CC BY
20УДК 821.111-312.7
Н. В. Доминенко
(Симферополь),
старший преподаватель кафедры иностранных языков факультетов гуманитарного профиля ТНУ им. В. И. Вернадского
Личность автора и образ автора в переписке английских романтиков
Постановка проблемы. Исследователи эпистолярного творчества литературных деятелей прошлого и современности неоднократно задавали себе вопрос о различии в письмах между реальным человеком и той авторской маской, которую надевал пишущий перед публикой, ведь подлинное "авторское «Я» имеет место лишь в деловой переписке писателей и притом не на ранних этапах их творчества" [12, с. 76]. С.К. Апт в своей статье, посвященной переписке Томаса Манна, отмечал, что "письмо любого писателя, даже если оно не рассчитано на опубликование, вообще не может обладать безотчетно наивной непосредственностью документа, оставляемого человеком, далеким от литературы. Писатель слишком привык обращаться со словом как с рабочим материалом, чтобы оно ложилось у него на бумагу совершенно спонтанно... Непосредственность этих писем - особая, с элементом искусства, то есть условности, с поправкой на профессиональное отношение к слову" [1, с. 375-95]. Данное утверждение справедливо по отношению ко всем писателям, независимо от эпохи, литературного течения и этико-эстетичес-ких задач, которые они перед собой ставят.
Актуальность. Английская литература содержит значительное количество сохранившихся до настоящего времени исторических источников, в число которых входят записные книжки, дневники, письма. Этот значительный пласт, включающий в себя и эпистолярное творчество английских поэтов-романтиков, в целом остается малоизученным культурным пространством в отечественном литературоведении, в котором недостаточно конкретизированы слагающие жанра.
В авторском литературном письме как жанре художественно- документальной прозы изменение фактического материала является минимальным, тем не менее тождества между эмпирической личностью и образом автора не наблюдается. Проблема автора актуализируется в искусстве в конце XIX столетия, а как понятие "об-
раз автора" формируется в литературоведении лишь в XX веке, при этом сразу же обретая дуалистическую природу. С одной стороны, за этим понятием стоит реальный автор, создатель произведения, что позволяет характеризовать "образ автора" как категорию затек-стовую, а также эстетическую и социо-культурную. С другой стороны, создатель письма выступает в тексте как художественный характер. В романтической переписке "со-наложение и зазор" (совпадение/несовпадение) реальной эмпирической личности и авторского образа представлено особенно выразительно. В связи со сказанным исследование эпистолярного творчества английских поэтов-романтиков дает возможность реконструировать психологические портреты и откорректировать сведения о каждом из них.
Анализ литературы: проблеме образа автора в писательском эпистолярии посвящено диссертационное исследование Л.А. Ореховой "Авторское мифотворчество и русский модернизм (лирическая проза)"[12]. Работы С.К. Апт "Письма Томаса Манна"[1], О.Г. Егорова "Русский литературный дневник XIX столетия: история и теория жанра"[4] также представляют для нас огромный интерес. Большой вклад в изучение проблемы образа автора в художественной литературе внес литературовед Б.О. Корман [7]. Творческой личности писателя в эпистолярном наследии посвящена диссертационная работа Ким Джун Сок [6].
Целью данной статьи является выявление "со-наложения и зазора" (совпадения/несовпадения) эмпирической личности и образа автора в переписке романтиков.
Научное и практическое значение данной статьи заключается в том, что сделанные автором выводы и обобщения могут быть использованы для дальнейшего исследования историографии авторского литературного письма эпохи романтизма, а также способа организации в его границах художественно-документального материала.
Основываясь на результатах проведенного исследования эпистолярного творчества Саути, А. Рогова приходит к выводу, что созданный обществом "образ безжизненного, холодного, расчетливого схоласта, погребенного среди книг в недрах своего кабинета и нетерпимого ко всему, что находится за его пределами" [15, с. 181], не совпадает с реальной личностью поэта. Саути был фигурой яркой, исполненной самоуважения, поэтому ошибочно мнение, будто у него не возникало желания оставить о себе память. Допуская, что биографы при описании его жизни могут исказить некоторые обстоятельства, поэт в 1820 году по просьбе старинного друга виноторгов-
ца Дж. Мэя начал подробно излагать в письмах события своей жизни [25, р.159]. Понятно, что он отбирал вполне определенный материал, с его точки зрения, наиболее соответствующий образу Поэта-лауреата: о каких-либо неблаговидных фактах своей биографии он вполне мог и умолчать. Подобная форма автобиографического повествования была весьма удобной для Саути, так как давала ему возможность создавать свой портрет с расчетом на его дальнейшую публикацию, хотя письма с изложением этапов собственной судьбы предназначались вполне конкретному адресату (Дж. Мэй -Н. Д.). Доверительная атмосфера общения, созданная в них, позволила автору посланий не только раскрыться в соответствии с собственным замыслом, но и убедить читателя в искренности и достоверности написанного.
Саути в письме к брату в январе 1798г. аттестует себя как человека, "давно переставшего ценить людей в соответствии с их одаренностью", для него в первую очередь важны не их слова, а поступки [там же]. Как видим, здесь образ Саути создается за счет сдержанно-положительной оценки самого себя. Этот прием успешно используется и в июньском письме 1816 г. Ч. Таунсенду, где поэт характеризует себя так: "В одном отношении моя судьба, кажется, была счастливее твоей, или моя природа более приспособившейся. Где нельзя было найти интеллектуальную общность, для меня было достаточно, если существовала общность моральная. Доброе сердце и кроткий нрав завоевывали мою дружбу быстрее, чем яркие таланты, где они отсутствовали" [23, р.168]. Характеризуя себя в данном письме, Саути в какой-то мере приукрашивает свои личностные качества. Строки из письма Шелли ставят под сомнение самохарактеристику старшего современника: ".. .когда правда против него, он умеет сказать: «Ах, поживите с мое, и Вы будете думать, как я»" [17, с.57]. Шелли в своей переписке называет Саути одновременно "поборником свободы и равенства, мечтающим о таком обществе, где все достигнет совершенства", и "сторонником существующих установлений." [там же, с.53], который "поет хвалу англиканской церкви <...>, восторгается испанской войной, где людская кровь льется рекою ради славы правителей; проституирует свое перо восхвалением английской конституции <...>" [там же, с.51].
Высказывания Шелли, признававшего поэтический талант Саути [там же, с. 53], разнятся с оценкой последнего как ординарной личности: "Когда-то он был <...> воплощением деятельного добра. <...> Но я хочу сказать, что он не является и не может быть тем великим человеком, каким я некогда его считал. Его ум для этого
поразительно узок" [там же, с.57]. Оценки поэта его коллегами-литераторами во многом являются фоном для восприятия неоднозначной натуры Саути, но еще в большей степени характеризуют их самих. Поэт же писал о себе: "Есть у меня одна хитрость - думать чересчур хорошо о тех, к кому я хорошо отношусь: лучше, чем они обычно этого заслуживают, и лучше, чем позволили им когда-либо узнать об этом мои холодные и сдержанные манеры: слабости друга всегда вызывают любовь, если мне известно о них" [23, р.172-73].
В представлении Шелли подлинно "великим поэтом" был Вордсворт, чье творчество младший современник ценил за горячую любовь к родине, воспетую с особой силой в его стихотворении "I travelled among unknown men" ("Я путешествовал среди незнакомых людей") [21]. Единодушен с Шелли и Китс, который в письме к Дж.Г. Рейнольдсу от 03.05.1818г. заявляет, что он "вообще никого не желает знать, кроме Вордсворта, так как другая литературная братия у него вызывает отвращение" [20]. Китс видит в Вордсворте гения, который "более прозорлив" [там же], чем иные вместе взятые поэты. Друг Вордсворта Саути до конца своих дней сохранил высокое мнение о нем, что подтверждается многими его письмами к коллегам-литераторам [25, р.150-160]. Дорожил мнением Вордсворта и Кол-ридж, который назвал его в одном из своих писем "строгим и самым суровым критиком" [19, р.39]. Близость характеристик Вордсворта со стороны коллег-литераторов подтверждает его высокую самооценку, изложенную в письме Б. Бартону от 12.01.1816г.: "Я слышал от многих, что после первого знакомства с моей поэзией они вынуждены были через многое пройти, прежде чем по-настоящему оценить ее. Однако после знакомства с моей поэзией, вряд ли вы нашли такого человека, который потерял бы к ней всякий интерес" [24, р.700]. А в другом письме, написанном в январе того же года, Вордсворт сообщает, что он "часто получает признания в благодарности от неизвестных людей, из всех уголков Британских островов" [там же, р.703]. Перед нами возникает образ уверенного в себе и своем поэтическом даре человека.
Байрон видит в Вордсворте поэта, произведения которого "со времени выхода «Лирических баллад» по своей значимости не соответствуют тем талантам, которые скрыты в нем" [22]. И далее, в том же письме автор замечает: "Как талантливо написана его «Прогулка», но это как дождь в скалах, где он идет и застаивается, или как дождь в пустыне, где он выпадает, при этом, не удобряя ничего. Кто может его понять?" [там же]. Характеристики поэта, как положительные, так и отрицательные, идущие от разных лиц и от него само-
го, способствуют созданию его целостного и многоликого образа в сознании читателя.
Колридж в историю английского романтизма вошел как мистик, наркоман с запутанной судьбой, гениально одаренный болезненный человек с парализованной волей, постоянно думающий о заработке, несчастный в личной жизни, разочаровавшийся в друзьях Саути и Вордсворте. Однако эпистолярное наследие Колриджа является веским доказательством того, что кроме упомянутых качеств, он имел серьезную философскую подготовку, проявлял интерес к вопросам религии, был эрудитом, знатоком немецкого языка и литературы, сумевшим удачно перевести вторую и третью части трилогии Ф. Шиллера "Валленштейн". В письме преподобному Эслину от 14.05.1798г. сам Колридж описывает себя как хрупкого человека, "испытавшего много горя и несчастий, оставивших глубокие раны в его сердце, а также клевету и неблагодарность от людей, которым он доверял, как самому себе" [19, р. 73]. А Шелли видит в Колридже другие грани его личности, особенно отмечает дар переводчика и в послании к Дж. Гисборну от 12.01.1822г., недовольный переводами "Фауста", вспоминает о Колридже, который справился бы с этой задачей лучше других: "Мы только что получили гравюры к «Фаусту»; иллюстратор достоин Гете. Встреча с Маргаритой великолепна. Она волнует мой ум; сердце давно уже к этому не способно. Но переводы, как этот, так и тот, что в «Блэквуде», отвратительны. Спросите Колриджа - неужели подобное тупое непонимание глубокой мудрости и гармоничности оригинала не побудит его взяться за перо?" [17, с. 272]. Талант Колриджа был очевиден и для Байрона, который писал об этом Дж. Хоггу в письме от 24.03.1814г. [22], а также в послании, адресованном самому Колриджу от 18.10.1815г. Здесь Байрон непритворно восхищается его поэмой, подтверждая свою оценку ссылкой на авторитет В. Скотта: "Прошлой весной встречался с Вальтером Скоттом, он прочел мне большую часть неопубликованной Вашей поэмы - ничего неистовей и прекрасней не слыхивал я средь подобного рода литературы" [2, с.119].
Постоянно испытывая материальные трудности, переживая тягостные сомнения, упрекая себя в душевной слабости, будучи внутренне несвободным, Колридж, тем не менее, сохранял достоинство, очень деликатно, по-джентельменски высказывал критические замечания в адрес произведений своих современников, среди которых были близкие ему Саути и Вордсворт [10, с. 256-257]. Более всего этот представитель "Озерной школы" ценил дружеское общение с близкими по духу людьми, но в обычных жизненных об-
стоятельствах поступал как человек слабохарактерный и непоследовательный. Вместе с тем Колридж искренне восхищается такими качествами человеческой натуры, как острый ум в сочетании с практичностью [19, р. 81], которых у него самого не было, но которыми он хотел бы обладать. Байрон и Шелли почти одними и теми же словами охарактеризовали Колриджа как "сокола с завязанными глазами" [10, с. 266].
Из всех представителей "английской романтической шестерки" Байрон считается самой яркой, воистину знаковой фигурой, символом целой эпохи в истории европейского самосознания, представлявшего рефлексию, "вызванную зрелищем торжества реакции в посленаполеоновской Европе", "мировую скорбь", явившуюся отзвуком несбывшихся надежд, пробужденных Французской революцией [5, с. 9]. Байронизм определяли как бунтарство, "способное себя выразить лишь презрением ко всеобщей покорности и ханжескому благополучию, как культ индивидуализма, или, верней, как апофеоз безграничной свободы, которой сопутствует бесконечное одиночество" [там же, с.9-10]. Сказанное, как нам кажется, не совсем соответствует действительности.
Подчеркнем, что суждения о личности Байрона носят самый противоречивый характер. Так, А. Пушкин обвинял его в одностороннем взгляде на мир и природу человечества, в излишней, преувеличенной психологической самоуглубленности: "Он представил нам призрак себя самого <...>. В конце концов он постиг, создал и описал единый характер (именно свой), все, кроме некоторых сатирических выходок, рассеянных в его творениях, отнес он к сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно пленительному" [13, с. 37]. Однако этому утверждению нашего национального гения противоречат строки из письма Байрона к графу Дж. Альбор-гетти от 28.06.1821г., в котором поэт пишет о стычке своих слуг с драгуном, закончившейся арестом последних: "Если целью всего этого являюсь я, то напрасно <...> Если же - мой бедный слуга, тогда грязный произвол. Я стремлюсь прежде всего к подробному разбирательству." [22]. Приведенный отрывок из письма свидетельствует не об эгоцентризме, а скорее о демократизме Байрона. Замечая, что герои литературных произведений Байрона имеют много сходства с ним самим, Пушкин упустил из виду тот факт, что Чайльд Гарольд, в отличие от самого поэта, не противоборствует злу, он лишь присматривается к современному миру, стараясь осмыслить его состояние. А если обратить внимание на поэму "Пророчество Данте", то в ней Байрон представил замечательный образ художни-
ка-гражданина, значительную историческую личность, какой был в жизни и сам.
Гете, признававший мощную поэтическую силу Байрона и пристально следивший за его литературной деятельностью, считал автора «Чайльд Гарольда» "удивительной личностью, никогда ранее не встречавшейся и вряд ли могущей встретиться в будущем" [5, с.77]. Тем не менее создатель «Фауста» писал, что Байрон "сам себя не понимал и жил сегодняшним днем, не отдавая отчета в том, что делает" [2, с. 6]. А между тем письмо Байрона к Д. Киннэрду от 10.12.1823г. является одним из многих доказательств того, что у поэта имелись четкие цели, на достижение которых была положена вся его жизнь. В этом послании Байрон признавался, что свои денежные средства он отдает борющимся за свою независимость грекам и что "вероятнее всего необходимо будет потратить еще больше" [22]. В письме тому же адресату от 23.12.1823г. он призывает его активизировать все финансовые капиталы и дать им практическое применение, так как "лучше приносить пользу целым народам, чем созерцать игры в Альмаке или Ньюмаркете" [там же].
Гениальная одаренность Байрона была для Гете несомненной: "Ни у кого поэтическая сила не проявлялась так мощно". Однако сколь велик урон, который английский поэт понес из-за "необузданности своих чувств"! Он великий талант, но "вдохновение у него подменяло собой рефлексию", и это тягостно сказалось не только на поэзии Байрона, но и на самой его жизни: рассеянной, бурной, лишенной сосредоточенности и подверженной неукротимым порывам" [5, с. 5]. Аналогичного мнения придерживался и В. Скотт, который после знакомства с Байроном в 1815г. упрекнул поэта в "неразумном пренебрежении к общественному мнению" и пришел к заключению, что политический радикализм Байрона, скорее всего, был позерством [там же]. Кроме того, В. Скотт был склонен думать, что у Байрона "нет искренней приверженности собственным принципам, ибо руководит им лишь тщеславная жажда насмешки над сильными мира сего" [там же]. Свою способность насмехаться и иронически относиться к происходящему признавал и сам Байрон в письме к сестре Августе Ли от 5.10.1821г. [2, с. 199], однако факт гибели поэта в г. Миссолунги за свободу греков говорит о противоположном, а именно, о том, что Байрон был человеком твердых убеждений и принципов, истинным борцом за свободу.
Многогранность личности Байрона убедительно охарактеризовал Стендаль, который, встретившись с ним в Италии осенью 1816г., отмечал, что "лорд Байрон, английский Руссо, был поочеред-
но денди, безумцем и великим поэтом" [16, с. 258]. Именно Стендаль так ясно, как никто иной, сказал о том, что Байрон "пал жертвой злобы, которую в английском свете возбудили его свободомыслие, политический радикализм и верность революционным идеалам, беспощадно искоренявшимся во времена Священного союза" [там же]. Достоверность суждений Стендаля обеспечена не столько тем, что он сам жил теми же идеями, мыслями и настроениями, которые вдохновляли Байрона, но прежде всего его замечательным психологическим проникновением в характер поэта. Никто так тонко не распознал за байроновской надменностью форму самозащиты "от бесконечной грубости черни", как это сделал Стендаль. Не "высокомерным индивидуалистом", а полным "могучей скорби человеком с измученным сердцем" предстает Байрон и перед Н. Огаревым [11, с. 27].
В контексте сказанного особую ценность представляют комментарии Шелли, который, будучи другом Байрона, проникает в самую суть его противоречивой личности. С одной стороны, он характеризует Байрона как "раба самых низких и грубых предрассудков", "шального, как ветер" [17, с. 106], а с другой - как "божественный дух в бренной оболочке полуразрушенного тела" [там же, с. 271272]. Общение с Байроном для Шелли - "удовольствие после мучительного духовного одиночества", в котором он провел первые годы изгнания, "среди всевозможных несчастий и сложностей" [21]. Байрон - "великий поэт", чьи произведения, по мнению Шелли, ставят его "на порядок выше всех современных поэтов - каждое слово несет печать бессмертия" (см. в письме к жене Мэри от 8.08.1821г.) [там же].
Как следует из сказанного выше, современники Байрона по-разному оценивают его: для одних он - гений, глубоко постигший человека; для других - лишь одаренный литератор - эгоцентрик. Одни считают его личностью, лишенной принципов, другие - стойким политическим радикалом, поборником свободы. П. Вяземский, никогда не встречавшийся с Байроном, удивительно точно заметил в письме, написанном в 1821г.: «краски его романтизма сливаются часто с красками политическими» [3, с. 398].
По прочтении байроновских писем перед нами возникает образ человека, раздираемого крайностями и в то же время цельного; исполненного предрассудков своей среды, но умеющего подняться над национальной ограниченностью, проявляющего интерес к освободительному движению других народов; человека, который в тридцать шесть лет умирает в лагере греческих повстанцев за не-
зависимость их Родины. Гете, спустя десять месяцев после гибели Байрона, в одном из своих писем высказал следующее: "Ему везде было тесно; несмотря на беспредельную личную свободу, он чувствовал себя угнетенным, мир казался ему тюрьмой. Его бегство в Грецию не было добровольно принятым решением - на это толкнул его разлад со всем миром" [2, с. 153-154]. На виду были крайности, глубоко спрятанной оставалась сложная целостность Байрона, которую могли заметить лишь самые внимательные.
Байрону в английской литературе более других близок Шелли: они "имели много общего: способные, легко увлекающиеся женщинами и идеями, были склонны к совершению необдуманных поступков, эпатировали своим поведением аристократическое окружение, любили создавать вокруг себя мифы, имели прекрасное филологическое образование, знали много как древних, так и современных языков, интересовались античным миром (особенно Шелли), культурой и историей других стран, разбирались в философии, постоянно следили за творчеством друг друга, своих коллег-литераторов, их эстетическими достижениями и остро критиковали их политические взгляды, особенно старших романтиков" [10, с. 233].
Общество воспринимало Шелли как "безбожника" и "отступника", с чем соглашался и сам поэт, характеризуя себя как "революционера и атеиста", "поборника свободы" [17, с.172]. На Шелли часто нападали за его "возмутительные" убеждения, отвергали и не принимали его взглядов, в то время как он бросал обществу вызов и смеялся, подобно Байрону, над их тщетными усилиями" [там же, с.7]. Эпистолярное наследие Шелли характеризует его как поэта-борца, противостоящего существующему порядку и враждебному миру, личность, готовую разделить чувства других, но одновременно и желающую "испустить свой дух в борьбе" [там же, с. 9]. Шелли считает себя тем, кто дорожит искренностью, честностью; скрытность ему ненавистна и чужда, его душу наполняют "высокая поэзия, героические деяния, обращение человечества к истине, установление равенства между людьми" [17, с. 61].
При чтении писем Шелли перед нами возникает образ человека и гражданина, который, несмотря на многие предрассудки и преследования, не переставал желать обновления мира: "Враждебность, которую я встретил, лишь укрепила убежденность в правоте моих взглядов. Я молод - я горячо предан делу человеколюбия и истины." [там же, с. 55]. Для представителей старшего поколения романтиков, например, Саути, Шелли - "последний негодяй" (см. письмо Шелли Ли Ханту от 20. 12. 1818г.) [21]. Сам Шелли относился
к себе критически и, например, в письме У. Годвину от 8.03.1812г. к качествам своего характера относил тщеславие, отсутствие скромности [там же, с. 70], а также "кроткой и ровной доброжелательности" [там же, с. 81]. Байрон же в письме к Т. Муру от 4.03.1822г. охарактеризовал Шелли как "наименее эгоистичного и самого мягкого из людей, который больше всех остальных принес в жертву свою судьбу и свои чувства ради других" [22].
Как видим, из неоднозначных оценок Шелли современниками, а также его самохарактеристик возникает многогранный и противоречивый авторский образ.
Китс, согласно «советской литературоведческой разнарядке», причислялся к революционным романтикам, в то время как, по мнению современного исследователя А. Ливерганта, он - "художник надмирный, отстраненный" [8, с. 105]. Джон Гибсон Локарт, -пожалуй, самый желчный и язвительный представитель лондонской поэтической школы кокни, не случайно прозванный "скорпионом", - закрепил за Китсом еще при его жизни репутацию "трогательного, но потерявшего голову поэтишки" [там же, с.104]. Сам же Китс в письме другу Б. Р. Хейдону от 22.12.1818г. характеризует себя следующим образом: "Я чувствую, что обладаю всеми пороками поэта: раздражительностью, стремлением к позе и восхвалению, из-за чего могу наговорить такие нелепости, что и самому верится с трудом" [20]. "Великий, но непонятный", к тому же еще и "чувствительный к критике со стороны «Куотерли»" - таков весьма сомнительный комплимент лорда Байрона по отношению к Китсу [22].
В отличие от Байрона, Шелли однозначно характеризовал Китса как "гениального поэта" [21], которому "суждено стать одним из первых писателей эпохи" [там же]. Сам Китс, однако, был убежден, что у него "посредственные знания и весьма средний ум", а также скромный дар. В письме художнику Б. Р. Хейдону от 8.03.1819г. поэт заявлял: "Верно, в порыве энтузиазма из-под моего пера вышло несколько изящных поэтических творений, но и только" [20].
При прочтении писем Китса в нашем сознании формируется противоречивый образ человека "увлекающегося, резкого, порой язвительного, прямодушного, непосредственного и в то же время погруженного в себя, ранимого, обидчивого, замкнутого" [8, с.108], пылающего страстной любовью к искусству, которое он считал для себя землей обетованной, преклоняющегося перед Человеком, но, подобно многим романтикам, презирающего толпу, ощущающего себя отшельником среди мирской суеты и в то же время готового броситься ради всеобщего счастья в кратер вулкана.
Таким образом, можно заключить, что в авторском литера-
турном письме эпохи романтизма эмпирическая личность не тождественна образу автора, то есть, в эпистолярном творчестве поэты-романтики формируют свой отчасти надуманный, "мифологизированный образ".
Литература
1. Апт С. К. Письма Томаса Манна / С. К. Апт // Манн Т. Письма. - М. : Наука, 1975. - С. 377-78. - (Литературные памятники).
2. Байрон Дж. Г. На перепутьях бытия...: Художественная публицистика: [Письма. Воспоминания. Отклики]: Пер с англ. / Дж. Г. Байрон; Сост., авт. предисл. и коммент. А.М. Зверев. - М.: Прогресс, 1989. - 432 с.; портр.
3. Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика / П. А. Вяземский ; [сост., вступ. ст. и коммент. Л. В. Дерюгиной]. - М. : Искусство, 1984. - С. 398.
4. Егоров О. Г. Русский литературный дневник XIX века : история и теория жанра / О. Г. Егоров. - М. : Прогресс, 1989. - 432 с.
5. Зверев А. М. Беде и злу противоборство. / А. М. Зверев // Байрон Дж. Г. На перепутьях бытия : пер. с англ. / [сост., авт. предисл. и коммент. А. М. Зверев]. - М. : Прогресс, 1989. - 432 с.
6. Ким Джун Сок. Творческая личность писателя в эпистолярном наследии : на материале писем Н.В. Гоголя, Ф. М. Достоевского и М. Зощенко / Ким Джун Сок ; Рос. акад. наук, Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом). - СПб. : Пушкинский Дом, 2009. - 172 с.
7. Корман Б. О. Опыт описания литературных родов в терминах теории автора (субъективный уровень) / Б. О. Корман // Проблема автора в художественной литературе. Вып. 1. - Ижевск, 1974. -С. 223.
8. Ливергант А. Живейшее принятие впечатлений: Письма Дж. Китса // Вопр. лит.- 2002. - № 5. - С. 103 - 166.
9. Ливергант А. Живейшее принятие впечатлений: Письма Дж. Китса // Вопр. лит.- 2002. - № 6. - С. 214-260.
10. Наливайко Д. С. Зарубiжна лггература XIX ст^ччя : доба романтиз-му : пщручник / Д. С. Наливайко, К. О. Шахова. - Тер-нопть : Навч. кн. - Богдан, 2001. - 416 с.
11. Огарев Н. П. Избранные произведения : в 2 т. - М. , 1956. - Т. 2. С. 432.
12. Орехова Л. А. Авторское мифотворчество и русский мо-
дернизм : автореф. дис. ... канд. филол. наук / Л. А. Орехова. -Днепропетровск, 1992. - 31 с. - укр.
13. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. : в 10 т. / А. С. Пушкин. -Л. : Наука,1978. - Т. VII. - С. 37.
14. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. : в 10 т. / А. С. Пушкин. -Л. : Наука, 1978. - Т. X. - С. 42.
15. Рогова А. Г. Эпистолярное наследие Роберта Саути [Электронный ресурс]: Дис. ... канд. филол. наук: 10.01.03 .-М.: РГБ, 2003 (Из фондов Российской Государственной Библиотеки).
16. Стендаль. Рим, Неаполь, Флоренция // Стендаль. Собр. соч. : в 15 т. / Стендаль. - М. : Правда, 1959. - Т. 9. - С. 258.
17. Шелли П.Б. Письма. Статьи. Фрагменты/Пер. с англ. З.Е. Алек-сандровой / П.Б. Шелли.- М.: Наука, 1972. - 534 с.: ил.; 5 л. ил.
18. Coleridge S.T. Biographia Epistolaris. The Biographical Supplement of the Biographia Literaria with Additional Letters: In 2 vols. London, 1911.
19. Coleridge S. T. Unpublished letters from Samuel Taylor Coleridge to the Rev ; John Prior Estlin / S. T. Coleridge ; communicated by H. A. Bright ; digitized for Microsoft Corporation by the Internet Archive. - University of California Libraries, 2007. - 117 p.
20. Keats J. [Электронный ресурс]. - Режим доступа : www/ URL: http:// englishhistory.net/keats/letters.htm/ - 12.08.2012 г. - Загл. с экрана.
21. Letters from Italy. Volume II of the 1840 edition of Essays, letters from abroad, translations and fragments / by P. B. Shelley ; ed. by Mary Shelley [Электронный ресурс]. - Режим доступа : www/ URL: http://terpconnect.umd. edu/~djb/shelley/lettersfromitaly.htm/ -12.08.2012 г. - Загл. с экрана.
22. Lord Byron's letters and journals. [Электронный ресурс]: Scanned, selected and edited by Jeffrey D. Hoepper.- Режим доступа: (jhoepper@toltec.astate.edu) (revision 2.15.99)
23. New Letters of Robert Southey: In 2 vols / ed. by K. Curry. New York; London. 1965.
24. Letters of William and Dorothy Wordsworth, 1821-1830 : in 3 vols / [ed. by E. de Selincourt]. - Oxford, 1939. V. II.
25. The Life and Correspondence of the late Robert Southey: In 6 vols / ed. by C.C. Southey. London, 1849-1850.
