, не совпадает с действительностью настолько, что кажется прямой противоположностью ей. Это обстоятельство и послужило основанием противо-полагания бытия и мышления и поставило проблему их отношения: возник вопрос, насколько мышление может выразить бытие, иначе говоря, насколько оно истинно, могу ли я вместо вещей объективного мира опираться на мышление и на основе этого мышления судить о самих вещах. И поскольку наличное мышление, существующее в обыденном сознании (и даже в науке), довольно часто не умеет освободить себя от привходя-
щих обстоятельств и тонет в эмпирии, не умея удержать себя в себе, в своей чистой форме, оно не знает ни себя, ни этой эмпирии.
Математика в свое время решительно «освободилась» от чувственных свойств объективных вещей и стала быть в своих чистых пространственных и количественных формах, этот отрыв ее от действительного мира оказался настолько радикальным, что она сама ощутила утрату предмета и перестала понимать, что она изучает и чем вообще занимается. Однако все — и обыденное сознание, и научное — увидели в ней ум и завидовали всем, кто наполнял себя математическими формами. На рубеже XIX — XX веков в эти чистые математические формы погрузилась и физика, наука, казалось бы, ярче всего представляющая собой объективную реальность, и — нате вам! — как раз эту реальность и потеряла. Материя исчезла, перед глазом физика стали мелькать одни математические формулы. А наука логики свои схемы суждений и умозаключений довела до математического чистого предела и даже называться стала математической. Но удивительным было то, что таким способом наука все глубже проникала в суть вещей и не прочь была сослаться на Маркса, утверждавшего, что наука в той мере становится наукой, в какой она овладевает математикой.
И педагогика вместе с широкой общественностью, раскрыв рот перед до удивления непонятной знаковой вязью, уверовала, что там, в математике, ум. И практика развития технической цивилизации прямо-таки на каждом шагу подтверждала, что без этих чистых форм математики и математической логики, включая сюда и упомянутый закон тождества, — без этой формы «чистой» науки не летали бы ракеты, не появились бы компьютеры и т. д. Такую науку более привычно нам называть фундаментальной. Она есть не только в естественных, но и в общественных областях. Она исследует природу самих вещей, а не только следствия их бытия для текущей практики человечества.
Да, уверовали, что там, за специфической научной терминологией и символической вязью математики и математической логики, лежит ум — как невидимая «вещь» внутри вещей созданного и создаваемого видимого и невидимого мира человеческого бытия. Моральную норму тоже увидеть так же нельзя, как и законы логики. Нельзя увидеть и чувство, спрятанное в произведении искусства. Уверовали и кинулись этот ум искать — кто в межнейронных связях, кто в связях хромосом. Кто в языке. Кто в тонких материях. Кто в «турбулентных» полях. А кто, не найдя их там, прямо и непосредственно кивал на Бога. Что, казалось бы, естественно, ибо природа мышления до сих пор кажется нераскрытой, и интеллигенция в ее собственной умственной неокультуренности давно признала плюрализм представлений и смирение перед собственной неспособностью, прикрываемой образом Всемогущего Бога. Найти его, этот ум, его законы и форму, в составе человеческой культуры как окультуренный способ предметно-преобразовательной деятельности, как всеобщую форму этой деятельности, конечно, значительно труднее, чем стихийно сложившимся умом обыденного сознания искать его там, где Бог на душу положит. Ведь ум и есть не что иное, как способность собой и через себя представить любую действительность, создавать и удерживать ее образ. Найти и определить форму такой способности в пространстве-времени общественно-исторической культуры как объективно выраженный момент деятельного бытия общественно-исторического человека, и означало создать науку логики.
Историческое исследование мышления (мыслящей способности), осуществленное в рамках философии и психологии, вполне определенно свидетельствует о выявлении и достаточно отчетливой проработке фундаментальных определений мышления, теоретически выводимых из его собственных оснований. Проблема заключается только в том, чтобы эту мыслительную культуру освоить
и присвоить. В определенной мере (определенность этой меры, естественно, наука должна определить) это — проблема педагогическая.
И тут к месту заметить, что парадигмаль-ная основа сегодняшней педагогики с этой проблемой принципиально справиться не может. Но это особый вопрос. Второй, помимо педагогики, вопрос заключается в объективных условиях: насколько действительность заинтересована и способна втянуть в себя в культурной истории выработанные общественные силы в качестве способностей действующего субъекта.
Для обыденного сознания и здравого смысла науки, базирующей себя на позитивистски-прагматических представлениях, дуализм, то есть «очевидная» противоположность мышления и бытия, выглядит исходно-непререкаемым бессознательно предполагаемой позицией. Попытки связать и теоретически выразить эту связь противоположностей и до сих пор выглядят беспомощными.
Аристотель почти две с половиной тысячи лет назад впервые теоретически грамотно выразил мышление, выявив его законы и формы его разворачивания в логически последовательном движении. Тем самым была создана наука логики как объективной формы субъективной человеческой способности. Общий образ мышления был представлен им как форма форм, т.е. как нечто, не имеющее своей собственной формы, но способное принять в себя и выразить собой любую форму. То есть как универсальная способность. Способность, получившая у Аристотеля, повторю, объективное бытие в форме науки логики.
Через два тысячелетия после Аристотеля, отчетливо для человеческого самосознания обособившего способность мышления как объективную, не зависящую от самого сознания, но связанную с действительным бытием, форму, Декарт своим «математическим» умом до предела обнажил противоположение мышления и бытия и показал, что бытие
и мышление не зависимы друг от друга, и никакой аргумент от бытия (ссылки на факт) не может сдвинуть логический мыслительный ряд. И, наоборот, никакое мышление не может потревожить бытие вещей. Бытие (Декарт его называет протяжением) и мышление — две субстанции, бытующие по своим собственным принципам, и ничто их соединить не может.
Этот ход Декарта, понятно, не чужд и нам, и Господь Бог приходит на помощь нам каждый раз, как только мы перестаем что-то понимать. Про бога говорить — это отдельное дело, а вот про понимающую способность, которая вдруг перестает понимать и просит помощи у бога, сказать нечто просто необходимо. Ибо именно она, эта понимающая способность, и развернута наукой логики, которая, как наука, обоснована в себе, и в силу этого обстоятельства может служить прочной опорой в моем практическом движении.
А это, собственно говоря, и есть метод. Но ум-то, утверждает даже наука, у каждого свой. Казалось бы, тут и возникает ощущение необходимости во всеобщей логике, в тех объективно-истинных формах мышления, согласно которым можно оценить дело и ум каждого. Но нет, на науку логики плевать хотели, ее давно выбросили из школы, даже из высшей, но всей силой своей проституирующей креативности разрабатывают рецептурные формы действий с каждым определенным предметом, фантазируя этими же рецептами формировать столь же рецептурные «компетенции». Превращая все это в четкую технологическую цепочку. И вставляя в эту цепочку индивида с соответствующим примитивным сознанием, явно вступающим в противоречие с его универсальной человеческой потенцией.
Такое изготовление «профессионального кретина» (Маркс) — дело капитала. Ибо ему нужна отточенная рабочая сила, и плевать он хотел на потенциальную универсальность каждого индивида. Он даст заказ торгующей своим продуктом науке обоснованно
внушить всем и вся, что люди не равны по своей природе и «на зеркало неча пенять». А капитал знает, что делает, за триста процентов, говорит Маркс, он и мать свою убьет. И в гробу он видел все представления об истине и лжи, он умеет использовать то и другое в своих делах и делишках. Его истина — это польза. Исторический капитализм на этот счет даже породил соответствующее умонастроение в сознании ученой публики — прагматизм. Представление, вполне точно выражающее взгляд капитала на человеческую действительность.
Наука изучает действительность. Относительно самостоятельные сферы этой действительности становятся специальными выделенными областями той или иной науки как видового направления науки вообще. И каждая наука ставит задачей вскрыть всеобщие формы, внутри и посредством которых осуществляют себя все вещи и явления данной сферы. Иначе говоря, открыть присущие этой сфере действительности законы. Знание преходящих форм, единичных явлений, ей необходимо только для того, чтобы выявить их всеобщие отношения. Ибо знание единичных вещей необходимо только практически действующему человеку здесь и сейчас. А всеобщее научное знание позволяет этому практически действующему человеку улавливать эту единичную вещь через форму своей способности суждения, где в качестве предиката выступает, наукой исследованная и обоснованная как истинная, научная форма, научное знание. Через соотношение с этим научным знанием действующий субъект видит уровень и степень соответствия единичного всеобщему, меру выраженности истинного содержания в конкретной единичной вещи. Наука, если она умеет связывать единичное со всеобщим, то тем самым она умеет и научать индивида этой способности суждения о вещах ее сферы. Здесь не нужно никакого «переводчика» теоретического знания на язык знания практического. Так называемые прикладные науки ничего принципиально
«приложить» не могут, если они не обладают знанием фундаментальным, т. е. теоретическим, несущим в себе всеобщие и необходимые определения ее предметной действительности. Потому теория имеет непосредственное практическое значение. И в качестве такового она есть всеобщая общественная способность, существующая через индивидуальную форму. Проблемно-тематическое разделение труда в науке — это другой, чисто технологический, вопрос. Но — посмотрите! Если физик-теоретик и физик-экспериментатор не включены в единое поле науки, понимающей соответствующую физическую реальность, — то физической науки вообще не получится, Ибо современная теоретическая физика без эксперимента — ничто, а экспериментатор без физических знаний — тоже ничто. Здесь может существовать и существует чисто «технологическое» разделение труда.
В политике и политической науке дело обстоит как будто бы иначе: там экспериментов нет. Политик не делает экспериментов, он решает конкретные задачи, исходя из своих представлений о действительности, и решает, именно удерживая общеполитические определения общественного бытия. Иначе говоря, владея тем, что делает, что создает, что вырабатывает в качестве истинных форм политическая наука, т. е. всеобщие и необходимые формы политической жизни людей. Эти формы и являются предикатами его суждений относительно каждого конкретного факта. В таких случаях говорят «под углом зрения» политики, имея в виду, что любое явление можно рассматривать под разными углами зрения, вычленяя различные его определения. Но если наука рассматривает только конкретные случаи, преходящие события действительности, без рефлектирующего анализа природы его возникновения и бытия, она своей роли научного познания определенной формы действительности не выполняет. Ибо конкретно-единичное не может быть постигнуто вне категории всеобщего, а всеобщее в эмпирическом анализе
фактов предстает только как абстрактно-субъективная форма. То есть форма неистинная.
Разумеется, анализ фактов есть исходный эмпирический этап, на котором отбирается и описывается фактура, казалось бы, даже без задачи ее понять. Дело, однако, в том, что без понятия не обходится никакое дело. Понятие, т. е. удержание сути вещи, позволяет мне делать отбор тех фактов, тех явлений, которые выступают модифицированными формами сути этой вещи. Поэтому оттого, как я понимаю вещь, зависит сфера втянутых в мое исследование явлений. Никакая наука не избегает этого противоречия: я должен знать, что я познаю, и я не знаю того, что познаю. Этот неизбежный круг разрывается, как понятно, в самой практической действительности погружением преобразующей деятельности человека в материал действительности. Именно это преобразование и выявляет мне меру вещи, которую я, «очищая» мышлением, делаю и формой моей мыслящей меры, меры моего мышления.
У Гегеля категория меры возникает сразу с определением движения внутри диалектики бытия и ничто. Логика Гегеля показывает абсолютную необходимость каждой категории мышления в логически-последовательном процессе познания (любой) действительности. Потому и без удержания мыслящим субъектом категории меры в составе своей субъективности все последующее движение просто окажется невозможным. Это так даже в тех многочисленных случаях, когда сознание не улавливает ее, эту категорию, в себе, когда движение мышления является стихийно-бессознательным. Это легко объясняется не только гегелевской логикой, но и в серьезной психологии сознания.
Ибо без меры нет сознания вообще. Не только математического. Хотя, как бы в скобках, надо сказать, что исходной формой сознания является сознание именно математическое. Самое простое и, казалось бы,
примитивное. Ибо предмет его — абстрактная чистота пространственных форм и количественных отношений. Первый образ, который возникает как психическое образование, есть образ пространственный. Животное, говорит Аристотель, есть существо, господствующее в пространстве. Без образа пространства оно не могло бы произвольно перемещаться в пространственных обстоятельствах действительности. Ведь образ, сознание, есть необходимое условие свободного поведения. Знание потому сила, что оно дает субъекту, человеку, такую возможность, — возможность проектировать и создавать все условия, необходимые для осуществления цели. Человек не образованный и не способный к идеальному движению внутри объективных обстоятельств (коротко, к мышлению) всегда есть существо зависимое. Дайте ему сколько угодно политических, моральных и прочих свобод, он их сам же неповоротливостью своего ума и разломает, а будет криком обвинять всех и вся.
Наука, как только она стала оформляться в специальную сферу деятельности, сразу связывала себя с методом. С методом мышления. То бишь с некоторой определенностью мыслящего движения, и определенность эта выражалась и удерживалась наукой в неких, тоже, разумеется, определенных, принципах и правилах. Декарт предлагает свои принципы, на которых должна строиться умная, то бишь истинная, деятельность. Знакомые с этими принципами заметят, что они весьма просты и достаточно уютно живут в нашем, даже обыденном, сознании. Но ум Декарта, живущий в нас, это еще далеко не тот ум, который позволяет нам заглянуть за пределы нашего опыта.
Логика, разработанная Аристотелем, тоже живет в нас, и Аристотель нашел ее в опыте человеческой жизни. Гегель раздвинул этот «опыт» до масштаба человеческой истории вообще и показал, что метод есть не что иное, как движение содержания, движение самой сути дела. И что тут дело никак не обходится банальными законами «школь-
ной», по выражению Канта, логики. Упомянутый мною в начале закон тождества ведь представляет собой требование мыслить лишь то, что ты мыслишь. То есть не выпадать из сути той вещи, которая является предметом твоего размышления. Не подменять понятия. Не создавать «новояз» (Джордж Оруэлл). Не мигрировать по ассоциативным связям с кочки на кочку фактов. Ибо это «болото эмпиризма» (Маркс). Движение мышления, следующего научному методу, должно воспроизвести вещь как систему, как внутри себя организованное целое и в той его логически-последовательной форме, каковая свойственна объективному историческому пути становления этого целого. Мелкий ум обязательно с этого пути собьется, ибо утонет в деталях, в тех абстракциях, которые далеки от истины, ибо не апробируются моментом всеобщности и необходимости, присущих бытию этого целого, т. е. не апробируются на предмет истинности. Соответствие этих абстракций чувственному содержанию, увы, есть всего лишь формальная истинность. Такая истина, такое знание, не проявляет сути вещи, не проявляет ее собственную объективную истинность, которая может быть выражена только как отношение этой вещи к самой себе, к своей собственной всеобщей мере, удерживающей природу и суть этой вещи. В этом-то и проявляется ползучий эмпиризм, или, иначе говоря, отсутствие ума, то бишь отсутствие руководства методом.
А так называемая научная методология обобщает способы мышления, как они осуществляются внутри самой науки. И обобщает, разумеется, на принципах формального мышления, формальной логики. И польза от такой методологии такая же, как и от вороха современных образовательных методик. Там, где наука в самом деле работает как наука и там, где педагогика действительно что-то делает умное, — там их деятельность осуществляется не по формам, изготовленным руками методистов и методологов, а по
форме ума. Ума как универсальной способности движения по внутренней логике любой вещи.
Ума, который отрабатывается в истории и живет в пространстве и времени человеческого деятельного бытия как его, этого деятельного бытия, всеобщая и необходимая форма. Форма, которая проявляется не только предметно-преобразовательной деятельностью, но и самим умом — в формах его теоретического исследования, т. е. исторической философией. Философией, которая исследует мышление, выявляет его форму, логику движения, делает его открытым сознанию (сознание осознает способ своего мышления), тем самым делает доступным для сознательного освоения и присвоения каждым индивидом в качестве собственной способности идеального движения. То есть движения вне реальных предметных условий, деятельного движения ума как размышления. Размышления по правилам открытой философией и развернутой перед субъектом исторически-объективной логики. В том числе, разумеется, и по закону тождества.
И по форме суждения. Суждение вообще есть исходная форма в становлении сознания. Оно связывает между собой объективно различенное. А различающее действие принадлежит мне как реальное действие в пространстве. В своем деле то, что я разделяю, то и связываю. Но связываю уже по образу цели. Вот эта-то форма различения и отождествления и становится принадлежащей мне как моя универсально-всеобщая форма, независимая от содержания конкретных вещей, из практического анализа и синтеза которых она произошла. Точнее, в котором она открылась. Ибо разделение и связь принадлежит самому миру вещей. Присвоение этой способности идеального анализа и синтеза и лежит в основе образа действительности, действительность раскрывается нам нашими руками, разделяющими и соединяющими вещи. Потому и суждение возникает в стихии практического бытия. Суждение
как одна из форм мышления. Исходная. На его базе, точнее, на основе той же самой предметно-преобразующей производящей деятельности, возникает умозаключение как связь между собой суждений, опосредованная моментом общего содержания. В реальной деятельности это — заключение по вторичному следствию, или связь двух вещей через третью. Здесь не место объяснять, что развитие образа действительности осуществляется через орудийную деятельность, через опосредствование отношений между вещами орудиями труда. Орудие и разделяет и связывает.
Деятельность, производящая вещи, производит и знание этих вещей. И произведенное знание исторически точно так же обособляется, как и приобретает самостоятельное бытие произведенная им вещь. И это знание разворачивается способностью мышления, согласно всеобщей логике различающей и связывающей знаемые характеристики объективного мира.
И тут требуется заметить, что логическая связь понятий, в которых представлена сущность вещей, далеко не то же самое, что объективно-эмпирическая связь самих этих вещей. Но то и другое дано любому сознанию, и мышление, не умеющее себя контролировать формами мышления (как контролирует себя человек при письме правилами грамматики), начинает нести такой бред, который не свойствен даже ребенку. И «ткнуть его носом» в его ошибки не так легко, ибо каждый думает, что он умный. Ошибки при письме он увидит легко, потому как легко показать ему правила грамматики, изложенные в школьных учебниках.
Но «школьная логика» (Кант) в школьные учебники не попадает. А надо ли объяснять, что знание логики необходимо нам для контроля своего мышления, что именно в этом состоит ее методологическая роль? Чтобы я сам себе умел сказать, где и почему я дурак. И если я чувствую, что дурак везде, то как сделать, чтобы это было не везде и не
всегда. Чтобы понимать, в какую школу пойти.
Плутание сознания по всему полю возможных отношений вещей (из представлений) и обнаружение в них повторяющихся связей еще ничего не говорит о необходимости и всеобщности обнаруженного явления. Ибо эмпирическая связь и связь логическая далеко не одно и то же. Падение тела на землю как повторяющаяся связь не является необходимой, но ведь имеет некое отношение к закону всемирного тяготения. В этом явлении проявляется, конечно, закон Ньютона, но он проявлен и в явлениях летающих и поднимающихся объектов. Явление как явление сознания, как видим, нечто иное, чем как явление самой природы, чем как объективное событие. Иначе говоря, каждая вещь объективно являет собой неопределенное множество необходимо-всеобщих отношений, и человеческое сознание видит в них одни, но не видит другие. Эти «другие» остаются не проявленными в деятельном преобразовании этой вещи человеком, потому он их не чувствует и не сознает. Как мы не чувствуем и не сознаем физические поля. Сознавать их стали, как только физическим экспериментом проявили их и включили в свою практику. А чувствуем, говорит медицина, только в условиях некоторых болезней. И много чего есть еще в вещах объективного мира, но остается сознанию не явленным, не познанным наукой. Так что объективно вещи могут находиться во множестве отношений, и даже каждое из этих отношений может содержать в себе множество сил, действующих в разной мере. Мерами, созданными человеком в своей познающей деятельности, познающий субъект пытается эти силы различить и выстроить в своих понятиях сообразно их количественной и качественной характеристикам. Даже больше: увидеть их в призме всех уже отработанных в культуре всеобщих категорий мышления. То есть в тех формах, которые всеобщи и необходимы, которые атрибутивно присущи
всей известной человеку действительности. Иначе говоря, составить о них научное понятие. Если вещь не высветилась сознанию во всех ее известных человеческому уму категориях, то она и не есть понятая вещь.
Как понятно, к вещи можно подходить с различных сторон, потому наука и использует понятие подхода как тот или иной обособленный ход в попытках познания. Легитимизация таких ходов всего лишь закрепляет методологическое требование всесторонности анализа, разбивая его на «стороны». Но ведь и сама полнота определений понятия должна быть уложена в рамки необходимости и достаточности, ибо все, что за этими рамками, к сути дела не может относиться, является случайным. Каждое определение понятия (предел, положенный вещи) есть суждение, и это суждение должно высказывать определенную границу вещи, — потому оно и есть определение. Определить все границы действующих в вещи сил, ее потенций, ее возможностей, то бишь сил скрытых и открытых, и есть определить вещь, дать ее понятие, выразить ее в полноте ее свойств. И именно свойств, необходимо ей принадлежащих, свойств, посредством которых вещь есть такая, какая она есть. Нетрудно заметить, что это сущностное определение вещи имеет отношение ко всем ее модификациям, ко всем формам ее существования, это есть всеобщая определенность особого рода вещей. Этой сущностью я и измеряю каждую вещь, относящуюся к ее сфере.
Поэтому, конечно же, чтобы определить единичную вещь в ее конкретности, я должен знать ее всеобщее содержание, выражаемое всеобщим понятием. Такую всеобщность нельзя выразить кругами Эйлера, та логика, где используются эти круги, — это начальная форма представлений о логическом, та самая «школьная логика», которая по далеко идущим чиновничьим и политическим замыслам не преподается в школе. Логика формальная, отвлеченная от содержания, безупречная в отношении своей
строгости и такая же «чистая», как математика. Потому она и продлила себя в логику математическую.
Когда я логическую форму не знаю, я делаю так, как диктует мне мой интерес и обстоятельства. Не знающий правил грамматики пишет так, как ему слышится и как ему пишется. Теоремы геометрии софистически изменяются, если они «затрагивают интересы людей», — эта известная мысль не только фиксирует силу интереса (интересы правят миром), но и указывает на действительную реальную форму человеческих отношений, которая не совпадает с формой математической, той самой чистой формой математики. Обмен товаров всегда совершается с отклонением от закона стоимости. И нужен был ум Маркса, чтобы показать, как, где и почему такое случается, почему эмпирия отличается от теории, которая этот, вполне объективный, закон удерживает, — и именно через него объясняет эту эмпирическую действительность. Без теории мысль «плывет» туда, куда ее тянет наличное бытие непонятых фактов и обстоятельств.
Потому в мутной воде этих обстоятельств прагматичный ум дельца легче и лучше всего находит свою выгоду. Потому везде и вся в условиях стихийно-рыночных отношений эти отношения рассчитываются не по формулам математики и не по закону стоимости. На языке математики так же, как и на языке формальной логики, как и по правилам естественного языка, одинаково хорошо можно высказывать и истину, и ложь. Ибо формальная наука к содержанию вещей непосредственного отношения не имеет. Потому и софисты, первые торговцы мудростью, как нынешние предвыборные и всяческие прочие политические пиар-кампании, берутся доказывать и опровергать все что угодно, лишь бы платили деньги. Но софистика ведь тоже не философией создается, а открывается ею в пространстве человеческого бытия. Сознательно вводить человека в заблуждение, ставить его в тупики, дока-
зывать ему то, чего нет, и опровергать то, что есть, давно стало моментом человеческого общежития, где господствующий интерес осуществляет себя через любую доступную форму. И потому сознательно нарушаются законы логики. Вместо требования логики быть в одном и том же смысловом пространстве, понятия сознательно подменяются, и эта подмена столь же сознательно прячется.
Политика, говорят, безнравственное дело. Идеология, утверждают, очень нехорошая вещь. Догматичная. Но негибкая истина догм никуда, однако, не делась, она спряталась под покровом «свободного» шума банальных схем здраво-обыденного сознания современной общественной науки и средств массовой информации. Где догматичности стараются противопоставить вездесущую относительность с ее блудливым умом.
Однако идея — абсолютный момент человеческой формы бытия. Заслуга Платона именно в том, что он открыл идеальное содержание человеческой действительности. Спрятать это идеальное (идейное) содержание от сознания — не значит уничтожить идею. Это значит только, что такая позиция и такое действие сознательно уводит сознание от познания истины и от ее бытия. Понимающему, чем и как порождается идея, при каких условиях ее содержание входит в состав субъективности, совершенно очевидно, какие идеи господствуют сегодня в нашей стране и в мире.
И закончу словами Брехтовского Галилея:
«Истина пробивает себе путь только в той мере, в какой мы пробиваем ей путь; победа разума может быть только победой поборников разума» (Бертольд Брехт. Жизнь Галилея).
Поступила 11.11.2020
Лобастов Геннадий Васильевич — доктор философских наук, профессор; профессор Московского авиационного института (Национальный исследовательский университет) МАИ (Россия, 125993, Москва, Волоколамское ш., 4), президент Российского философского общества «Диалектика и культура», lobastov.g.v@yandex.ru
Submitted 11.11.2020
Lobastov Gennadiy V., Doctor of Philosophical Sciences, Professor; professor of Philosophy Department, Moscow Aviation Institute (National Research University), MAI (4, Voloko-lamskoe shosse, Moscow, 125993, Russia), President of the Russian Philosophical Society «Dialectics and Culture», lobastov.g.v@yandex.ru
