CC BY
80
© 2012
Т. А. Таянова
ЛИТЕРАТУРА И РЕЛИГИЯ: К ВОПРОСУ О «ДВОЕВЕРИИ» РЕЛИГИОЗНОГО ПИСАТЕЛЯ
Вечный спор литературы и религии - одна из насущных проблем искусствоведения и литературоведения ХХ-ХХ1 вв. В это время появились довольно убедительные примеры их взаимодействия в пределах конкретных текстов и целых художественных систем. Крупнейшие философские умы пытались оправдать и даже доказать необходимость сближения творчества и религии (философии искусства В. Соловьева, И. Ильина, Д. Андреева, Н. Рериха, Н. Федорова и др.). Сращение двух полярных «вер», Божественного и человеческого в переделах творческих систем Гоголя, Соловьева, Шмелева и др. религиозно мыслящих художников далеко от творческого эксперимента. Эти авторы предлагают некий альтернативный тип творчества, способный примирить искусство и веру, вдохновение, вымысел и религиозное чувство, художественные идеи и Откровение.
Ключевые слова: литература религиозной направленности, религия, искусство, сверхискусство, теургия, духовность, идеал
Взаимовлияние, пересечение и вечный спор литературы и религии — одна из насущных проблем искусствоведения и литературоведения ХХ-ХХ1 вв. Ведь именно в это время появились довольно убедительные примеры их взаимодействия в пределах конкретных текстов и целых художественных систем; крупнейшие философские умы пытались оправдать и даже доказать необходимость сближения творчества и религии, достаточно вспомнить философии искусства В. Соловьева, И. Ильина, Д. Андреева, Н. Рериха, Н. Федорова и др. С. Н. Булгаков, словно бы в попытке обуздать тех, кто самонадеянно уравнивает две полярных «веры», а также Божественное и человеческое писал: «Искусство должно таить в своей глубине молитву о преображении твари, но само не призвано дерзновенно посягать на софиургийные эксперименты»1. «Что такое софиургия? — размышляет Роман Барабаш. — Это альтернативный тип творчества, предполагающий полномасштабное примирение божественного и человеческого начал, при котором Откровение идет от творческой индивидуальности к сферам чистого Духа. Горние миры, духовно вскормившие человека, ждут от него Откровения»2.
Однако как видим, даже при явной попытке осудить «софиургийные эксперименты» С. Н. Булгаков дает пусть не прямое уподобление, но указание на связь и глубинное сродство искусства и религии, а именно: молитвенный пафос искусства и сила, преображающая тварное в нас. Правда, о музыкальном проекте «Мистерия» А. Н. Скрябина он высказался очень резко: «художнику усвоя-ется роль теурга или мага... здесь типичный подмен софиургийной задачи эстетическим магизмом, причем соблазн лжемессианизма ведет к человекобожию
Таянова Татьяна Александровна — кандидат филологических наук, доцент кафедры современной русской литературы Магнитогорского государственного университета. E-mail: tayanova8@mail.
1 Булгаков 1994, 334.
2 Виноградова 2010.
и люциферизму...»3. Главный булгаковский упрек художнику, который самонадеянно уравнивает две веры (в творчество и в Создателя), — гордыня, «люцифе-ризм». Именно в этом грехе современники (и не только) заподозрили Н. В. Гоголя, автора «Выбранных мест из переписки с друзьями» и «Размышлений о Божественной Литургии». Эти «пограничные» — на стыке творчества и веры — произведения, преисполненные религиозными истинами и мотивами, напугали и даже озлобили некоторых читателей, причем как из демократического лагеря (В. Белинский), так и из славянофильского (С. Аксаков), их высказывания имели тон «публичных порицаний», указывающих на вред, который могут причинить обществу гоголевские эксперименты с искусством, а также на «страшную гордость под личиной смирения»4.
Возможно, ответ на вопрос о столь негативной реакции общественности кроется в том, что обществу всегда было свойственно держать литературу (искусство) исключительно на секулярной стороне, не допуская скользких смешений, выхода за обозначенные рамки. Неслучайно Св. Иоанн Кронштадтский утверждал, что «светская литература совершенно чужда христианского духа, она даже стыдится духа Христа»5.
Писатель, поэт и визионер-мыслитель Д. Л. Андреев утверждал: «Широты и многообразия. мира (религиозных чувств — Т. Т.) даже не подозревает тот, кто лишен собственного религиозного опыта и заключает о нем только по свидетельствам других: свидетельства эти, при отсутствии личного опыта, почти всегда воспринимаются с недоверием, с предубеждением, со склонностью истолковывать их сообразно не с утверждениями самих свидетельствующих, а с догматическими положениями арелигиозных схем»6.
Как бы то ни было, «Выбранные места.» оказались намного больше (а для кого-то намного меньше) всего того, что привычно называется именем искусства. В них упрямо и непреклонно являл себя качественно новый подход к творчеству, но слов для обозначения его пока не было (соблазнительные понятия и определения «богодейство», «богочеловеческое творчество», «теургия» появятся несколько позже). В творчестве Гоголя впервые отчетливо наметился выход из положенных искусству границ. Появился особый ракурс его осознания и создания: не только земная, но и Высшая цель, адресация не только человеку, но и Богу. «В этом смысле, — как отмечает исследователь В. М. Глянц, — уже «Ревизор» был нарушением всех норм. Он не только был пограничным в искусстве явлением, но, как предприятие в своем замысле богочеловеческое, выступал с как будто бы несвойственной искусству задачей весьма конкретно понимаемого спасения (Ср. тезис М. Дунаева о сотериологическом характере русской литературы)»7.
Однако другой современник Гоголя — известный критик пушкинской эпохи П. А. Плетнев — радовался тому, что появилось новое явление в искусстве: «Вчера совершено великое дело: книга твоих писем пущена в свет. Но это дело совершит влияние свое только над избранными; прочие не найдут себе пищи в книге
3 Булгаков 1994, 335.
4 Вересаев 1933, 400.
5 Кронштадстский 1991, 30.
6 Андреев 1999, 57.
7 Глянц 2004, 121.
твоей. А она, по моему убеждению, есть начало собственно русской литературы. Все, до сих пор бывшее, мне представляется, как ученический опыт на темы, выбранные из хрестоматии. Ты первый со дна почерпнул мысли и бесстрашно вынес их на свет. Чтобы ни говорили другие, — иди своей дорогою. В том маленьком обществе, в котором уже шесть лет живу я, ты стал теперь гением помыслов и деяний.»8. Человек безукоризненного вкуса, П. Плетнев, чьему мнению о литературе всецело доверяли и Жуковский, и Пушкин, обозначил текст Гоголя как прорыв в искусстве, начало новой литературы, потому что «Выбранные места» прорывались за литературу и за рамки чисто художественных задач, в них явил себя не морализм (назидание, нотация), а духовность как живое проявление духа в мире и человеке, как действенный способ преодолеть злое и преобразить сердца и души. О. Сергий Булгаков писал: «Искусство хочет стать не утешающим только, а действенным, не символическим, а преображающим»9. Именно такую задачу ставил перед собой религиозный автор Н. В. Гоголь, и в этом «преображающем» порыве он, конечно, опередил свое время. Однако до сих пор принято толковать гоголевское желание срастить искусство и веру как «сидение на двух стульях», «двоеверие» и губительную для творческого дара досадную «ошибку». В частности, в книге Н. М. Глянца «Гоголь и апокалипсис» встречается достаточно жесткая формулировка — «конец его литературы»: «Созданием «Размышлений о Божественной Литургии» Н. Гоголь словно преодолел алтарную преграду и оказался в святая святых. Только здесь возле престола и жертвенника, где совершается Великое и Страшное Таинство, он узнает, что жизнь совершенно, насквозь серьезна. Сама возможность написания «Носа» после «Размышлений» кажется невероятной. у того, кто совершил пусть и неудавшуюся, но головокружительную попытку действовать далеко за рамками искусства, по-видимому, пропадает и вкус и интерес к обыкновенной изящной словесности, и в этом смысле «начало теургии» действительно стало для Гоголя началом конца его литературы»10.
О похожем писал В. Розанов в статье «О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира», полемизируя с Д. Мережковским, сделавшим в 1907 году доклад на тему «Гоголь и отец Матвей»: «В противоположность отцу Матвею, известному духовнику Гоголя, он (Д. Мережковский — Т. Т.) думает, что Евангелие совместимо со сладкою преданностью музам, что можно слушать и проповеди отца Матвея, и зачитываться «Ревизором» и «Мертвыми душами», от души смеясь тамошним персонажам. Мне кажется, вопрос разрешается с помощью мысленной инкрустации. Если кусок из прозы Гоголя, самый благожелательный, самый, так сказать, бьющий на добрую цель, вставить в Евангелие — то получим режущую, несносную какофонию, происходящую не от одной разнокачественности человеческого и Божественного, слабого и сильного, но от разно-категоричного: невозможно не только в евангелиста вставить кусок Гоголя, но — и в послание которого-нибудь апостола. Апостол Павел вовсе не предлагал афинянам: «поверуйте во Христа сверх того, что вы ходите на олимпийские игры». . Павел в театре — невозможное зрелище!! Одобряющий игру актеров — какофония! разрушение всего хри-
8 Вересаев 1933, 399.
9 Булгаков 1994, 320.
10 Глянц 2004, 123-124.
стианства!! Между тем это было бы только то самое «примирение», «гармония», о которой спрашивает Д. С. Мережковский.. ,»п.
Как видим, здесь Розанов отрицает возможность какого-либо смешения искусства и веры, религиозного чувства и творческого дара. (Справедливости ради отметим, что в своей статье «Нестеров» Розанов признал возможность совмещать сакральное и художественное начала без ущерба для творческой индивидуальности.) В отличие от современников Гоголя, которые не желали и думать о столь искусительном симбиозе, отказывались воспринимать его всерьез, на стыке Х1Х-ХХ вв. поклонников линии Д. С. Мережковского, примиряющего Гоголя и о. Матвея, художественное и церковное, было достаточно много, причем не только в литературной, философской среде, но даже среди духовенства (на это указывает Розанов в статье «О Сладчайшем Иисусе.»). Были забыты предостерегающие слова Святителя Игнатия Брянчанинова, писавшего в связи с «Выбранными местами...» о несовместности вдохновения «чувств сердечных» и «вдохновения Святого Духа», вымысла и Истины: «. есть у человека врожденное вдохновение, более или менее развитое, происходящее от движения чувств сердечных. Истина отвергает сие вдохновение, как смешанное, умерщвляет его, чтобы Дух, пришед-ши, воскресил его в обновленном состоянии. Если же человек будет руководствоваться прежде очищения его истиною, своим вдохновением, то он будет издавать из себя и для других не чистый свет, но смешанный, обманчивый, потому что в сердце его ляжет не простое добро, но добро смешанное со злом. применив сии основания к книге Гоголя, можно сказать, что он издает из себя и свет и тьму, религиозные его понятия не определены, движутся по направлению сердечного, неясного, безотчетного, душевного, а не духовного. Так как Гоголь писатель, а в писателе "от избытка сердца уста глаголют" (Матф. 12. 34). книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины. Тут смешение. ... советую всем друзьям моим по отношению к религии заниматься исключительно чтением святых отцов, стяжавших очищение и просвещение, как и апостолы, и потом уже написавших свои книги, из коих светит чистая истина и которые сообщают читателю вдохновение Святого Духа.»12. И. Брянчанинов сокрушается о заплутавшем чаде, забывшем, что искусство выполняет второстепенную роль, являясь лишь бледным и слабым отражением духовных оснований жизни, и призывает вспомнить о священном, понять, что именно оно — первостепенная ценность. Из его духовной критики также вытекает следующее: писатель обязан возлюбить Бога больше своего искусства, своего вдохновения, своих страстей; нельзя на одной полке держать книги художественные и святоотеческие. У писателя «все страсти в сборе» (Н. Лесков), а религия и страсть (к ней, думается, стоит отнести и свободу воображения, и вариативность художественно постигаемой истины) не сочетаемы. В этой связи уместно вспомнить мнение историка Александра Тургенева о Ламартине: «Поэт всегда остается преимущественно поэтом, нередко — в ущерб собственным религиозным представлениям»13.
Однако истинному художнику, видимо, суждено томится безотчетной, а подчас и вполне осознанной тоской по иной (более совершенной, чем художествен-
11 Розанов 1990, 560-561.
12 Концевич 1995, 595-597.
13 Глянц 2004, 228.
ная) реальности, и для кого-то эта реальность — Божья. Одним из самых заметных явлений эпохи рубежа веков стало философское слово В. С. Соловьева о возможности некого сверх-искусства, искусства не просто мистического, ломающего грани между горним и дольным, но совершенного, действенного, имеющего силу религии (посредник между человеческим и Божественным). В книге «Философские начала цельного знания» В. С. Соловьев пишет: «Общечеловеческий организм есть организм сложный. Прежде всего три высшие степени его общего или идеального бытия, а именно мистика в сфере творчества, теология в сфере знания и церковь в сфере общественной жизни, образуют вместе одно органическое целое, которое может быть названо старым именем религии (поскольку оно служит связующим посредством между миром человеческим и божественным). Но далее каждый из членов этого целого соединяется с нижними степенями соответствующей ему сферы и вместе с ними образует особенную организацию. Так, во-первых, мистика во внутреннем соединении с остальными степенями творчества, именно с изящным искусством и с техническим художеством, образует одно органическое целое, единство которого, как и единство всякого организма, состоит в общей цели, особенности же и различие — в средствах или орудиях, служащих к ее достижению. Цель как такая определяется только высшею степенью, средства же — вместе с низшими. Цель здесь мистическая — общение с высшим миром путем внутренней творческой деятельности. Этой цели служат не только прямые средства мистического характера, но также и истинное искусство, и истинная техника (тем более что и источник у всех трех один — вдохновение)»14.
К слову, Н. В. Гоголь задолго до Соловьева ощущал себя творческим посредником между земным и неземным мирами с действенной целью — преображение первого.
У В. Соловьева с неотменяемой очевидностью звучит убеждение в совершенном статусе творчества. В его характеристике «общего смысла искусства» обращают на себя внимание эпитеты «совершенное», «абсолютное», «духовное», «высшее»: «Совершенное воплощение. духовной полноты в нашей действительности, осуществление в ней абсолютной красоты или создание вселенского духовного организма есть высшая задача искусства.»15. Правдивого и конкретного изображения жизни, даже истинно духовной жизни, жизни, «осуществившей абсолютный идеал», по мысли Соловьева, бесконечно мало. Все это только раздражит и усилит, а не утолит «духовную жажду», воспетую великим поэтом. Соловьев уверен: «Совершенное искусство в своей окончательной задаче должно воплотить абсолютный идеал не в одном воображении, а и в самом деле, — должно одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь. Если скажут, что такая задача выходит за пределы искусства, то спрашивается: кто установил эти пределы? В истории мы их не находим; мы видим здесь искусство изменяющееся — в процессе развития»16. Вопрос «кто установил эти пределы?» звучит заманчиво, вдохновенно и дерзко. И далеко не только Соловьев смел задавать и решать его (в том числе и своим творчеством). Вспомним хотя бы проекты идеального искусства, начерченные визионером Д. Андреевым в его «Розе мира». В чем-то его
14 Соловьев 2, 1988, 171-174.
15 Соловьев 2, 1988, 398.
16 Соловьев 2, 1988, 404.
мысли о бого-сотворчестве созвучны соловьевским: «У Бога всеобъемлющая любовь и неиссякающее творчество слиты в одно. Все живое, и человек в том числе, приближается к Богу через три божественных свойства, врожденных ему: свободу, любовь и Бого-сотворчество. Бого-сотворчество — цель, любовь — путь, свобода — условие... Творчество человека превращается в Бого-сотворчество с той минуты и в той мере, в какой его непреодолимый творческий импульс направляется усилием его воли и веры не на достижение тех или иных эгоистических целей — славы, удовольствия, материального успеха, служения жестоким и низменным учениям, — но на служение Богу любви. Именно три слова — свобода, любовь и Бого-сотворчество — определяют отношение Розы Мира к искусству. »17. Творчество в данном случае сближается с верой и искренним высоким «служением Богу любви». И в этом Андреев усматривает истинную свободу, в его понимании, в слове «служение» отсутствует момент самопринуждения, вмененной обязанности и бездумного подчинения, скорее — выполнение миссии добра.
Православные авторы И. С. Шмелев и И. А. Ильин, задумываясь о творческом сближении искусства и религии, считали возможной и даже необходимой «сращенность» (И. Ильин) художественной ткани и Священного Предмета. В статье «Святая Русь. «Богомолье» Шмелева» Иван Ильин намекает на то, что творческий путь Шмелева есть богомолье — «путь, ведущий и приводящий к Нему»18. Вот как характеризует критик эмоционально-смысловые доминанты шмелевского дара: «мечта о совершенстве, жажда приблизиться к нему, помысел о «спасении души», вздох о Божием, взыскание Града, готовность преклониться перед праведником, склонность — рано или поздно, или многократно, или хотя бы перед смертью только — уйти в некое Богомолье»19, «ко святым местам своего личного духа»20. Нам особенно интересна мысль о художественном отождествлении с совершенным, высказанная Ильиным здесь же: «Жажда праведности, мечта приблизиться к ней, душевно преклониться перед ней, художественно отождествиться с ней, стать хотя бы слабым отблеском ее . — и для этого оставить земное и обыденное, царство заботы и мелочей и уйти в богомолье»21. Ильин первым заметил, что художественный мир Шмелева не просто светел, но прозрачен, сквозим, просвечиваем, ведь в нем «Он открывается во всем»22.
Шмелевовед М. М. Дунаев задумывался о проблеме осуществимости/неосуществимости Идеала средствами искусства. Признавая, что Шмелев как писатель ставит перед собой чуть ли не «иконные задачи» (особенно в период создания почти церковного «духовного романа» «Пути Небесные»), он утверждает: «.Теоретически, кажется, задача, поставленная Шмелевым, нерешаема. Здесь Гоголь потерпел поражение, Достоевский не смог всех трудностей одолеть. Шмелев сделал важный шаг, многое ему удалось. Но не правы ли те, кто видели важный знак в том, что Шмелеву не дано было написать третьего тома романа?»23. Важно, что
17 Андреев 1999, 101-102.
18 Ильин 6/11, 1996, 131.
19 Ильин 6/11, 1996, 133.
20 Ильин 6/11, 1996, 134.
21 Ильин 6/11, 1996, 135.
22 Ильин 6/11, 1996, 136.
23 Дунаев V, 1999, 705-706.
именно преподаватель Духовной академии, воцерковленный ученый Дунаев признал, что в сращении секулярного и церковного «многое удалось».
Для самого Ивана Шмелева взаимоотношения искусства и религии не были неразрешимой проблемой и не мучили его так, как Гоголя, например. В статье «Книга о вечном», являющейся откликом на философию искусства Ивана Ильина, изложенную им в фундаментальном труде «Основы художества. О совершенном в искусстве», Шмелев писал о невозможности истинного искусства вне религии: «искусство занимает в душе человека место рядом с религией. без искусства, как и без религии, жить нельзя»24. Более того, писатель, не смущаясь, использует выражение «религия искусства»25, в котором просматривается общая для них с И. А. Ильиным идея о «духовном родстве его (искусства — Т. Т.) — с небесным»26. Иван Шмелев всю жизнь благоговейно относился к искусству, для него оно было служением, а не забавой, более того — «Священным»27. Религиозный философ Ильин утверждал, что признак истинно художественного искусства — «сращенность, целостное взаимопроникновение словесной материи, образа и Предмета»28, а Предмет в его философской системе не что иное, как Священное Содержание слов, образов, мыслей и чувств автора.
Определяя суть взаимодействия художества и веры, Олеся Николаева сказала: «Идеал — это то, чего нет на свете, но что существует в идеальной реальности, онтологический образец, соответствовать которому может лишь преображенная реальность. Поэтому в творчестве особенно актуальной оказывается проблема
29
веры>г .
Этой характеристикой снимается извечная конфронтация творчества и веры, в нашей литературе наиболее отчетливо явившая себя в «двоеверии» Н. В. Гоголя. Д. Андреев, с чьей точки зрения творчество является «и правом, и долженствованием»30 человека, писал о надуманном противостоянии, споря с укоренившимся взглядом на художество как на что-то противоположное религии: «Кажется, только в Элладе умели боготворить не только произведения искусства, но самую творческую способность . после угасания Эллады творческий дар перестал привлекать к себе взор религий, не осмыслялся больше ни онтологически, ни метафизически, ни мистически. Под влиянием односторонне понятой семитической идеи о том, что после шести дней творения наступило упокоение Божественного творческого духа, даже вопрос о дальнейшем творчестве Самого Бога богословская мысль предпочитала обходить стороной, и речение Божества, запечатленное в Откровении Иоанна — «Се, творю все новое», — осталось единичным взлетом, единичным прозрением. К человеческому же творчеству установилось и вовсе подозрительное отношение, как будто гордыня, в которую может впасть человек-творец, более опасна и гибельна, чем творческое бесплодие»31.
24 Ильин 6/1, 1996, 409.
25 Ильин 6/1, 1996, 411.
26 Ильин 6/1, 1996, 413.
27 Ильин 6/1, 1996, 414.
28 Ильин 6/11, 1996, 150.
29 Николаева 1999.
30 Андреев 1999, 36.
31 Андреев 1999, 36.
И. С. Шмелев в статье «Пути мертвые и живые» (1924) указывал на то, что главная цель творчества: «возрождение жизни на основе религиозной, на основе высоконравственной, — Евангельское учение деятельной Любви»32. Так писатель преодолевает конфронтацию искусства и веры (религии), мирит быт и бытие, горнее и дольнее. В его творчестве отсутствует чрезмерная рефлексия, она замещается непосредственными порывами и прорывами к идеалу, он не признает мирское «видение» — доводы рацио, голос опыта, логику причинно-следственных связей. В его творениях находит выражение не закономерное, но чудесное — «хождение по водам» веры. Духовный реалист Шмелев тяготеет к изображению благодатной жизни «по вере», преодолевая принудительность (несвободу) законов природы, мира, человеческих отношений, социальных установлений и условностей. Творчество его родственно вере, которая, по слову апостола Павла, есть уверенность в невидимом (Евр. 11. 1). Как и вера, оно освобождено от оков детерминированного мира. В его основе — тоже мистическая суть: разыскание в идеальной реальности (духовном, небесном мире) тех вещей, которые призвано воспеть и запечатлеть. И оно тоже преодолевает «земное притяжение» эмпирического видения, накладывающего пределы на естество и его восприятие, противящегося духовному видению.
ЛИТЕРАТУРА
Андреев Д. Л. 1999: Роза мира. М.
Булгаков С. Н. 1994: Свет невечерний. Созерцания и умозрения. М.
Вересаев В. В. 1933: Гоголь в жизни. М.
Виноградова Т. 2010: Росток софиургии, или Попытка заклятия смерти. Беседа с Романом Барабашем. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http: // magazines.russ.ru/ ra/2010/1/ba28.html.
Глянц В. М. 2004: Гоголь и апокалипсис. М.
Дунаев М. М. 1998-2000: Православие и русская литература: в 6 частях. М.
Ильин И. А. 1996-1999: Собр. соч.: в 10 т. М.
Кронштадстский И. (прот.) 1991: Моя жизнь во Христе. М.
Концевич И.М. 1995: Оптина Пустынь и ее времена. [Репринтное издание 1970 г.]. Сергиев Посад.
Николаева О. А. 1999: Творчество как подвиг веры. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http: // www.gumer.info/bogoslov_Buks/ortodox/Nikol/40.php.
Розанов В. В. 1990: Религия и культура. М.
Соловьев В. С. 1988: Собр. соч.: в 2 т. М.
Шмелев И. С. 1998-2000: Собр. соч.: в 5 т. М.
32 Шмелев 7, 1999, 329.
LITERATURE AND RELIGION: RELIGIOUS WRITER'S DUAL RELIGIOUS
BELIEF
T. A. Tayanova
Everlasting controversy between literature and religion is one of the burning issues of art and literary criticism of the 20th — 21st centuries. These times brought forth a number of convincing examples of literature and religion interaction within the boundaries of concrete texts and artistic systems. Greatest philosophers, such as V. Solovyov, I. Ilyin, L. Andreyev, N. Rerich, N. Fyodorov, tried to justify and prove the necessity of bringing art and religion together. Merging two polar beliefs — divine and human — within the boundaries of artistic systems of Gogol, Solovyov, Shmelyov and others is remote from artistic experiment. These authors suggest an alternative type of creative work that is capable of reconciling art and religious belief, inspiration, fancy and religious feeling, artistic ideas and the divine revelation.
Key words: religious literature, religion, art, super art, theurgy, spirituality, ideal
