CC BY
21КУЛЬТУРНЫЕ ИСТОКИ ПРАВА НА ГОРОД
Алексей ЩЕРБИНИН
доктор политических наук, профессор, заведующий кафедрой политологии Национального исследовательского Томского государственного университета
мм iiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiiii ммм
В свете последних событий прежняя исследовательская «оптика» утратила свою предметную четкость и нацеленность. И хотя сегодня научная «дальнозоркость» не самый распространенный диагноз, свидетельствующий о неконкретности, миражах и утопиях, это не повод уткнуться носом в повседневность с ее навалившимися проблемами. Этой повседневностью и псевдоактуальностью мы нередко были обделены. Как бы мы ни критиковали мегапроекты будущего типа «коммунизма», «техномира» и прочих идейных и научных конструктов, мы по своей воле или, скорее, под влиянием редуцированных больших идей старались как можно быстрее преодолеть ту фронтирную линию, которая отделяет настоящее от будущего.
Город и ощущение времени
Временный характер бытия в настоящем непосредственно касается и предмета исследования данной книги - города. Сравним с реальным движением по фрон-тиру нынешнее состояние (планирование, архитектуру, быт) городов, в одночасье оказавшихся выкинутыми из индустриального прошлого, где город как обиталище людей был соединен пуповиной с промышленным центром, дающим средства для жизни, и имел свой регламент и в конечном счете особую сакральность.
Каким же был город раньше? И в повести А. И. Куприна «Молох», где описывалась глубокая древность, и в романе И. Г Оренбурга «День второй», посвященном периоду индустриализации в СССР мы видим, что вне зависимости от политического режима здоровье, силы, жизнь приносились в жертву этому ненасытному языческому богу - Молоху. И сам город был алтарем, где приуготовлялась жертва. В наше время для большинства горожан производство оказалось вынесенным за пределы не только городов и стран, но и континентов. Сегодня Молох - это уже не доменная печь, а тот самый искин - невидимый искусственный интеллект, которым пугают взрослых.
И что остается в реальности городов, оказавшихся ныне на фронтире между прошлыми и будущим? Историк Дэниел Бурстин, описавший не метафорический, а реальный американский фронтир, говорит о городах-призраках, некогда живших
о
надеждами, от которых «осталась лишь внешняя оболочка, а душа - ушла». А нередко и внешней оболочки не осталось: «...здесь-то ушли и душа, и тело».
Чем-то и нынешние обитатели городов - мы с вами - напоминаем искателей фортуны времен освоения американского Дикого Запада. И точно так же линия, отделяющая нас от лучшей доли, не похожа на линию фронта наступления на будущее. При ближайшем рассмотрении, как пишет Д. Бурстин, «речь-то шла не о том, что люди неуклонно продвигались на Запад, а о том, что люди непрестанно продвигались по Западу». И дело вовсе не в том, что будущее уже наступило, - просто оно разбросано неравномерно, как выразился фантаст Уильям Гибсон. Будущее стало приватным и коммерческим продуктом, воплощенным в упакованный вещно мир повседневности.
Временность стала признаком постиндустриальной, более того, несакральной эпохи. В этом случае коммуникативная культура и сохраняемая в ней память, если быть более точным, являются продуктом от силы трех-четырех поколений. Амальгама ее свежа, непрочна, конструировалась у нас на глазах. Поэтому степень достоверности для нас (как очевидцев в пределах трех-четырех поколений) в ней выше, а степень веры, основанной на сакральности, наоборот, ниже. Нельзя сказать, что мир коммуникативной культуры, творимой нами, является откровенно профанным, лишенным идеалов и общих культурных ценностей. Напротив, они и являются некими духовными скрепами для нас и наших современников.
Спустя восемьдесят лет, пишет историк Ян Ассман, память и хранимая ею культура уходят в забвение либо поддерживаются на уровне коммуникации ритуалами типа праздников и иных форм коммеморации. Собственно, культурная память обладает свойством сворачивать прошлое до символических фигур, «к которым прикрепляется воспоминание», а история замещается мифом, обосновывающим настоящее через основные элементы прошлого, а точнее, вечности. И вот здесь мы подходим к базисным характеристикам права на город. История, свернутая в миф, не превращается в выдумку, «напротив - только так она становится реальностью, в смысле постоянной нормативной и формирующей силой».
ГЕНЕАЛОГИЯ,
по Яну Ассману, - это форма, позволя* навести мост через пустоту между современностью и временем истока и обосновать законность современного порядка, современных требований, без разрыва и шва присоединяя их ко времени истока. Оба регистра прошлого, оба эти конца без середины соответствуют двум контекстам памяти, которые в существенных моментах различны между собой. Мы назовем их коммуникативной и культурной памятью.
»
Как появилось право на город и что оно нам дает?
Таким образом, чтобы обосновать, так сказать, право на возрождение права на город, мы должны в своих расчетах вернуться к исходной модели первогоро-дов, где центром был храм, священная сила которого распространялась на общину, населявшую пространство вокруг него. Таковой была, как считают исследователи Древнего Востока, модель первых городов еще в догосударственный или раннегосударственный периоды цивилизации. В них величие городских храмов не оставляло сомнений в божественном замысле и божественном источнике права на город - его священного центра, включавшего в себя помимо храма также дворец правителя и городское зернохранилище. Кроме того, оно способствовало осознанию права на долю этих благ - работу, пищу, расположение богов и власти.
Право на город - это чем индивидуальная свобода доступа к городским ресурсам: это право изменять себя, изменяя город. Более toi это общественное, а не индивидуальное право, поскольку такая неизбежно зависит от приложения коллективной силы к формированию процео урбанизации.
При этом сам храм и город вокруг него нередко преподносились как проекция небесного храма и небесного города. Так, в шумерских легендах «Ниппур стал городом богов, и сам Энлиль - верховное божество - поселился в центре этого города». Сакральность Ниппура строилась на правде-справедливости: «Дар города Ниппура - правда». Этот город воплощал и мир богов, и мерило легитимности земных поступков.
Логическое доказательство связей современного города с онтологической первоосновой на основе исторических фактов - задача невыполнимая. Миф же с его способностью соединять трансисторические точки с настоящим решает ее со скоростью, не уступающей возможностям искусственного интеллекта. Так было с Иерусалимом, Константинополем, Петербургом как светским преемником священного «града Петра» и множеством других городов.
Рис. 7. Руины храма в Ниппуре - древнем шумерском городе, центре культа верховного бога шумеров Энлиля, современный Ирак
Социологу Анри Лефевру и его последователям удалось оживить идею права на город. Они наполнили конкретными горожанами - адресатами пробуксовывавшей марксистской (и левой в целом) идеологии - вечную мифологию справедливости, чем вернули эти права созидателям. Если классовый характер концепта, согласно лефеврианским идеям, не возвращал к мифологическим истокам утраченного права на город, то он взывал к революционному преобразованию города, овладению горожанами правом на производство городского пространства.
На каждом новом этапе, в каждом акте преобразования идея права на город возрождалась и обретала вполне осязаемые контуры. При этом заметим, что классовый характер лефеврианского права на город выставляет пределы его восприятию и поддержке, хотя по факту идейно-социальных альтернатив в этой сфере не так и много.
Носители неолиберальной идеологии и практик фактически пользуются этим правом, не отягощаясь поиском альтернатив вышеупомянутой теории, не приносящей реальных дивидендов. Не особо в этом плане продвинулся и концепт практики «умных городов», камуфлируя социальные конфликты под технологические решения. Возможно, в ближайшее время и лефеврианское право на город наполнится предметным содержанием поверх идеи классовой борьбы. Но для появления такого рода идей и практик надо найти привлекательный способ преодоления значимой составляющей современного мироощущения - чувства эпохи как временного жилища в ожидании лучшего будущего.
