CC BY
22
Дж. Перони
ЛЕВ КОПЕЛЕВ В МАРФИНО
И ЕГО ВАРИАЦИЯ БАСНИ КРЫЛОВА «ВОРОНА И ЛИСИЦА»
Перони, Джулия - аспирант Миланского государственного университета1.
Тюремное заключение всегда грозит стать губительным для тела и души, погрузить узника в бездну отчаяния. А если лишение свободы отягощается неуверенностью относительно того, сколько продлится это заключение, безнадежность становится еще мучительнее. Для Льва Копелева этот опыт начался в апреле 1945 г., когда он был арестован прямо в действующей армии на Втором Белорусском фронте за то, что проявил излишний интерес к участи врагов-немцев и выражал сочувствие их несчастьям. Формулировка обвинения ныне повергает в изумление: казалось бы, способность к состраданию есть проявление гуманизма и сердечной доброты и никоим образом не подлежит каре, однако в пору войны такая позиция выглядела подозрительной, с точки зрения советских властей, которым повсюду мерещились шпионы. Копелева в течение 1945 г. несколько раз переводили из тюрьмы в тюрьму, а затем отправили в лагерь под Горьким, в Унжлаг. Согласно «Справочнику по ГУЛАГу» Жака Росси, это был «трудовой исправительный лагерь в бассейне Унжи, левого притока Волги. Он функционировал с начала 30-х годов и специализировался на лесозаготовках и сплаве бревен. С 1934 г. - в системе ГУЛАГа» [7, с. 302]. Позднее Копелева перевели в Москву, в Бутырскую тюрьму2, иронически именуемую «санаторий БуТюр» (заключенные находи-
1. Автор пишет диссертацию о жизни и творчестве Льва Зиновьевича Копелева. Она работала в Москве в разных архивах, в том числе в РГАЛИ и в архиве Литературного музея, и в Бремене в Forschungsstelle Osteuropa, где находится большая часть наследства Копелева.
2. Согласно «Справочнику по ГУЛАГу» Ж. Росси, речь идет о «следственной тюрьме НКВД-МВД, крупнейшей в Москве... Комплекс насчитывал два десятка трехэтажных зданий. Часть помещений предназначалась под одиночные камеры, но в большинстве стояло по 25 коек, на которых устраивали сплошной настил и размеща-
лись в чрезвычайно плохих условиях). На первом суде Копелев был признан невиновным и освобожден; краткий период подлинного счастья, который сам Копелев именовал интермедией [1, с. 190], продлился всего 72 дня. Затем снова арест и новое следствие, в результате которого он был приговорен к десяти годам заключения по статье 58(10) советского Уголовного кодекса, т.е. по обвинению в антисоветской деятельности.
В ожидании перевода в лагерь Копелев оставался в тюрьме и там познакомился с инженером Дмитрием Паниным, который был арестован в 1940 г. «за разговоры» [2, с. 5]. Он, как и Копелев, получил по второму суду десять лет, максимальное наказание, предусмотренное статьей 58(10). Встреча с Паниным сыграла судьбоносную роль в жизни Копелева, поскольку от него Лев впервые узнал о возможности получить работу в «шарашке», т.е. в институте или конструкторском бюро (КБ), где применялся подневольный интеллектуальный труд заключенных. «Справочник по ГУЛАГу» Жака Росси поясняет, что «шарашка» представляла собой «секретное учреждение по научным исследованиям и проектированию, где под контролем органов Госбезопасности работали ученые и инженеры, в основном осужденные за "саботаж строительства социализма", "покушение на обороноспособность СССР" и т.д.» [7, с. 250]. Узники в принудительном порядке работали над проектами, которые должны были поспособствовать научному и техническому прогрессу Отечества и вывести страну на уровень ведущих мировых держав. Конструктор ракет Королев, внесший решающий вклад в «освоение космоса», создавал свои чертежи в такой «шарашке». Творческий труд, возможность делать открытия, изобретать, продолжать интеллектуальную деятельность, служили противоядием от отчаяния, и это побуждало заключенных с еще большим энтузиазмом учиться и творить.
Панин указал Копелеву на все преимущества такого варианта отбытия наказания: в ГУЛАГе заключенные работали день напролет, без перерыва, в нечеловеческих условиях, они обязаны были откликаться не на фамилию, а на лагерный номер, как в нацистских концлагерях. В «шарашке» царила иная атмосфера. Здесь к заключенным обращались по имени-отчеству, их кормили досыта, они работали в тепле и спали на настоящих кроватях. От них требовались лишь интеллектуальные усилия, работа мысли, а это же чистая радость. Панин посоветовал Копелеву ходатайствовать о переводе в такое заведение, он уверял, что прошение немедленно удовлетворят, поскольку Копелев владел многими языками и мог принять участие в каком-нибудь фундаментальном лингвистическом исследовании. Он объяснил, как следует
ли 70—80 заключенных. В годы сталинских чисток число обитателей одной камеры достигало 170 человек» [7, с. 45].
сформулировать ходатайство, и велел перечислить все известные Копелеву языки, даже те, на которых он с трудом изъяснялся или о которых имел самое общее представление, поскольку был уверен, что никто в тюрьме не сумеет проверить уровень его знаний: «Ты знаешь иностранные языки. Зачем же тебе ехать в лагерь, доходить на повале или в шахте? Лепилой не везде пристроишься. И ведь сам испытал, каково порядочному человеку иметь дело с придурками. Языки - драгоценные знания. Они могут спасти. Пиши заявление в 4-й спецотдел МВД: "Владею немецким, английским, французским, испанским, голландским, итальянским..." Не шибко владеешь? Ничего, у них проверять некому. Попадешь на шарашку, тогда подучишься. Какие еще знаешь? Польский, чешский, сербохорватский. Давай, давай. Чем больше, тем лучше. Добавь обязательно: "Имею большой опыт переводов научной и технической литературы. Прошу использовать в соответствии." Ну, тут уж сам знаешь как. А главное, подписывай "кандидат наук" - они это ценят» [2, с. 7-8].
Советы Панина пошли на пользу: после краткого и очень простого собеседования, в ходе которого лингвистические познания Копелева были проверены лишь весьма поверхностно, в октябре 1947 г. заключенного перевели в Марфино. Это было новое исследовательское учреждение, комплектовавшееся узниками ГУЛАГа. Оно размещалось в здании бывшего монастыря неподалеку от Москвы и на официальном языке именовалось «Спецтюрьма № 16». Там же оказался Панин, и там Копелев познакомился с Александром Солженицыным и сразу сблизился с ним. Они обменивались воспоминаниями о только что закончившейся войне: оба сражались на северо-западном направлении и оказались на исходе кампании в Восточной Пруссии. Объединяла их также учеба в ИФЛИ (Солженицын учился с 1939 по 1941 г. на отделении литературной критики, но не успел получить диплом) и - это уже было не так важно - у обоих жены по образованию химики3.
В «шарашке» Копелеву предстояло применить свои филологические знания к работе над секретной телефонией: техническая новинка должна была
3. Все это описано Дмитрием Паниным в «Записках Сологдина». Он сообщает о быстром сближении Солженицына и Копелева и о том, как попросился к ним в товарищество, хотя во многом отличался от них: «К тому времени, когда Лева Копелев прибыл на шарашку, мы были с Саней Солженицыным уже в дружеских отношениях. Лев тоже коротко сошелся с Саней, так как у них было много общего: оба воевали на одном фронте, учились в одном институте, имели ярко выраженную склонность к изящной словесности... Лев — кладезь литературной эрудиции, был необыкновенно осведомлен также в вопросах истории, политической жизни страны; их дружба вполне понятна и оправдана. Труднее объяснить, как я затесался в их компанию, тем более, что со Львом мы расходились по всем главным вопросам современности и прошлого» [6, с. 425-426].
обеспечить идеальную связь и при этом быть защищена от перехвата вражескими разведчиками. Копелев отнесся к этой задаче со всей серьезностью. Солженицын занимался математическим обеспечением, а Копелев сосредоточился на лингвистических исследованиях: он много читал, составлял фонетические схемы. Его записи хранятся в Литературном музее Москвы; я работала в этом архиве и имела возможность прочесть тетради, заполненные аннотациями прочитанных Копелевым текстов и записями тех мыслей, на которые его натолкнуло это чтение. Сохранившийся материал свидетельствует о глубоком интересе Копелева к лингвистике. Он даже разработал собственную теорию эволюции языка, вдохновившись исследованиями Николая Марра. То была на самом деле псевдолингвистика, однако выделявшаяся принципиально новым подходом к языку, основанным на марксистском материализме. В Литературном музее Москвы сохранилась тетрадь с записями Копелева, сделанными при изучении этой лингвистической теории (конспект книги Марра Николая Яковлевича. Избранные работы, 3. Ф. 527. Оп. 1. Ед. хр. 37).
Прочитав книги Марра, Копелев с присущим ему энтузиазмом подхватил одну из идей этого ученого, а именно: устный язык произошел из знакового языка другого рода - жестового. Эта концепция отражена в записях Копелева, где представлено «древо Марра» - эволюция языка в наглядном виде (конспект статей и книг по языкознанию. Литературный архив Москвы. Ф. 527. Оп. 1. Ед. хр. 41). Копелев счел, что все слова различных языков могли произойти от слова, означавшего «руку», и что именно здесь нужно искать генетические связи между языками. Схемы, нарисованные Копелевым в пору работы над этой теорией, очень сложны, изощрены и поражают огромным количеством учтенных им языков. Этот человек, несомненно, обладал огромными лингвистическими талантами, а также способностью к самообучению.
Затем Копелеву поручили весьма деликатную задачу: исследование записанного на магнитофонную ленту голоса с целью установить личность говорящего. Как все было, подробно описано Солженицыным «В круге первом»: эта история составляет сюжетную ось романа. Копелев был увлечен работой. Однако случались моменты, когда брали верх одиночество, отчаяние, сознание, что еще много лет предстоит провести в заключении. Уныние порой одолевало арестанта. В особенности тяжко ему пришлось, когда он получил официальное подтверждение срока: десять лет заключения. Чтобы вернуть себе мужество, Копелев думал о людях, которым было еще хуже: «Больше никаких надежд. Стоит ли жить? Хорошо, что на шарашке. Здесь можно повеситься так, что не скоро заметят. Такое подумал, кажется, впервые... Но ведь живут люди и с большими сроками. Чем я лучше?» [1, с. 30].
Копелев выдержал эти долгие годы в Марфино в первую очередь благодаря научной работе, а во-вторых, благодаря искусству. Тюрьма и «шарашка» 188
не подавили в нем творческое начало, напротив, именно в самые трудные минуты он находил в себе силы писать и сочинять. Уже из Унжлага в Горьком он писал жене шутливые послания4, которые ясно свидетельствуют о сохранившемся желании сочинять, а в период пребывания в Марфино Копелев написал немало стихотворений, сохранившихся в Forschungsstelle Osteuropa и в упомянутом выше архиве Литературного музея (3, Ф. 527. Оп. 1. Ед. хр. 9). Собственно поэтических достоинств эти произведения лишены, в основном они выдержаны в декламационном стиле, под явным воздействием тогдашней советской пропаганды. В этих текстах прославляется великий Советский Союз и его вождь Сталин. Копелев решительно выступает в их защиту - вероятно, эти стихотворения стали реакцией на споры с Паниным и Солженицыным о коммунизме. Двое оппонентов Копелева в ту пору уже дистанцировались от идеалов социализма и коммунизма, а Копелев все еще оставался убежденным приверженцем марксизма и политики Сталина, которую он оправдывал с позиций «исторической необходимости».
Копелев вполне понимал, что великого поэта из него не выйдет, что его стихи не будут известны потомству и память о них не сохранится:
И счастья выше нет на свете,
Чем вера гордая поэта,
Что песня будет жить столетья
Огнем его души согрета.
Мне недоступно счастье это...5
Но если в области поэзии Копелев не мог притязать на особый талант и сам это признавал, то о других его произведениях того времени сказать подобное было бы несправедливо. В Литературном музее Москвы (3, Ф. 527. Оп. 1) сохранились наброски и целые статьи, главным образом на лингвистические темы. Копелев стремился придать своей работе завершенный вид, подумывал даже о публикации. Сохранились также следы философских, политических и социальных размышлений, свидетельствующие, что уже в ту пору Копелев интересовался проблемами, которые во всей полноте рассмотрел спустя много лет, например вопрос о народе и нации, из которого, вполне вероятно, выросли основы Вуппертальского проекта - задуманного Копелевым широкомасштабного русско-германского диалога с целью обсудить тра-
4. Архив Восточноевропейских исследований в Бремене (ФРГ) содержит основной массив архива Копелева (Forschungsstelle Osteuropa F. 3. K. 128).
5. Стихотворение называется «Почему» и находится в Фонде 3 архива Forschungsstelle Osteuropa в Бремене. Когда я работала в Бремене, архив Копелева не был приведен в порядок, поэтому номер описи и единицы хранения отсутствуют.
диции и обычаи двух народов, их культурное наследие, их предрассудки друг относительно друга.
Нам в руки попала иная «проба пера», очевидно, импровизация («экспромт»), которую Копелев создал в Марфино, переработав и пародийно переосмыслив басню Крылова «Ворона и лисица». Здесь он отваживается прибегнуть к блатному языку, жаргону уголовников. Этот текст особо интересен тем, что великий писатель Александр Солженицын упоминает о нем в «Круге первом», но не цитирует - вероятно, из-за нецензурного характера пародии.
Пародия обнаруживает замечательный талант Копелева пользоваться «нижним» регистром языка, осваивать его и пускать в ход при создании художественного произведения. С точки зрения поэзии этот текст не представляет особой ценности: это стилистическое упражнение, а именно, упражнение в использовании блатного языка, которым Копелев превосходно владел и желал продемонстрировать это умение.
Копелев осваивал блатной язык в долгий период пребывания в различных тюрьмах, через которые он прошел, прежде чем попасть в Марфино. Ему довелось общаться с ворами и другими преступниками, следуя завету Короленко: «Ищите человечество в каждом человеке». Он много беседовал с другими заключенными, стараясь обнаружить в каждом какие-то позитивные качества. Копелев действовал как собиратель фольклора, накапливая словарь, который никак не мог считаться престижным или даже литературным, однако и этот язык обладал выраженной структурой, имел собственные правила, как и официально признанная речь.
Солженицын сообщает о том, как однажды вечером в воскресенье Копелев, который в его романе именуется «Лев Григорьевич Рубин», экспромтом сочинил пародию на басню Крылова «Ворона и лисица», наполнив ее двусмыслицами, вульгарными и жаргонными выражениями. Выступление понравилось всем присутствовавшим, они 5 раз вызывали Копелева на бис, аплодировали ему и шумно восхищались. На следующий день текст басни обнаружил начальник и конфисковал его. Более того он «завел дело о развращении заключенным Рубиным нравственности врагов народа; по этому поводу отобрано было несколько свидетельских показаний, а от Рубина -подлинник басни и объяснительная записка» [5, с. 329].
Обратимся теперь собственно к басне «Ворона и лисица», найденной мною в архиве Литературного музея Москвы (3, Ф. 527. Оп. 1. Ед. хр. 10), допуск в который я получила благодаря помощи Евгении Михайловны Ва-ренцовой. Басня находится в ряду записей лингвистического характера, сделанных Копелевым в пору работы в «шарашке». Поскольку Солженицын указывает, что текст был конфискован, этот список, вероятно, представляет собой копию, или же изначально существовало два экземпляра басни.
Текст напечатан на машинке и рукой автора внесен ряд поправок синими чернилами. Можно предположить, что Копелев работал над этим текстом как минимум в два приема: первоначальный набросок был сделан от руки и лишь впоследствии Копелев перепечатал его на машинке. И после того, как он перепечатал этот текст, он все еще не был вполне удовлетворен и кое-что в нем поменял, а также добавил строки.
Вот полный текст, вместе с дополнениями, сделанными Копелевым от руки:
Ворона и лисица
Ворона где-то сыр у фраера помяла Но так как штымповатая была Не схавала, а села гужеваться на сучок, Зажавши в клюв заначенный сырок. Лиса-взросляк меж тем с майдана хряпа Сухая; шухер был — чуть когти оторвала. Декохт, сосаловка хоть хрен толкай на мыло. Вдруг кнапает: ворона и бацилла. «Ишь, падла, — думает, — Сидит и в ус не дует». И так ей ботает, И так ее фалует:
«Лягавый буду, ты ж красючка.
Ведь ты ж не фраерка, ты жучка.
Да за тебя законный родич
Любому фрею штымповому
На месяц пайкой полетит.
Эх, если б ты и петь умела по-блатному!
Чтоб мне в тюрьме на нарах сгнить!
Век мне свободы не видать!
Копытом в рот меня долбать!
Да за красу такую
Хрен в ступе истолку я! Эх, песню б только, песню-блядь!
Ворону повело. Хахальник развалила
Да как рванет с одесским шиком:
«Эх, жил-был на Подоле гоп со смыком!!»
И наземь хлопнулась бацилла.
Лиса — гоп-стоп —
Сыр ментом отвернула
И когти рвет с концами и привет.
Вот как ворона фраернулась! Морали в этой басне нет.
Басня состоит из трех строф, из которых первые две имеют равную длину -по 12 строк. Последняя строфа состоит из семи строф, и завершается весь текст дистихом. Строгое чередование рифм не соблюдается, как не соблюдается оно и у Крылова, к тому же Копелев пользуется в основном парными рифмами или ассонансами, создавая типичный для этого жанра музыкальный рисунок.
В оригинале ворона и лисица символизировали соответственно наивность и лукавство, и эти характеристики сохранились также и в басне Копелева, где, однако, прослеживается и другой смысловой уровень. Последовательно описывается, как изголодалась лиса: она существует в тех же условиях, с какими повседневно сталкивались заключенные. Обитатели «шарашки» могли отождествить себя с лисицей, потому что они также постоянно испытывали голод, и уже это роднило их с персонажем басни, а дополнительной связью становится «лагерная феня», на которой говорит лиса. Итак, лисица - образ заключенного, вынужденного прибегать к уму и хитрости, чтобы выжить в тяжелых лагерных условиях.
Оба животных характеризуются терминами блатного языка: ворона -«фраер», а лисица - «взросляк». В блатном языке «фраер» - человек, чуждый воровскому миру, не ориентирующийся в реалиях криминального братства. Росси определяет фраера как «дичь, на которую преступники могли свободно охотиться» [7, с. 127]. Итак, фраер - потенциальная жертва, наивный и неопытный человек. Одним этим словом Копелев исчерпывающе характеризует ворону: она не знакома с преступным миром, не понимает необходимости все время быть настороже, но просто, естественно принимает все, что с ней происходит. Лисица же, напротив, - «взросляк», преступник со стажем, поднаторевший в обмане и преступлениях.
Наивность вороны подчеркивается эпитетом «штымповатая»: это прилагательное происходит от выражения «штымп с дырочкой», обозначающего человека, который пытается сойти за «вора в законе», но на самом деле совершенно чужд этом миру.
Стоило лисице заприметить усевшуюся на сук ворону, как она тут же придумывает, как выманить у нее из клюва сыр. Желанную пищу Копелев именует «бацилла» - так в лагерном жаргоне обозначалась жирная, калорийная пища, которой заключенным, естественно, не доводилось отведать [7, с. 35].
Во второй строфе лисица напрямую обращается к вороне, эта ситуация обозначается прямой речью. Лисица обольщает свою жертву, именуя ее «красючкой» и «жучкой»: она, мол, так прекрасна, что любой «фраер» по-
жертвует своей «пайкой»6, ежедневной порцией, лишь бы провести время с ней. Очевидна ирония, скрытая в словах лисицы: лишь простак-фраер способен влюбиться в ворону, от опытного вора таких чувств ждать не приходится.
Речь лисицы укладывается во вторую строфу, а в третьей мы становимся свидетелями успеха хитроумной стратегии. Ворона принимается петь «с одесским шиком». Одесса выбрана Копелевым неслучайно: это портовый город с типичным населением, состоящим в значительной части из контрабандистов и воров. Ворона прокаркала первую строку песни «Гоп со смыком», самой известной и популярной в воровском мире. Первоначально «гоп со смыком» был грузчиком и специализировался на транспортировке хрупких и ценных вещей, например, пианино. «Смык» - пояс, которым он обматывал спину для облегчения работы. Сила и точность в работе превратили этого грузчика в своего рода народного героя. Песня, прозвучавшая из вороньего клюва, начала приобретать популярность в 1920-е годы. Она исполнялась во множестве вариантов, причем от других песен того же рода отличалась оптимизмом. Эту песню цитирует также Варлам Шаламов в рассказе «Аполлон среди блатных», утверждая, что эта песня уже близка к концу своего существования7, но при этом называя ее любимой песней блатных.
Заключительные два стиха иронически подтверждают, что ворона повела себя как «фраер», т.е. в очередной раз проявила крайнюю наивность. Никакой морали из басни Копелев не выводит и все с той же иронией советует читателю и не искать морали.
Автор этого сочинения обнаружил свой многогранный талант: он не только изучил множество языков и еще немало других научился разбирать, но и сумел пользоваться нижним слоем языка, особым языковым кодом, доступным лишь для узкого меньшинства. Басня «Ворона и лисица» сегодня совершенно непонятна человеку, не знающему блатного языка.
Не в первый раз на русском языке проводится подобный эксперимент. Другие авторы также пробовали писать на блатном языке: до Копелева Исаак Бабель в мозаике «Одесских рассказов» обогатил речь своих персонажей многими оборотами этого жаргона.
Этой теме позднее уделил немалое внимание и Солженицын в монументальном труде «Архипелаг ГУЛАГ», где он собрал большое количество свидетельств о жизни на «островах» гигантской лагерной системы, функционировавшей в СССР с 1918 по 1956 г. Для автора «Архипелага» исследование блатного и лагерного языка стало средством проникнуть в глубины человеческой психологии, полнее понять менталитет заключенных.
6. «Ежедневная норма выдачи хлеба, от 400 до 800 г. Для заключенного она составляла основу питания» [7, с. 234].
7. Шаламов В. Собр. соч. т. 2. — М.: Терра, 2004.
«В круге первом» Солженицын упоминает басню Копелева, признавая, что она и годы спустя сохранилась в его памяти (он приступил к написанию этого тома примерно через пять лет после отбытия из Марфино). Очевидно, Солженицын отдавал должное отваге Копелева, сумевшего столь умело распорядиться языковым кодом блатного наречия, и счел сочинение Копелева достойным упоминания, приписав его своему персонажу Льву Рубину.
Известно, что во время пребывания в «шарашке» Копелева и Солженицына связывали дружеские отношения, но через несколько лет после выхода на свободу их отношения расстроились. Тогда же эти двое проводили много времени вместе, а также в компании Дмитрия Панина, спорили о литературе и искусстве, но также и о политике и о вопросах идеологии.
Солженицын в своем романе выводит Копелева той поры убежденным марксистом, коммунистом, описывая его «В круге первом» так: «крупный мужчина с широкой черной бородой, был еврей и коммунист. В миру он был филолог-германист, разговаривал на безупречном современном hochDeutsch, обращался при надобности к наречиям средне-, древне- и верхнегерманским. Всех немцев, когда-либо подписывавших свои имена в печати, он без напряжения вспоминал как личных знакомых. О маленьких городках на Рейне рассказывал так, как если б хаживал не раз их умытыми тенистыми улочками. А побывал он - только в Пруссии, и то - с фронтом» [5, с. 12].
В своей автобиографии «Утоли моя печали» Копелев пересказывает свой спор с Солженицыным и Паниным, которые не желали признавать придуманное Копелевым самоопределение «русского интеллигента еврейского происхождения» [2, с. 26]. Солженицын утверждал: хотя Копелев безукоризненно владеет русским языком и большую часть своей жизни провел в России, он ничуть не хуже знает немецкий, и, прожив десяток лет в Германии, мог бы получить там гражданство. Российский же «мужик», необразованный, зачастую даже неграмотный, даже если он всю жизнь проведет вне России, все равно останется русским, поскольку это его природное, врожденное свойство. Копелев в споре сильно разволновался, поскольку эта тема была особенно близка его сердцу: он полагал, что национальное сознание не является чем-то врожденным, как доказывал Солженицын - в его аргументации просматривались националистические и антисемитские тенденции, - но такое сознание приобретается с воспитанием, и потому Копелев имел полное право считать себя русским.
Все заключенные «шарашки», за исключением Копелева, были разочарованы в коммунистическом режиме, но Копелев все еще провозглашал себя марксистом и коммунистом. Это в особенности раззадоривало Солженицына и Панина: как может человек такого ума, как Копелев, находить что-то позитивное в действиях Сталина? Однако, несмотря на разногласия, всех троих объединяла прочная дружба, они много времени проводили вместе и зачас-194
тую заводилой в их группе выступал Копелев. Он декламировал стихи и великолепно пел, и за это, как пишет Панин, ему прощалась слепая и одержимая вера в марксизм-ленинизм8. В такой бурсацкой и шутливой атмосфере возникла басня Копелева, также задуманная с тем, чтобы потешить товарищей.
Копелева весьма уважали за его обширную начитанность. Солженицын подтверждает, что тот большую часть времени был погружен в какую-нибудь книгу. Он поглощал многие научные тома по лингвистике, которой занимался в «шарашке», но не пренебрегал и художественным чтением: упоминается «Война с саламандрами» Чапека, антология японского рассказа, «По ком звонит колокол» Хемингуэя в подлиннике, «Жозеф Фуше» Стефана Цвейга на немецком и какой-то роман Эптона Синклера - название не уточняется [5, с. 330]. Свободно владея языками, Копелев тем не менее обзаводился большим количеством словарей. Словари ему посылали родные вместе с отправлявшимися заключенному продуктами питания, и Солженицын иронически замечает, что подобные книги могли заинтересовать только Копелева: например, китайско-французский словарь, латышско-венгерский, русско-санскритский. Ненасытная страсть к чтению, по мнению Солженицына, вынуждала Копелева засиживаться допоздна, хотя наутро его ждал очередной рабочий день. Солженицын саркастически комментирует: необузданная жадность к чужим книгам помешала Копелеву как следует написать свою.
При всей ироничности той характеристики, которую Солженицын дает Копелеву задним числом, автор «В круге первом» явно восхищался его огромными познаниями в истории и даже попросил его пересказать ему подробно историю революционного движения в России с начала и до современной им эпохи. Так начались, по выражению Копелева, «исторические семинары», прерывавшиеся порой затяжными дискуссиями.
Повторю еще раз: Солженицын, и Панин нетерпимо относились к устойчивой, даже слепой вере Копелева в идеалы коммунизма, но, с другой стороны, не могли не признать его величайшей образованности и творческого таланта. Рассмотренная выше басня «Ворона и лисица», привлекшая внимание такого великого русского писателя, как Александр Солженицын, была лишним свидетельством многогранности талантов Льва Копелева, умевшего пользоваться нижним регистром языка наряду с более «официальными».
8. Панин передает эпизод, в котором Копелев исполняет романсы Вертинского, и как за это ему простили «неправильную» идеологию: «Зато Лёва покорил нас исполнением романсов Вертинского. Он не только с большим чувством воспроизводил мелодию и слова, но удачно копировал характерные жесты и, глядя на него, я охотно оправдал его увлечения марксизмом-ленинизмом-сталинизмом» [6, с. 430].
Литература
1. Копелев Л.З. Хранить вечно. - М., 2004. - Т. 1. - 412 с.; Т. 2. - 429 с.
2. Копелев Л.З. Утоли моя печали. - Харьков, 2011. - 366 с.
3. Копелев Л.З. Частный архив писателя. - Архив Литературного музея. Ф. 527. Оп. 1.
4. Копелев Л.З. Частный архив писателя. - Archiv der Forschungsstelle Osteuropa. -Bremen (Archiv FSO), F 3.
5. Солженицын А.И. В круге первом. - Frankfurt am Main: Posev. - 640 с.
6. Панин Д.М. Записки Сологдина. - Frankfurt am Main: Posev, 1973. - 575 с.
7. Rossi J. Manuale del Gulag. - Napoli, Ancora del Mediterraneo, trad. di F. Gori e E. Guercetti, 2006. - 352 с.
