CC BY
36
Laurie Manchester. Holy Fathers, Secular Sons: Clergy,
Intelligentsia and the Modern Self in Revolutionary Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2008. 304 pp.
Jennifer Hedda. His Kingdom Come: Orthodox Pastorship and Social Activism in Revolutionary Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2008. 300 pp.
Энди Байфорд (Andy Byford)
Оксфордский университет,
Великобритания
a_byford@hotmail.com
Представленные книги дают дополняющие друг друга переоценки той роли, которую играло духовенство в истории русской интеллигенции, гражданского общества и революционной политике в конце XIX и в начале XX в. Основываясь на исследованиях русского приходского духовенства (прежде всего [Freeze 1983]), авторы в ревизионистском духе новейшей историографии русского православия данной эпохи (см., например, работы Криса Чулоса, Лоры Энгел-стайн, Кимберли Херрлингер, Надежды Кизенко и Веры Шевцовой) пытаются пе-
ресмотреть традиционно негативные трактовки духовного сословия Российской империи и церковных институций как внутренне слабых и сопротивлявшихся переменам, политически и социально отсталых или, что еще более ужасно, как малозначительных и неуместных в контексте быстрой модернизации и революционных потрясений, захвативших Россию последних пятидесяти лет царского режима. В обоих исследованиях дана картина русского духовенства (по крайней мере его наиболее прогрессивного крыла), где данное сословие представлено модернизирующейся, все более и более вовлеченной в социальную проблематику и политически активной группой, которая отнюдь не была в разладе со своим временем, адаптировалась к вызовам, порождаемым социальными трансформациями этой исторически ключевой эпохи, и которая сама по себе играла важную роль в этих процессах. Обе книги рисуют образ духовенства как неотъемлемой части русского интеллигентного слоя, разделявшей интеллигентские базовые ценности социального прогресса, а также стратегии гражданской активности.
В центре внимания Лори Манчестер находятся поповичи — сыновья священников, воспользовавшиеся в середине XIX в. возможностями, предоставлявшимися модернизацией, покинувшие свое сословие и занявшиеся преподаванием, наукой, медициной, журналистикой. Историография, посвященная интеллигенции, стремится отделить поповичей от их клерикального воспитания, обычно переводя их в категорию разночинцев и представляя в качестве эмблематического воплощения разрушения сословной системы в конце императорской эпохи. Манчестер показывает, что все было отнюдь не столь однозначно, утверждая, что клерикальное воспитание поповичей обладало гораздо более сильным влиянием на их интеллектуальный мир, социальную и профессиональную самоидентификацию, чем это считалось ранее.
Манчестер указывает, что сословная система отнюдь не отмерла после эпохи великих реформ 1860-х гг., но продолжала существовать в XX в. не только на уровне права, но, что более значимо, во взгляде людей на самих себя, а также на их социально «других». В особенности это касалось духовенства, поскольку из всех сословий императорской России оно было наиболее закрытым и напоминавшим касту. С точки зрения исследовательницы, поповичи должны рассматриваться как особая «ветвь» русской интеллигенции, причем истоком их отличий являлись сословная идентичность и традиции даже в тех случаях, когда они подвергали радикальной секуляризации ценности духовенства или отказывались от самой религии во
имя альтернатив, которые предоставляли модернизированные культура и общество. Сословные корни оказались значимыми не только тогда, когда поповичи лишь начали появляться на публичной сцене в виде неотесанных «новых людей», но и десятилетия спустя.
В своей аргументации Манчестер опирается на анализ автобиографий поповичей. Она обнаруживает поразительно общие для этой группы модели того, как поповичи, принадлежавшие к разным профессиям и поколениям, описывали свои корни и осмысляли свои жизненные пути. Эти повествовательные модели, а также этос, которым они были пропитаны, оставались удивительно статичными и однородными на протяжении всей поздней императорской эпохи. У поповичей было исключительно острое осознание своей сословной идентичности и общности; зачастую круг их общения и матримониальный выбор строились на тех же основаниях; нередко они ощущали социальную ответственность в том, чтобы помочь нуждающемуся собрату поповичу, и в целом сохраняли близость к своим семьям, даже покинув священнические дома своего детства.
В первых главах (с первой по третью) обрисован контекст, необходимый для интерпретации автобиографий поповичей: здесь дается исторический фон, обсуждаются межсословные конфликты, а также намечена перспективная модель семейной жизни священника и методики воспитания детей, которую предлагали православные публицисты данной эпохи. Остальные главы посвящены основным периодам жизни поповича, описанным (коллективно) в автобиографиях. Эти этапы включают: детство в семье сельского священника (четвертая глава), образование в бурсе и семинарии (пятая), критический момент расставания с миром духовенства (шестая) и, наконец, поиск «спасения» в светской сфере (седьмая).
Что касается интерпретации русской интеллигенции, Манчестер уходит от ее рассмотрения в качестве «гражданской середины» — особого профессионального и интеллектуального класса, стоящего отдельно от архаичной сословной системы царского режима. Кроме того, Манчестер почти не останавливается на интеллигенции как политической силе — возникающем «гражданском обществе», противостоящем структурам автократического и бюрократического государства. Вместо этого исследовательница фокусируется на субъективном понимании интеллигенцией самой себя, и здесь она вводит важнейшее различие между моделью субъективности поповичей и интеллигентов-дворян.
Многое в самоидентичности поповичей строилось на социальных стереотипах. Манчестер демонстрирует (в первой главе),
что многие стереотипы, определявшие восприятие поповичами как самих себя, так и их социально других (в особенности дворян, но также крестьян, торговцев и мещан), восходят к современным церковным писаниям, посвященным социальным ролям и обязанностям разных сословий, включая описания присущих разным сословиям «грехов», а также рекомендованных путей «искупления» — как предписывала православная церковь.
И для поповичей, и для интеллигентов-дворян наиболее значимыми характерными чертами являлись те, которые определяли их соответствующие сословия в качестве «подлинной интеллигенции». Для поповичей наиболее распространенным было акцентирование «иностранности» дворян, а также экспонирование себя как единственных настоящих русских интеллигентов. Кроме того, родившись в деревнях, они любили подавать себя как «собратьев» крестьян и, таким образом, их единственных «естественных» представителей в публичной сфере.
Поскольку описания детства и годов учебы являются центральными моментами автобиографий поповичей, книга Манчестер посвящена отнюдь не только поповичам, но и духовному сословию поздней императорской эпохи в целом.
Исследовательница подчеркивает, что поповичи (как и дворяне) использовали автобиографии для мифологизации своего детства. И дворяне, и поповичи описывают его по большей части как рай, но поповичи обязательно подчеркивают различия между двумя идиллиями, выстраивая свой собственный, священнический детский рай вокруг культа сплоченной семьи, где наиболее важную роль играет священник-отец, воплощающий образец набожности, построенный на бедности, трудолюбии, милосердии и патриотизме.
В пятой главе Манчестер дает информативное описание образования молодых пансионеров, учившихся в церковных школах и семинариях. Особо она останавливается на том, как сами поповичи описывали и истолковывали духовное образование, поскольку институциональный опыт становился другим жизненно важным местом памяти (lieu de memoire), которое превращало их в группу (во время годов учебы и впоследствии, в их светской профессиональной жизни). В первых мемуарах о бурсе — «Очерках бурсы» Николая Помяловского (1862) — она описывается как тюрьма, характеризуемая суровыми материальными лишениями, жестокими побоями со стороны как преподавателей, так и учащихся старших классов, а также зубрежкой, лишенной какой бы то ни было образовательной или
духовной цели. Позднее в большинстве автобиографий поповичей эта мрачная картина становится несколько светлее, однако большая часть продолжает описывать этот период жизни как «тюремное заключение» и «мученичество».
Делая поповичей — героев своего исследования — столь зависимыми от социальных корней и образования, Манчестер неизбежно подвергает пересмотру образ отцов — приходского духовенства, чей облик оказывается отнюдь не совпадающим с традиционной карикатурой на реакционных, ленивых и невежественных пьяниц, обманывавших и эксплуатировавших своих смиренных сельских прихожан. Говоря о ценностях духовенства и его традициях на более общем уровне, Манчестер имеет в виду главным образом ценности исторически достаточно модернизированного пастырского движения, возникшего в России в 1840-х гг. и набиравшего силу с 1860 гг. благодаря распространению печатной культуры и образования среди духовенства — иными словами, как раз в ту эпоху, когда уже не единичные поповичи начали выходить на публичную сцену. Так, Манчестер связывает ценности поповичей с ценностями настроенного реформистски и модернизаторски духовенства — того самого, которое уходило от своей традиционной функции подготовки прихожан к загробной жизни к гораздо более современной (modern) роли — помощи своей пастве в ее социальных, материальных и духовных проблемах в этом мире.
Манчестер интерпретирует реформы, которые пропагандировало пастырское движение, в качестве защитной реакции Русской православной церкви на вызовы модернизации и секуляризации, которые в пореформенную эпоху стали докатываться и до сельской России, особенно благодаря распространению институтов земства. Существенным представляется в данном случае, что благодаря пастырским реформам решающий шаг от ценностей священников-отцов к ценностям их секуляризованных сыновей потребовал гораздо меньше усилий, чем нередко полагают. Действительно, данное движение ставило своей задачей пропаганду целого ряда ценностей, которые являлись характерными для интеллигенции в целом, включая образование, трудолюбие и жертвенность, а также императив нравственного и социального совершенствования нации. Как демонстрирует Манчестер в своем анализе некрологов священников, одной из агиографических моделей, возникших в 1860-е гг. (наряду с традиционной моделью «священника не от мира сего»), стал образ духовного лица как протоинтеллигента — пастыря, отличающегося морализмом, общественной деятельностью и занятиями светскими науками.
Одно из ключевых соображений Манчестер заключается в том, что поповичи (как интеллигенты) являлись не столько продуктами пастырского движения (в смысле впитывания этих ценностей через воспитание), сколько продолжением этого движения в светском мире. В шестой главе Манчестер стремится продемонстрировать, что и церковь как институция (по крайней мере ее «либеральное» крыло), и само приходское духовенство (отцы поповичей) по большей части поддерживали выход поповичей из духовного сословия. Поступая таким образом, они смотрели на поповичей не как на блудных сыновей, предателей и врагов церкви, но как на «миссионеров» духовного сословия в этом мире. Приходские священники нередко осознавали, что единственной возможностью для их сыновей обрести вертикальную социальную мобильность могла быть таковая во внешнем по отношению к церкви мире.
Как показывает Манчестер, значительное большинство поповичей смотрело на выход из сословия отцов как на выполнение обязанностей и реализацию идеалов, которые были ими впитаны в процессе воспитания (в конечном счете, обязанность «пастырского служения» и идеал «спасения») и которые они не могли бы реализовать в качестве представителей церковной иерархии (с учетом правовых и практических ограничений, мешавших духовенству быть верными своему служению). Эти ограничения включали чудовищную бедность сельского духовенства, возникавшую вследствие этого зависимость от тяжелого сельскохозяйственного труда, торгашество и коррупцию, которые были спровоцированы необходимостью выживать, императив безусловного подобострастия по отношению к церковным и государственным властям, всевозможные правовые ограничения, касавшиеся участия в общественной и политической сферах и т.д.
Профессии, которые по большей части выбирали поповичи, — земские учителя, врачи и статистики — соперничали с ролью и служением их живших в деревнях отцов (как это понималось пастырским движением). В данном контексте Манчестер жестко противопоставляет представления духовенства и дворянства о профессиональной «службе». В ее интерпретации представление поповичей о своем светском «призвании» связано с идеей «священной» обязанности служить народу, тогда как дворянские представления о службе неосознанно моделировались по типу элиты, находившейся на военной и бюрократической службе у государства. Конечно, эти различия в выборе карьеры связаны не столько со «святостью» как таковой, сколько с разными типами хабитуса, которые соответственно воплощали поповичи и дворяне.
В последней (седьмой) главе Манчестер прослеживает «поиск спасения» поповичей в трех разных областях их светского существования: профессиональной сфере, политике и отношениях с женщинами. Здесь фокус исследования смещается от анализа автобиографий поповичей к их дневникам. Манчестер полагает, что они моделировались по большей части по типу исповеднических дневников (будущих священников поощряли вести их во время обучения в семинарии). Тем не менее основная метафора «поиска спасения» представляется несколько натянутой и неубедительной: кажется, что Манчестер сама риторически накладывает ее на материал.
Автор систематически описывает «исход» поповичей из духовного сословия как часть процесса экспансии духовенства на новые — светские — территории. Первым этапом этой экспансии стало пастырское движение; вторым и частично совпавшим с первым — «вторжение» поповичей в публичную сферу, гражданское общество и профессиональные структуры. Манчестер стремится придать этой мысли обобщенный характер и представить ее в качестве альтернативной теории «секуляризации» — теории, которая описывает начало века не как момент дехристианизации, но как период, когда христианские ценности начинают проникать в светские политические движения и профессии. Применение данной теории к русскому материалу заслуживает дальнейших исследований, но случай поповичей едва ли представляет собой решающее доказательство этого процесса.
Гораздо более полезной теоретической моделью в данном случае представляется исторически подкрепленная теория социальной системы профессий (см. [Abbot 1988]), которая без труда инкорпорирует духовенство в качестве особого профессионального сообщества. Манчестер на самом деле пытается соединить свою теорию секуляризации с теорией профессионализации, используя идеи Макса Вебера о том, как «религия» (т.е. протестантизм) в данный момент истории превращается в профессии светского служения. Однако целостное представление о «религии» не становится в книге Манчестер предметом полноценного теоретизирования; это означает, что ее использование подвергшейся ревизии теории секуляризации остается излишне всеобъемлющим и слабым в качестве объяснительной модели.
Материал, к которому обращается Манчестер, оказывается гораздо более эффективным для демонстрации того, как социальные различия, основанные на традиционной для императорской России сословной системе, продолжают влиять на формирование профессий; это свидетельствует о том, что «устаревшие» сословия необходимо рассматривать в качестве
игравших существенную роль в модернизации России в эту важнейшую эпоху, а отнюдь не являвшихся атавистическим препятствием для нее (что предполагает типичное приложение теории модернизации к материалу царской России). В данном контексте «религия» (или «секуляризация») утрачивает свой смысл. Точнее, ее потенциальное включение в систему аргументации потребовало бы гораздо более последовательной теоретической рефлексии о том, что на самом деле в данном контексте означает «религия».
Рецензируемая книга — интересное и информативное исследование, в котором сделана попытка пересмотреть (тонко и читабельно) образ духовного сословия позднего императорского периода и его секулязированного потомства. Вызовы, которые книга бросает существующей историографии русской интеллигенции и общей теории модернизации в России этой эпохи, являются важными и убедили рецензента в необходимости учитывать различия, основанные на сословном происхождении, при изучении профессионального мира России в начале ХХ в.
Единственная моя придирка к работе заключается в том, что желание Манчестер убедить нас в континуальности, существующей между поповичами и их отцами, постоянно вынуждает исследовательницу чересчур акцентировать якобы жесткие различия между двумя разными «ветвями» интеллигенции — духовной и дворянской. Фокусируя свое внимание на поповичах, Манчестер сводит местами образ дворянской интеллигенции к не более чем карикатурному наброску. Более тонкое сравнение между автобиографическими моделями поповичей и дворян, а также более последовательный анализ взаимодействия, взаимовлияния и гибридизации этих двух ветвей станут существенными для нашего понимания русской интеллигенции данной эпохи в сословных терминах.
Книга Дженнифер Хедды, опубликованная одновременно и в том же издательстве, является отличным спутником для исследования Манчестер. В книге рассматривается приблизительно тот же период (от великих реформ до революции 1917 г.); исследовательница использует ту же концептуальную модель (фокусируясь на растущем пастырском движении, а также тесных взаимодействиях между церковными и светскими структурами в эту эпоху). Как и Манчестер, Хедда убеждена в необходимости учета дискурса (каким бы идеализированным или пристрастным он ни был), который духовенство порождает о себе. Сходным образом Хедда отводит видное место саморепрезентациям, таким как воспоминания священников, проповеди, лекции, полемические статьи и официальные
отчеты, в которых ее подопечные высказываются о своих ценностях и устремлениях, касающихся священнического служения и церковных институций. Хедду интересует не только создание священнической православной идентичности в ее модернизированном виде, но и профессионализация и политизация русского приходского духовенства в этот решающий период. Анализ этих процессов, предпринятый исследовательницей, показывает, что сменявшие друг друга реформы, контрреформы и революции позднеимперской эпохи ставили духовенство в положение, сходное со сложной ситуацией светской интеллигенции.
Между тем приходские священники, на которых фокусируется Хедда, едва ли представляют духовное сословие в целом. Она исследует санкт-петербургскую епархию, не похожую ни на какую другую в Российской империи. Хедда показывает, что физическое соседство петербургского духовенства с императорской властью и высшим слоем церковной иерархии не только не подавляло его прогрессивной природы, но, напротив, превращало эту церковную группу в авангард пастырской деятельности, церковного реформаторства и даже, по крайней мере в некоторых случаях, в открытую политическую оппозицию самодержавию. Основные причины подобного положения дел заключались в исключительно высоком образовательном уровне этой группы, профессиональных амбициях и гражданском идеализме, который был частью их подготовки в пореформенную эру, и наконец в повседневных контактах этой группы с динамичной светской городской культурой, являвшейся для столичных священников предметом состязания и одновременно источником заимствований, с культурой, на которую они надеялись повлиять.
Герои книги — образованные священники пореформенных времен, большинство из которых получили образование в Санкт-Петербургской духовной академии (преимущественно поколения выпускников 1880-1890-х гг.) и играли активную роль в «Обществе распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви» (ОРРП). К концу XIX в. они не только развили пастырскую активность в столице до беспрецедентного уровня, но и активно боролись за широкие церковные реформы в начале XX в. Наиболее радикальные среди них были вовлечены в открыто оппозиционные политические движения во время и после 1905 г., испытав последствия своей деятельности во время «закручивания гаек», предпринятого государством и церковью.
Первая глава посвящена объяснению исключительного положения петербургской епархии. Особенностью ее являлся не-
ожиданно малый размер — по числу прихожан (по сравнению с Москвой и Киевом, например), священников, обслуживавших епархию, а также приходских церквей, в которых проходили регулярные службы. Хедда полагает, что недостаточное институциональное развитие петербургской епархии оказалось одной из причин того, почему альтернативные гражданские, ориентированные на общество, выходящие за пределы епархии религиозно-общественные ассоциации и организации были представлены здесь в таком изобилии и почему пастырская деятельность была настолько ощутимее в столице империи, чем где бы то ни было.
Петербургская духовная академия (ей посвящена вторая глава) предстает центром церковной жизни столицы. Она не только связывала приходы с церковной иерархией, но как образовательный и интеллектуальный центр играла фундаментальную роль в профессионализации приходского духовенства, выполняя функции, весьма походившие на функции университетов в светском мире. Развитие пастырского движения начиная с 1860-х гг. во многом обязано именно процессу все большей и большей профессионализации среди священников, тогда как духовные академии оказывались жизненно важными для утверждения легитимности этой новой пастырской профессиональной модели. Петербургская академия играла ведущую роль в этом отношении, особенно в пореформенную эпоху во время либерального ректорства отца Иоанна Янишева.
После 1881 г., в эпоху контрреформ Александра III, когда Синод возглавлял Константин Победоносцев, происходило «закручивание гаек» в том, что касалось либеральных аспектов духовного образования. Однако Хедда настаивает, что период контрреформ отнюдь не характеризуется сворачиванием программ академии, нацеленных на то, чтобы влиять на внешний мир. Напротив, политика Александра III привела к их расширению и дальнейшей институционализации, особенно после образования в 1880—1881 гг. Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви.
Центральный раздел книги (главы с третьей по пятую) посвящен наиболее характерным аспектам набиравших размах типов пастырской деятельности, развивавшейся в петербургской епархии. В третьей главе описано, как идеология пастырства стала частью представлений о миссии православной церкви (начиная с 1860-х гг.). Хедда показывает, как эта идеология превратила представление о «священнике» в идею «пастыря», который рассматривался по образу Иисуса «сына Человеческого» как просвещенная человеческая личность, чьей задачей является гибко и творчески окормлять свою паству,
а также не только учить ее хитросплетениям христианского богословия (хотя это и оставалось значимым), но и снабжать базовыми знаниями, а также советами по прозаическим предметам вроде семейных отношений или, например, гигиены.
Хедда отмечает, что радикальный пересмотр роли духовенства в эту эпоху отчасти был ускорен прямой конкуренцией с его соперниками в религиозной сфере. Впечатляющие проповеди французского монаха-доминиканца отца Жана Суаяра в конце 1850-х гг.; популярные учения английского христианского евангелиста лорда Редстока и его русских последователей в 1870-е гг.; дебаты со старообрядцами; страстное увлечение высшего общества на рубеже веков спиритизмом; вызовы религиозно настроенных, но по большей части антицерковных светских интеллектуалов (таких как поэты Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус с их Религиозно-философским обществом). Православное духовенство в данном случае свободно и напрямую заимствовало аргументы из арсенала своих непосредственных оппонентов, используя проповеди, лекции и публичные дебаты в качестве инструментов идеологического убеждения и религиозной пропаганды (причем со смешанным успехом, особенно в том, что касалось наиболее образованной части интеллигенции).
Тем не менее Хедда стремится показать, что пастырские реформы православного духовенства не были ориентированы исключительно на защиту своей традиционной территории — сферу божественного или духовного. Исследовательница полагает, что проповедническую деятельность подталкивала необходимость не только усилить религиозную власть, но и создать возможность более эффективной гражданской деятельности через развитие сети находящихся под церковным руководством благотворительных обществ, обществ трезвости и образовательных проектов для бедных (об этом идет речь в четвертой и пятой главах). Хедда настаивает на том, что взаимоотношения между церковью и обществом в данном случае следует описывать как форму не соперничества, но сотрудничества. Она критикует историографию за систематическую сегрегацию светских и церковных структур в области общественной деятельности, убедительно показывая, что священники и миряне обычно работали совместно или даже зависели друг от друга.
В последнем разделе монографии (главы с шестой по девятую) внимание исследовательницы сдвигается от общественной деятельности духовенства к политической. Главы шестая и седьмая фокусируются соответственно на двух показательных и при этом контрастных представителях петербургского духовенства начала XX в.: «либерале» отце Григории Петрове
(образцовом пастыре и наиболее влиятельном проповеднике своего поколения, который был лишен сана за высказывания о необходимости участия духовенства в политике в 1905 г.) и «радикале» отце Георгии Гапоне — до сих пор вызывающем споры организаторе шествия рабочих с петицией к Зимнему дворцу, которое спровоцировало побоище Кровавого воскресенья и с которого началась Революция 1905 г.
Отец Григорий Петров представлен основным идеологом политизации пастырского движения в начале ХХ в. в России. Хедда отмечает, что он находился под прямым влиянием Американского социального евангельского движения и осмыслял роль духовенства как вершителя подлинных социальных перемен (что было воплощено в представлении о Царстве Божьем, основанном на идеале социальной справедливости и приближающемся к западным формам христианском социализме). Однако в противоположность американским социальным евангелистам отец Григорий полагал, что социальные изменения произойдут благодаря не столько коллективным действиям самих угнетенных, сколько руководящей роли просвещенного духовенства. В этом отец Григорий оказался идеологически ближе к русской либеральной интеллигенции, а в эпоху, предшествовавшую Революции 1905 г. и приведшую к ней, он открыто выступил за союз между прогрессивным духовенством и либеральными политическими партиями. Местом активности духовенства оказывался предполагаемый разрыв между политически грамотными и активными либеральными образованными классами и необразованными массами, которые, по схеме отца Григория, нуждались в представителе.
Совершенно иной тип церковника, занимавшегося общественной деятельностью, представлял собой отец Георгий Гапон. Благодаря своей видной роли в событиях 1905 г. он гораздо лучше известен историкам, чем отец Григорий, однако Хедда отмечает, что большинство историков не смогли понять контекст общественной деятельности духовенства в эту эпоху и укорененность отца Георгия в энергичном пастырском движении Петербурга. Хедда описывает взгляд отца Георгия на самого себя — как на священника-мученика и героя, «пророка», чья роль представлялась ему ролью прямого посредника между народом и царем. Автор признает, что отец Георгий был во многих смыслах необыкновенным клириком, но показывает, что критика отца Георгия внутри церкви фокусировалась только на трагической развязке и чрезмерной природе его поступков, причем об отказе от социальной миссии церковных «внешних» программ для рабочих и бедняков, откуда выросли деяния отца Георгия, тактично не упоминалось.
После 1905 г. политическая деятельность духовенства концентрируется на гораздо более узком вопросе реформирования самой церкви. Поэтому последние две главы исследования посвящены стремлению духовенства радикально трансформировать конституционные отношения церкви к самодержавной власти. Хедда показывает, что внутри церкви существовал консенсус по поводу того, куда должны привести реформы, но что сам процесс реформирования встречал препятствия со стороны таких фигур, как Константин Победоносцев, и еще более откровенно со стороны самого Николая II. Автора интересует роль, которую играло петербургское духовенство в решении этих вопросов, особенно деятельность так называемой группы петербургских священников, возглавлявшейся отцом Петром Кремлевским, который вдохновлялся писаниями отца Григория Петрова. Эта группа использовала агрессивную тактику, открыто требуя ускорения процесса церковного реформирования, для этой цели она даже сформировала политическую партию во время выборов в первую Думу — Братство ревнителей церковного обновления. Открытое политиканство группы и жесткая критика процесса церковных реформ превратили ее членов в диссидентов, отчужденных от церковной иерархии, в силу чего эти священники стали легкими мишенями для консервативной реакции, последовавшей после 1907 г.
Период между 1907 и 1917 гг. был отмечен угасанием деятельности петербургских церковных организаций, нацеленных на «внешний» мир (таких как ОРРП). Исследовательница представляет «героическое» поражение политики церковных реформаторов этого периода как следствие репрессивных мер реакционного государства, хотя она признает, что духовенство само было внутренне разделенным и нередко совершало противоречивые и непродуктивные политические шаги.
Книга дает глубокий и откровенный анализ профессионализации, общественной деятельности и политической активности петербургского духовенства пореформенной поры. Единственная проблема, которую видит рецензент в этой работе, заключается в нечеткости, которая заметна, когда автор обращается к идеологическим основаниям, на которые опиралось духовенство в своей деятельности. В картине, нарисованной Хед-дой, идеология русского пастырского движения и его последующей политизации содержится в одной основной метафоре — так называемого Царства Божия. Отголоском этой метафоры становится название исследования (His Kingdom Come). Между тем подлинный смысл Царства Божия не стал предметом исследования Хедды, хотя она постоянно упоминает об этом как о крайней социальной утопии, высшем социальном и по-
литическом идеале, за который боролось прогрессивное духовенство этой эпохи — «Царство Небесное на Земле», которое одновременно должно было стать «новой Россией», страной, «построенной на евангельских принципах».
Хедда не дает критического анализа модели Царства Божия; эта конструкция представлена как уникальный сплав «традиции и современности», который автор рассматривает в качестве однозначно позитивного. Во всей книге эта модель остается непроблематизированной — идеалом, который мы, читатели, просто должны принять (и почувствовать симпатию — кто же будет возражать против осуществления столь благородного идеала, как «Царство Божие на Земле»?). Хедда так и не объяснила, например, что проблематичного находили светские интеллектуалы данной эпохи в стремлении духовенства воплотить религиозно оформленную утопию: идеологические конфликты между церковной и светской интеллигенцией представлены просто как вызывающее сожаление «непонимание» между естественными соперниками.
Хедда блестяще показывает, что петербургское духовенство нельзя рассматривать в качестве консерваторов, которых удовлетворял статус-кво, и что значительное число петербургских священнослужителей было убеждено в том, что создание политически оппозиционной платформы не просто желательно, но неизбежно. Однако в исследовании политические пристрастия духовенства заслонены неземным образом Царства Божия. Оно предстает эмблемой уникальной социополи-тической программы духовного сословия в отличие от аналогичных идеалов светских политиков; между тем в реальности идеал Царства Божия только затемняет основные социополи-тические пристрастия духовенства.
Особенность клерикального политиканства этой эпохи заключалась в том, что оно отражало политическую деятельность, будучи стратегически предназначено для того, чтобы остаться, так сказать, по ту сторону зеркала — в стерильной чистоте морального и социального идеализма, который воплощает метафора Царства Божия. Как правило, императив «не замарай рук политикой» оставался весьма актуальным даже для тех священнослужителей, вроде отца Григория Петрова, которые открыто выступали за участие духовенства в светской политике. Те представители духовенства, которые прикладывали все силы, чтобы не остаться на «безопасной» стороне этого «зеркала», но на самом деле пройти сквозь него, просто оказались «сгоревшими» — и как священники, и как политические деятели. Более существенно, что на другой стороне этого «зеркала» (в реальной политике) Царство Божие переставало быть всех устраивающей
и идеологически непроблематичной общественно-религиозной утопией и превращалось (в случае отца Григория Петрова) в абсурдную химеру церковника, страдающего мегаломанией, который, именно «запачкавшись» в политике, считает себя фигурой, равной Иисусу, приносящей себя в жертву и идущей на мученичество ради униженного человечества.
Понятно, что, с симпатией изобразив петербургское духовенство позднеимперской эпохи, автор настроен на пересмотр откровенно критических и упрощенческих стереотипов в репрезентации духовенства. Тем не менее исследованию Хедды несомненно пошли бы на пользу более критический взгляд на идеологию русского пастырского движения, а также деконструкция основной метафоры («Царства Божия»), которую исследовательница использует чересчур восторженно.
Библиография
Abbot A. The System of Professions. Chicago, 1988. Freeze G. The Parish Clergy in Nineteenth Century Russia. Princeton, 1983.
Энди Байфорд Пер. с англ. Аркадия Блюмбаума
Джекобсон М., Джекобсон Л. Преступление и наказание в русском песенном фольклоре (до 1917 года). М.: Изд-во СГУ, 2006. 504 с.
Песенный фольклор
как зеркало русской оппозиции
Михаил Лазаревич Лурье
Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств mlurie@inbox.ru
В 2006 г. вышла новая книга американских собирателей и публикаторов русского фольклора Майкла и Лидии Джекобсон, хорошо известных российским фольклористам по
