CC BY
197
К.В. Душенко
«ЛЕБЕДИНЫЙ СТАН» И ЛЕГЕНДА «БЕЛОЙ ГВАРДИИ»
Аннотация
Стихотворный цикл М. Цветаевой «Лебединый стан» рассматривается на фоне политического языка эпохи. Такой подход выявляет своеобразие и даже парадоксальность образа Белого движения, созданного Цветаевой.
Ключевые слова: Цветаева, Белое движение, политическая символика
цвета.
Dushenko K. V. «The demense of the swans» and the legend of the «White movement»
Summary. «The demense of the swans» by M. Tsvetaeva is considered as the reverberation of the political language of those days. It reflects the peculiarity of the White movement in Tsvetaeva's poetry.
Цикл стихотворений Цветaевой «Лебединый стан» (в дальнейшем: ЛС) - не только поэтическое, но и политическое высказывание. Поэтому оно должно рассматриваться не только в контексте поэтического мира Цветаевой и современных ей русских поэтов, но также в контексте политического языка эпохи - в частности, в контексте «цветовой системы» этого языка. Только так можно по-настоящему оценить оригинальность и даже парадоксальность созданного Цветаевой образа Белого движения. Между тем представления как историков, так и филологов о политическом языке эпохи Гражданской войны весьма расплывчаты, а нередко даже превратны. Это прежде всего относится к семантике «белого» и производных от него выражений.
Три цвета времени
В работах филологов о ЛС отмечается, что цветовая система цикла строится вокруг трех основных цветов: белого, черного и красного. При этом с белым связаны положительные коннотации, а черный и красный выступают как антонимы белого и в этом плане как бы уравниваются между собой1.
Семантика цвета в ЛС не совпадает с личным, индивидуальным восприятием цвета у автора цикла. «Черное, - пишет Л.В. Зубова, - связано у Цветаевой прежде всего с высоко ценимым ею понятием страсти, <...> а белое - с бесстрастием». «Черный цвет связан обычно с миром ее лирического субъекта, а белый - с чуждым ей миром»2. Летом 1919 г. Цветаева записывает в записной книжке: «Моя простонародная нелюбовь к белому цвету (и марко, и пусто!)»3. «Нетипичная» для Цветаевой семантика цвета в ЛС как раз и обусловлена спецификой ЛС как актуального политического высказывания.
Те же три цвета, что и в ЛС - красный, черный и белый, - со времени Первой русской революции лежали в основе цветовой системы русского политического языка, хотя их семантика и их относительная значимость менялись со временем. (Развернутое обоснование тезисов, содержащихся в этом и следующем разделах статьи, дано в моей работе «Красные и белые: символика цвета в политическом языке».)4
В 1905-1907 гг. центральную оппозицию образуют красный и черный. Связано это было с появлением черносотенства как антиреволюционной силы. Сплошь и рядом черносотенцев именовали просто «черными». Однако в либеральной печати черносотенцев иногда называли и «белыми», как французских роялистов.
С Февраля по Октябрь 1917 г. «белый» практически отсутствует в политическом языке. Главенствует оппозиция «красное -черное». Но ее содержание меняется коренным образом. Черносотенцы как политическая сила не пережили крушения монархии. «Черное» в публицистике всех направлений становится универсальным символом реакции, насилия и контрреволюции, под каким бы флагом она ни совершалась - пусть даже под красным.
К концу лета 1918 г. в советской печати на первый план выходит оппозиция «красное - белое». «Черное», однако, продолжает
играть важную роль в политическом языке. В течение всей Гражданской войны черный цвет используется для дискредитации (можно было бы сказать: для очернения) врага, причем не только в большевистской, но и в антибольшевистской печати.
Вопреки преобладающим до сих пор представлениям, на основных фронтах антибольшевистской борьбы - Восточном и Южном (а также Северном) - понятие «белые» и производные от него не использовались в качестве самоназвания вплоть до конца Гражданской войны; соответственно, здесь не могла возникнуть оппозиция «красное - белое».
И только на Северо-Западе весной 1919 г. в армейской печати и официальных документах появляются самоназвания со словом «белый»: «белая армия», «белые солдаты», наконец, просто «белые». В этом регионе наименование «белые» не было заимствовано из советской печати; в Финляндии и Прибалтике местные «белые» имели широкую поддержку в обществе. Однако уже в ноябре 1919 г. Северо-Западный фронт «белых» перестал существовать, а с ним и самоназвание «белые».
Так продолжалось до 1921 г., когда в Софии вышла книга Шульгина «1920 год. Очерки», заложившая основы идеализированного образа Белого движения. Шульгин не скрывает, что он не пишет историю движения, а создает ретроспективный миф «Белой армии». «Белые», по Шульгину, есть некий рыцарский орден, сознательное меньшинство, взявшее на себя задачу спасения и возрождения родины. Политическое содержание «белой идеи» остается неясным; ничего не говорится о том, как она соотносится с идеей монархии или демократии. Нет и сближения «белого» с чистотой православной веры. Достаточно того, что Белая армия -армия национальная. В остальном дихотомия «белые - красные» исключительно нравственная. «Белые» - значит чистые.
«Белая гвардия» в языке публицистики
Выражение «белая гвардия» появилось в конце 1905 г. как самоназвание боевых дружин Союза русского народа (т.е. черносотенцев) в Одессе. «Гвардия» здесь означает не «отборные части войск», а «[гражданскую] стражу» для охраны общественного порядка. (Оба эти значения присущи французскому слову gаrde.)
Тогда же в печати появляется слово «белогвардейцы» - обычно в связи с погромами.
Почти одновременно появляются упоминания о финляндской «белой гвардии», которая, однако, не имела ничего общего с южнорусскими черносотенцами. Она состояла преимущественно из либеральной студенческой молодежи и противостояла местной «красной гвардии» - полувоенной леворадикальной организации.
В публицистике Первой русской революции выражение «белая гвардия» не играло заметной роли. Вторично оно появилось 27 октября 1917 г., во время октябрьских боев в Москве. Так назвали себя отряды учащейся молодежи, в отличие от юнкеров, которые были главной силой московского выступления и в печати упоминались гораздо чаще. Одним из участников московских боев был прапорщик Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой. Позднее начало своего «добровольчества» он считал с 26 октября 1917 г. Показательно, что в его мемуарных очерках 1920-х годов с подробным рассказом о московских событиях5 «белая гвардия» не упомянута ни одним словом.
Согласно воззванию Центрального студенческого исполнительного комитета, название «белая гвардия» было выбрано «в противовес красной», т.е. по контрасту. Но в цветовой системе тогдашнего политического языка «белое» логически означало также отрицание «черного» со всеми его смысловыми коннотациями, включая ассоциацию с монархизмом. Московская «белая гвардия» была не только безусловно республиканской, но и достаточно левой по духу.
С февраля 1918 г. в Финляндии развернулась полномасштабная гражданская война между «красной» (коммунистической) и «белой» (буржуазно-республиканской) гвардией, закончившаяся в апреле поражением «красных». Только тогда в советской печати оборот «белая гвардия» из эпизодического становится обычным.
Тогда же выражения «белая гвардия» и «белогвардейцы» начинают применяться к антиреволюционным вооруженным формированиям в Эстонии, Латвии и Германии, а также к германским частям, наступающим на Петроград. В результате «белая гвардия» и «белогвардейцы» становятся синонимом буржуазной контрреволюции, прежде всего зарубежной. Этому способствовало то, что в рамках леворадикальной идеологии «белая гвардия» легко ассо-
циировалась с «белым террором», который для «красных» всегда был террором контрреволюционной буржуазии.
Иначе обстояло дело с наименованием «внутренних» антибольшевистских сил. Вплоть до конца весны 1918 г. «белая гвардия» («белогвардейцы») - лишь одна из множества «контрреволюционных» групп, например: «помещики, банкиры, домовладельцы, фабриканты, лавочники, меньшевики, спекулянты, правые эсеры, белогвардейцы, безвольные интеллигенты и юнкера»6. «Белогвардейцы» - это обычно либо добровольческие части (в отличие, например, от казаков), либо «внутренние» заговорщики. Во втором случае «белогвардеец» и «черносотенец» используются практически как синонимы. «Белой гвардией» именуется едва ли не всякая городская противобольшевистская организация.
С июля 1918 г. обычным становится краткое обозначение «белые», и лишь к концу лета 1918 г. двухцветное деление воюющих сторон - «белые» против «красных» - окончательно утверждается по отношению к самой России.
В антибольшевистской печати (даже на Северо-Западе, где использовалось самоназвание «белые») термины «белая гвардия» и «белогвардейцы» встречаются только в закавыченном виде, как «чужое слово». Судя по всему, они вызывали у так называемых «белых» наибольшее отторжение и оставались табуированными по крайней мере до середины 1920-х годов. Возможные причины такого отторжения рассматриваются в моей упомянутой выше статье7. Выражений «белая гвардия» и «белогвардейцы» нет ни в книге Шульгина «1920 год», ни у его ближайших продолжателей, развивавших идею «Белого дела».
То же относится к сторонникам «белых» в Советской России. Москвич Н. Окунев, сторонник конституционной монархии, в своем дневнике за все время Гражданской войны ни разу не пользуется определениями «белые» и «белогвардейцы» как собственными - а только при пересказе официальных сообщений, обычно закавычивая эти наименования8.
Вопрос о датировке текстов ЛС
Как было показано выше, в 1917-1919 гг. семантика «белого» и слов, производных от него, менялась достаточно заметно.
Поэтому для рассмотрения ЛС на фоне языка эпохи крайне важен вопрос о датировке отдельных текстов ЛС.
Все стихотворения цикла датированы автором, чаще всего -с точностью до дня или нескольких дней. Независимых датировок большинства текстов ЛС, по-видимому, не существует, так что обычно принимаются датировки авторского рукописного сборника 1938 г. Между тем по крайней мере в некоторых случаях их достоверность оказывается под серьезным сомнением. Так, стихотворение «Дорожкою простонародною...» в первых публикациях (1921, 1923) датировалось «1 октября 1918 года»; однако в 30-е годы, при составлении книги ЛС, Цветаева сдвигает датировку сразу на год вперед: «осень 1919»9.
Стихотворение «Царь и Бог! Простите малым...» датируется: «Москва, 1-я годовщина Октября», т.е. концом октября 1918 г. Стихи ЛС, как правило, представляют собой непосредственный отклик на актуальные события, однако содержание этого стихотворения - призыв к милосердию в случае вступления в Москву «Белого полка» - не вяжется с военно-историческими реалиями. Основные бои велись тогда на Урале и на Дону, и о вступлении «белых» в Москву речь не шла.
Между прочим, именно этим объясняется аберрация восприятия Е.Л. Кудрявцевой, исследователя цикла ЛС: «.как помечает Цветаева, в "1-ю годовщину Октября. Дни, когда Мамонтов подходил к Москве..."»10. Тут неоправданно сконтаминированы датировка стихотворения и начало примечания к нему в поздней авторской рукописи ЛС: «Дни, когда Мамонтов подходил к Москве -и вся буржуазия меняла керенские на царские - а я <...> знала, что не войдет в Столицу - Белый Полк!»11
Мамонтов «подходил к Москве» в сентябре 1919 г., и по своему содержанию «Царь и Бог! Простите малым.» действительно гораздо легче связать с этой датой, чем с октябрем 1918 г.
Парадоксы «Лебединого стана» как политического высказывания
До мая 1919 г. дихотомия «красное - белое» существует только в советской печати, и «белое» здесь, разумеется, полюс зла.
И только у Цветаевой мы находим ту же оппозицию с противоположными знаками12.
Противопоставление «белые - красные» в ЛС (как позднее у Шульгина) - прежде всего нравственное. «Белое» в ЛС возникает еще до Октября 1917 г., как антитеза - пока еще не политическая, а только метафорическая, - красному и черному. Роль черного как одного из антонимов белого, не менее важного, чем красное, вполне соответствовала символике цвета у антибольшевистских публицистов, которая, однако, начала складываться лишь со второй половины 1919 г. в «белой» печати Северо-Запада, а окончательно закрепилась у В. Шульгина уже в эмиграции.
Зато в высшей степени необычно то, что Цветаева - если принять авторские датировки триптиха «Дон», - уже с начала апреля 1918 г. по н.ст. последовательно пользуется терминами «Белая гвардия», «белогвардейцы» и «белогвардейский», заимствованными из советской печати и строго табуированными у так называемых «белых» вплоть до начала 20-х годов. Формула «белогвардейская рать святая» из триптиха «Дон» [I, 390] была, в сущности, оксюморонной, равно неприемлемой как для «красных», так и для их противников.
Вторым, после Цветаевой, автором, преодолевшим табу на использование выражения «Белая гвардия» в позитивном контексте, был М. Булгаков. Его роман под этим названием вышел в 1925 г., а упоминание о нем в печати появилось двумя годами ранее. Однако «Белая гвардия» у Булгакова остается метафорой, а не термином летописца Белого движения, на звание которого претендовала Цветаева («Белый поход, ты нашел своего летописца...») [I, 572]. Герои булгаковского романа, в полном соответствии с исторической реальностью, ни разу не называют себя и своих единомышленников на Дону и Кубани «белыми» или, тем более, «Белой гвардией».
Наименования, предложенные советской пропагандой, имели для Цветаевой достоинство краткости, а также образности; они позволяли оперировать цветовой дихотомией по историческим образцам, из которых наиболее очевидным был «Девяносто третий год» Гюго, где «белые» - вандейские повстанцы-роялисты, а «синие» - солдаты-республиканцы. (Весной 1919 г. Цветаева записывает в дневнике: «Перечитываю сейчас "Риа1те-у1^1-1те12е"
["Девяносто третий год", франц.]. <...> Каждая строка - формула. <...> Да. - Нет. - Черное. - Белое. - Добродетель. - Порок. <...> Роялист. - Республиканец»13.)
В наиболее сжатом виде цветаевская легенда «Белой гвардии» выражена в заключительном двустишии первого стихотворения триптиха «Дон»:
Старого мира — последний сон: Молодость — Доблесть — Вандея — Дон [I, 390].
Здесь «молодость» неожиданно становится защитницей «старого мира», а добровольческий «Дон» отождествляется с «Вандеей» - оплотом монархизма и истовой религиозной веры.
«Молодость» - постоянная характеристика «Белой гвардии» в ЛС: «Волны и молодость - вне закона!»; «Долг и Верность спустив с цепи, / Человек молодой - не спи!», и уже в 1921 г., в обращении к «белой» эмиграции: «С Новым Годом, молодая Русь, / За морем за синим!» [I, 391, 407; II, 9].
Другая постоянная характеристика «Белой гвардии» - ее рыцарственность: «белы-рыцари» [I, 384], те же «долг и верность» как рыцарские черты. Рыцарственность понимается в ЛС не только метафорически, но и в социально-сословном смысле («долг дворянский», «Дворянин, дорогу - дровосеку!») [I, 426, 465]. Эта последняя особенность опять-таки совершенно нехарактерна ни для идеологии «белых» в годы Гражданской войны, ни для шуль-гинской «белой идеи».
Мотив «молодой гвардии» и ее рыцарского служения не был чужд антибольшевистской публицистике. В феврале 1918 г., незадолго до создания триптиха «Дон», в газете «Вольный Дон» появились три сходные по духу статьи: Ник. Литвин, «Рыцари идут»; К. Шадринцев, «Гвардия молодости»; Ник. Арсеньев, «Во имя России».
Перед нами первые наброски легенды «Белой гвардии», хотя сам этот термин табуирован. Авторы обращаются к традиции и риторике «освободительного движения в России», начиная с декабристов (ср. в ЛС: «Свобода! - Прекрасная Дама / Маркизов и русских князей») [I, 351], а Ник. Литвин - еще и к донской традиции «казацкой вольности». Однако теперь Россию надлежало
освобождать не от гнета самодержавия, а от деспотизма большевиков. Главное же - «новому рыцарству» предстоит искупить «всю мерзость <...> преступлений, лежащих на русском народе»14. И это уже совершенно новый мотив, не сочетающийся с прежним «освобожденством», зато во многом близкий к осуждению «черни» в ЛС. «Молодая гвардия» понимается как избранное, жертвенное меньшинство; его рыцарское служение - служение уже не «народу», а России как некой идеальной сущности. Но, разумеется, ни о какой защите «старого мира» речь не шла. «В этих юношах и мальчиках, - писал Арсеньев, - рождается, более того - уже родилась обновленная, новая Россия»15 (курсив мой. - К. Д.). Эти идеи и образы впоследствии прочно войдут в легенду «белой гвардии», хотя едва ли ее творцы были знакомы с публицистикой «Вольного Дона» февраля 1918 г.
Уподобление Дона Вандее было общим местом тогдашнего политического языка. Однако М. Шкапская делает существенную оговорку: «Дон, эта своеобразная русская Вандея - Вандея без роялистов и без роялизма»16. Цветаева уподобляет Дон Вандее без оговорок, хотя она не могла не знать, что добровольческое движение, тем более на его раннем этапе, не было монархическим. Цветами «Корниловского полка», прихода которого так ждала Цветаева, были черный и красный, и этими цветами корниловцы были обязаны Февральской революции. (В 1917 г. красная полоса на нарукавных повязках новых ударных частей толковалась как «символ борьбы за свободу», а черная - как символ «нежелания жить, если погибнет Россия»17.)
Дон и Кубань первых месяцев 1918 г. скорее можно было уподобить Жиронде, чем Вандее. В первые годы эмиграции это наименование неоднократно применялось и к Белому движению в целом. Стихотворный фельетон Дон-Аминадо о «белой» эмиграции (1920) назывался «Жиронда». Б.А. Энгельгардт, октябрист -т. е., по тогдашней мерке, консерватор, - беседуя с Керенским сразу после Февраля, говорил: «Победу-то я вижу, но невольно с грустью вспоминаю об участи жирондистов... » Встретившись с Керенским уже в эмиграции, Энгельгардт замечает: «... Теперь, в Париже, мы встретились оба в одинаковой роли жирондистов, благополучно ускользнувших от якобинцев...»18 В 1921 г. право-монархический (т.е. черносотенный) публицист именует вождей
Добровольческой армии «плеядой революционных генералов», предавших дело монархии19.
Стоит еще отметить, что «Белый поход» в ЛС - это поход Добровольческой армии, с которой и отождествляется Белое движение в целом. Тут Цветаева была не одинока: то же мы видим в 1921 г. у Шульгина. Добровольческое движение появилось раньше всего (если начинать отсчет с корниловского выступления) и последним сошло со сцены. Только оно и в эмиграции сохраняло нить идейной, кадровой и организационной преемственности.
Нередко указывается, что в одном из заключительных стихотворений ЛС «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!.. » «белое» и «красное» как бы уравниваются:
Где свой, где чужой?
Белый был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белый стал:
Смерть побелила20.
Близкую параллель можно найти в «Девяносто третьем годе» Гюго. Здесь маркитантка, которая поит всех раненых - «и синих и белых», объясняет: «Умирают все, без различия убеждений. Умирающим надо бы помириться»21. Однако - и это принципиально важно - Гюго признает часть правоты за обеими сторонами и видит своих «рыцарей» как у близких ему «синих», так и у «белых». Цветаева в ЛС никакой правоты, а тем более рыцарства за «красными» не признает. «Красное» и «белое» уравниваются только в могиле.
Монархизм и «аристократизм» ЛС
Начиная с первых стихотворений цикла, написанных вскоре после крушения монархии, для ЛС характерен последовательный, едва ли не эпатажный монархизм. «Белое движение» понимается как реставраторское, как восстановление исторической, царской России. При этом монархические образы и символы черпаются одновременно из русской и французской истории, например: «Бледный праведник грозит войной Содому / Не мечом - а лилией в щите!» [I, 410]. В контексте ЛС с его постоянным обращением
к сюжетам Французской революции лилия воспринимается не просто как символ чистоты и непорочности, но также как символ традиционной французской монархии.
Религиозная линия, одна из центральных в ЛС, была заметна в идеологии «белого» движения, но последовательный, жертвенный монархизм в духе французских роялистов - не более чем «авторская» легенда Цветаевой. Борясь с восприятием триколора как «царского флага», так называемые «белые» даже ссылались на западные республиканские образцы, включая наследие Великой французской революции. Три цвета русского знамени, писала «колчаковская» газета, «взяты Петром у голландской республики. <... > У наших верных друзей-французов на знаменах те же цвета, только в другом порядке, и <... > означают они у них: "Свобода, равенство, братство"»22.
Даже в конце 20-х годов Цветаева в поэме «Перекоп» приписывает врангелевским войскам лозунг «За Царя и Русь!» Под лозунгом «За Веру, Царя и Отечество» выступала в июле 1918 г. правомонархическая и прогерманская Астраханская армия (существовавшая очень недолго), но для Добровольческой, а затем вран-гелевской армии этот лозунг был совершенно неприемлем, независимо от монархических симпатий некоторой части офицерства.
Д. Фельдман объясняет монархизм ЛС тем, что советским идеологам удалось навязать общественности - и Цветаевой в том числе - пропагандистскую схему: «Если "белый", значит, монархист»23. Но это объяснение не согласуется с семантикой «белого» в советской печати периода создания ЛС. Понятия «белогвардейцы», «белые», «белый террор» ассоциируются здесь с буржуазной контрреволюцией, а не с монархизмом. Постоянный эпитет «белой гвардии» - «буржуазная». Основное противопоставление шло не по линии «республика - монархия», а по линии «буржуазно-помещичья» - «рабоче-крестьянская власть».
Конечно, обвинения противника в монархических замыслах не были редкостью, но они обычно не связывались с французской символикой «белого» как монархического, например: «Из зеленых попугаев либерализма [кадеты] <...> превратились в черных воронов монархической реставрации»24. Зеленый был партийным цветом кадетов, а «черный» - цветом русских монархистов в политическом языке; после Февраля «белый» в этом значении
практически исчезает. В зарубежной русской печати антибольшевистские силы именуются «белыми» без коннотации между «белым» и монархическим - даже в критических высказываниях, -притом что коннотация «черного» с монархизмом сохраняется в эмигрантской печати еще и в 20-е годы.
Разумеется, монархизм ЛС, так же как демонстративный аристократизм этого цикла, вплоть до восхваления понятий «раса» (в смысле «порода») и «белая кость», были насквозь романтическими, умозрительными, можно даже сказать - книжными. В статье «Бальмонту» (май 1920 г.) Цветаева «яростно рукоплещет» Сологубу, сказавшему на чествовании Бальмонта: «Демократические идеи для поэта - игра, как монархические идеи, поэт играет всем. Единственное, чем он не играет - слово»25.
За видимой оппозицией «чернь - белая кость» скрывается гораздо более важная для Цветаевой оппозиция «культура - варварство». То же можно сказать о творчестве позднего Блока, но Блок делает выбор в пользу «нового варварства» против «старой культуры», Цветаева же выбирает культуру и рыцарский этос. А рыцарский этос требует опоры в высших традиционных ценностях: Бог, Монарх, Честь - как личная, так и честь рода. (Тут Цветаева, как неоднократно было замечено, сближается с Гумилевым.) «Честь рода» в ЛС трансформируется в причастность к отечественной истории, начиная с «белого дела» князя Игоря Святославича [II, 7].
О французском девизе в ЛС
Частое в ЛС обращение к французским историческим образцам в немалой степени обусловлено тем, что традиция рыцарства, столь важная для цветаевского образа «Белой Гвардии», была по преимуществу традицией западной. Одним из таких образцов был монархически-рыцарский эпиграф к включенному в ЛС мини-циклу «Памяти А.А. Стаховича» (весна 1919 г.).
Эпиграф представляет собой краткое четверостишие:
A Dieu — mon ame, Mon corps — au Roy, Mon coeur — aux Dames, L 'honneur—pour moi.
(Господу — мою душу, Тело мое — королю, Сердце мое — дамам, Честь — себе самому) [I, 464].
Таким, или почти таким, мог бы быть девиз рыцарей «Белой гвардии», образ которой создан в ЛС.
Это четверостишие, по-видимому, возникло в среде монархической эмиграции на рубеже XVIII-XIX вв., после крушения «легитимной» монархии Бурбонов. На протяжении XIX в. оно цитировалось во французской печати в различных вариантах. Заметим, что вариант с «телом» (mon corps) вместо «жизни» (ma vie) крайне редок, а оригинальную пунктуацию Цветаева заменила своей собственной, используя четыре тире в четырех кратких строках.
Самое раннее из известных нам упоминаний этого девиза появилось в книге поэта и драматурга Огюста Крезе де Лессера «Путешествие в Италию и Сицилию в 1801 и 1802», опубликованной в 1806 г.: «На стенах гостиницы в Турине я нашел это четверостишие, не вполне правильное, но благородное по своему чувству и удивительно верное:
A Dieu mon ame, Mon cœur aux dames, Ma vie au roi, L'honneur à moi. [Богу — моя душа, Сердце мое — дамам, Жизнь моя — королю, Честь — мне самому]»26.
То же четверостишие (с перестановкой строк) выбрал своим гербовым девизом немецкий поэт-романтик Фридрих де ла Мотт-Фуке (1777-1843)27. Его стихотворную повесть «Ундина» Цветаева знала с детства в переводе Жуковского, а в дневнике Цветаевой ла Мотт-Фуке упоминается почти рядом с четверостишием «A Dieu -mon ame.»
К тому же девизу восходит девиз герба князей Васильчико-вых, утвержденный в 1840 г.: «Жизнь - царю, честь - никому»28.
В «исправленном» виде девиз Васильчиковых был использован Добровольческой армией. В 1919 г. на Юге России был снят агитационный антибольшевистский фильм «Жизнь - родине, честь -никому». Как видим, место «царя» здесь заняла «родина», в полном согласии с официальной идеологией Белого движения.
Чуть раньше, чем в стихах памяти Стаховича, тот же эпиграф появился у Цветаевой в пьесе в стихах «Фортуна» с подписью: «Старинный девиз». Это лишнее свидетельство того, сколь важен он был для автора, притом что его отнесение к герою пьесы, герцогу Бирон-Гонто, выглядит парадоксом. Сразу после начала Французской революции Бирон-Гонто перешел на ее сторону, успешно сражался против роялистов в Вандее и был казнен якобинцами по ложному обвинению. Строка девиза «Тело мое - королю» никак не могла к нему относиться. В сущности, то же касается и строки «Господу - мою душу»: аристократ, перешедший в стан революции, едва ли отличался глубокой религиозностью. Наконец своей сословной честью герцог легко пожертвовал, соглашаясь служить под начальством цареубийц. Безусловно верно лишь то, что в сердце герцога нашлось место для множества «прекрасных дам».
* * *
При жизни Цветаевой лишь отдельные стихотворения из ЛС печатались в эмигрантской периодике. Отдельным изданием цикл был опубликован только в 1957 г., а в СССР - в 1990 г. В 19201930-е годы он не оказал сколько-нибудь заметного влияния на апологетов Белого движения, но в 1956 г. Глеб Струве уже называет его «поэтическим памятником добровольческому рыцарству», подобного которому «никто из самих участников Движения не
29
создал» .
Гораздо сильнее, чем на эмигрантов первой волны, знакомых с Белым движением не понаслышке, ЛС повлиял на позднее-советского читателя (задолго до 1990 г. цикл широко ходил в Самиздате), но особенно - на читателя постсоветского. В современной русской культуре, а пожалуй, и в массовом историческом сознании образ Белого движения сформирован в немалой степени именно «Лебединым станом».
См., напр.: Клинг О. Поэтический мир Марины Цветаевой. - М., 2004. - С. 92; Спесивцева Л.В. Творчество М.И. Цветаевой 1910-1920-х годов: Традиции символизма и авангардизма. - Астрахань, 2008. - С. 66.
Зубова Л.В. Поэзия Марины Цветаевой: Лингвистический аспект. - Л., 1989. -С. 117-118.
Цветаева М.И. Неизданное. Записные книжки. - М., 2000. - Т. 1. - С. 243. Душенко К.В. Красные и белые: Символика цвета в политическом языке // Символическая политика: Сб. науч. трудов. - М., 2015. - Вып. 3. М.: ИНИОН РАН, 2015. - С. 255-297. Эфрон С. Записки добровольца. - М., 1998.
Во имя Учредительного Собрания [передовая статья] // Правда. - М., 1918. -5 июня. - С. 1.
Душенко К.В. Цит. соч. - С. 286-287. Окунев Н.П. Записки москвича. - Париж, 1990.
КудрявцеваЕ.Л. «Белая гвардия, белый сон...»: Архивные материалы как основа работы с поэтическим текстом // «Мой знак пред жизнью - вереск гор...»: Русская эмиграция в архивах Швейцарии / Сост. Е.Л. Кудрявцева, Г. Риггенбах. - М., 2003. - С. 342. Там же. - С. 366.
Цветаева М.И. Собр. стихотворений, поэм и драматических произв.: В 3 т. -М., 1990. - Т. 1. - С. 385.
Среди множества прямых заимствований из политического языка эпохи отметим «красную тряпку»: «Коли красною тряпкой затмили - Лик» [I, 396]. Наименование красного флага «красной тряпкой» появилось в монархической печати еще в годы Первой русской революции; после Октябрьского переворота оно стало обычным как в устной речи противников большевиков, так и в антибольшевистской печати.
Цветаева М.И. Неизданное. Записные книжки. - М., 2000. - Т. 1. - С. 201. Арсеньев Ник. Во имя России. Вольный Дон. - Новочеркасск, 1918. - 20 янв. -С. 2-3. Там же.
Шкапская М. На Дону // День. - М., 1917. - 8 дек. - С. 2.
КолоницкийБ. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры Российской революции 1917 г. - СПб., 2001. - С. 162. Отметим, что это один из многочисленных случаев, когда визуальная семантика цвета (в данном случае черного) не совпадает с его вербальной семантикой, о которой идет речь в данной статье.
Поликарпов В.Д. Военная контрреволюция в России: 1905-1917. - М.: Наука, 1990. - С. 201.
Передовая статья // Двуглавый орел: Орган монархический мысли. - Берлин, 1921. - 1/14 марта, № 3. - С. 2-3. (Автор, вероятно, Н.Е. Марков 2-й.)
2
3
4
5
6
7
8
9
10
12
13
14
15
16
17
18
ЦветаеваМ.И. Собр. соч.: В 7 т. - М., 1994. - Т. 1. - С. 576. Далее ЛС цитируется (в скобках после цитаты) по тому же изданию: номер тома - римскими цифрами, номер страницы - арабскими. Hugo V. Quatrevingt-treize. - Paris, 1874. - T. 1. - P. 22. Знамя // Отечество. - Пермь, 1919. - 30 июня. - С. 1.
Фельдман Д. Красные белые: Советские политические термины в историко-
культурном контексте // Вопросы литературы. - М., 2006. - № 4. - С. 11.
Передовая статья // Правда. - М., 1918. - 20 июля. - С. 1.
Цветаева М.И. Собр. соч.: В 7 т. - М., 1994. - Т. 4. - Кн. 1. - С. 9.
Creuzé de Lesser A. Voyage en Italie et en Sicile, fait en 1801 et 1802. - Paris,
1806. - P. 21.
Zoozman R. Zitatenschatz der Weltliteraur. - Berlin, 1961. - S. 115. КорфМ.А. Записки. - М., 2003. - С. 109.
Струве Г. Русская литература в изгнании. - М., 1996. - С. 113. (1-е изд.: Нью-Йорк, 1956.)
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
