CC BY
37
Итак, анализ слов, толкование которых включает прямое указание на норму, позволило сформулировать четыре смысла нормы: 1) «правило, требование», 2) «заведенный порядок, обычное, привычное состояние», 3) «необходимое, должное количество», 4) «здоровье». Эти смыслы пересекаются со словарными значениями лексемы «норма», но не полностью им соот-
ветствуют. В связи с этим рассмотрение в совокупности позволяет детализировать представления о норме, значимые для русского языкового сознания. Опираясь на сформулированные смыслы, можно расширить границы материла и тем самым включить в семантическое поле нормы большее число единиц.
Библиографический список
1. Крысин, Л.П. Языковая норма и речевая практика / Л.П. Крысин // Отечественные записки. — 2005. — №2.
2. Сепир, Э. Градуирование / Э. Сепир // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 16. — М., 1985.
3. Арутюнова, Н.Д. Типы языковых значений. Оценка. Событие. Факт / Н.Д. Арутюнова. — М., 1988.
4. Бондарко, А.В. Основы функциональной грамматики / А.В. Бондарко. — СПб., 2001.
Статья поступила в редакцию 7.05.08.
УДК 81'27
Э.В. Хилханова, канд. филол. наук, доцент Восточно-Сибирскои государственной академии культуры и искусств, г. Улан-Удэ, Республика Бурятия
КУЛЬТУРНО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ КОЛЛЕКТИВНОГО ВЫБОРА ЯЗЫКА (НА ПРИМЕРЕ ЯЗЫКОВОЙ СИТУАЦИИ В ЭТНИЧЕСКОЙ БУРЯТИИ)
Дается теоретическое обоснование продуктивности культурно-антропологического подхода для поиска причин сохранения или утраты языка и эмпирический анализ влияния культурных измерений (коллективизм — индивидуализм, степень дистанции власти, внутренний и внешний контроль) на выбор языка бурятской этнической группой.
Ключевые слова: выбор языка, языковая ситуация, культурно-антропологические факторы, этническая Бурятия, индивидуализм и коллективизм, дистанция власти, экстерналистские и интерналистские культуры.
При изучении проблематики языкового выбора, этнолингвистической витальности группы, ее языковой лояльности исследователь должен исходить из того, что выбор языка как контактно-обусловленное явление охватывает, помимо чисто языковых, социальные и внутригрупповые факторы. Соответственно, комплексный анализ причин, сформировавших и формирующих дву-или многоязычную языковую ситуацию, невозможен без учета какой-либо из данных групп факторов. В настоящей статье предлагается обозначить эти группы как внешние, внутренние и собственно лингвистические. Каждая группа состоит из нескольких факторов, а их совокупность представляет собой «факторную сетку» — достаточно исчерпывающую экспланаторную модель, способную с некоторыми вариациями объяснить практически все релевантные причины языковой ситуации в любом национальном регионе, где имеет место языковое контактирование миноритарного и мажоритарного языков.
В состав внешних факторов нами включаются социолингвистические, социокультурные, социальнопсихологические и культурно-антропологические факторы, в состав внутренних — психолингвистические, субъективные, прагматические и фактор идентичности и, наконец, в ряду собственно лингвистических предлагается рассмотреть интер-дискурс и тему разговора, недостаточную языковую компетенцию в миноритарном языке наряду с высокой языковой компетенцией в мажоритарном языке, частоту использования мажоритарного языка, а также передачу чужой речи. Каждый комплекс факторов смены или, наоборот, сохранения языка представляет собой обширное направление современной лингвистики и может быть развернут в отдельное исследование.
В настоящей статье анализируется только одна из групп внешних факторов языковой ситуации, когда эт-
ническое сообщество либо меняет свой этнический язык на другой, как правило, язык доминирующей группы, либо сохраняет его, а именно культурно-антропологические факторы. Социальным объектом исследования является одно из национальных меньшинств Российской Федерации — бурятская этническая группа, дисперсно проживающая преимущественно на территории этнической Бурятии1. Языковая ситуация в данном регионе достаточно типична для России и может быть квалифицирована как многокомпонентная, коммуникативно и демографически неравновесная, двуязычная с функционально неравнозначными языками — бурятским и русским. В работе использованы материалы полевого исследования, проведенного автором в 20042006 гг. на данной территории, в ходе которого было опрошено и частично проинтервьюировано 714 респондентов; отбор осуществлялся по принципу квотной пропорциональной выборки.
Прежде чем приступить непосредственно к анализу, необходимо провести разграничение между двумя близкородственными терминами — социокультурные и культурно-антропологические факторы выбора языка. Строго говоря, культурно-антропологические факторы включают в себя социокультурные, а разграничение между ними проводится скорее для удобства презентации материала и его интерпретации. Культурная антропология, как известно, исследует вопросы взаимодействия человека с культурой, в рамках которой он существует и действует. Иными словами, она изучает человека через призму его культуры. Следовательно, в рамках соотношения «человек — культура» ее интересует человек как природное существо, становление его личности в истории и конкретной социальной среде, типичные ситуации его взаимоотношений с другими людьми, принадлежащими как к «своей», так и к иной культуре, отклонение его поведе-
1 Современная этническая Бурятия включает в себя Республику Бурятия, бывший Усть-Ордынский Бурятский автономный округ (ныне часть Иркутской области) и Агинский Бурятский автономный округ, который вскоре должен объединиться с Читинской областью.
ния и деятельности от принятых в данной культуре ценностно-нормативных координат и т.д. Среди множества определений культуры мы принимаем определение, данное Ф.И. Минюшевым, который понимает под культурой ценностно-отобранный и символико-семиотически организованный (структурированный) опыт множества людей, содействующий успешному решению общественных и личных проблем. Она состоит из двух подсистем: нормативно-семиотической и материально-денотативной [2].
Под социокультурныьми факторами выбора языка понимается изучение, прежде всего, социальных детерминантов жизнедеятельности человека, т.е. его социального и природного окружения, рассмотренного через призму культуры его общества (среды). Другими словами, изучение социокультурных факторов языка проводится на стыке социологии и культурной антропологии. «Ключевая категория социологии — общество. Оно есть продукт взаимодействия людей (в конечном счете). В каждом обществе функционируют свои формы социальности, т.е. типы взаимодействия людей и их групп (конфликта, кооперации, эксплуатации, солидарности, социального равенства или неравенства, господства и подчинения и т.д.). Упорядочение социальных взаимодействий, придание им целесообразной ориентации, наполнение смысловыми ориентирами, достижение взаимопонимания субъектов взаимодействия обеспечиваются культурой, ее нормами, ценностями, знаниями, образцами, знаковой системой, символикой и т.д.» [там же]. Значит, исследуя социолингвистические процессы с позиций социальной антропологии, мы изучаем форму и степень детерминированности данных процессов атрибутами культуры, т.е. социокультурными факторами. Это представляет собой динамический аспект исследования причин коллективного выбора языка.
При изучении культурно-антропологических факторов внимание исследователя обращено на изучение глубинных основ, констант культуры, которые во многом определяют человеческое мышление, чувства и действия, в том числе и в области выбора языка. В определенном смысле, изучение влияния культурно-антропологических детерминантов на коллективный выбор языка представляет собой статический аспект исследования человека, где он рассматривается как родовое существо, прошедшее историко-культурную эволюцию. В результате этой эволюции у каждого этноса формируются устойчивые социальные модели поведения, ценности и нормы, отражающие особенности той или иной культуры, которая, в свою очередь, сформировалась в первую очередь под воздействием территории с ландшафтом и климатом и хозяйственно-культурного типа (оседлая, кочевая цивилизация). Таким образом, применение культурно-антропологического подхода, наряду с другими — социально-психологическим, лингвистическим и т.д. — представляется продуктивным для поиска причин языкового поведения индивида и этнической группы в целом. Объяснение, на наш взгляд, следует искать в куль-турны1х измерениях, по которым можно сгруппировать доминирующие системы ценностей в тех или иных культурах. Эти системы ценностей во многом определяют человеческое мышление, чувства и действия и отражают основные проблемы, с которыми сталкиваются все общества, но решают их различными способами.
Рассмотрим, как выбор языка, этнолингвистическая витальность группы, языковая лояльность у бурятской этнической группы определяются следующими
релевантными для нашего исследования измерениями культуры, которые были сформулированы Г. Хоф-стеде, Ф. Тромпенаарсом и Хампден-Тернером и сгруппированы ими по нескольким категориям. В категории «отношения между людьми» Хофстеде различает индивидуализм и коллективизм, в категории «избегание неопределенности» — степень дистанции власти, а с точки зрения категории контроля культуры подразделяются на два основных типа: контролируемым извне и изнутри [5, с. 5].
Индивидуализм и его противоположность — коллективизм — это степень, в которой индивидуумы, по нормам данной культуры, либо живут своими собственными интересами, либо объединяются в группы, как правило, вокруг семьи. Позиционирование себя между этими полюсами — основная проблема, стоящая перед всеми обществами. По определению Хофстеде, «индивидуализм — это черта общества, в котором связи между индивидуумами являются свободными: каждый, как ожидается, будет заботиться только о себе и своем непосредственном семействе. Коллективизм характерен для общества, в котором люди еще до рождения объединены в сильные группы с тесными связями, которые на протяжении всей их жизни защищают их в обмен на беспрекословную верность группе» [5, с. 225]. Бурятская культура относится, безусловно, к коллективистскому типу2, и это, наряду с другими факторами, объясняет и выбор бурятской этнической общностью стратегии конвергенции, и переключение кода с бурятского на русский, и, в целом, массовое распространение бурятско-русского двуязычия, отказ от жесткого и тем более конфликтного отстаивания своей этнической самобытности, что автоматически способствует ассимиляции. Все это, помимо социально-политических и исторических факторов, обусловлено и культурными, а именно тем, что в большинстве коллективистских культур конфронтация с другими людьми считается невежливой и нежелательной, а слова и действия людей не должны нарушать равновесия и гармонии в обществе.
Измерение «дистанция власти» показывает, какое значение в данных культурах придается властным отношениям между людьми. Некоторые культуры имеют преимущественно иерархическую или вертикальную структуру, в то время как в культурах с малой дистанцией власти иерархия выражена не так сильно или наблюдается горизонтальная структура построения властных отношений. Бурятская культура относится к культурам с большой дистанцией власти, где власть видится как некая данность, имеющая фундаментальные основы. Вопрос о легитимности власти здесь не столь важен, поскольку в обществе негласно присутствует признание того, что в мире должен быть определенный «порядок неравенства», в котором каждый имеет свое место. Так, характерные для Бурятии и России в целом социальная пассивность и некритическое отношение к власти со стороны населения и в недалеком прошлом безответственность и ощущение безнаказанности и вседозволенности со стороны власти — это проявления геронтократически-авторитарной модели социального поведения.
В.И. Антонов рассматривает геронтократизм, т.е. культ старших, распространенный во всех восточных странах, как социальный символизм, играющий регулятивную роль в обществе и культуре. В историко-генетическом плане как геронтократическая, так и авторитарная модель связаны с поклонением и даже сакрализацией предков, родовых и племенных вождей.
2 Русскую культуру также причисляют к коллективистскому типу культур.
Дистанцированное общественное отношение, регулируемое персонифицированным правлением, в сознании масс фетишизируется. А сам субъект управления обрастает ореолом особой авторитарности. Властвующая личность (фараон, император, хан, царь) в обыденном сознании индивидов предстает в своем единственном функциональном измерении — быть верховной силой во всей системе правления. «Сила авторитета» претерпевает своеобразную метаморфозу, становясь «авторитетом силы», который постепенно накапливается в стереотип авторитарного фетишизма, т.е. в социальный символ [1, с. 5].
Большая дистанция власти, так же, как и коллективизм, не способствует сохранению языка и этнической идентичности, если существует давление со стороны государства как олицетворения власти в пользу доминирующего — русского — языка и русской культуры. Общества с большой дистанцией власти принимают навязанные им правила социального поведения как некий фатальный закон, сопротивляться которому бессмысленно.
Подобная подсознательная установка связана и с делением культур на два основных типа: контролируемые извне (экстерналистские) и изнутри (интерналис-тские). Различие между внутренним и внешним контролем Тромпенаарс и Хампден-Тернер описывают следующим образом: способ нашего отношения к окружающей среде связан со способом, которым мы пытаемся контролировать нашу собственную жизнь и судьбу. Люди интерналистского склада имеют механистический взгляд на природу, не верят в удачу или предопределение. Они «внутренне-направленны»; личное решение человека — это отправная точка каждого действия. Человек может доминировать над природой и руководить своей жизнью — если он прилагает для этого усилия. Люди экстерналистского склада обладают более органичным взглядом на природу. Человечество — одна из сил природы, полагают они, так что следует действовать в гармонии с окружающим миром. Действие природных сил (фатума, рока) непостижимо, поэтому человек никогда не знает, что может с ним произойти. Действия людей экстерналистского типа «внешне-ориентированны» — приспособлены к внешним обстоятельствам [5].
Бурятам, культура которых сформировалась суровыми геоклиматическими условиями центрально-азиатских степей, мысль о том, что человек — царь природы, а судьба его зависит только от него самого, вряд ли могла прийти в голову. О том, как по-разному понималась личность в культуре Востока и Запада, говорилось многими учеными. Так, З.П. Морохоева, интерпретируя эту разницу как проявление принципа, или идеи дискретности (на Западе) и связи (на Востоке), полагает, что на Востоке универсальное «Я» превалирует над индивидуальными «Я». Если на Западе по-
латыни говорили ego et tu (я и ты), то в Индии и Китае предпочитали говорить «мы». Там всякое «я» мыслилось как продолжение другого «я». На современном Западе считается, что общество (коллектив) — это сумма (агрегат) независимых индивидов. В Индии же, например, общество выступает, по сути, как единое тело. И только как член этого единого тела, в пределе — всего человечества, каждый индивид достоин любви и уважения. Отсюда идеальная цель индийцев — достичь нераздельности всех «я» [2, с. 106]. Сходные размышления мы находим и в работе Б.Б. Сиби-данова: «Характерной чертой цивилизации данного типа [центрально-азиатской — Э.Х.], — пишет он, — является такая концепция человеческой личности, когда индивид ощущал себя не как самодостаточное автономное начало, не как «я» (эго) в европейском смысле, а как родовой организм и космическое существо, живущее в тройственной реальности: прошлое — настоящее — будущее. Отсюда — и отсутствие ощущения границ собственной индивидуальности в традиционном обществе» [3, с. 89-90].
Следует особо отметить, что, безусловно, все сказанное не означает, что культуры жестко подразделяются на индивидуалистские и коллективистские, контролируемые извне и изнутри и т.д. Не претендуя на всеобъемлющий анализ этой проблемы, назовем лишь несколько наиболее существенных причин, почему этого не может быть. Во-первых, общеизвестно, что изменения являются неотъемлемой частью культуры, и одними из источников культурной динамики являются культурные заимствования и культурная диффузия. Во-вторых, хотя мы все являемся носителями той культуры, в которой мы выросли, личная и культурная идентичность индивида может существенно варьироваться — например, в традиционно коллективистских обществах найдется немало индивидуалистов и т.п. В-третьих, все культуры сегодня в той или иной степени затронуты процессом глобализации, которая ведет к универсализации (но не к формированию единой мировой культуры и однообразию), что также исключает культурную изоляцию и сохранение какой-либо культуры «в чистом виде».
В заключение следует сказать, что тип бурятской культуры как коллективистской, характеризующейся большой степенью дистанции власти, приспосабливающейся к внешним обстоятельствам и ориентированной на сохранение гармонии, сформировал определенные ментальные программы, действующие, как любой когнитивный механизм, в основном на неосознанном уровне. Эти программы обусловили достаточно быструю адаптацию бурят к новым общественным отношениям, сложившимся после Октябрьской революции 1917 г., в том числе и легкость языковой ассимиляции, и сохраняющееся по сегодняшний день предпочтение русского языка.
Библиографический список
1. Антонов В.И. Символ в обществе и культуре Востока / В.И. Антонов. — М.: Изд-во «Луч» РАУ, 1993.
2. Минюшев Ф.И. Социальная антропология (курс лекций).— М.: Международный университет бизнеса и управления, 1997. — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.vusnet.ru/biblio/archive/sozialnaia antropoloaiia/
3. Морохоева, З.П. Личность в культурах Востока и Запада: К постановке проблемы / З.П. Морохоева. — Новосибирск: ВО «Наука». Сибирская издательская фирма, 1994.
4. Сибиданов, Б.Б. Традиционная реальность бурят: пространство и время / Б.Б. Сибиданов. — Улан-Удэ: Издательство Бурятского госуниверситета, 2002.
5. Hofstede, G. Culture's Consequences: Comparing Values, Behaviors, Institutions, and Organizations Across Nations, Second Edition / G. Hofstede. — Thousand Oaks: Sage Publications, 2000.
6. Trompenaars, F. and Hampden-Turner, C. Riding the Waves of Culture: Understanding Cultural Diversity in Global Business, Second Edition / F. Trompenaars, C. Hampden-Turner. — New York: McGraw Hill, 1998.
Статья поступила в редакцию 17.09.08.
