CC BY
46
УДК 801.311:808.2
Н.Г. Бабенко
ЛИНГВОПОЭТИКА «ИНОЯЗЫЧИЯ» (ПО ПРОИЗВЕДЕНИЯМ СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ПРОЗЫ)
На материале произведений Т. Толстой, А. Битова, А. Левкина, Вл. Новикова, Д. Рубиной рассматриваются лингвопоэтические приемы внедрения иноязычных вкраплений в лексическую структуру художественного текста, выявляется направленность этих приемов на выражение концептуальных текстовых смыслов.
The article studies lingvopoetic means of incorporation of alien inclusions into lexical structure of a fiction text on the material of works of T. Tolstaya, А. Bitov, А. Levkin, Vl. Novikov and D. Rubina. The article analyses the way these inclusions affect conceptual textual meanings.
Современная русская проза содержит богатейший материал, позволяющий говорить не только о появлении новых функций традиционных лингвопоэтических приемов литературной работы со словом чужого языка, но и об обогащении лингвопоэтики иноязычных вкраплений новыми приемами.
Первый прием состоит в приписывании иноязычным словам неких магических функций.
Например, в рассказе Толстой «Свидание с птицей» [1] роль заумных магических слов играют словосочетания, представляющие среднеазиатские эквиваленты русского сочетания слов «один рубль»:
На рубле маленькими буковками — непонятные, оставшиеся от атлантов слова: бир сум. Бир сом. Бир манат. <...> Солнце начнет склоняться к западу, воздух пожелтеет, лягут косые лучи, и очнется, завозится таинственный мир, плеснет хвостом серебряная немая утопленница, закопошится в еловом лесу серая, тяжелая птица Сирин, и, может быть, где-то в безлюдной заводи уже спрятала в водяную лилию розовое огнистое яичко утренняя птица Алконост, чтобы кто-то затосковал о несбыточном. Бир сум, бир сом, бир манат! (99 — 100)
Живое детское воображение героя рассказа приписывает сказочность, таинственность всем составляющим трезвого мира дачного поселка: рисовой каше («...тающий остров масла плавает в липком Саргассовом море» (87)), дачнице Тамиле («она заколдованная красавица с волшебным именем» (88)), сохнущему на дворе белью («оно захлопало, как белые паруса Летучего Голландца» (102)) и — надписям на рублевой купюре. Бир сум, бир сом, бир манат — эти непонятные слова в представлении персонажа принадлежат не реальному, а легендарному миру, где они звучат волшебным заклинанием, паролем для проникновения в сказку.
Второй прием состоит в смешении разноязычной лексики, эксплицирующем интерференцию двух миров (России и Запада) в сценарии (=стереотипной ситуации) «русские в Европе».
Так, в эссе Битова «Несколько слов о народной жизни» [2] вместо предисловия, открывающего книгу «Путешествие из России», представлена «стенограмма» песенных эпизодов интернациональной вечеринки на острове Готланд. Поют латыши, армяне, финны, литовцы, шведы, затем вступают русские — «Не знаю, как со свободой, но с равенством и братством на острове всё в порядке...» (9) В этом врéменном братстве функциональным и органичным оказывается смешение языков и географических ориентиров:
— Вы, извиняюсь, фром откуда будете? Нигерия — это хорошо. А я Билл из Таганрога. Нет, это не в Испании. (9)
Здесь всем понятно — человечество едино в переживании прекрасного и трагического. Поэтому, по
убеждению повествователя, «Yellow submarine — это битлз поют о "Курске"» (9). Так посредством приема языковой разноголосицы утверждается идея единства мира.
Третий прием — прием разноязычной какофонии эксплицирует драматизм сценария «Европа в России» как варианта проявления оппозиции «свое — чужое».
В рассказе Левкина «Там, где плющит и колбасит» [3] действие происходит в России, и (в двух первых репликах нижеприведенного диалога) на англо-русской «смеси» изъясняется, не чураясь бранной лексики «чистоплотная старушка из дома по Столярному переулку города СПб», обнаружившая отсутствие английских газет на прилавке, а на немецком откликается «младший помощник рубщика баранины, в свободное время исполняющий обязанности рыночного киоскера». В двух последних репликах каждый из собеседников пытается перейти на язык другого, и на уровне иноязычных инвектив коммуникация налаживается:
— Why? What does it mean? Где мой «Таймс», маза фака?
— Натюрлиш... Дас ист, яволь.
— Шайзе, — вспомнила старушка единственное немецкое слово.
— Shit, — почти заговорщицки ответил ей младший рубщик-киоскер. (254)
При любой интерпретации прочитанного диалога (источники абсурдности описываемой ситуации могут быть различными: то ли русская речь, национальные культурные предпочтения так быстро убывают из нашей жизни, то ли рубщик-полиглот — печальное следствие сегодняшнего смещения социальных ролей) очевидно, что функция разноязычных вкраплений, вытеснивших русскую речь из разговорной практики героев эпизода — наших соотечественников, показать: так плющит и колбасит (= деформирует, уродует, мучает) наше
общество сегодня . Ведь, по словам Битова, «ничего более русского, чем язык, у нас нет. Мы пользуемся им также естественно, как пьем и дышим» [4, с. 438]. Так как же «дышат» герои рассказа Левкина?
После вышеприведенного диалога повествование обретает черты фантасмагории: в разговор вмешивается ангел, полная беспомощность которого выражена в пародийной речевой маске профессионального нищего («сами мы не местные.»):
В этот момент на кипу «Зюддойче Цайтунга» упал небольшой заспанный ангел.
— Извините, — сказал ангел, — сами мы не местные. Извините, пожалуйста, — сказал ангел, но не старушке и киоскеру, а куда-то в сторону мраморных прилавков, на которых лежали части животных, — так получилось, что нету от нас никакого вспоможения. А все потому, что там открыта фрамуга и мы мерзнем на ветру перемен.
— Нихт ферштейн, — пробурчала старушка, сдвигая ангела с первой полосы василеостровской газеты «Ohne Alma Mater» (254 — 255).
В срежиссированной Левкиным инсценировке последней фазы вавилонского столпотворения в «СПб-версии» название василеостровской газеты "Ohne Alma Mater" через отрицание «старинного студенческого названия университета (дающего духовную пищу)» [5, с. 36], через возможный буквальный перевод онима («без кормящей матери») приводит пытливого читателя к идее тотальной разобщенности как следствия
перерождения «ветра перемен» в губительный для всего живого сквозняк .
По мнению М. Лотмана, «следует различать две формы глоссофобии: первая заключается в представлении, что чужой язык угрожает родному языку, вторая — в том, что он угрожает нам, мне — носителю родного языка. <.. .> Если глоссофобия первого типа характерна в первую очередь для властных и культурных элит, то второй тип глоссофобии характеризуе :амые широкие массы; она основывается на архаическом представлении, что родной язык, родина, вера отцов составляют единый концептуальный комплекс» [6, с. 222, 223]. Прием иноязычной какофонии в анализируемом рассказе Левкина работает на возбуждение цивилизованно-охранительной глоссофобии обеих разновидностей.
Четвертый прием представляет собой комплиментарную презентацию иноязычного слова или выражения, имеющую целью укрепление и обогащение кросскультурных связей.
Вл. Новиков критически оценивает современный опыт литературной работы с материалом чужих языков: «Уже набегающая на современную прозу волна разноязычия несет с собой, однако, скорее ощущение вавилонской путаницы и информационного хаоса, чем богатой и внутренне системной полифонии. <...> Многоязычный коллаж — конструкция простейшая. Иное дело, когда в контакт вступают языковые менталитеты» [7, с. 309]. Пытаясь обеспечить «контакт языковых менталитетов», Новиков выстраивает свою тактику обоснованного, обогащающего русский язык заимствования иноязычной лексики. Автор не только достаточно широко использует в «Романе с языком» [7] иноязычные вкрапления (то в латинской, то в кириллической графике, то в полностью русифицированном варианте), но и пытается обеспечить им переход в статус заимствований. Поэтику его работы с вкраплениями можно назвать поэтикой открытости знанию, точности, тонкости и красоте иноязычного слова.
Писатель-филолог разнообразит способы презентации вкраплений — кандидатов в заимствования, но неизменно вплетает каждый этимолого-функциональный «этюд» представления слова в сюжетную канву романа. Например, вот как «обставляется» презентация прилагательного «аррогантный». Персонаж-повествователь вспоминает о молодости, о себе — «ученом эмбрионе», считавшем свой диплом «новым словом в теории синтаксиса», и в качестве точного и емкого аксиологического средства привлекает русифицированное им же прилагательное:
Но тогда я, конечно, этого не понимал, будучи человечком в высшей степени аррогантным. Такого слова в великом-могучем пока нет — и напрасно. Хороший эпитет, имеющийся в языках Европейского сообщества, к которому нам стоит присоединиться хотя бы лингвистически. «Надменный», «высокомерный», «самонадеянный», «вызывающий» — все это лишь приблизительные эквиваленты. Тут важен исходный французский глагол "s'arroger" — «присваивать себе». главное же — есть такой тип поведения, когда некто, будь он молодой нахал или амбициозный маразматик, совершенно необоснованно присваивает себе право говорить от имени Науки, Литературы, Культуры и прочих почтенных институций. <...> Так что есть предложение ввести в русский язык еще одно энергичное, звучное прилагательное. Нет возражений? Принято! (13)
В другом случае персонаж-повествователь кириллицей передает сверхсловное вкрапление, внятное большинству без перевода:
Откровенно говоря, я был в то время практически невинен. <...> Не знаю уж, что потом стряслось в этой сфере и почему теперь арс аманди постигают чуть ли не с детского сада (19).
Иноязычное слово может быть введено опять-таки в русской графике (Новиков называет себя сторонником «максимальной «кириллизации» иностранных слов и выражений») как бы «между делом»:
Где бы и кому бы ни преподавал — всегда сомневался в оправданности этого занятия, ну, в том, что на немецком языке, более изощренном в абстракциях, называется «лербаркайт», возможность научения (41).
Следующий вариант представления вкраплений не предполагает ни их русификации, ни кириллической транслитерации. В данном случае важнее всего достижение точной и тонкой семантической характеристики этих слов средствами русского языка:
Есть у меня три любимые слова, не имеющие точных эквивалентов в русском языке.
Существительное — ESPRIT. Оно может означать и «ум», и «рассудок», и «дух», и «остроумие», и «смысл», и даже «характер». Конечно, в каждом контексте актуализируется одно значение, но душа слова всегда помнит и об остальных.
<...> Прилагательное — STRAIGHTFORWARD. Оно вроде бы переводимо нашим прилагательным «прямой», но, пожалуй, не в узко-современном, а в пушкинском смысле: «души прямое благородство», «духом смелый и прямой».
<.. .> Глагол — GÖNNEN: «охотно и без зависти видеть счастье и успех другого, потому что считается, что упомянутый в этом нуждается или это заслужил» (219 — 220).
Нельзя не упомянуть еще один способ установления кросскультурных контактов посредством познания слов чужого языка: повествователь старается внедрить в наш лексикон не новое иноязычное слово, но порождаемый им, его этимологией образ, который обогащает эстетическое восприятие объекта, в данном конкретном случае — женского тела в его единении с душой:
Подмышка — очень интимное и вместе с тем поэтичное место женского мира. Знаешь, есть такие французские тематические альбомы серии «Части тела» с фрагментами живописных шедевров самых разных художников: «Руки», «Спина». <...> Вполне можно было бы выпустить еще и альбом "L'aisselle" — так красиво подмышка у них называется. <... > И тут любопытное соответствие между языками и живописью. По-английски и по-немецки, например, эта часть тела трактуется как пустое место, как дыра и именуется через смежное понятие плеча, руки («плечевая ямка», «плечевая дырка»); то же, в общем, по-русски: «под мышкой» — значит — под плечевой мышцей. Французский же и итальянский языки видят здесь не пустоту, а средоточие жизненной энергии, не менее значимое, чем женская грудь. <...> Да, а самое-то главное: общая латинская основа этих слов в романских языках —"axilla" — происходит от "ala", крыло. У женщины в этих местах крылышки находятся, и она их расправляет только в полете (158 — 159).
Позаимствовав название у А.И. Солженицына, можно определить художественную деятельность Новикова с чужеродным языковым материалом как работу над новой разновидностью «Словаря языкового расширения».
Пятый прием можно назвать приемом демонстрации языкового интернационала.
В романе Рубиной «На солнечной стороне улицы» [8] персонаж-повествователь говорит об особом интеръязыке своего ташкентского детства. Этот язык характеризуется внедрением в русскую речевую ткань-основу иноязычных элементов (татарских, узбекских, еврейских слов, выражений, фраз):
Вспоминаю наших соседей — кто на этой маленькой улице только не жил, кого там только не было: по официальной переписи населения в Ташкенте обитали девяносто восемь наций и народностей! <.> Как-то мы общались на всех языках понемножку. До сих пор помню, как с соседкой, татаркой по имени Венера, мы убегали от здоровенного гусака и во всё горло кричали по-татарски: «Ани! Карагын!» («Бабушка! Погляди!») Иногда меня подкидывали на вечер соседке, узбечке Каят. Та только посмеивалась: «Менга бара-бир — олтитами бола, еттитами!» («Мне всё равно — шесть детей или семь!») Несколько фраз каждый из нас знал на фарси, идишскими ругательствами щеголяли на улице с особым шиком; выражение — «Шоб тоби, бисова дытына!» тоже вошло в мой лексикон с детства. В общем, те еще были полиглоты. (174)
От теплой иронии, окрашивающей повествование о «полиглотах», повествователь переходит сначала к идеологеме «дружба народов», очищает ее от сомнительных коннотаций, наведенных политическим скептицизмом последних лет, посредством оценочного определения «золотое равновесие», а затем к «образу», аксиологичность которого прозрачна и однозначна, — к образу «великого Ноева ковчега» как спасительного средоточия «всей живности» = всего ташкентского «интернационала». Так пространство «старого Ташкента» в субъективном восприятии повествователя обретает сакральные черты, а его время становится равным вечности:
Настоящая дружба народов — это и было то золотое равновесие, которое являл старый Ташкент, великий Ноев ковчег. <.> И плыл он себе в океане вечности, рассекая волны; плыл, неся на своих палубах всю свою живность, всех чистых и нечистых, равных и неравных, а главное, всех, кому в нем было хорошо и кто не помышлял покинуть его палимые зноем палубы. (178)
В другом эпизоде приведенные размышления повествователя дополняются, развиваются рассуждениями еще одного бывшего ташкентца, в которых город уподобляется «Вавилону» на основании свойственного ему многоязычия. В культурной традиции топоним «Вавилон» нагружен информацией, контрастной той, что присуща «Ноеву ковчегу», по признакам грешный / благой, проклятый / благословенный, разрушенный / сбереженный:
Понимаешь, с детства варясь в нашем Вавилоне этносов, наций и народностей, мы знали, что человек может быть другим, более того: что он всегда другой, но надо, надо сосуществовать, раз некуда друг от друга деться, что важнее всего — сосуществовать, что жизнь на этом стоит. И вот это самое умение понимать другого, как выяснилось в экстремальных условиях самых разных эмиграций, и есть — одно из лучших качеств блядской человеческой натуры. То, что на Западе называют безликим словом «толерантность». Да не толерантность это, а — вынужденное милосердие, просто-напросто смирение своего «я», — когда понимаешь, что ты не лучше другого, а он — не выше тебя. (366)
Деструктивность уподобления Ташкента «Вавилону» снимается в пределах контекста ближайшего окружения введением бытийного глагола «сосуществовать» (в состав которого входит префикс со- в значении 'совместно совершить действие, названное мотивирующим глаголом' [9. Т. 1, с. 371]) в сочетании с модальным оператором необходимости «надо». Условием и проявлением способности «сосуществовать» представляется субъекту речи «умение понимать другого» (понимать — несов. к понять — 'признать, оценить по достоинству' [10. Т. 3, с. 398]) = «вынужденное милосердие» (милосердие — 'готовность оказать помощь, проявить снисхождение из сострадания, человеколюбия' [10. Т. 2, с. 68]) = «смирение своего "я"» (смирение — 'отсутствие гордости, высокомерия; укрощение себя' [10. Т. 4, с. 215]). При этом суммарная семантика всех словосочетаний выстроенного ряда действительно противопоставлена по признаку активности / пассивности «безликому слову "толерантность"» ('терпимость, снисходительность к кому-, чему-л.'[5, с. 610]).
Таким образом, анализ лингвопоэтики иноязычных компонентов в языке современной прозы выявил:
— во-первых, активность процесса введения в русский литературный текст тематически и типологически разнообразных включений — английских, немецких, французских, латинских (при безусловном преобладании английских), что отвечает современной экстралитературной ситуации, которой свойственна интенсивность межкультурной коммуникации;
— во-вторых, связь художественного осмысления места и функций иноязычных элементов в речи носителей русского языка с комплексом глоссофобии, о котором М. Лотман пишет: «В новейшее время происходит важная трансформация описанного комплекса. русский язык более не атрибут Родины, автоматически с ней связанный, напротив, он начинает восприниматься в качестве основного признака национальной идентичности и кодифицироваться в образах родной земли» [6, с. 241]. К сказанному следует добавить, что лингвопоэтика иноязычных вкраплений ориентирована на художественное исследование не только национальной, но и социальной, нравственно-психологической идентичности русского человека и современного российского общества.
Список литературы
1. Толстая Т. Ночь / / Толстая Т. Ночь: Рассказы. М., 2001.
2. Битов А. Несколько слов из народной жизни / / Битов А. Путешествие из России. М., 2003.
3. Левкин А. Там, где плющит и колбасит / / Левкин А. Цыганский роман. СПб., 2000.
4. Битов А. Битва / / Битов А. Империя в четырех измерениях: В 4 т. Харьков — М., 1996. Т. 2.
5. Словарь иностранных слов. СПб., 1994.
6. Лотман М. Глоссофобия в русской культуре (к постановке проблемы) / / Telling forms. 30 essays in honour of Peter Alberg Jensen. Stokholm, 2004.
7. Новиков Вл. Роман с языком, или Сентиментальный дискурс / / Новиков Вл. Роман с языком. Три эссе. М., 2001.
8. Рубина Д. На солнечной стороне улицы. М., 2006.
9. Русская грамматика: В 2 т. М., 1982.
10. Словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. А.И. Евгеньевой. М., 1957.
Об авторе
Н.Г. Бабенко — канд. филол. наук, доц., РГУ имени И. Канта, banagr@rambler.ru.
Обратим внимание на безличность современных глагольных жаргонизмов плющит, колбасит, которая эксплицирует независимость травмирующих общество процессов от коллективной воли этого общества или индивидуальной воли каждого из его членов. В значении безличных употреблены нами и глаголы деформирует, уродует, мучает. 121
К порождению этой метафоры провоцирует текст рассказа: ангелы висят на трубе под потолком рыночного павильона и мерзнут, так как оконная «фрамуга открыта». Интертекстуальные рефлексы ведут читателя дальше: из фрамуги какого окна так дует? Не из того ли легендарного окна, что было прорублено в Европу Петром? Приведенные интертекстуальные ассоциации могут показаться слишком вольными, далекими от устойчивых соответствий, что не отменяет их права на существование.
