CC BY
401
Новый филологический вестник. 2013. №1(24).
------------------------------------------------------------------------------
Surveys and Reviews
D.R. Nevskaya (Riga, Latvia) Three Stages of Recognition
and Crowning. On the History of Gogol’s First Jubilees................. 106
Kim Simonsen (Copenhagen, Denmark) Daring to Say Something Beautiful Again: Some Tendencies in Faroese
Literature / Translated from the Faroese by O.A. Markelova.............140
O.A. Okuneva (Moscow) m*OST: Uniting Languages and Cultures.............. 150
Summary ................................................................. 157
List of Contributors..................................................... 165
СТАТЬИ И СООБЩЕНИЯ
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ
Магдалена Романовская (Краков, Польша)
ЛИЧНОСТЬ, ДИАЛОГ И КАРНАВАЛ В МИРОПОНИМАНИИ БАХТИНА
На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло. Запечатлеется на нем узор, Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть -Узора милого не зачеркнуть.
О. Мандельштам, «На стекла вечности уже легло...»
Статья посвящена творчеству философа и теоретика литературы Михаила Бахтина. Бахтин - один из гениальных мыслителей XX в., во многом изменивший гуманитарное мышление, несмотря на то, что его работы, по крайней мере до 1970-х гг., были неизвестны на Западе. В своих работах Бахтин настаивал на том, что каждый человек уникален и незаменим. Он раскрывает человеческое самосознание в понятиях: «я-для-себя», «я-для-другого» и «другой для меня» и т.д. В статье обращается также внимание на бахтинское понимание жанров. Достоевский был одним из первых романистов для Бахтина, которому удалось передать диалогическую природу слова и высказывания, преодолеть конфликт между «карнавальным соборным телом» и индивидуальным самоутверждающимся сознанием.
Ключевые слова: карнавал: хронотоп: диалог: полифония.
Михаил Бахтин является одним из величайших мыслителей XX в., его работы в области философии и филологии считаются основополо-гающими для современной гуманистической мысли. Хотя идеи Бахтина творчески влияют на различные области современной гуманистики, его наследие неоднозначно. Бахтин выходит за рамки узко понимаемой философии и филологии, он не был ни философом, ни филологом в традиционном смысле, был мыслителем особенного «пограничного типа». «Имя Бахтина - пишет К. Исупов, - поставлено исследователями его творчества в типологические ряды от марксизма и персонализма до семиотики и постмодерна. И все же - чем больше о Бахтине читаешь, тем острее тревожное
чувство вненаходимости нашего ученого относительно этих приравниваний и сопоставлений»1.
Изучение бахтинского наследия связано с громадными трудностями. Н. Бонецкая отмечает, что работы Бахтина напоминают мозаику из исследований, лишенных очевидной связи. По ее мнению, нужны дополнительные усилия, чтобы целостно подойти к творчеству Бахтина, поэтому при его изучении особенное внимание необходимо обратить на некие «центральные категории» (систематизация - неустранимое звено движения интерсубъективной мысли). Но надо учитывать, что «величие Бахтина отнюдь не в записанных им высказываниях (текстах, увы, столь малочисленных и, быть может, не самых главных для мыслителя), а в силе и чистоте той пробы ментальной эволюции человека, какой явилось само мышление Михаила Михайловича»2.
Нельзя не рассматривать творчество Бахтина, не учитывая развитие и достижения европейской гуманитарной науки XX в. «Бахтин теперь “моден”, - замечает В. Тюпа. - Между тем действительное его место в культуре - совсем иной природы: это не мода, это парадигма. Парадигма как в исходном значении этого слова (пример, образец), так и в современном -методологическом, согласно которому парадигма мышления представляет собой аксиоматическое ядро исторически определенной ментальности»3. Интерес к диалогу и общению возникает в 20-х гг. XX в., одновременно и независимо на Западе и на Востоке. Поэтому вполне справедливо замечание В. Махлина о том, что, вероятно, «более корректно при подходе к творчеству Бахтина говорить не столько о “влияниях” в обычном смысле, сколько о едином общеевропейском философском и русском социокультурном, литературном и литературно-эстетическом контексте века Х1Х-ХХ»4. Махлин предлагает разделить гуманитарное мышление на «старое» и «новое». Под «старым мышлением» он понимает мышление вообще, ни к кому не обращенное. Такое мышление в себе и для себя исследователь назвал «логическим». «Новым мышлением» он считает мышление «грамматическое», «языковое». Субъект мыслит, а значит, говорит, и если кто-то говорит, то обращается к кому-то и говорит для кого-то. Другой всегда участвует в общении, он не является только наблюдателем, он призван к ответу. Он ответственен (необходимо держать ответ за свою свободу)5.
Вполне возможно, что Бахтин, стремясь к свободному творчеству, выбрал те области гуманитарной науки, в которых контроль был относительно небольшим, то есть область литературных и культурных исследований. Независимо от результата спора между Бахтиным-философом и Бахтиным-филологом необходимо помнить, что две самые важные работы русского ученого были посвящены литературоведению, а диалог между философией и литературой в них дает удивительно плодотворные результаты. Именно эти два иследования о Рабле и Достоевском являются знаковыми для творчества Бахтина.
- ^{,1^-----
Трудности с творческим наследием Бахтина связаны не только с объяснением основных терминов ученого, но и с прояснением вопроса о расколе его наследия на две основные работы, посвященные Рабле и Достоевскому. Проблема заключается в попытке объединить диалог с другим важным бахтинским понятием - карнавалом, а также показать связь между философской антропологией и теорией жанров, между культурологическими исследованиями и философским литературоведением.
В первой части работы рассматриваются основные понятия философского литературоведения русского ученого. Как подчеркивает В. Тюпа, «методологическим фундаментом бахтинской парадигмы мышления следует признать персонализм»6. Образ героя в художественной литературе является центральной проблемой бахтинского литературоведения: «Важность этой проблемы для самых существенных вопросов литературы. Образ человека как центральный образ всей художественной литературы. Направления в создании этого образа, этика литературы»7.
Человек для Бахтина - это, прежде всего, личность. Личная правда не является общедоступной, требует свободного откровения, а это создает совершенно новые личностные основы для человеческих отношений. «Независимость личности носит качественно иной характер: личность не поддается (сопротивляется) объектному познанию и раскрывается только свободно диалогически (как “ты” для “я”)»8. Обращаясь к персональному измерению человеческого существования, Бахтин определяет цель гуманитарных наук: «Тут и встает задача познать человека в его истинной сущности как другое “я”, единственное, бесконечное и незавершимое, познать не себя самого, а другое, чужое “я”»9. Он подчеркивает также ценность изображения человека в художественной литературе: «Необходимо отметить, что художественное познание человека резко и принципиально отлично от его абстрактного познания, образ человека принципиально отличен от понятия о человеке. Образ не может быть нейтральным к формам “я” и “другого” (к этим координатным отношениям) не может отвлечься от этих форм»10.
Человек не одинок, он всегда обращен к другому, познавая себя, уже себя выражает11. Иными словами, чем больше человек старается осмыслить (я для себя), тем больше он обращен к другому (я для другого), определяемому его словом о себе самом. «И все внутреннее не довлеет себе, повернуто вовне, диалогизовано, каждое внутреннее переживание оказывается на границе, встречается с другим, и в этой напряженной встрече -вся его сущность» (Заметки, с. 344).
Человек, являясь воплощенным, всегда выражается, и в первую очередь, не для себя, а для других - ведь он, как подчеркивает Бахтин, не имеет возможности увидеть свое лицо, как его видят все остальные: «У человека нет внутренней суверенной территории, он весь и всегда на границе, смотря внутрь себя, он смотрит в глаза другому или глазами другого» (Замет-
ки, с. 343). Мировоззрение другого всегда обусловлено его неповторимым местом в мире. В диалоге, во встрече проявляется не безличная правда, но, прежде всего, личное откровение о себе, и это можно реализовать только в другом, в его уникальном положении по отношению ко мне.
С исключительным положением человека в мире связано понятие кругозора. Человек не может рассматриваться как вещь среди других вещей, необходимо принять во внимание его исключительную и уникальную позицию относительно мира и в мире. «Мир весь предо мною, и, хотя он есть и позади меня, я всегда отодвигаю себя на его край, на касательную к нему. <...> Мир весь передо мною, и другой целиком в нем. Для меня он - кругозор, для другого - окружение»12. Человек никогда не бывает только в мире, он всегда на границе мира (вопрос к миру и суд о мире), но будучи обращен к другому, не может претендовать на абсолютность своей точки зрения (я абсолютный)13. Каждый должен признать ограниченность, но в то же время ценность своей личной перспективы, своего миро-воззрения. «Всякое живое, компетентное и беспристрастное наблюдение с любой позиции, с любой точки зрения всегда сохраняет свою ценность и свое значение» (Заметки, с. 335). Уникальное мировоззрение человека связано в творчестве Бахтина с понятием хронотопа. Хронотоп -это пространственно-временное личностное мировосприятие. «Различия пространства и времени я и другого. Они есть в живом ощущении, но отвлеченная мысль их стирает»14.
Бахтин также различает внутреннего и внешнего человека. Внутренний человек принадлежит к сфере «я для себя», к пространству внутренней свободы, не тождественен сам себе, открыт будущему. «В противоположность вещи личность обладает своим, - по выражению Бахтина, - внутренним пространством (еще точнее было бы: внутренним хронотопом)»15. Человек внешний - это воплощаемый в мире человек, приобретающий твердое социальное тело. «Построение своего образа в другом и для другого. При этом построении мы переходим вовнутрь мира <...> Большинство людей живет не своей исключительностью, а своей друшстью» (Заметки, с. 353).
Бахтин различает два вида познания (во многом следуя за Дильтеем): познание естественных наук и гуманитарных. Гуманитарное понимание не может игнорировать личностное (наука о Духе) измерение человеческого бытия. «Необходимость свободного самооткровения личности. Здесь есть внутреннее ядро, которое нельзя поглотить, в отношении которого возможно только чистое бескорыстие: открываясь для другого, оно всегда остается и для самого себя. Вопрос задается здесь познающим не себе самому и не третьему в присутствии мертвой вещи, а самому познаваемому. <...> Мертвая вещь в пределе не существует16, это абстрактный элемент (условный) всякое целое (природа и все ее явления, отнесенные к целому) в какой-то мере личностно» (Заметки, с. 342). Ведь личность, подчеркивает В. Тюпа, обладает «агностическим» ядром само-
- -бытности («личная тайна»), может быть адекватно понята, рассмотрена, проанализирована лишь в тех весьма ограниченных пределах, в каких сама раскроется навстречу познающему. Отсюда легко объяснимо столь резкое бахтинско-волошиновское неприятие фрейдизма с его подходом к личности как к сверхсложной вещи17.
«Современному познанию свойственна тенденция к упрощению и обеднению мира, к разоблачению его сложности и полноты (он меньше, беднее и проще, чем вы думали) и - главное - к его умерщвлению. Сделать его практически удобным предметом потребления (включая в него и самого потребляющего). Игнорирование всего того, что не может быть потреблено (и прежде всего его свободы-незавершенности и его индивидуальности). Дегероизирующая лакейская тенденция познания (это — не готическое возрождающее снижение)»18.
Поэтому основной особенностью диалогического общения с другим человеком является любовь, потому что только любовь позволяет понять внутреннюю свободу личности. Тайна другого обуславливает нашу любовь к нему19. Любовь, замечает Бахтин, дает обратиться к человеку как к конкретной личности, создает возможность его свободного самооткро-вения. «Только любовь может увидеть и изобразить внутреннюю свободу предмета. <...> Только для любви раскрывается абсолютная непотреби-мость предмета, любовь оставляет его целиком вне себя и рядом с собой (или позади). Любовь милует и ласкает границы, границы приобретают новое значение. Любовь не говорит о предмете в его отсутствие, а говорит о нем с ним самим»20. Любовь открыта истине другого, открыта его личному свободному внутреннему слову о самом себе, вместо подчинения его своей собственной правде, хотя и с большим трудом приобретенной. Любовь, подобно Сократу, стремится к тому, чтобы другой мог придти к своей личной правде21.
Различие между двумя видами познания связано с различием в понимании диалога и монолога. Бахтин подчеркивает, что хотя объект не участвует в познаваемом акте, но человек, оставаясь человеком, не может не участвовать в акте познания о нем самом. Мы не можем распоряжаться Другим, если обращаемся к нему именно как к другому. «Монологизм в пределе отрицает наличие вне себя другого равноправного и ответноравноправного сознания, другого равноправного “я” (“ты”). При монологическом подходе (в предельном или чистом виде) “другой” всецело остается только объектом сознания, а не другим сознанием. От него не ждут такого ответа, который мог бы все изменить в мире моего сознания» (Заметки, с. 350).
Важное понятие в диалоге - согласие, диалог основывается на минимальном согласии его участников, ведь в противном случае невозможно было бы вообще обратиться к другому, но согласие - это также идеал, к которому стремится всякое диалогическое общение. Согласие не предпола-
гает отождествление с другим, другой всегда уникален: «Согласие никогда не бывает механическим или логическим тождеством, это и не эхо, за ним всегда преодолеваемая даль и сближение (но не слияние). <...> В согласии всегда есть элемент неожиданного, дара, чуда, ибо диалогическое согласие по природе своей свободно, т.е. не предопределено, не неизбежно» (Заметки, с. 364).
Бахтин вводит в диалог как «нададресата» третьего субъекта. В диалоге участвует не только конкретный другой, но идеальный другой - абсолютный судья, который рассудит сейчас или когда-нибудь по прошествии времени (суд истории). «Всякое высказывание всегда имеет адресата <...>, ответное понимание которого автор речевого произведения ищет и предвосхищает. Это - “второй” (опять же не в арифметическом смысле). Но кроме этого адресата (“второго”) автор высказывания с большей или меньшей осознанностью предполагает высшего “нададресата” (“третьего”), абсолютно справедливый ответ - мое понимание которого предполагается либо в метафизической дали, либо в далеком историческом времени. (Лазеечный адресат)» (Заметки, с. 337). Понимание слова автора, по Бахтину, зависит не только от прямого получателя, он может ошибаться; но оно требует «присутствия» Третьего, предполагает его полное понимание. Даже самые атеистические высказывания ссылаются на идеального другого, вполне понимающего, оправдывающего меня. Реальность Третьего не столько обоснована метафизическими или богословскими исследованиями, сколько логикой диалогического слова. «Указанный “третий” вовсе не является чем-то мистическим или метафизическим (хотя при определенном миропонимании и может получить подобное выражение) - это конститутивный момент целого высказывания, который при более глубоком анализе может быть в нем обнаружен. <...> Для слова (а следовательно, для человека) нет ничего страшнее безответности. Даже заведомо ложное слово не бывает абсолютно ложным и всегда предполагает инстанцию, которая поймет и оправдает, хотя бы в форме: “всякий на моем месте солгал бы также”» (Заметки, с. 338).
Вековой опыт человечества в мире и мира, содержится по Бахтину, в фольклоре, в народной культуре - неофициальной культуре, которая развивалась на протяжении многих веков. Официальная культура является только частью (и незначительной) большого опыта, основывается, главным образом, на небольшом, частичном опыте. Такой фрагментарный опыт характеризует утилитаризм и прагматизм. «В символах официальной культуры лишь малый опыт специфической части человечества (притом данного момента, заинтересованной в стабильности его). Для этих малых моделей, созданных на основе малого и частного опыта, характерна специфическая прагматичность, утилитарность. <...> В большом опыте все живо, все говорит, этот опыт глубоко и существенно диалогичен»22.
- ^{,1^----
Большой опыт открыт на целое мира (мир, который не совпадает с самим собой), открыт на динамику роста и изменения (мир не закрытый и не завершенный). Такой динамичный мир не может быть сведен к однозначным понятиям, он не принадлежит только настоящему.
«Борьба со схематизмом не путем абстрактной критики этих схем, а путем положительного раскрытия тех явлений жизни, которые в схему не укладываются, не могут быть увиденными при данной схеме. И это приводит не к созданию новой схемы, а к расширению мира»23.
Помимо основных для Бахтина понятий, таких как монолог, диалог и я-для-себя, я-для-другого, центральную роль играет исследование романа как жанра, который занимает уникальное место и тесно связан с концепцией карнавального смеха и диалогической речи. Бахтин не ограничивает свое понимание жанров литературным процессом, он рассматривает жанры в тесной связи с двумя кардинальными позициями - монологической и диалогической.
С одной стороны, роман несет на себе печать индивидуальности автора. С другой стороны, он является своего рода зеркалом современной ему эпохи. Бахтин называет роман «энциклопедией русской жизни». Роман представляет собой сложную систему образов, языков, голосов, идеологий, современных автору, но будучи «портретом эпохи», экспонирует также пределы и границы каждого стиля, языка и каждого идеологического высказывания, неизбежно вступающие в диалогические отношения в пространстве романа. В романе, подчеркивает Бахтин, практически нет авторских слов, автор представляет и показывает слова и голоса эпохи, а, следовательно, и неразрывно связанные с ними мировоззрения (которые невозможно отделить от конкретных высказываний). В романе жанры, сталкиваясь, входят в диалогические взаимодействия друг с другом и тем самым ограничиваются в своей монологической претензии на целостное представление. Подчеркивается их неадекватность, их историческая относительность, их ограниченность и неполнота, их фальшь в стремлении быть единственным непогрешимым свидетельством эпохи. Поэтому роман радикально отличается от других литературных жанров в эпике, лирике и драме. «Оспаривая друг друга или друг друга поддерживая, существуя и двигаясь между полюсами взаимного “согласия” и “несогласия”, такие точки зрения вступают между собой в диалогический контакт и создают атмосферу социально-языкового разноречия»24.
Таким образом, становится понятен и естественен интерес Бахтина к пародии как к возможности представления чужих слов и идей при одновременном определении их границы. «В чем же своеобразие пародийной формы? <...> Любой и каждый прямой жанр, любое и каждое прямое слово - эпическое, трагическое, лирическое, философское - может и должно само стать предметом изображения, пародийно-траве стиру ющего передразнивания»25.
Слово перестает быть абсолютным, осознает свои возможности и ограничения. Центр тяжести в романе не принадлежит прошлому, он весь в настоящем, ведь главная задача романа - представить голоса и мировоззрения в свете современности. Бахтин сравнивает изучение литературных жанров с изучением мертвых языков, а изучение романа - с динамическим живым языком. Роман не может рассматриваться наравне с другими жанрами литературы - это качественно совершенно иной вид: «По сравнению с ними роман представляется существом иной породы. Он плохо уживается с другими жанрами. Он борется за свое господство в литературе, и там, где он побеждает, другие, старые, жанры разлагаются»26.
Роман также позволяет создать новый подход к герою. Он все еще формируется, его образ не освящен авторитетом прошлого. Когда герой завершен и закрыт, «готов» от начала до конца, он не может выйти за пределы раз и навсегда данной идентичности. В романе человек не включен в замкнутые социально-исторические формы. Всегда остается нереализованный избыток человечности и, следовательно, открытость будущему. Все существующие определения человека слишком узки и ограниченны -и потому смешны и комичны.
Во второй части работы обратимся к литературоведческому наследию М. Бахтина. Примем во внимание, что «Рабле и Достоевский выглядят в этой перспективе крайними точками, историческими пределами культуры уединенного сознания. Творчество первого зафиксировало своего рода извержение в область личностной культуры безличной смеховой энергии народно-роевого сознания - той бунтующей энергии оппозиционности авторитарному миропорядку, которой предстояла историческая трансформация в романтический гротеск, в “карнавал, переживаемый в одиночку с острым сознанием этой своей отъединенности”. В “полифонии” романов Достоевского Бахтин усмотрел становление нового, диалогизированного, конвергентного сознания с его бережным отношением к уединенности другого - уединенности, которая должна быть преодолена этим другим самостоятельно, изжита изнутри, а не разрушена извне»27. В своем подходе к Достоевскому Бахтин подчеркивает, что его творчество не вписывается в небольшой опыт романа XIX в., требует обращения к великой европейской традиции. Ученый рассматривает творчество Достоевского в диалоге с великими европейскими писателями, такими как Рабле, Шекспир и др. В черновиках к Рабле Бахтин старается осмыслить творчество Шекспира, и это не случайное решение. На основе произведений этих писателей Бахтин показывает развитие концепции человека (сознания) от наивного, идентифицирующего себя со спонтаничным порывом жизни (Рабле), через трагическое самосознание героя Шекспира, к диалогическому личностному сознанию героя Достоевского.
- -
Карнавал понимается как система образов, идей, вьфажающих определенный опыт жизни и истории. Карнавал, будучи подлинным измерением бытия, конечно, не «объект», но, прежде всего, событие человеческого общения. Бахтин, анализируя творчество Рабле, подчеркивает момент пира, веселого праздника. «Формула старых поваренных книг: Хороший хлеб, хорошее вино. Это - литургическая, причастная формула. Вкушая хлеб и вино, мы приобщаемся миру и мир нам. Мы едим мир и мир нас пожирает»28.
Карнавал в первую очередь праздник, Бахтин в первую очередь подчеркивает его игровой характер, свободный от эгоизма и утилитаризма официальной монологической культуры. В карнавале преодолевается отчуждение человека и мира. Субъектом карнавала является, прежде всего, народ, в его соборности, в его карнавальной воплощенности, телесности: «Тело - ключевой образ видения и изображения мира»29. Амбивалентность (двутонность), по Бахтину, позволяет передать подлинный опыт, ведь односторонность, замкнутость образов присуща только ограниченному опыту официальной культуры: «Однотонность и одно стильность всего официального»30. Изображение целостного опыта мира, по сути, всегда амбивалентно, всегда обладает сознанием своей ограниченности по отно-шентю к избытку будущего. «Каждая вещь имеет два имени - высокое и низкое. <...> Два имени у мира, два языка об одном и том же мире»31.
Новое - не только механическая замена старого, это, прежде всего, преображение и возрождения старого, карнавалу чуждо чистое отрицание, (острота вопроса смерти, в конце концов, является чем-то чуждым логике карнавала): «Это аспект мира умирающего и вечно возраждающегося. Это весеннее, новогоднее, карнавальное осознание мира»32.
Сущность бахтинского карнавала раскрывается в отношении к смерти, смерть не прерывает жизнь, включена в динамику жизни и тем самым приобретает положительную коннотацию: смерть в карнавале - это преображающая и возрождающая смерть.
Но в частной сфере смерть приобретает характер абсолютной негативности, которая определяет саму суть индивидуальной жизни. Смерть, на самом деле, означает, что я не могу не умереть. Сущность индивидуального опыта смерти связана с бунтом и неприятием завершенности своего существования.
На примере смены поколений (отцов и детей) Бахтин показывает драматизм самой жизни. Обращаясь к Макбету Шекспира, он раскрывает преступную логику самоутверждающегося в жизни человека (жизнь как «только моя жизнь»). Самоутверждение индивидуума ведет к попытке узурпации существования. Утверждение индивидуальностей в жизни так или иначе обречено на убийство, с одной стороны, будущего поколения, с другой, на отрицание прошлого: «Преступление заложено в самую сущность самоутверждающейся жизни, и, живя, нельзя не запутаться в нем.
Как и Лир, Гамлет соприкоснулся с подлинной реальностью мира, жизни и человека, вся система официального добра, правды, пиетета, любви, дружбы и пр. - рухнула. <...> Такова жизнь. Она преступна по своей природе, если ее утверждать, если упорствовать в ней, если осуществлять ее кровавые задачи и настаивать на своих правах, - следовало бы покончить самоубийством, но и смерть сомнительна»33.
В творчестве Достоевского Бахтин видит возможность преодоления конфликта между «карнавальным соборным телом» и индивидуальным самоутверждающимся сознанием. Бахтин отмечает, что герой Достоевского - это идеолог. Необходимо подчеркнуть, речь идет не о диалектическом движении идей, но о межличностных отношениях, ведь идея всегда воплощена и может быть представлена только как неотъемлемая часть личной жизни. «Слияние идеи (идейности) с глубинным ядром личности»34. Достоевский не столько представляет жизнь идеи, сколько жизнь сознания, раскрывающуюся в напряженном идеологическом поиске. Не сама идея, но личностное, полное боли и страдания становление героев Достоевского - вот что должно затрагивать нас в творчестве русского писателя. «Здесь есть только вопросы - “кто я” и “кто ты”? Но и эти вопросы звучат в непрерывном и незавершенном внутреннем диалоге»35.
Самосознание героя Достоевского рождается только в диалоге с другим. Герой не может игнорировать другого, но для самоутверждающегося сознания невозможно принять слово другого. Как подчеркивает Бахтин, герои Достоевского не могут обойтись без других, но не могут и принять их слово о себе. Обращаясь к Голядкину, герою рассказа Достоевского «Двойник», Бахтин поднимает проблему неприятия другого, попытки самоутвердиться вопреки нему: «Прежде всего возникает вопрос о самой функции диалога с самим собой в душевной жизни Голядкина. На этот вопрос вкратце можно ответить так: диалог позволяет заметить своим собственным голосом голос другого человека» (ППД, с. 237). В «Записках из подполья» герой восстает против другого, отвергает другого, но с другой стороны, зависит от него, пытаясь вырваться из-под его власти и выразить самого себя вопреки слову, которое всегда обращено к другому. Бахтин отмечает, что источник трагедии героев Достоевского - в желании отрицания и уничтожения другого, в желании заменить слово другого своим словом. Бахтин при характеристике такого диалога использует понятие «лазейка». Это своего рода возможность изменить смысл высказывания, избежать окончательной позиции, конечности самоопределения и выражения. Это своего рода манипуляция другим, манипуляция его словом, манипуляция его правдой.
Ведь основной задачей, стоящей перед главным героем Достоевского, прежде всего, является поиск ответа на вопрос: «кто я?». В таком внутреннем диалоге нужен еще один собеседник, но не как носитель монологической истины, ведь тогда не было бы никакого диалога, нужен монолог иде-
- -ологов, среди которых блуждал бы герой Достоевского. Поэтому другой -это, прежде всего, автор такого проникновенного слова, которое способно вмешиваться во внутренний диалог героя не как еще одно идеологическое высказывание среди прочих монологов, но слово, открывающее герою возможность самовыражения: «Мышкин - уже носитель проникновенного слова, то есть такого слова, которое способно активно и уверенно вмешиваться во внутренний диалог другого человека, помогая ему узнавать свой собственный голос» (ППД, с. 269).
Дело здесь не в идеологических аргументах, но в раскрытии личной жизни (я для себя). Слово другого не привносит никакой новой правды, скорее, это своеобразное личностное действие, именно потому что является личностным, обращено к личностному слову собеседника. Герой Достоевского, который участвует во внутреннем диалоге другого, не привносит свое новое содержание! Это было бы нарушением внутренней свободы, внутренней тайны другого. Но, с другой стороны, личное откровение, откровение в слове невозможно без другого, без его ответа, без его проникновенного слова. Что же делает второй участник диалога? «Речь Алеши и речь черта, одинаково повторяя слова Ивана, сообщают им прямо противоположный акцент. Один усиливает одну реплику его внутреннего диалога, другой - другую» (ППД, с. 282).
Слова остаются прежними, меняются акценты, тон, эмоциональная окраска (ненависть-любовь), и это изменение акцентов свидетельствует о личной истине слова героя. Слово другого (чужое слово) не предлагает нового содержания, но относится к становлению подлинного самовыражения героя, повторяет и синергично усиливает внутреннее личное слово. Ведь даже простое повторение чужого мнения содержит личностный акцент. В отличие от научного подхода, направленного на устранение следов самовыражения как несущественных, Бахтин подчеркивает, что именно этот личный след является центральным и существенным признаком в личностном общении, «новое» понимание - это всегда новое слово, новое, хотя и не было никаких существенных изменений в содержании.
С открытием «внутреннего слова» героя Бахтин связывает и новую позицию автора у Достоевского. Деятельность Автора, создающего роман, как считает Бахтин, сравнима с действиями Бога-Творца. Поэтому Автор, создавая персонажей, одновременно обуславливает возможность их личностного самовыражения. Личная свобода автора является основой свободы персонажей. Сам факт творчества связан с любовью, именно любовь обосновывает полноту внутренней свободы героев Достоевского, незам-кнутость в общественных психологических типах, выражающих только идеологические пристрастия автора. «Позиция автора - сама диалогическая - перестает быть объемлющей и завершающей»36.
В своем исследовании о Достоевском Бахтин вносит существенные дополнения в понимание карнавала. Ученому важно показать, как кар-
навал в произведениях Достоевского органично сочетается с диалогом. Бахтин подчеркивает оригинальность романов Достоевского, указывает на существенные отличия от современных ему романов (биографических, социальных, психологических, семейных), которые предполагают определенный характер героя, тип его поведения. Достоевский продолжает в европейском романе традицию литературы, которую Бахтин определяет как серьезно-смеховую. В творчестве Достоевского центральными для Бахтина являются рассказы «Бобок» и «Сон смешного человека». В первом случае карнавальный ад «Бобка» является своего рода прообразом причудливых сцен карнавала и скандала у Достоевского. Во втором же сон создает уникальную ситуацию освобождения человека от твердых повседневных форм, реализует главную задачу мениппеи - испытание человека и его идеи: «Люди на миг оказываются вне обычных условий жизни, как на карнавальной площади или в преисподней, и раскрывается иной - более подлинный - смысл их самих и их отношений друг к другу» (ППД, с. 164).
Поведение героя, не вмещающееся в повседневность, характеризи-руется эксцентричностью. Эксцентричность - это особая категория карнавала, органически связанная с фамильярным общением. Жизнь духа, самосознание героя требует особого понимания времени, другой концепции пространства. Личные решения последних вопросов, личная правда сосредотачивается в особенном пограничном решении - решении «сердца»: «Совершалось все так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка, и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце» (ППД, с. 190).
Бахтин подчеркивает, что важнейшой особенностью карнавала является, прежде всего, создание уникальной пограничной ситуации для испытания идеи, воплощенной в человеке, в личности. Идет речь об испытании и развитии не столько идеи, но, прежде всего, человека, исповедующего данное мировоззрение, к истине приходят не на интеллектуальном турнире, и в жизни она должна пройти через горнило испытаний. Истина должна выйти на рынок и на улицу.
В мир карнавала, подчеркивает Бахтин, Достоевский вводит Христа -Слово воплощенное. «Слово как личное. Христос как истина. Спрашиваю его. Глубокое понимание личностного характера слова» (ППД, с. 411).
Можно ли сказать, что Достоевский подвергает испытанию божественную Истину самого Христа, которая тоже проходит через обновляющую смерть карнавала?
Представляется, однако, что не следует отождествлять Бахтина с какой-либо христианской ортодоксией.
«Не вера [в смысле определенной веры в православие, в прогресс, в человека, в революцию и т.п.] но чувство веры, т.е. цельное [всем человеком] отношение к последней ценности, требующей всего человека, как отказ от последней позиции в последнем целом мира» (Заметки, с. 352)37.
Ведь для Бахтина важно не столько то, во что верят герои Достоевского, но как они верят, именно динамика веры определяет их личное общение (личностный аспект существования). Карнавальный мир Достоевского напоминает Церковь, понимаемую как сообщество любви: «В сущности, этот мир есть не что иное, как вселенская церковь. Мир этот “глубоко персоналистичен”, в нем “вообще нет ничего вещного”»38. В своей книге о Достоевском Бахтин подчеркивает духовное единство - соборность как «ансамбль индивидуальностей» (скорее личностей)39: «Откровение характеризуется не помощью, а Личностью, которая хочет открыть Себя, важнейший момент Откровения есть персональность. <...> персональ-ность Бога и персональность всех веруюших есть конститутивный признак религии»40.
В книге о Рабле телесное единство: «Эго “народное тело” чувствует “свое единство во времени”, “свое относительное историческое бессмертие”»41. Гротескному народному телу карнавала соответствует большой диалог хора Достоевского. «Таким образом, по логике Бахтина, в истории литературы и культуры гротескный образ тела сменяется гротескным образом сознания: и тот, и другой строятся на переходе границ с другими телами или другими сознаниями»42.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 И супов К. Уроки М. М. Бахтина //М. М. Бахтин: pro et contra. Личность и творчество М.М. Бахтина в оценке русской и мировой гуманитарной мысли. Т. I. СПб., 2001. С. 7.
Isupov К. Uroki М.М. Bahtina // М.М. Bahtin: pro et contra. Lichnost’ i tvorchestvo M.M. Bahtina v ocenke russkoj i mirovoj gumanitamoj mysli. Т. I. SPb., 2001. S. 7.
2 ТюпаВ. Бахтин как парадигма мышления // Дискурс. 1996. № 1. URL: http://www.nsu. ru/education/virtual/discoursel_3.htm (дата обращения 6.02.2013).
Tjupa V. Bahtin как paradigma myshlenija // Diskurs. 1996. № 1. URL: http://www.nsu.ru/ education/virtual/discoursel_3.htm (data obrashhenija 6.02.2013).
3 Там же.
Tam zhe.
4 Махлин В. Другой // Бахтинский тезаурус. М., 1997. С. 146.
Mahlin V. Drugoj // Bahtinskij tezaurus. М., 1997. S. 146.
5 Тюпа В. Бахтин как парадигма мышления.
Tjupa V. Bahtin как paradigma myshlenija.
6 Там же.
Tam zhe.
7 Бахтин М. Риторика, в меру своей лживости // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. V. М., 1996. С. 69.
Bahtin М. Ritorika, v meru svoej lzhivosti // Bahtin M.M. Sobranie sochinenij. Т. V. М.,
1996. S. 69.
8БахтинM. 1961 год. Заметки// Бахтин M.M. Собрание сочинений. Т. V. С. 357. Далее «Заметки» Бахтина цитируются по этому изданию с указанием страниц.
Bahtin М. 1961 god. Zametki // Bahtin M.M. Sobranie sochinenij. Т. V. S. 357. Dalee «Zametki» Bahtina citirujutsja po jetomu izdaniju s ukazaniem stranic.
----------------------------------------------------------------------------------------------
9 Бахтин М. Достоевский. 1961 г. // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. V. С. 365. Bahtin М. Dostoevskij. 1961 g. // Bahtin М.М. Sobranie sochinenij. Т. V. S. 365.
10 Там же. С. 365.
Tam zhe. S. 365.
11 Ср.: BalthasarН.U. von. Teologika, Prawda swiata. Krakow, 2005. S. 23-24.
12 Бахтин М. К вопросам самосознания и самооценки // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. V. С. 73.
Bahtin М. К voprosam samosoznanija i samoocenki // Bahtin M.M. Sobranie sochinenij. Т. V. S. 73.
13 «Диалог и диалектика. В диалоге снимаются голоса (раздел голосов), снимаются интонации (эмоционально-личностные), из живых слов и реплик вылущиваются абстрактные понятия и суждения, все втискивается в одно абстрактное сознание - и так получается диалектика» (Бахтин М. Рабочие записи 60-х - начала 70-х годов // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. VI. М., 2002. С. 430).
Bahtin М. Rabochie zapisi 60-h - nachala 70-h godov // Bahtin M.M. Sobranie sochinenij. Т. VI. М., 2002. S. 430.
14 Там же. С. 380.
Tam zhe. S. 380.
15 Тюпа В. Бахтин как парадигма мышления.
Tjupa V. Bahtin как paradigma myshlenija.
16 «В известных ситуациях любой человек может быть рассмотрен и понимаем как вещь в ряду других вещей (скажем, при определении грузоподъемности пассажирского лифта или в анатомии, статистике, в военном деле). И напротив, любая вещь под известным углом зрения обнаруживает свои личностные свойства (таковы привычные нам “любимые” вещи, или феномены, воспринимаемые эстетически, о чем говорил еще А.Н. Веселовский)». Тюпа В. Бахтин как парадигма мышления.
Tjupa V. Bahtin как paradigma myshlenija.
17 Там же.
Tam zhe.
18 Бахтин М. Дополнения и изменения к Рабле // Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. V. С. 5, 122.
Bahtin М. Dopolnenija i izmenenija k Rable // Bahtin M.M. Sobranie sochinenij. Т. V. S.
5, 122.
19 Ср.: Balthasar H.U. von. Op. cit. S. 84.
20 Бахтин М. Риторика, в меру своей лживости. С. 65.
Bahtin М. Ritorika, v meru svoej lzhivosti. S. 65.
21 Ср.: Balthasar H.U. von. Op. cit. S. 85.
22 Бахтин М. К вопросам самосознания и самооценки. С. 77-78.
Bahtin М. К voprosam samosoznanija i samoocenki. S. 77-78.
23 Бахтин М. Рабочие записи 60-х - начала 70-х годов. С. 400.
Bahtin М. Rabochie zapisi 60-h - nachala 70-h godov. S. 400.
24 Косиков Г. К теории романа (роман средневековый и Нового времени) // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1993. № 1 (2). С. 21-51.
Kosikov G. К teorii romana (roman srednevekovyj i Novogo vremeni) I I Dialog. Kamaval. Hronotop. 1993. № 1 (2). S. 21-51.
25 Бахтин М. Из предыстории романного слова // Бахтин M.M. Собрание сочинений. Т. III. С. 523.
Bahtin М. Iz predystorii romannogo slova// Bahtin M.M. Sobranie sochinenij. T. III. S. 523.
26 Бахтин М. Роман, как литературный жанр // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. III.
С. 609.
Bahtin М. Roman, как literatumyj zhanr // Bahtin М.М. Sobranie sochinenij. Т. III. S. 609.
27 Тюпа В. В поисках бахтинского контекста («Записки Передвижного театра») // Дискурс. 1997. № 3-4. URL: http://www.nsu.ru/education/virtual/discourse34_25.htm (дата обращения 6.02.2013).
Tjupa V. V poiskah bahtinskogo konteksta («Zapiski Peredvizhnogo teatra») // Diskurs.
1997. № 3-4. URL: http://www.nsu.ru/education/virtual/discourse34_25.htm (data obrashhenija 6.02.2013).
28 Бахтин М. Материалы к книге о Рабле (1930-1950-е гг.) // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. IV/1. М., 2008. С. 659.
Bahtin М. Materialy k knige о Rable (1930-1950-е gg.) // Bahtin М.М. Sobranie sochinenij. Т. IV/1. М., 2008. S. 659.
29 Там же. С. 609.
Tam zhe. S. 609.
30 БахтинМ. Дополнения и изменения к Рабле. С. 50.
Bahtin М. Dopolnenija i izmenenija k Rable. S. 50.
31 БахтинМ. Риторика, в меру своей лживости. С. 63.
Bahtin Ы. Ritorika, v meru svoej lzhivosti. S. 63.
32 БахтинЫ. Материалы к книге о Рабле (1930-1950-е гг.). С. 605.
BahtinЫ. Materialy k knige о Rable (1930-1950-е gg.). S. 605.
33 БахтинЫ. Дополнения и изменения к «Рабле». С. 89.
BahtinЫ. Dopolnenija i izmenenija k «Rable». S. 89.
34 Бахтин Ы. Черновики к Достоевскому // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. VI.
С. 323.
BahtinЫ. Chemoviki k Dostoevskomu // Bahtin М.М. Sobranie sochinenij. Т. VI. S. 323.
35 Бахтин Ы. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. VI. С. 279. Далее - ППД, текст приводится по этому изданию с указанием страниц после цитат.
Bahtin Ы. Problemy pojetiki Dostoevskogo // Bahtin М.M. Sobranie sochinenij. Т. VI. S. 279. Dalee - PPD, tekst privoditsja po jetomu izdaniju s ukazaniem stranic posle citat.
36 БахтинЫ. Достоевский. 1961 г. С. 366.
BahtinЫ. Dostoevskij. 1961 g. S. 366.
37 Ср.: «Различие внешнего и внутреннего, категорий во-вне и внутри исчезает с момента, как появляется вера». Бахтин Ы. Рабочие записи 60-х - начала 70-х годов. С. 392. См. также: «Вера в адекватное отражение себя в высшем другом, Бог одновременно и во мне и вне меня, моя внутренняя бесконечность и незавершенность полностью отражена в моем образе, и его вненаходимость также полностью реализована в нем». Бахтин Ы. Риторика, в меру своей лживости. С. 68. «Втискивание же нашей личности в какую-то частную, заранее, без внимания к ее своеобразию заготовленную форму мы неизбежно ощущаем как насилие и калечение, которому мы не хотим подчиниться, - более того, которому мы не можем подчиниться, даже если бы, того хотели». Франк С. Крушение кумиров // Библиотека «Вехи». URL: http ://www. vehi.net/frank/kumiry.html (дата обращения 6.02.2013).
Bahtin Ы. Rabochie zapisi 60-h - nachala 70-h godov. S. 392. Bahtin Ы. Ritorika, v meru svoej lzhivosti. S. 68. FrankS. Krushenie kumirov // Biblioteka «Vehi». URL: http://www.vehi.net/ frank/kumiry.html (data obrashhenij a 6.02.2013).
38 Тахо-ГодиЕ. «Поэтика порога» у М.М. Бахтина//Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1997. № 1. С. 66-67.
Taho-Godi Е. «Pojetika poroga» u М.М. Bahtina// Dialog. Kamaval. Hronotop. 1997. № 1. S. 66-67.
39 Тюпа В. Бахтин как парадигма мышления.
Tjupa V. Bahtin как paradigma myshlenija.
40 Бахтин М. Приложение. Лекции и выступления М.М. Бахтина 1924—1925 гг. в записях Л.В. Пумпянского // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. I. С. 342.
Bahtin М. Prilozhenie. Lekcii і vystuplenija М.М. Bahtina 1924-1925 gg. v zapisjah L.V. Pumpjanskogo // Bahtin M.M. Sobranie sochinenij. Т. I. S. 342.
41 Тахо-Годи E. Указ. соч. С. 66-67.
Taho-Godi E. Ukaz. soch. S. 66-67.
42 Тамарченко H. «Эстетика словесного творчества» Бахтина и русская религиозная философия. М., 2001. С. 330.
Tamarchenko N. «Jestetika slovesnogo tvorchestva» Bahtina і russkaja religioznajafilosofija. М., 2001. S. 330.
;ц>^—-
О.Н. Турышева (Екатеринбург)
ПРАГМАТИКА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ СЛОВЕСНОСТИ КАК ПРЕДМЕТ ЛИТЕРАТУРНОЙ САМОРЕФЛЕКСИИ
Статья посвящена обоснованию необходимости изучения такого литературного явления, как авторефлексия литературы относительно процессов рецепции и функционирования литературного продукта. Намечаются тенденции, которые сложились в осмыслении феномена чтения в литературе традиционализма, креативизма и рецептивизма.
Ключевые слова: литературная авторефлексия; авторефлексивная тенденция в литературе; литература о читателе; сюжет о чтении; герой-читатель.
Начиная с известных трудов московско-тартусской школы, феномен литературного самосознания связывается с такого рода авторской рефлексией о литературе, которая находит свое непосредственное выражение в самой ткани художественного произведения. Исследование данного феномена осуществляется в науке посредством аналитики «литературоцен-тричных» художественных форм - форм, в которых мысль о творчестве и получает свою художественную фиксацию. Авторская мысль о литературе может носить характер прямой рефлексии (например, во фрагментах, содержащих открытые рассуждения автора о природе словесности), рефлексии сюжетного типа (например, при изображении самого процесса написания произведения), рефлексии стилевой (например, в случае повышенной литературности авторского письма). При этом мета литературность (термин, используемый в отношении всей совокупности таких форм) связывается в науке с «поиском автором своего кода»1, «своей актуальной позиции, на которой он еще не утвердился окончательно»2. Как пишут В.И. Тюпа и Д.П. Бак, самосознание литературы направлено на «художественное задание»: «это не рефлексия самопознания, а рефлексия самоопределения... Осмыслить роль творца в возникновении художественного целого - еще не существующего, но уже притягательно открывающегося духовному взору автора, - в этом и состоит творческая функция» литературной саморефлек-сии3. Неслучайно, кстати, одной из самых выразительных авторефлексив-ных форм в литературе наука считает форму повествования о повествовании, романа о романе - форму, которая сосредоточила внимание на самом событии эстетического завершения жизни и так проблематизировала письмо как диалог с литературой и литературностью, письмо как «способность самого художника выразить отношение к специфическим для него образным средствам познания»4.
Однако авторефлексивная тенденция в литературе проявляет себя не только в произведениях, фиксирующих авторскую мысль о феномене письма, но и в произведениях, фиксирующих авторскую мысль о феномене чтения, «применения» литературы. Феноменология чтения, наряду
