CC BY
4Литературный таураг как тип повествования в осетинской прозе
Мамиева Изета Владимировна,
кандидат филологических наук, доцент, отдел осетинской литературы и фольклора, Северо-Осетинский институт гуманитарных и социальных исследований им. В.И. Абаева -филиал Федерального государственного бюджетного учреждения науки Федерального научного центра "Владикавказский научный центр Российской академии наук" E-mail: dzirasga@mail.ru
Вопросы жанровой репрезентативности литературного таурага как национально-типологического феномена оживленно дискутировались в филологическом осетиноведении предыдущих десятилетий, не потеряли они своей актуальности и в изысканиях современности. В данной статье литературный таураг как жанровый вид впервые рассмотрен под углом зрения особенностей формирования в нем авторского начала. Цель исследования - выявление специфики фольклорно-литературного синтеза в аспекте проблемы авторской индивидуальности. Преимущественное внимание уделено изучению своеобразия повествовательной традиции в прозе Сека Гуцириевича Га-диева (1855-1915) как идентификатора уровня «авторского присутствия». Прослежены точки схождения писательского стиля с устно-поэтическими нормами (элементы «литературного этикета», близость к народно-сказительской манере рассказывания и пр.) и его отличия: психологизм в обрисовке характеров, разрушение эпической дистанции (между сюжетным и повествовательным временем), выход за пределы кругозора героя, раскрытие больших социальных явлений через конкретные человеческие судьбы. Аналитический инструментарий контекстно-ориентированного подхода позволяет определить вектор движения осетинской прозы на ранней стадии ее развития: от народной, эпически обобщенной реакции на события (Н. Джиоев, К. Томаев и др.) к эмоционально заостренной субъективности их оценки, к скрытому корректированию коллективного взгляда авторским видением мира (С. Гадиев); от формульных обозначений пространственно-временного континуума к публицистическим вставкам, выводящим на философское осмысление глобальных исторических перемен в жизни горцев. Делается вывод о том, что контуры образа автора зримо проступают в творчестве С. Гадиева, в первую очередь благодаря выработанной им концепции исторической действительности, где в полной мере отразились как сильные, так и слабые стороны его мировоззрения.
Ключевые слова: осетинская проза, ранние формы литературности, Сека Гадиев, литературный таураг, авторская индивидуальность.
о с
U
см см о см см
Первые прозаические опыты на родном языке в художественной словесности Осетии возникли на рубеже Х1Х-ХХ веков. В отличие от русскоязычных писателей-современников, чье творчество отражало концептосферу просветительского дискурса, авторы в этих ранних формах литературности осваивали возможность описания новых реалий действительности в духе народного мировосприятия и в русле синтеза сказительского слова с элементами новеллистического нарратива.
Результатом означенных поисков стал особый вид повествования - литературный таураг. Основным мотиватором его зарождения явился интерес к «седой древности», соотносимый в науке с развитием на волне революционного движения чувства национальной идентичности [1, 210].
Характер историзма в начальных образцах осетинской прозы определялся темпоральной спецификой общинного сознания. Так, Н. Джиое-вым (псевдоним «Дзжбидыр») судьбоносный факт в жизни горцев - приход русских на Кавказ воспроизводится с позиций, нашедших воплощение в преданиях и легендах. Называя известные события прошлого, он не высказывает к ним своего отношения, эпически обобщенно подается и точка зрения народа. Фольклорный историзм обнаруживается и в отсутствии конкретных хронотопных ориентиров. Протяженность во времени, например, создается с помощью традиционных формул устной поэзии: «Времена менялись, и на голубом чеселтском небе с северной стороны появилась черная туча, она росла день ото дня... Этой тучей были русские» («Бега», 1907) [2]. (Здесь и далее подстрочный перевод наш - И.М.) Но в другом произведении - «Дзжгъжл мжсыг къждзжхыл галуаны хжлддзжгтж» («Заброшенная башня и развалины замка на скале», 1907) К. Томае-ва [3], напечатанном под псевдонимом «Хъ. Тыр-рыджы-фырт», уже заметны начатки формирования самостоятельного взгляда на события. Конкретным достижением в нем надо признать то, что важнейшие вехи истории осетин с конца XVII в. до 60-х годов XIX в. (присоединение к России, эпизоды противодействия гнету грузинских феодалов и царских властей, участие в движении Шамиля и в русско-турецкой войне) даны в проекции на судьбы представителей нескольких поколений семьи Талтагаевых. В русле фамильных таурагов прослеживается генезис рода и восславление мужества его достойных потомков - Афако, Тембо-лата, Хатаната, Елтака, Тохтыко.
Исследователь истоков национальной словесности З.М. Салагаева, коей данный текст собственно и был введен в научный оборот, подчеркивала тесное переплетение в нем легендарного
и эпохального, реалий социального быта, то, как отражены «поэзия горской природы и искусство народного певца, героика и трагизм исторических песен и блестки афористического творчества» [1, 210-211]. Обогащение трактовки характеров отважных мужей показом повседневных, частных сторон их жизни, несомненно, говорило об осмыслении эстетическим сознанием ценности индивида во всех его проявлениях.
Дальнейшее усиление авторского начала в прозе связано с именем Сека Гадиева, который вошел в анналы осетинской литературы как певец стойкости и героизма, свободолюбия и чести. Его типажи - смелые, гордые люди с развитым чувством собственного достоинства (Ахмат и Дауи-та в «Айссе», Азау в одноименном произведении, Туган и Марине в «Мать и сыне» и др.). Но если это даже персонажи, безропотно подчиняющиеся, подобно Кизьмиде и Берду («Арагвинский алдар Эристави»), деспотической воле сильных мира сего, - симпатии писателя всегда на стороне униженного и обездоленного.
В фокусе его внимания - обостренные социальные противоречия периода распада патриархального уклада и развития феодально-крепостнических отношений, укоренения администрации российского самодержавия. Однако факты прошлого интересуют художника не сами по себе, а лишь постольку, поскольку они затрагивают вопросы существования его героев. Личность в его творчестве прочно перемещается в центр повествования. Такого рода передислокация угла зрения есть весомое завоевание национальной литературы - как в плане психологизма, так и в сфере совершенствования авторского плана.
Структура нарратива у Сека Гадиева характеризуется сопряжением стиля фольклорных преданий с открыто публицистической трактовкой исторического материала. Анализ сущности указанной связи приводит к интересным наблюдениям. Как правило, публицистическая составляющая расположена во вводной части, после которой тезисно заявленная в ней тема находит конкретное - в живых рельефных картинах - сюжетное воплощение.
Вот как отражается, например, в экспозиции к «Айссе» в самых общих чертах авторская концепция социально-исторических перемен в горской действительности: «В ходе присоединения Грузии к России народ разделился на две части: одни не хотели пустить русских, другие стояли за них. По прошествии ряда лет все успокоилось. Во всех ущельях назначили приставов, единицы стали распоряжаться жизнью множества людей. Народное собрание распалось» [4, 329]. Далее следует динамичный рассказ о любви Ахмата и Айссы, их недолговечном счастье. Престарелый отец девушки не стерпел оскорбление стражника: «Дауита был из рода Тогузата, кои не прощают удара, выхватил нож, висевший на поясе, и по рукоять вонзил его в жирное брюхо Бибо. Тот опрокинулся навзничь. Остальные стражники набросились на старика, связали его и увезли» [4, 331].
Ахмат, пытаясь вызволить тестя из беды, влез в долги, был обманут ростовщиком. Когда пришли конфисковать его отару, он встал на защиту добра, нажитого потом и кровью, а прежде всего -на защиту чести и справедливости. Убив несколько стражников, он и сам пал в неравной схватке. Айсса не вынесла ударов судьбы и лишилась рассудка.
Аналогичная композиционная структура присутствует и в «Арагвинском алдаре...»: вначале - достоверная информация о поэтапном осуществлении коварной политики по закабалению жителей Гудского ущелья грузинским феодалом XVII века Нугзаром Эристави, затем - живописание череды его изощренных жестокостей - эпизоды злодеяний, «сменяют друг друга, разрастаясь в эпическое полотно» [1, 267]. В суровых эпических тонах выдержан и финальный аккорд в этой части повествования - свершившийся акт заслуженного возмездия.
Таким образом, мы можем говорить о наличии у писателя отработанной архитектоники произведений, позволяющей воспринимать сюжет как один из способов объективизации авторского сознания.
Специалист по осетинской классической филологии Н. Джусойты отмечает, что, в отличие от Коста Хетагурова, придерживающегося в аттестации воссоздаваемых явлений социально-исторического критерия, Гадиев рассматривает события прошлого в социально-этическом плане [5, 79]. Отсюда особенности их концептуального осмысления: причину трагической гибели большинства своих героев он видит в разрушении прежних патриархально-общинных отношений (надо заметить, не всегда им идеализируемых) и в возникновении новых, дающих право отдельным людям (приставу, стражникам, иным представителям царской администрации) творить беззаконие и насилие.
Так, в «Айссе» конфликт между народом и властями раскрывается как столкновение кодекса чести, на который веками был ориентирован горец, с воззрениями на жизнь, присущими лицам чиновничье-бюрократического аппарата, развращенным вседозволенностью и коррупцией. В «Азау» же центральным становится конфликт личности с вековыми предрассудками, гнетом адата. Интенции автора реализуются благодаря использованию элементов литературного психологизма (значение художественной детали в обрисовке сильных страстей: любви, гнева, негодования; динамика портретных характеристик, соотнесенных с изменениями в судьбах персонажей, активизация роли пейзажных картин и т.п.), которые наглядно отображают движение его чувств, оценочную рефлексию, вызывая ответный эмоциональный отклик у читателя.
Вместе с тем на переходное свойство стилевой манеры Сека Гадиева указывают присущие фольклорной поэтике канонизированные фразы, применяемые им в изображении чередуемости эпох
сз о со "О
1=1 А
—I
о
сз т; о т О от
З
и о со
и для придания повествованию эпического размаха («Время шло, горцы жили во мраке, не видя просвета»; «Время шло, эпоха менялась» и т.п.). Функции своеобычного «литературного этикета» выполняют также афористические высказывания, оригинальные либо цитируемые. В этих, особого рода зачинах и заключениях, расставленных - в русле «устно-формульной теории» Пэрри-Лорда [6] - на стыках стержневых событийных моментов, предельно спрессованная авторская мысль предстает в качестве конечного вывода по отношению к какому-либо эпизоду, сюжетной части произведения.
Образцом подобного афористического сгустка может служить реплика, завершающая сцену, где Ахмат попадает в лапы чиновника-мздоимца Пирана («Айсса»). Писатель, пользуясь сатирическими приемами, создает броский тип мошенника и лицемера. Вначале тот долго «не замечает» просителя («листает туда-сюда какие-то заплесневелые бумаги»). Сделано это с одной целью: добиться для себя максимальной выгоды. Когда Ахмат коснулся темы денег, Пиран, дотоле сидевший с отсутствующим видом, «вскочил и заговорил с оживлением». Выясняется, что предлагаемая сумма невелика. «Пиран сел обратно и стал опять листать свои заплесневелые бумаги». Но вот деньги получены, а толмач даже не думает что-либо предпринять. Тем временем Дауита в тюрьме заболел и умер. Казалось бы, взятку надо вернуть, -да не тут-то было. «Биржгьы дзыхжй ма фыды хай чи исы...» ('Разве можно вырвать из волчьей пасти кусок мяса!') [4, 333] - в этой горькой сентенции отражена острота ненависти и презрения к народным грабителям.
Большую смысловую нагрузку несут в прозе Гадиева пословицы и поговорки как неявные средства выражения авторской позиции. Много их, например, в «Арагвинском алдаре Эристави». «Кждджридджр ждых тыхджынжн - донд-зау» ('Всегда слабый для сильного - водонос') [4, 149] - так емко, одной фразой, характеризуются отношения алдара и подвластных ему крестьян. Подвергая критике противоречия между этническими общинами (участие воинов Гудского ущелья в разбойном нападении алдара Нугзара на мо-хевцев), писатель оброняет: «куырис сыгъд, жмж йыл бжттжн худти» ('Сноп горел, и повязка над ним смеялась') [4, 114]. Это изречение содержит прозрачный намек на ход дальнейших событий: когда «сноп догорел», жестокий деспот затоптал детей бывших «союзников» под копытами коней, превратив беззащитные ребячьи тельца в «алда-рово гумно». Предательство клеймится столь же лаконично: «Мжсыг хи дуржй сжтты» ('Башня своим же камнем [под тяжестью своего же камня] рушится') [4, 111].
Одной из особенностей повествования у Гадие-° ва является опора на коллективное мнение как вы" разителя нравственно-этических ценностей наро-g да. Трагизм судьбы героев показан в условиях их ^ беспощадной эксплуатации алдарами. Во многом Ц положение усугубляется системой исторически
изживших себя патриархальных обычаев (калым, разорительные поминки, кровная месть и пр.). Нередко персонажи становятся жертвой алчности ближних («Азау», «Залда», «Садулла и Манидза» и пр.). В оценке вредных обычаев автор прибегает, как уже сказано, к общинному суду, а именно: суду схода старейшин. Так, в «Залде» аульчане сурово осуждают отца, насильно выдавшего дочь замуж за нелюбимого и тем самым способствовавшего совершению преступления.
Эта позиция, «приписанная» формально коллективу, по сути, - не что иное, как личная, глубоко продуманная точка зрения. Свидетельство тому -рукописные варианты финальной фразы. Сначала было: «Люди судили-рядили, расспрашивали друг друга и возложили вину на Залда». Затем слова «возложили вину на Залда» были вычеркнуты. В окончательную редакцию не вошло также решение о выдаче властям настоящего убийцы мужа Залда. Более того, к нему проявляют великодушие, признав истинным виновником несчастий корыстолюбца-отца, презревшего чувства дочери.
В «Азау» народный взгляд на незыблемость адатов передается посредством наложения прокпятия-хъодь/ на их нарушителей. Но в данном случае общественное мнение существенно расходится с авторским. О поддерживании молодых в их решимости бороться за свое счастье можно догадаться не только по идейно-эстетическому пафосу, с которым воссоздается история неизбывной, всевластной любви, а и по тональности обрисовки вдовы Дыса, из сострадания к Азау перешагнувшей через страшные запреты отвержения.
Сказанное убеждает в том, что наряду с образом «народа-судьи» в анализируемых текстах осязаемо присутствие образа автора, чей голос большей частью звучит в унисон с голосом масс, однако в какие-то моменты может «не вписаться» в общий хор, и тогда собственные интонации оказываются ведущими, доминирующими.
Индивидуально-творческое начало углубляется от одного произведения к друтому. В основу сюжета «Цыппу из Гуда» легли предания о знаменитом абреке Цыппу Такаеве; художник стремится познать сложные события Кавказской войны под водительством Шамиля, прослеживая непростой путь горца от поддержки идеологии абречества до понимания необходимости союза с русскими. Персоналистический аспект интенсифицируется и через критический подход к явлениям, запечатленным в устной памяти осетин. В частности, не в пример литераторам его времени, которые зачастую достоверности фактов предпочитали откровенный вымысел фольклорного «документа», Сека Гадиев опускает один такой эпизод - в силу его несоответствия характеру и деяним личности, послужившей прототипом персонажа. Имеется в виду правитель Хеви, Глаха Казбеги - тонкий политик, гуманист и человек чести, якобы потребовавший у гудских абреков долю от угнанного скота за посредничество в примирении их с представителями царской администрации.
Впервые в осетинской прозе предпринимается попытка преодоления однолинейного подхода и к обрисовке другого субъекта истории - овеянного легендами предводителя кавказских горцев. Имам Шамиль в отображении писателя предстает во всем блеске ума, искушенности в военном деле; он многоопытен и непрост, разбирается в людях и способен каждого оценить по достоинству. Важными элементами изобразительного ряда здесь выступают портретная характеристика и скупые, сдержанные жесты («едва заметно улыбнулся», «усмехнулся в усы», «обвел войска зорким взглядом, повернул коня и ускакал» и т.п.). Рельефен акцент на контрасте телесной и ментальной мощи («широкоплечий дюжий человек», «.державно опирался на рукоять кинжала») и внутреннего состояния героя («резкая морщина между бровями придавала ему печальный вид», «лицо его от многих дум преждевременно увяло» [4, 182]), подспудно указывающий на обреченность его движения.
По своей эмоциональной открытости образ автора-повествователя в творчестве Гадиева можно сопоставить разве что с образом автора, встающим со страниц произведений И. Ялгузид-зе: выстраданная мудрость и пронзительная сила звучащего слова - вот что объединяет их [7, 15]. Самая суть созидательной деятельности мастера - это «естественное, органическое, стихийное выражение его личности, его душевного склада, его жизненной судьбы» [8, 570]. И если художественные завоевания И. Канукова, по причине слабого знания русского языка, остались за пределами восприятия осетинского классика, то традиции грузинской письменной, а также агиографической литературы, ввиду принадлежности к духовному сану, несомненно, имели на него влияние [1, 244-266]. Однако могучий источник вдохновения «писателя-самородка» (В.И. Абаев) заключался, конечно же, в богатейшем наследии родного фольклора.
Воздействие жанров устной поэзии на раскрытие таланта Сека Гадиева детально освещено в трудах отечественных ученых [1; 4; 9; 10; 11 и др.]. Потому подробно останавливаться на данном вопросе нет необходимости. Коснемся лишь споров о жанрово-стилевой природе его прозы.
Проведя сравнительный анализ структурных особенностей преданий и гадиевских текстов, Н. Джусойты приходит к выводу об их тесном сходстве и на основании этого сходства называет последние «литературными таурагами». Определение дефиниции строится им на критериях своеобычности нарратора, который якобы адресует свои истории не «условному читателю», а людям ближайшего окружения, «рассказывает по праву старшего, много видевшего и пережившего человека». Отсюда и теплые, доверительные отношения, издавна сложившиея между ним и «признающим его авторитет» слушателем [5, 93].
Категоричное несогласие, как с точкой зрения Джусойты на фигуру повествователя, так и с предложенным в качестве жанрового наименования
термином, было высказано З.М. Салагаевой. В подобном случае, по ее мнению, «речь будет идти лишь о сказителе, о народном певце, не поднявшемся до уровня писателя-профессионала» [1, 236]. И далее приводятся аргументы в доказательство того, насколько рамки таурага малы для объемного содержания произведений Сека Гадиева: «.крупные исторические события, имевшие решающее значение в жизни народа., частная жизнь героев - реальная, повседневная, проблема любви, большие страсти, сильные характеры -все это не могла вмещать уже фольклорная форма» [1, 237].
Прямо скажем, доводы вполне обоснованные, но в пылу полемики З.М. Салагаева забывает о том, что оппонент определяет литературный та-ураг как особый промежуточный жанровый вид. Надо заметить, теоретики филологического осе-тиноведения, в том числе и сама Зоя Мироновна, единодушны в характеристике Гадиева как художника-мыслителя переходной эпохи. Развитие авторского стиля - от устной словесности к искусству письменного слова - наиболее ощутимо при сравнении с пробой пера других представителей ранней прозы, словно бы остановившихся на границе фольклорного и беллетристического изображения реалий мира. Он, мастер, оный рубеж перешагнул, зримо продемонстрировав нам «то замечательное явление, как . сказитель становится писателем» [12, 283]. Образно выражаясь, пуповина, соединяющая творческую индивидуальность с материнским чревом - с эстетикой устно-поэтического канона, как если бы еще до конца не обрезана, но ребенок появился на свет, и это теперь самобытный живой организм.
Обобщив научные наработки предшественников, теоретическую базу под понятие литературной версии таурага подвел И. Тибилов. В своей кандидатской диссертации исследователь мотивирует отсутствие «полной видовой идентичности» между народным преданием и прозаическими малыми формами Гадиева. Но делает некую оговорку о том, что последние, «при их оригинальной содержательной и идейной направленности, несущественно выходили за рамки структурного решения фольклорного таурага» [11, 155].
Конструктивным представляется все же разговор не о мере «фольклорности» автора, а об особенностях литературно-фольклорного взаимодействия в его произведениях [9, 21]. В свете такой постановки вопроса ярче проступают выделенные в данной статье черты созидательного потенциала осетинского классика (элементы художественного психологизма, историзм, осмысление больших социальных проблем в их проекции на конкретные человеческие судьбы и пр.) и одновременно - точки схождения с традицией. Они прежде всего видятся нам в близости повествователя к образу сказителя, писательского стиля к сказительской манере. Вместе с тем очевидны различия и в этой области:
сз о со "О
1=1 А
—I
о
сз т; о т О от
З
и о со
1. Без сомнения, субъект повествования у Га-диева - наиболее авторитетная единица художественного целого, он наперед знает, какие грядут события, что станет с их участниками, как они выйдут из сложившейся ситуации. И если не всегда открыто о том говорит, опережая сюжетное действие, то как минимум намекает о незавидной доле героев с помощью спектра изобразительных средств. Это может быть и символика: змея, свернувшаяся на груди спящих детей («Азау»); и размышления о непостоянстве природы - намек на недолговечность счастья влюбленных («3ал-да») и т.д. Но он не только всеведущ и всезнающ, а выступает еще и в роли «мыслителя и судьи, социально-исторического, идейного и этико-эстетического комментатора» деяний и поступков протагонистов, их чувств, настроений и побуждений [5, 94].
2. В отличие от господствующего в устной традиции обобщенно эпического взгляда на мир, коллективное мнение у Гадиева отчасти - своего рода «прикрытие», прием, благодаря которому в сознание читателя проводятся собственная позиция, его этико-гуманистические идеалы.
3. «Законы» устного рассказывания нарушены и в случае с публицистическими вставками, выводящими действие за рамки движения персонажа, хронотопные границы с их помощью расширяются; философски понимаются и подвергаются личностной оценке глобальные исторические явления; разрушение эпической дистанции (между сюжетным и нарративным временем) намечается и через посредство афористических изречений, наделенных прогностическими свойствами.
Резюмируем сказанное. Ранняя осетинская проза, постигая наиболее важные моменты прошлого своего народа, делает первые шаги по направлению к объективизации авторской индивидуальности. Однако субъективно-модальный текстовый потенциал, скрепляющий все единицы в смысловое и структурное целое, на этом этапе определенно невысок, окрашен внеличными жанровыми тонами и тесно соотнесен с фольклорными нормами речевого поведения.
Литературные опыты собратьев по цеху в прозе Гадиева достигают результата, позволившего заложить основы художественного повествования на родном языке. Осознанное обращение к устному «документу», неординарный подход к воспроизведению противоречий времени, специфика сюжетно-композиционного построения, связь эпохальных событий с эволюцией характеров; функциональная значимость пейзажных и портретных штрихов, обрисовка ярких типажей, воплотивших гуманистическую мысль о свободе и достоинстве человеческой личности, - все это свидетельствовало о становлении в его произведениях образа ° автора, автора-творца.
" Важная роль в раскрытии творческого самовы-^ ражения Сека Гадиева принадлежит в первую оче-^ редь выработанной им концепции исторической Ц действительности, где в полной мере отразились
как сильные, так и слабые стороны его мировоззрения.
Самобытным явлением в его наследии стал литературный таураг - особое жанрово-стилевое образование, основанное на синтезе эстетики устной поэзии и повествовательных принципов рассказа. Традиции осетинского классика получили дальнейшее обогащение в художественных исканиях прозаиков 1920-30-х гг., на уровне субъектных отношений сформировавших новую модель литературно-фольклорного взаимодействия.
Литература
1. Салагаева З.М. От Нузальской надписи к роману: Проблема генезиса и становления осетинской прозы. Орджоникидзе: Ир, 1984. 312 с.
2. Ног цард. 1907. № 2. (на осет. яз.)
3. Ног цард. 1907. №№ 3-5. (на осет. яз.)
4. Гждиаты Секъа. Азау: Уацмыстж. Орджоникидзе: Ир, 1988. 454 с. (на осет. яз.)
5. Джусойты Н.Г. История осетинской литературы. Кн. II. (1902-1917 гг.). Тбилиси: Мецниере-ба, 1985. 272 с.
6. Лорд А.Б. Сказитель / Пер. с англ. и коммент. Ю.А. Клейнера и Г.А. Левинтона. М.: Восточная литература, 1994. 368 с.
7. Мамиева И.В. Иван Ялгузидзе (Иуане Габара-ев) - предтеча горского просветительства // Вестник Владикавказского научного центра. 2018. Т. 18. № 3. С. 21-29.
8. Абаев В.И. Религия, фольклор, литература // Избранные труды. Владикавказ: Ир, 1990. Т. 1. С. 567-572.
9. Мамиева И.В. В поисках слова: автор и герой: динамика взаимоотношений. Владикавказ: Ир, 2008. 368 с.
10. Дзуццаты Хадзы-Мурат. Уынгжгбоны сагъ-жстж: Литературон-критикон уацтж. Владикавказ: Ир, 2010. 280 с. (на осет. яз.)
11. Тибилов И.С. Генезис и эволюция малой эпической формы в осетинской литературе конца XIX - начала XX вв.: Дис. ... канд. филол. наук. Майкоп, 2018. 108 с.
12. Хугаев И.С. Генезис и развитие русскоязычной литературы. Владикавказ: Ир, 2008. 557 с.
LITERARY TAURAG AS A TYPE OF NARRATION IN OSSETIAN PROSE
Mamieva I.V.
V.I. Abaev North Ossetian Institute for Humanitarian and Social Studies
The questions of the genre representativeness of the literary taurage as a national-typological phenomenon were actively discussed in the philological studies of Ossetians of the previous decades (N.G. Dzhusoyty, Z.M. Salagaeva), they have not lost their relevance in modern studies (I.S. Tibilov and others). In this article, the literary taurage as a genre type is considered for the first time from the point of view of the peculiarities of the formation of the author's principle in it. The purpose of the study is to identify the specifics of folklore and literary synthesis in terms of the problem of the author's individuality. Primary attention is paid to the study of the originality of the narrative tradition in the prose of Sekа Gutsiriyevich Gadiev (1855-1915) as an identifier of the level of "author's presence". The points of convergence of the writer's style with the oral-poetic tradition are traced (elements of "literary etiquette", proximity to the folk
storytelling style, etc.) and its differences: psychologism in the depiction of characters, the destruction of the epic distance (between the plot and narrative time), going beyond the horizons of the hero, the disclosure of major social phenomena through concrete human destinies. The analytical toolkit of the context-oriented approach make it possible to determine the vector of movement of Ossetian prose at an early stage of its development: from folk, epic generalized reactions to events (N. Dzhioev, K. Tomaev, etc.) to the emotionally sharpened subjectivity of their assessment, to the hidden correction of the collective view by the author's vision of the world (S. Gadiev); from formulaic designations of the space-time continuum to publicistic inserts leading to a philosophical understanding of global historical changes in the life of the highlanders. It is concluded that the contours of the author's image visibly appear in the work of S. Gadiev, primarily due to the concept of historical reality he developed, which fully reflected both the strengths and weaknesses of the writer's worldview.
Keywords: Ossetian prose, early forms of literature, Seka Gadiev, literary taurage, author's individuality.
References
1. Salagaeva Z.M. From the Nuzal inscription to the novel: The problem of the genesis and formation of Ossetian prose. Or-dzhonikidze: Ir, 1984. 312 p.
2. Leg zard. 1907. No. 2. (in Ossetian)
3. Leg zard. 1907. Nos. 3-5. (in Ossetian)
4. G^diaty Sek'a. Azau: Uatsmyst®. Ordzhonikidze: Ir, 1988. 454 p. (in Ossetian)
5. Dzhusoyty N.G. History of Ossetian literature. Book. II. (19021917). Tbilisi: Metsniereba, 1985. 272 p.
6. Lord A.B. Narrator / Per. from English. and comment. Yu.A. Kleiner and G.A. Levinton. Moscow: Eastern Literature, 1994. 368 p.
7. Mamieva I.V. Ivan Yalguzidze (Iuane Gabaraev) - the forerunner of mountain enlightenment // Bulletin of the Vladikavkaz Scientific Center. 2018. V. 18. No. 3. S. 21-29.
8. Abaev V.I. Religion, folklore, literature // Selected Works. Vladikavkaz: Ir, 1990. T. 1. S. 567-572.
9. Mamieva I.V. In Search of the Word: Author and Hero: Relationship Dynamics. Vladikavkaz: Ir, 2008. 368 p.
10. Zuzzati Hadzy-Murat. Uyng^gbony sag®st®: Literary-criticon uatst®. Vladikavkaz: Ir, 2010. 280 p. (in Ossetian)
11. Tibilov I.S. Genesis and evolution of the small epic form in Ossetian literature of the late 19th - early 20th centuries: Dis. ... cand. philol. Sciences. Maikop, 2018. 108 p.
12. Khugaev I.S. Genesis and development of Russian-language literature. Vladikavkaz: Ir, 2008. 557 p.
