CC BY
62В.А.Захаров
ЛЕСКОВ Николай Семенович (1831-1895)
Имени писателя не было среди тех классиков русской литературы, к которым обращались не только с литературными, но и с публицистическими целями деятели русской эмиграции. Но при этом о Л. помнили. Издательства русского зарубежья не раз выпускали книги Л. В 1923 в Берлине с предисловием М.Горького вышли "Избранные произведения" Л. Книга Л. была выпущена в «Библиотеке "Русское дело"» в "Славянском издательстве" (1920-1924) при пражской газете "Русское дело". Приложением к парижскому еженедельнику "Иллюстрированная Россия" рассылались книги «Библиотеки "Иллюстрированной России"», Л. вышел и здесь.
В эмиграции оказались люди, знавшие Л., встречавшиеся с ним, и их воспоминания о писателе доныне представляют значительный интерес. Литератор и общественный деятель А.М.Хирьяков (1863-1942?) познакомился с Л. в 1880-х. Воспоминания Хирьякова печатались в газете "Руль" в 1925 (8 марта, 26 июня), 1931 (3 июня); в варшавской газете "За свободу!" в 1930 (см. ЛН., 2000. Т. 101. Кн. 2). К 30-летию со дня смерти Лескова в парижской "Русской газете" (1925. 5 марта) А.Хирьяков, бывший душеприказчиком Л. (вместе с зятем Л.Макшеевым), опубликовал свои воспоминания о Л. Описанные события относятся к осени 1892. Особый интерес представляют детали, сохраненные памятью мемуариста. Хирьякову запомнились "ласковые карие глаза" Л., его манера читать свои произведения — "чрезвычайно просто, как будто не читал, а передавал свои впечатления о совершившихся обыкновенных событиях". В дни 100-летия Л. в "Руле" (1931. 18 фев.) был напечатан очерк Хирьякова "Неприятие мира. Н.С. Лесков (1831-1931)", посвященный взаимоотношениям Л. и Льва Толстаго. По мнению Хирьякова, Л. сходился с Толстым в "идее неприятия мира, т.е. в идее о невозможности согласования
современного уклада жизни с теми высшими идеалами, которыми должен руководиться разумный человек в своей жизни". Хирьяков полагает, что "это неприятие заблудившегося мира отразилось во многих произведениях" Л., но особенно выделяет его хронику "Захудалый род".
Знаменательной стала статья П.Б.Струве "Н.С.Лесков (Несколько черт из воспоминаний)" (Россия и славянство. 1930. 29 июня; включена в сборник литературно-критических статей Струве
"Дух и слово". Париж, 1981). Струве несколько раз встречался с Л. в последние семь лет его жизни. По определению Струве, "с внешней стороны" Лесков — "бытовик с исторической окраской". При этом Л. был "человеком сильных страстей и страстных переживаний". "Он духовно и чувственно, до подлинного и сурового аскетизма, возненавидел свои страсти и свою плоть. В аскетизме Лескова и Толстого было то общее, что и физиологически и психологически в основе его лежал у обоих непобедимый, животный и в то же время как-то с животностью спаянный религиозный страх смерти, сочетавшийся у Лескова, так же как у Толстого, с непреодолимым художническим и художественным, эстетическим интересом к смерти, к ее подробностям, к ее безобразию". Вместе с тем, по мнению Струве, увлечение Л. "в последнюю эпоху его жизни" Толстым и его религиозностью знаменовало «некоторое оскудение духовной, и в частности художественной, силы автора "Соборян". Моралист в эту эпоху урезывал и подрезывал в Лескове художника и удалял его от его стихии, быта. А в то же время морализирование обедняло и религиозность Лескова». Струве определяет место Л. в истории русской словесности как
художника, "через быт и бытие, уловившего и восприявшего стихию религиозности вообще, русской народной религиозности в частности".
Выступая в Белграде в марте 1930 на собрании по случаю 100-летия Л., П.Б.Струве обратил особое внимание на судьбу писателя, оказавшегося жертвой критики 1860-1870-х, введших в обиход то, что Н.Н.Страхов назвал "литературными казнями". Между тем в романах "Некуда" и "На ножах", по убеждению Струве, Л. свое обличение направлял «одинаково и против революционно-настроенных и действующих "нигилистов", и против самой боровшейся с "нигилизмом" правящей среды». Но главная сила Л., подчеркивает Струве, не в обличитель-стве. Ему как редко кому в русской литературе «удавались "положительные типы"». При этом "Лесков был изумительный рассказчик", "мастер мистического анекдота", под которым Струве понимает историю на действительной основе, в которой сильно символическое начало, наделенное "типическим и общим смыслом" (Струве П.Б. Мастер мистического анекдота // Струве П.Б. Дух и слово. Париж, 1981. С. 249-255).
Вскоре после кончины в СССР известного библиографа и литератора П.В.Быкова (1844-1930) в газете "Руль" (1930. 12 и 14 нояб.) были опубликованы его воспоминания "Н.С. Лесков" (ср. в его кн. "Силуэты далекого прошлого". М.; Л., 1930). Знаток творчества Л., составитель библиографии его произведений и редактор единственного
прижизненного собрания его сочинений, Быков отмечает лесковскую "добросовестность в писаниях" и то, что он был "непримиримым врагом лжи, фальши, лицемерия". В воспоминаниях Быкова Л. предстает деликатным и отзывчивым человеком. Даже лесковское, по словам Быкова, "крайнее женолюбие" соединялось с "необыкновенным благородством": Л. "чужд был всякой пошлости".
Воспоминания о Лескове были опубликованы также в сборнике знавшего его писателя В.Н.Ладыженского "За рубежом" (Белград, 1930). После выхода воспоминаний В.Микулич "Встречи с писателями" (Л., 1929) появилась статья Г.В. Адамовича "Лесков и Толстой" (ПН. 1933. 23 марта), где особо отмечалась глава о Л. Адамович выделяет ту часть воспоминаний Микулич, где Л. представлен человеком, страдающим от какого-то, ему самому не ясного "скрытого порока, вызывающего у людей известное проявление негодования", "чего-то противного, кидающегося в глаза своей претенциозностью". Страдания совести у Л., обнаруженные Адамовичем в описании Микулич, занимают его, наряду со своеобразием лесковского толстовства. "Выясняется, что чувство Лескова <к Толстому> одним только восторженным поклонением не исчерпывается". По словам Лескова в передаче Микулич: он "совсем не близок" к Толстому; он "нашел в нем толк и смысл, в нем успокоился и свой фонаришко бросил".
В статьях, посвященных Л., как правило, говорилось о его сложной литературной судьбе, о недооцененности его творчества при жизни. В непериодическом сборнике "Евразийский временник" появилась статья П.П. Сувчинского "Знамение былого: (О Лескове)" (На путях: Утверждение евразийцев. М.; Берлин, 1922. Кн. 2), где утверждается высокое значение творчества писателя (в его произведениях "открывается глубокая воля к подвигу, к простому тайному служению, воля к созданию яркой и действенной формы жизни — все то, что было забыто и заруше-но пылью и сором чужих надстроек по верхнему слою глубокой русской земли". С. 140). По убеждению автора, в будущем Л. встанет "новым сиянием в русской духовной культуре" (с. 143).
С другой стороны, Ю.И.Айхенвальд (под псевдонимом Б.Каменецкий) опубликовал в газете "Руль" (1925. 4 марта) статью "Памяти Лескова", приуроченную к 30-летию со дня смерти писателя. Признавая, что "шаржи Лескова" в романах "Некуда" и "На ножах" "вполне затмила и превзошла та трагическая карикатура, в какую превратилась действительная русская жизнь" ("он совсем не сгущал краски" и "очень хорошо предусмотрел героев нашего времени"), автор, од-
нако, отказывает Л. в "психологической глубине" ("он хорошо плавал на поверхности явлений"), ему "недостает серьезной сердцевины, какого-то внутреннего пафоса". По Айхенвальду, Л. — "высокий мастер анекдота", "прирожденный мемуарист", но при этом "искусственность пронизывает собою его искусные были и небылицы". Главное "достоинство Лескова" Айхенвальд видит в его "погруженности в Россию". Л. дает читателю "художественные уроки национальной этнографии", но надо "делать поправку на личность самого изобразителя, на его перо, возлюбившее комический гротеск". Вывод автора статьи довольно суров: Л., "рассказчик ради рассказа, затейник и искусник", не принадлежит к "глубинным русским писателям": "слишком держала его в своей власти внешняя фактичность жизни, внешняя характерность ее фигур, ее явлений, ее названий". Хотя и признается, что современная русская литература (Замятин, Леонид Леонов, до этого Ремизов) наследует традиции Л., когда "своим национализмом выступает как здоровая реакция казенному интернационализму". Однако эта статья с ее критикой по отношению к Л. стоит в эмигрантской критике особняком.
Г.П.Федотов (под псевдонимом: Е.Богданов) в статье "Трагедия интеллигенции" (Версты. 1926. № 2) попытался осмыслить творчество Л. в контексте общенационального развития. Он связывает "почвенность Аксакова, Лескова, Мельникова, Толстого" с итогами Отечественной войны 1812, создавшими условия для "подлинно национальной дворянской литературы". "Конечно, это почвенность относительная. Исключая Лескова, сознательная национальная традиция не восходит к допетровской Руси; но допетровский быт, в котором еще живет народ, делается предметом пристального и любовного изучения" (с. 166). Концепция Федотова дает убедительное объяснение известного неприятия Л. так называемой прогрессивной критикой. "Только беспочвенность, как идеал (отрицательный), объясняет, почему из истории русской интеллигенции справедливо исключены такие, по-своему, тоже "идейные" (но не в рационалистическом смысле) и, во всяком случае, прогрессивные люди ("либералы"), как Самарин, Островский, Писемский, Лесков, Забелин, Ключевский и множество других. Все они почвенники, — слишком коренятся в русском народном быте или в исторической традиции" (с. 151).
Содержательной была и небольшая работа В.Н.Ильина "Лесков" из его "Этюдов о русской культуре" (ВРСХД. 1931. № 4). Напомнив о "чудовищной травле", которую пережил Л. в начале своей литературной
деятельности, Ильин называет Л. "величайшим русским юмористом", но относит его к "религиозным писателям": "Творчество его — православное пасхальное и софийное" (с. 10).
30 января 1926 в Сорбонне П.Е.Ковалевский защитил докторскую диссертацию по своей книге "Н.С.Лесков — непризнанный живописа-тель русской жизни" (N.S. Leskov. Peintre méconnu de la vie nationale russe. 1925). (см. рецензию П.Сергеича (П.С.Порохов-щиков): СЗ. 1926. № 29). В газете "Последние новости" (1926. 4 марта) в связи с этим была опубликована заметка "Лесков в Сорбонне" (подпись: Л.Б.). В ней отмечалось: книга Ковалевского заслуживает "привета" за то, что она знакомит французских читателей с "образом самобытного и причудливо -го русского писателя". При этом она заполняет пробел и в истории русской литературы, "где до сих пор не было полной монографии о жизни и творчестве Лескова" (действительно, существовавшие к тому времени книги А.Фаресова и А.Волынского таковыми назвать нельзя). Вместе с тем отмечалось, что "для самого автора не весь Лесков одинаково дорог и значителен". Ковалевский не пишет о его романах, обращая главное внимание у Л. на "национальные мотивы" и изображение "национального быта". Он исследует язык Л., "его пристрастие к причудливому и уродливому в жизни". В целом же книга Ковалевского свидетельствует о культурном вкладе русской эмиграции в пользу страны, ее приютившей.
Парижская газета "Россия и славянство", посвятившая номер дню русской славы (день Св. Равноапостольного Князя Владимира), опубликовала в нем большую статью профессора Белградского, а позднее Люблянского университетов Е.В.Спекторского "Н.С.Лес-ков" (1930. 26 июля) — с редакционной пометой: «Читано 15-го июня 1930 г. в собрании памяти Н.С.Лескова, устроенном "Обществом Русских Поэтов в Белграде"». По убеждению автора, в мире происходит "как бы вторичное пришествие Лескова". Его переводят и печатают в европейских странах, особенно в Германии, и этот интерес вызван его своеобразием, только ему присущими художественными качествами. Л. — "удивительный рассказчик. Но он рассказывает не от себя, а от других". Он непревзойденный знаток богатств русского языка. "Он не реалист и не натуралист. Его род — быль, или сказание, набрасывающее на действительность покров вымысла. Он беспримерный мастер бытовой легенды". Парадокс, но "ему, в отличие от других русских писателей, давались только положительные типы", он изобразил целую галерею "героев христианской праведности". От произведений Л., заключает Спекторский, "веет миром и любовью".
Столетие со дня рождения Л. было отмечено русскими изгнанниками достаточно широко. Созданный в Берлине Союз русских журналистов и литераторов в Германии установил традицию вечеров памяти русских писателей. Вечер, посвященный Л., был проведен 20 марта 1931. Появились воспоминания о Л. Зинаиды Гиппиус "Далекая единственная встреча" (Сегодня. 1931. 15 марта). В "Руле" (1931. 18 февр.) была опубликована статья С.В.Завадского "О Н.С.Лескове (К столетию со дня рождения)", где подчеркивалось: "Лесков не из тех, кого вспоминают, он из тех, кого помнят". Автор выделил в творчестве Л. его владение сказом и языком вообще ("достаточно сравнить беспомощно-нежизненную малорусскую речь у Максима Горького с воспроизводящими самый дух малорусского языка диалогами у Лескова"), его умение придать "художественную наглядность" излагаемым им "анекдотам", лесковское изображение праведников, его веру в "душевную красоту человека". Завадский сравнивает изображение Николая I у Мережковского и у Л. в пользу последнего: "Рассыпанные Лесковым там и сям анекдотические подробности об императоре... воссоздают его человечнее и жизненнее, чем рисунок Мережковского, исполненный почти сплошь черным".
"Современные записки" (1931. № 46) посвятили Л. статью П.М.Пильского "Истерзанный (К 100-летию рождения Лескова)", едва ли не самую обширную в эмигрантской лесковиане. По мнению автора, "Лескова крутили и сотрясали беспокойные страсти, на их укрощение призывал он помощь Бога, самообуздывался, пытался запереть клокочущий котел сидящих в нем демонических сил.". (с. 463). Пильский стремится создать объемный психологический портрет писателя, хотя чувствуется его зависимость от изначального посыла, выраженного заглавием. Отсюда целенаправленный подбор мемуарных свидетельств, цитат из произведений и писем Л. "Страстная, неуравновешенная душа Лескова мучилась двойной мукой, — чужой несправедливостью, литературной обойденностью и сознанием своей греховности, угрызалась и бросалась от покаянства к окаянству — и обратно" (с. 472). В целом эта характеристика может быть отнесена к очень многим писателям, как и слова: "В этом человеке странно ужились умильность и цинизм, правдоискатель, соблазняемый кощуном, и мечтатель о светозарном, ходящий во тьме. У раскольников есть выражение: искушать диа-вола. Лесков дразнил его злорадно" (там же). Вместе с тем отмеченная тенденция статьи имеет и положительный оттенок: Пильский остро поставил проблему неразрывности в писателе человеческого и творческого,
но призвал видеть главный итог его жизни. "Душа Лескова хранила глубочайшие источники восхищенного умиления. Вера в целительную силу доверчиво раскрытого сердца была в нем щемящей и сладостной. Ни у кого больше в русской литературе нет ни таких слов, ни таких красок для изображения умилительного блаженства, для воплощения неземной мечты в земных блаженных снах, как у Лескова" (с. 466).
Из других публикаций отметим заметку Н.Н.Берберовой (под псевдонимом: Ивелич) "Брюллов — герой Лескова" (В. 1929. 26 апр.). Она написана в связи с опубликованной в СССР статьей С.Елеонского «Николай I и Карл Брюллов в "Чертовых куклах" Н.С.Лескова» (Печать и революция. 1928. № 3). Основываясь на выводах Елеонского, Берберова считает, что "лесковская концепция истории о Брюллове" (жена Брюллова — любовница императора) не имеет "веских доказательств". Возможно, "Лесков, оставаясь верным изобразителем нравов, погрешил против точных исторических
фактов".
Об особом месте, которое занимает Л. в истории русской словесности, говорится в двух стихотворениях Игоря Северянина — сонете "Лесков" (1927) из сборника "Медальоны" (1934) и миниатюре "На закате" (1928), входящей в раздел "Девятое октября" сборника "Классические розы" (Белград, 1931). В первом из них Л., "писатель, в справедливости суровый", изображается Северяниным как порождение пестрой российской жизни и ее судия. Во втором отмечен особый лиризм лесков-ского творчества: "Это он восхищался деликатностью нищих, / Независимый, гневный, надпартийный, прямой"; неповторимый язык его книг: "А какие в них ритмы! А какая в них залежь / Слов ядреных и точных русского языка! / Никаким модернистом ты Лескова не свалишь / И к нему не посмеешь подойти свысока". В заключительной, четвертой строфе Северянин со страстью подчеркивает недооцененность лесков-ского дарования, хотя и передает это суждение своей лирической героине: "Достоевскому равный, он — прозеванный гений. / Очарованный странник катакомб языка!".
Л. следует отнести к литературным учителям А.М.Ремизова (ср. его самооценку: "Веду свое от Гоголя, Достоевского и Лескова. Чудесное — от Гоголя, боль — от Достоевского, чудное и праведное — от Лескова" (запись Н.Кодрянской.) Лето с Ремизовым // НРС. 1955. 20 и 21 ноябр.). Ранее он говорил: "Мне представлялось так: к Гоголю тропа — надо взять на себя великий подвиг; к Достоевскому — надо душу измаять; к Лескову — блоху подковать" (Русский Берлин. С.181).
Тема творческого восприятия Ремизовым лесковского наследия обширна и до сих пор во всей полноте не исследована (см. Туниманов В.А. Тропа Ремизова к Лескову // РЛ. 1998. № 3. С. 18-32). Есть свидетельство, что перед смертью Ремизову читали "Соборян" (Резникова Н.В. Огненная память: Воспоминания об Алексее Ремизове. Berkeley, 1980. С. 144), а сам он на своих литературных вечерах, наряду с собственными произведениями, читал Л. (31 марта 1933 в зале "Lutetia" // ПН. 1933. 2 апр.). В журнале "Путь" (1926. №2) А.М.Ремизов публикует цикл «из книги "Плетешок"» — "Московская пчела", где перелагает историю про старца Герасима и его льва (ср. "Лев старца Герасима", 1888, Лескова). В книге "Подстриженными глазами" (Париж, 1951) Ремизов посвяшдет Л. взволнованные строки, завершающие главу "Узлы и закруты": «Николай Семеныч! давно я хотел вам сказать, что меня поразило в вас — не ваши "праведники", а поразил меня ваш старец Памва, и не смирение его, которому и имени нет, а его глубочайшее ведение о "правде": "Не кичись правдою!"».
Лесковские традиции явно присутствуют в прозе И.С.Шмелёва (об этом в свое время писал Г.П.Струве в книге "Русская литература в изгнании". Критика не раз отмечала влияние Л. на творчество разных писателей. В частности, таковы повести И.Ф.Калинникова "Баба-змея" (1925) и С.Р.Шишмарёва "Тихон Тимофеевич и его практики" (1932). О близости ему Л. говорил прозаик И.Д.Сургучёв (Верити-нов Н. Человек глубоких прозрений: К годовщине смерти И.Д.Сургучёва // В. 1957. № 72. С. 140).
35-летию со дня смерти Л. посвятил эссе "Лесков" писатель И.С.Лукаш (В. 1930. 16 мая). "В лесковском языке все словно дымится и громоздится, и выпячивает несуразности, и сходится в причудливой нелепости. На русский язык Лесков смотрит как бы со стороны, как может смотреть иностранец, в совершенстве владеющий чужим языком. Лесков всегда, так сказать, надевает языковую маску, прикрывающую себя".
Непростые отношения с творчеством Л. существовали у В.В.Набокова. По мнению И.Толстого, Набоков, читавший о Лескове лекции, "дерзко презирал" его (наряду с Гончаровым), хотя "в каждом отыскивал какую-нибудь единичную деталь и лелеял, сводя все к ней и объявляя ее вершиной художественной зоркости писателя" (Набоков В. Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 9). Вместе с тем в тексте раннего (1926) доклада Набокова "Несколько слов об убожестве советской беллетристики." Л., наряду с Чеховым, Щедриным, Буниным,
отнесен к числу мастеров стиля, без чтения их невозможна "литературная культурность" писателя (Диаспора: Новые материалы. СПб, 2001. Вып. 2. С. 20).
В романе "Дар" (1937-1938) есть "вымышленный диалог по самоучителю вдохновения" Годунова-Чердынцева и поэта Кончеева, одним из прототипов которого считают почитаемого Набоковым Ходасевича. Обсуждается то, что в русской литературе достойно "не только полки, но и стола". Воображаемый Кончеев спрашивает: «"коли уж мы попали в этот второй ряд — Что вы скажете, например, о Лескове?" "Да что уж... У него в слоге попадаются забавные англицизмы, вроде "это была дурная вещь" вместо "плохо дело". Но всякие там нарочитые "аболоны"... — нет, увольте, мне не смешно. А многословие. матушки! "Соборян" без урона можно было бы сократить до двух газетных подвалов. И я не знаю, что хуже — его добродетельные британцы или добродетельные попы". "Ну, а все-таки. Галилейский призрак, прохладный и тихий, в длинной одежде цвета зреющей сливы? Или пасть пса с синеватым, точно напомаженным, зевом? Или молния, ночью освещающая подробно комнату, — вплоть до магнезии, осевшей на серебряной ложке?" "Отмечаю, что у него латинское чувство синевы: 1М^"» (Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб., 2000. Т. 4. С. 257). Как следует из этого, у "второрядного" Лескова Набоков знал не только "Левшу" и "Соборян", но и "Несмертельного Голована" ("пасть пса") и, вероятно, "Язвительного" ("добродетельный британец" Ден). Но еще важнее то, что Набоков включил эти свои оценки в сложное пространство воображаемого диалога, тем самым наделив себя лишь совещательным, а не решающим голосом.
И.А.Бунин, отец которого, по семейному преданию, учился в Орловской гимназии вместе с Л. (Муромцева-Бунина В.Н. Жизнь Бунина. Беседы с памятью. М., 1989. С. 49), в "Заметках" (ПН. 1929. 19 сент.) признается в том, что так и не решился подойти в молодости к Л. (как и к Полонскому, Майкову, Фету), хотя "страстно" хотел познакомиться. В "Литературных заметках" (Слово. 1922. 28 авг.) и в "Записной книжке" (В. 1926. 28 окт.) он называет Л. в числе других русских и зарубежных писателей, на которых был бездоказательно навешен ярлык "реакционера", "ретрограда".
Л. любила М.И.Цветаева: "Из русских писателей это мой самый любимый, родная сила, родные истоки" (письмо А.А.Тесковой 17 окт.1930 // Цветаева М. Собр. соч. В 7 т. М., 1995. Т. 6. С. 388; в мае 1941 года Цветаева обменяла "огромную книгу" Брейгеля на собрание
сочинений Л.: "Лескова читать — всю жизнь, сколько бы ее ни оставалось" — письмо А.С.Эфрон 23.05. 1941 // Там же. Т. 7. С. 753). Особенно она ценила "Соборян" ("Из русских книг больше всего люблю Семейную Хронику и Соборян, — два явно добрых дела. За добрую силу" (письмо Ю.П.Иваску 12 мая 1934 // Там же. С. 388).
С.Ф.Дмитренко
ЛОМОНОСОВ Михаил Васильевич (1711-1765)
Д.П.Мирский в книге "Русская лирика: Маленькая антология от Ломоносова до Пастернака" (Париж, 1924) начинает с Л. в исторической перспективе выстраивать литературный ряд. Он написал о Л.: "Наше время снова становится способно оценить его умную риторику, полет его научного натурфилософского воображения и ясность его классической дикции" (с. 161). В статье "О московской литературе и протопопе Аввакуме (два отрывка)" (Евразийский временник. 1925. Кн.4) Мирский, подчеркивая заслугу Аввакума в создании нового литературного языка, отмечает, что тот оказался невостребованным и побежденным "киевским" книжным языком, который и явился плодотворным для русской литературы — творчество Л., Карамзина, Пушкина.
В цикле "Бесед о русской культуре", проводившихся с февраля 1927 парижским Русским народным университетом, прошел вечер памяти Л. 170-летию со дня смерти ученого было посвящено торжественное собрание, организованное 18 октября 1935 Русским свободным университетом в Праге совместно с Комитетом "День русской культуры". Выступления М.М.Новикова "Ломоносов — основоположник русского естествознания", А.И.Глазунова "Ломоносов, как физико-химик" и И.И.Лапшина "Ломоносов, как мыслитель-гуманист" составили содержание сборника "М.В.Ломоносов: Речи, произнесенные на собрании в память 170-летия со дня его смерти" (Прага, 1936). В предисловии к сборнику ученый назван "великаном в истории русской науки", образ которого "должен быть включен в галлерею самых выдающихся мировых гениев" (с.4). М.Новиков и А.Глазунов пришли к общей мысли о сходстве характера и судьбы научных работ Л. и Леонардо да Винчи. Их фигуры сравнивал позднее и А.Величковский в статье "Леонардо да Винчи и Ломоносов" (Парижский вестник. 1942. 26 июля). М.Новиков отметил, что лишь в последнее время происходит осознание грандиозности того культурного наследия, которое оставил после себя "гениальный русский самородок". Его величие в полной мере оценил другой гений —
