CC BY
218
№ 3 (21) МАРТ 2012
дискуссия |
журнал научных публикаций %
Н. И. Николаев, д-р филол. наук, профессор, заведующий кафедрой теории и истории литературы, Северный (Арктический) федеральный университет имени М. В. Ломоносова, г. Северодвинск, Россия, nickolay.nick2012@yandex.ru
ЛИТЕРАТУРНЫМ ГЕРОИ В МИРЕ ЕГО ПОСТУПКА
Литературный герой как одно из традиционных литературоведческих понятий представляется чрезвычайно «размытым» в своих границах, не вполне очерченным, нечетким.
«Нечеткость» обнаруживает себя в терминологической синонимии таких понятий, как человек в литературе, образ человека, персонаж, образ персонажа, личность, индивидуальность, субъект, характер, герой, уже заострившей на себе внимание как на проблемной ситуации в современной исследовательской литературе.
Постоянные оговорки и уточнения, вызванные этой «нечеткостью», проникают даже в тексты энциклопедических статей, призванных отвечать требованию терминологической определенности. Во вступительной статье «Энциклопедии литературных героев» говорится: «Термин "герой" охватывает далеко не всех персонажей произведения. Он относится только к главным его лицам, центральным персонажам, которые занимают осевое положение в системе происходящих событий, верховенствуют в иерархии образов, выделяются полнотой и индивидуальной обособленностью характера. В этом смысле -безусловным героем является Гамлет, тогда как Лаэрт — просто персонаж»1.
Такое, скорее описательное, чем теоретически обоснованное определение понятия, очевидно, может быть справедливым лишь по отношению
Второстепенные герои в реалистической литературе занимают такое же важное место,
как и главные, определяя смысловое целое произведения.
к конкретным произведениям (как это и сделано в данном случае) определенных жанров и далеко не для всех литературных эпох. Во всяком случае, довольно расплывчатому тезису об «осевом положении в системе происходящих событий» может быть предложено возражение в форме цитаты из статьи другого современного автора: «Второстепенные герои в реалистической литературе занимают такое же важное место, как и главные, определяя смысловое целое произведения»2.
Таким образом, то, что для одного исследователя представляется характеристикой, определяющей качественные различия (герой/персонаж), для другого сохраняет значение скорее количественных параметров (главный герой/герой второстепенный). И если «литературный персонаж — это, в сущности, серия последовательных появлений одного лица в пределах данного текста»3, то Гамлет от Лаэрта отличается лишь частотой своего «появления».
Согласиться с этим невозможно. С этим категорически расходится наш эстетический опыт. А интуитивно ощущаемое «осевое положение» героя в литературном произведении должно быть качественно определено для того, чтобы уйти от дурного бесконечного варьирования понятия в зависимости от жанра, эпохи и конкретного художественного текста.
дискуссия
журнал научных публикаций
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
«Осевое положение в событии», безусловно, принадлежит человеческому поступку. В некотором смысле событие и есть поступок, во всяком случае, без учета поступка событие распадается на бессмысленное множество его составляющих, на «химические элементы», перестает быть органичным, внутренне связанным целым.
Герой литературного произведения — всегда совершающий поступок, «активно-ответственный поступок» в том самом смысле слова, которое вкладывает в него М. М. Бахтин4. Понимание «осевого положения» героя в произведении через совершаемый им поступок универсально с точки зрения литературных родов и жанров, литературных эпох. Квалификация понятия литературного героя как совершающего поступок («поступающего») абсолютно индифферентна к внешней по отношению к нему нравственной оценке (положительный/отрицательный), а также к количественным параметрам его появления в тексте (главный/второстепенный).
Литературный герой — это совершающий «активно-ответственный поступок», независимо от того, как этот поступок оценивается автором, читателем, другими героями, независимо от количества окружающих его в произведении подобных ему «поступающих» героев и масштабов их поступков. В этом смысле позиция «не—ге-роя» в художественном мире литературного произведения качественно характеризуется его причастностью к событию поступка не как его «центра исхождения» (М. М. Бахтин), а как условия, средства, объекта.
То, что литературный герой является «центром исхождения поступка» определяет вместе с тем его центральное положение в содержании художественного произведения с его познавательно—этической направленностью. По опреде- -лению М. М. Бахтина, «непосредственно этично лишь самое событие поступка (поступка-мысли, поступка-дела, поступка-чувства, поступка-желания и пр.) в его живом свершении и изнутри самого поступающего сознания; именно это событие
Литературный герой -это совершающий «активно -
ответственный поступок», независимо от того, как этот поступок оценивается.
и завершается извне художественной фор-мой...»5
В свете такого понимания именно художественная литература объективно выдвинута на передний край общественных этических исканий, а литературный герой, взятый в его «активно-ответственном поступке» становится основным ядром познавательно-этического содержания художественного произведения. При этом следует оговорить, что этически значимым является не результат поступка, его осязаемый продукт — в художественном целом он может быть вовлечен в сферу авторской оценки поступка, — а сам процесс свершения, мотивы его ис-хождения, неслучайность его начала, нравственные истоки долженствования поступающего.
По существу, ключевым моментом «непосредственной этичности события поступка» становится внутреннее переживание единственности места поступающего в бытии, план мира, в котором ориентируется поступок, то, что М. М. Бахтин называет «архитектоникой мира поступка» (М. М. Бахтин, с. 53). «Только признание моей единственной причастности с моего единственного места дает действительный центр исхождения поступка и делает неслучайным начало, здесь существенно нужна инициатива поступка, моя активность становится существенной, долженствующей активностью» (М. М. Бахтин, с. 47).
Единственность места поступающего в мире не может быть сведена к конкретике его временных и пространственных параметров или, скажем, семейного, социального положения. Она всегда есть (актуальна) для поступающего, но в ней он потенциально заменим другим, а, следовательно, из нее не может рождаться ощущение моей «единственной причастности бытию», в конечном счете, — поступка. То ощущение единствен-= ности места, которое актуализируется в поступке, имеет онтологическую глубину. Только из этой глубины приходит литературному герою ощущение своей не-восполнимости в мире (единственном месте), порождающей его «долженствующую активность».
№ 3 (21) МАРТ 2012
дискуссия
журнал научных публикаций
т
Век расшатался — и скверней всего, Что я рожден восстановить его, — выстраивает шекспировский Гамлет план мира своего поступка и свою никем не заменимую позицию в нем.
Та онтологическая глубина, из которой исходит ощущение единственности моего места в «событии бытия», как правило, не осознается героем, а переживается в единстве своего поступка. Однако она может становиться и предметом его самоанализа (например, у Ф. М. Достоевского), переводится в понятийный ряд как бы у черты его живых ощущений и теоретически отстраненных суждений о самом себе. Например, в философской лирике Г. Р. Державина:
Поставлен, мнится мне, в почтенной Средине естества я той, Где кончил тварей ты телесных, Где начал ты духов небесных, И цепь существ связал всех мной. В контексте сказанного проблема литературного героя сводится к описанию особенностей архитектоники мира, в котором ориентирован и актуализирован его поступок. При этом принципиальное значение имеет художественное обоснование единственности места героя в мире его поступка.
Все это (и «особенности архитектоники мира», и «обоснование единственности места героя»), несомненно, определяет концептуальные характеристики героев различных национальных литератур. Хотя вместе с тем такой подход способен выявить и различные эпохальные черты героя одной, например русской, литературы. Принципиальной здесь представляется доминирующая стратегия обоснования единственности места героя в мире его поступка.
Открытие внутреннего мира человека в русской литературе петровской эпохи (начало XVIII в.) стало принципиальным (эпохальным) событием в истории русской художественной мысли, новым словом в обосновании единственности места героя. Человек, непосредственно переживающий уникальность, неповторимость своего внутреннего бытия, свидетельствовал о принципиальной смене художественной парадигмы в истории русской литературы. Обоснование единственности места героя в
мире через раскрытие его внутреннего бытия сохраняет значение доминирующей художественной стратегии вплоть до 30-х гг. XIX в. (период, вбирающий в себя и эпоху русского сентиментализма, и эпоху русского романтизма).
В предшествующей этому времени средневековой русской литературе «единственность места героя в мире его поступка» не предполагает непосредственное «художественное обоснование». Оно является здесь уже найденным, готовым (преднайденным) и поэтому не нуждающимся ни в каком обосновании. Средневековый русский литературный герой представительствует в мире (уполномочен в нем), и в этом смысле его позиция не находится им в его поступке, а предопределена ему извне. С него принципиальна снята ответственность за определение своего единственного места в событии бытия. И в этом смысле архитектоника мира поступка представлена в средневековой русской литературе в усеченном виде. Акцент смещен в сторону результата, продукта поступка.
Все это вовсе не означает, что в действительном мире поступка русского средневекового человека ослабляется или полностью отсутствует момент этического напряжения поступающего, связанный с его
дискуссия
журнал научных публикаций
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
ответственным определением своей позиции в событии бытия. Даже в условиях доминирующей концепции представительства в мире внутренняя мотивировка призван-ности поступающего, безусловно, должна быть, иначе он неизбежно вырождается в самозванца. То есть архитектоника действительного поступка не может быть усеченной. И ее научное описание как таковой возможно. Однако, будучи не представленной в полной мере в литературном произведении эпохи, она не может быть осмыслена методами литературоведческого анализа.
Очерченная автором статьи с другой стороны временная граница, определенная первой третью XIX столетия, имеет в виду следующее обстоятельство. Именно за чертой этого периода в русской литературе происходят события фундаментальные с точки зрения интересующей автора проблемы литературного героя и мира его поступка. Автор имеет в виду, прежде всего появление героя, обозначенного формулой «лишний человек». По точному определению А. А. Фаустова, «.формула лишний человек стала центральной в характерологическом словаре эпохи и. надолго завладела литературоведческим сознанием»6.
С точки зрения учитываемых автором принципиальных характеристик литературного героя как совершающего «активно-ответственный поступок», «лишний человек» — явление парадоксальное. Он являет собой утверждение невозможности поступка, неопределенности и неопределимости своего места в событии бытия. «... лишний человек — это, прежде всего человек, лишенный на земле своего места»7.
Ощущение своей оторванности от мира, в котором единственно и возможен его поступок, характеризует героев весьма значительного пласта литературных произведений русского XIX в., даже тех, которые далеко не всегда по сложившейся в литературоведении традиции относятся к ряду «лишних людей». По оценке Д. Чижевского, «судорожные искания. своего места героями Достоевского являются выражением той бесконечной жажды ... реализации в живом "где-то", человека, утратившего свою онтологическую существенность»8.
По мнению автора, все это является своеобразной реакцией русской литературы
на глубокий кризис поступка, случившийся в России в эту эпоху. Кризис, образовавший «бездну между мотивом поступка и его продуктом» (М. М. Бахтин, с. 55). Литератур -ный герой, переживающий «утрату своей онтологической существенности», стоит у черты этой бездны, не в силах соединить в себе и через себя разрозненные ею фрагменты привычной архитектоники мира поступка. При этом сам кризис, о котором говорит автор, протекает в действительной русской жизни и может быть описан и осмыслен языком соответствующего научного дискурса. Литературоведение здесь бессильно. В художественной же литературе он сказался в глубокой трансформации (усложнении) архитектоники мира поступка литературного героя, определившей во многом своеобразие произведений русской классической эпохи. По мнению автора, это свидетельство еще одной исторической смены художественной парадигмы в русской литературе, чрезвычайно важном событии, сохраняющем свое принципиальное значение до сих пор.
Таким образом, предложенный в статье подход к проблеме литературного героя через призму его поступка, по мнению автора, вносит новые оттенки не только в дефиниции понятия, но и в осмысление логики историко-литературного процесса.
1. Стахорский С. В. Литературный герой и его историческая судьба // Энциклопедия литературных героев. М., 1999. С. 9.
2. Шкловский Е. Литературный герой // Литература. 1997. № 37. С. 14.
3. Гинзбург Л. Я. О литературном герое. Л., 1979. С. 89.
4. Бахтин М. М. К философии поступка // Бахтин М. М. Человек в мире слова. М., 1995. С. 22-67. В дальнейшем ссылки на это издание цитируются с указанием автора и страницы.
5. Бахтин М. М. Проблемы содержания, методологии и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 37.
6. Фаустов А. А., Савинков С. В. Очерки характерологии русской литературы: Середина XIX века. Воронеж, 1998. С. 22.
7. Там же.
8. Чижевский Д. К проблеме двойника // О Достоевском: I. Прага, 1929. С. 32.
