CC BY
235ОБРАЗОВАНИЕ
Кризис системы духовного образования в России в начале XX века
Любовь Шалимова
Государство и Церковь в России на протяжении столетий составляли единый организм. Но «вес» в нем государства был значительно больше, и оно полностью подчинило себе Церковь. Освобождение Церкви от государственного гнета должно было стать первым шагом на пути восстановления исконных функций церковной организации, слабевшей изнутри. В ХХ веке уже открыто говорилось о том, что «Церковь теряет власть над своими чадами» и на Россию «беспросветною тучею надвигается сильнейшее и страшное зло — религиозное равнодушие народа» \ Как и о том, что государство оказывает на Церковь давление, ставит ее на служение своим нуждам.
В полной мере ощутили это давление и духовные школы — еще в ХГХ веке. Так, когда в 1850-х годах возникла острая потребность в квалифицированных медиках, учащихся семинарий стали срочным образом переводить в разряд студентов медицинских факультетов светских учебных заведений — университетов. Уставы и программы духовно-учебных заведений откровенно перекраивались с подачи светских властей, на богословские дисциплины наслаивались светские, шло постепенное сближение светских и духовных школ, что неблагоприятно сказывалось на настроениях в последних.
К началу ХХ века во многих областях церковной жизни обозначились ничем не прикрытые «прорехи»: оставленные без должного внимания на десятилетия, прежние проблемы малой величины трансформировались в задачи повышенной сложности. В этой связи
Любовь Владимировна Шалимова, аспирантка кафедры средневековой и новой истории России Костромского государственного университета им. Н. А. Некрасова, Кострома.
требования скорейшего созыва Собора, на котором надеялись найти оптимальные решения актуальнейших для Русской Православной Церкви вопросов, зазвучали как никогда громко и отчетливо из уст как высших церковных иерархов, так и людей светских, ратующих за сохранение в обществе духовных начал.
Летом 1905 года всем архиереям Русской Православной Церкви поступило предложение внести в Синод записки, касающиеся необходимых церковных преобразований. И примечательно, что основное содержание архиерейских «отзывов» составили реформы в области школьного дела — общеобразовательной школы, находящейся в ведении Церкви, и собственно богословского образования — наряду с требованием реформы церковного суда и освобождения Церкви от государственной зависимости, обретения ею полной са-мостоятельности2.
Преосвященный Тихон, епископ Костромской, в своем отзыве по поводу предстоящих церковных реформ отмечал: «...добрая половина кончающих курс семинарий и Академий не имеет никакой любви к священству и стремится служить кому угодно и чему угодно, только не Церкви... Современная Духовная школа является таковой только по названию. В ней нет живого пастырского духа и нет условий, которые бы создавали и питали этот дух. Ее состояние подобно параличному. В ней давно уже началось омертвение ее духовного организма или — в буквальном смысле слова — разложение его, и этот процесс разложения быстро двигается вперед. Трупный запах отравляет атмосферу Церкви». При этом мнение большинства архиереев, в том числе и Тихона, совпадало в том, что «двойственность цели духовно-учебных заведений — корень, гнилая основа всего...». А потому необходима реорганизация духовной школы и прежде всего ее центрального звена, духовной семинарии, с целью выделения из так называемой сословной школы собственно богословской или пастырской3.
Что представляла собой система духовного образования в России того времени и почему так важно было преобразовать ее из сословной в богословскую, почему задача ее реформы выдвинулась на одно из первых мест именно во время революции 1905—1907 годов, а изменить в первую очередь требовалось положение, сложившееся в семинариях, — на эти вопросы я и попытаюсь ответить в своей статье, опираясь главным образом на архивные данные и материалы прессы того времени.
I
Система духовного образования в России окончательно сформировалась во второй половине XIX века как трехступенчатая и не претерпела существенных изменений до конца столетия. И на исходе его, в 1898 году, и накануне радикальных перемен в жизни России, в 1915 году, Русская Православная Церковь располагала 4 учебными заведениями высшей ступени — академиями в Петербурге, Москве, Киеве и Казани, 58 семинариями, составлявшими среднюю ступень, и 185 духовными училищами, образовывавшими низшую или базовую ступень. Однако ошибочно было бы полагать, что обширная на первый взгляд сеть духовных школ удовлетворяла потребность Русской Церкви в священнических кадрах.
По степени развитости структуры духовного образования тогдашние епархии РПЦ можно условно разделить на следующие группы.
1. Не имевшие духовно-учебных заведений — Владивостокская, Туркестанская и Финляндская.
2. С незавершенной структурой духовного образования, то есть без семинарий, — Варшавская, Гродненская, Екатеринбургская, Омская. Но в этих епархиях были духовные училища, а в Екатеринбургской — даже два.
. Со среднеразвитой структурой, включавшей семинарию и одно-три училища — остальные епархии.
Малое число духовно-учебных заведений отмечалось на территории небольших епархий и епархий с низкой плотностью населения и невысоким удельным весом православных или там, где христианизация началась одновременно с русской колонизацией, в ХУ1—ХУШ веках. Наиболее же разветвленная структура духовного образования имелась на тех территориях, на которых христианство укоренилось с Х—Х1 веков. Именно там, по данным на 1898 год, находились самые крупные по количеству учащихся семинарии: Вологодская (507 учащихся), Ярославская (516), Киевская (536), Орловская (537), Владимирская (547), Тамбовская (562), Тверская (625), Московская (668)4. Малочисленные семинарии опять-таки были расположены на национальных окраинах и в удаленных районах: Благовещенская (44), Якутская (49), Архангельская (109), Астраханская (147), Рижская (147), Холмская (166), Кутаисская (180). Всего же в 1898/99 учебном году в семинариях числились 19 511 учащихся, в том числе 4321 человек, или 22,2%, были иносословны-
ми — выходцами не из духовного сословия. В том же году в училищах обучались 31 685 человек, иносословных среди них насчитывалось 7562 человека (23,9%)5.
В 1900 году прием в духовные училища детей иносословного происхождения решено было ограничить. Решение объяснили тем, что большая часть выходцев из других сословий «не имеет расположения к служению церкви в духовном звании», а учится в духовноучебных заведениях только для того, чтобы получить льготы по отбыванию воинской повинности и «вообще поучиться чему-нибудь хотя бы лишь в духовном училище». Значительная часть иносо-словных выбывала из семинарий до их окончания, окончившие же редко принимали духовный сан, приносили в стены духовно-учебных заведений «грубые нравы и недоброе религиозно-нравственное направление», а от платы ими за обучение получалась «ничтожная сумма». Поэтому правлениям духовных училищ предписывалось «принимать по экзамену ежегодно в училище сначала детей духовенства, на оставшиеся же места иносословных не более 10% всего количества поступивших в училище учеников». Из числа иносо-словных предпочтение предлагалось отдавать крестьянским детям, получившим первоначальное образование в церковно-приходских школах6.
То было абсурдное решение, так как оно консервировало и даже усилиливало главный изъян духовной школы — ощутимые пережитки сословности. В определенной мере упреки в адрес учащихся недуховного происхождения былы справедливы, но «грубые нравы и недоброе религиозно-нравственное направление» отличали и часть детей духовенства. Этот шаг привел к тому, что год за годом стал уменьшаться удельный вес иносословных в духовных училищах, а вместе с ним — и общее число учащихся. С 1898 по 1906 год оно сократилось с 31 685 до 27 513 человек, или на 13,2%7. Потребовалось девять лет, чтобы осознать, что «из всех сословий легче произвести выбор лучших и по способностям и по поведению воспитанников», и отменить десятипроцентную норму для духовно-учебных заведений. После соответствующего указа от 3 марта 1909 года8 доля ино-сословных в училищах стала увеличиваться и в 1915 году достигла 27,2%. Однако по общему их количеству уровень 1898 года так и не был превзойден. Представительство сословных категорий за 1909— 1915 годы не претерпело значительных изменений, значительно возросла только доля крестьянских детей — с 7,5 до 13,5%. Это свидетельствовало о падении престижа духовных училищ (прежде всего в
глазах самого духовенства). Некоторую популярность они сохраняли лишь среди крестьян.
Всего в 1915/1916 учебном году в семинариях обучались 23 303 человека, в духовных училищах — 31 154. За 17 лет увеличение числа обучающихся произошло только в семинариях (на 19,4%), тогда как в духовных училищах не только не было прироста, но даже имело место небольшое сокращение (на 1,6%). В результате, хотя все учреждения духовной школы ежегодно давали 1000—1200 священников, это количество с трудом покрывало естественную убыль в священнослужителях9. Такая статичность показателей количественного роста системы духовного образования на ее базовом уровне подтверждает, что в начале ХХ века она остановилась в своем развитии, исчерпала ресурсы и нуждалась в серьезных изменениях.
Неблестящим было положение и с качеством образования. Ревизующий Ярославскую духовную семинарию, член Учебного комитета при Синоде статский советник Ф. С. Орнатский, просматривая письменные работы семинаристов, убедился, что «против орфографии погрешают не только ученики младших классов семинарии, но и старших классов, кончая 6-м. Теми и другими допускаются ошибки очень грубые»10. В ответ на это замечание ректором семинарии было высказано предположение, что плохое знание орфографии вынесено ее воспитанниками из духовных училищ. Преподавателями же семинарии было заявлено, что ошибки в орфографии не изглаживаются у воспитанников семинарии от недостаточного их внимания к письменным работам и из-за небрежности, часто обуславливаемой спешностью работы: некоторые ученики «принимаются за писание сочинения только на последних днях срока, данного для писания сочинения, а перепискою сочинения занимаются в последние часы до срока» п.
Особо неблагополучно обстояло дело со знанием священного писания, греческого и латинского языков, что неоднократно отмечалось приемными экзаменационными комиссиями духовных академий. Так, в 1906 комиссия Московской академии выявила полное незнание выпускниками семинарий церковно-исторической и прочей духовной литературы. В этой области семинарское образование, по выводу комиссии, заключалось лишь в механическом заучивании содержания учебников. Письменные работы демонстрировали робость мысли, шаблонные фразы, опять-таки плохую орфографию и незнание Священного Писания. В 1911 году та же комиссия отметила недостаточную начитанность в Новом Завете и такую слабость в
греческом языке, что греческий текст Нового Завета для семинаристов был темен. Письменные проповеди комиссия характеризовала как безликие, размытые и поразительно похожие друг на друга по содержанию и форме12. В 1913 году сходный вердикт вынесла экзаменационная комиссия Казанской академии; правда, объяснила она такое положение дел перегрузкой учащихся семинарии учебным материалом. Не лучше были результаты приемных экзаменов и в других академиях.
Коротко коснувшись учебной части, обратимся теперь к части воспитательной. Тут неблагополучия было, пожалуй, еще больше; достаточно просто назвать наиболее выдающиеся частные нарушения со стороны семинарских воспитанников. В их число входили пропуск уроков без уважительной причины, пропуск утренней молитвы и богослужения, неблагоговейное стояние в церкви, запаздывание к богослужению и выходу их церкви, грубость в обращении с преподавателями и начальствующими лицами, ложь и запирательство, ослушание, игра в карты, разные самовольные поступки, как то: отлучение из общежитий и квартир, нарушение классной дисциплины до прихода наставника и при наставниках, присвоение чужого сочинения для пользования им, порча казенных вещей, табакокурение, возвращение из дозволенных прогулок и отлучек к родным в нетрезвом виде13.
Вообще говоря, поведение семинаристов еще в XIX веке не отличалось благовоспитанностью; в XX веке, тем более в революционные годы, оно могло принимать крайние формы, причем без видимой связи с осмысленным протестом. Например, по сведениям, представленным членами попечительства об учениках Ярославской семинарии, воспитанники ее, жившие во 2-м епархиальном общежитии, демострировали крайне «небережливое» обращение не только с инвентарем общежития, но и с самим зданием. О чем красноречиво свидетельствовали многие повреждения, намеренно учиненные воспитанниками: внутренние стены здания и дорогие мраморные подоконники были избиты; в течение года путем излома приведены в негодность около 40 тумб и коек; в большом количестве бились стекла; на ночь нередко воспитанниками открывались водопроводные краны; в ватерклозетные трубы спускались битые стекла и другие предметы; постельное белье рвалось намеренно14.
И все же квинтэссенцией кризиса духовного образования, ставшего, в свою очередь, главной болезнью православия в новом веке, следует считать потерю связи духовной школы с Церковью. Школа
эта, по выражению протопресвитера армии и флота Г. Шавельского, «почти переставшая давать кандидатов священства и выпускавшая не меньше атеистов, чем глубоко идейных людей»15, утратила свои жизненно важные для Церкви функции. Недаром Л. Н. Толстой в рассказе «Фальшивый купон» так писал об одном из своих героев, несших на себе священнический сан: «Он прошел полный курс духовной академии и потому давно уже не верил в то, что исповедывал и проповедовал, а верил только в то, что все люди должны принуждать себя верить в то, во что он принуждал себя верить»16. В семинарию шли не для того, чтобы служить в церкви, а потому что «это был дешевый способ обучения детей духовенства. Школы стали сословными. Но ученики их, по окончании семинарии, в огромном большинстве уходили по разным мирским дорогам: в университеты, в разные институты, в учителя, в чиновники и только 10—15% шли в пастыри <...> Подобным образом и духовные Академии давали 10% в духовенство»17. Приведем в подтверждение этих слов только две цифры: из 2148 человек, выпущенных семинариями в 1911 году, к 1913 году приняли сан лишь 574 человека18.
Тамбовский семинарист К. В. Островитянов вспоминал: «Окончание четырех классов семинарии давало право поступления в ряд высших учебных заведений, в том числе в Коммерческий институт, где я мечтал учиться <...> меня манил большой город, высшее образование и перспектива нового подъема революционного движения, вкус к которым я почувствовал в годы семинарских волнений»19. Подобные устремления были широко распространены в духовных школах, чем объясняются и специфические претензии, предъявлявшиеся учащимися школ своему начальству: «Почему затруднен доступ семинаристам в университеты, почему Священное писание проходят шесть лет, а физику лишь один год?»20.
Заметное негативное влияние на состояние системы духовного образования оказывалось недостаточным финансированием всех ее звеньев. Рассмотрим, как в этом отношении обстояло дело в высшем, казалось бы, наиболее привилегированном звене, — в духовных академиях.
Вопрос об увеличении финансирования неоднократно поднимался их профессорами и преподавателями. В конце концов он привлек внимание Государственной Думы. В 1909 году она выразила пожелание об увеличении содержания и пенсий служащих в духовно-учебных заведениях. Однако никаких реальных мер принято не было, доценты и профессора по-прежнему получали «самые скром-
ные» оклады содержания — по штатам еще 1884 года, в соответствие с которыми экстраординарный профессор академии должен был довольствоваться годовым жалованием в 2400 рублей, а ординарный профессор — в 3600. Между тем цены на продукты питания за четверть века значительно выросли, вздорожала вся городская жизнь.
В 1913 году Дума вернулась к вопросу о жаловании преподавателей духовных академий: в июне за подписью 55 ее членов было внесено законодательное предложение «О временном увеличении окладов содержания и пенсий доцентов и профессоров Православных Духовных Академий». Основания остались те же, что и четыре года назад. Московский митрополит Макарий в своем ходатайстве правительствующему Синоду от 9 июля 1913 года отмечал: «...Существующие оклады не дают возможности профессорам Академий всецело посвятить себя делу служения высшей школе и богословской науке, вынуждая их искать заработка от постороннего труда... необходимого как для удовлетворения насущных потребностей жизни и для содержания семьи, так и для удовлетворения интеллектуальных запросов служителей науки, имеющих возможность, в силу действующих штатных окладов на содержание православных Духовных Академий, расходовать из казенных средств на пополнение библиотеки по кафедре каждой дисциплины не более как от 25 до 30 руб. в год»21.
Проблема заключалась не только в недостаточном содержании преподавательского состава, но и в мизерности кредитов на учебную часть. В 1913 году ревизовавшие Московскую духовную академию члены Священного Синода обратили внимание на тот факт, что центр академической жизни, библиотека, находится в неблагополучном состоянии: каталоги устарели, не пополнены и не исправлены; большие собрания книг частных жертвователей не описаны; нет печатных систематических каталогов. Совершенно очевидно, что при таком состоянии библиотеки студенту академии было практически невозможно добыть из ее недр нужную книгу. Поэтому в новый устав академии была внесена статья, обращавшая особое внимание на составление и печатание каталогов. Но на то и на другое требовались значительные затраты: например, по одной Санкт-Петербургской академии они были заявлены в сумме 16 тыс. рублей. Между тем по смете Синода на 1913 год на увеличение содержания личного состава академий и кредитов на их учебную часть предполагалось выделение дополнительных ассигнований лишь по 11 440 рублей в год22.
В общем, правильным представляется суждение, что «Академия, как самостоятельное жизненное учреждение, упразднялось и системою и лицами <...> Развивалась прострация инертности, и в итоге опекунского положения получалась трагическая разруха без всяких ответчиков»23. Можно только добавить, что ответчиков все-таки начнут искать после Первой русской революции — после того, как академическое студенчество продемонстрирует властям свою неблагонадежность, а в духовных семинариях разразится настоящая гроза.
II
При внимательном изучении студенческих бунтов в академиях создается впечатление, что учащиеся использовали малейший повод, чтобы выплеснуть в адрес начальствующих накопившиеся негативные эмоции.
Разберем эпизод, случившийся в относительно спокойное время, через три года после революционной бури. В воспоминаниях о Московской духовной академии бывшего ее студента Сергея Постникова находим жалобы на качество питания в академической столовой. «Рыбка не всегда была первой свежести, компот — подмоченный. В результате 18 ноября (1910 года. — Л. Ш.) студенты отказались от ужина — объявили голодовку. <...> 22 ноября в столовой была вывешена прокламация, в которой указывалось на грубость эконома, своевольное отношение с меню, утвержденным ректором, тухлую рыбу и гнилой компот. Прокламация призывала студентов потребовать удаления эконома с должности»24. Заглянем теперь в приходнорасходные книги студенческой столовой. В них обнаруживаются сведения о питании учащихся, рисующие несколько иную картину. В марте 1910 года в ежедневный рацион студентов входили такие продукты: пирожные, французские булки, говядина свежая, телятина и баранина, сало, творог, молоко, сметана, изюм, грибы (сухие и свежие), судаки и щуки, осетры и белуга, сельдь, кофе, яйца, масло коровье, ливеры, огурцы, макароны, вермишель, всевозможные крупы, лимоны и многое другое25. Словом, разнообразию студенческого питания можно было только позавидовать. Вдобавок у академической столовой из года в год были постоянные, проверенные поставщики продуктов, им было невыгодно поставлять в академию несвежий товар. Возможно. эконом что-то и приворовывал, однако все равно встает вопрос: не был ли «голодный бунт» спровоцирован
самими студентами и имелись ли вообще реальные основания к их выступлению?
Вместе с тем, даже признавая недостаточную обоснованность протестных инцидентов в академиях, нельзя не признать: при таком настрое их студенты, конечно же, должны были живо откликнуться на бурные события 1905—1906 годов. Благо академии не были изолированы от окружающего мира. В действительности так и произошло. О необходимости перемен заговорили в академиях даже те, кто держался в стороне от революционного движения, в том числе и некоторые преподаватели.
Архиепископ Казанский Димитрий (Ковальницкий) писал 18 февраля 1905 года митрополиту Антонию: «В Академии нашей с 10 января и долее шло то же смутное брожение молодых недисциплинированных умов, что и в других Академиях. Оно и понятно. Студенты всех наших Академий чуть не ежедневно обменивались письмами, пытаясь действовать в полном согласии...». 10 февраля, возбужденные письмами (оказавшимися впоследствии подложными) из других академий о прекращении в них занятий, студенты заседали в рекреационном зале академии, составляя петицию начальству, а также приглашения молодым профессорам присоединиться к требованию академических реформ. Решимость студентов подогревалась слухами о забастовке всей преподавательской корпорации в Киевской академии. Однако прибывший в Казань 12 февраля архиепископ Димитрий сумел успокоить студентов, продемонстрировав, между прочим, телеграммы из Петербурга и Киева, опровергавшие слухи о прекращении занятий в тамошних академиях. Вскоре студенты совершенно успокоились, тем более что им надо было готовиться к ранним годичным экзаменам26.
Явлением небывалым в академической жизни было признано письменное заявление студентов Московской духовной академии о нежелании слушать лекции иеромонаха Серафима по гомилетике. Совет академии, 11 апреля 1906 года принявший это дело на рассмотрение, никаких определенных решений по нему не принял, поскольку оно не имело прецедента и соответственно никак не могло быть квалифицировано ни с помощью академического устава, ни на основе циркуляров Синода. Поэтому можно понять нерешительность и замешательство Совета, затруднившегося дать оценку действиям студентов. Студенты приняли соглашение не посещать лекции иеромонаха Серафима, руководствуясь тем, что «определение его на службу в административном порядке произошло вопреки мнению
большинства академического Совета»27. В данном случае явно просматривается влияние светской профессуры на студенчество и есть все основания предположить, что решение студенческой корпорации было принято не без предварительного совещания с частью прогрессивных профессоров, негласная вражда которых с монашествующими преподавателями в академиях к тому времени приобрела достаточно острый характер.
Сходные явления наблюдались в то время и в двух других академиях. Правда, волнения в академической среде нигде не вылились в кровопролитие. По-другому события развернулись в семинариях.
III
Духовную семинарию по праву называли кузницей священнических кадров. Однако в ХХ века семинарии начинают превращаться в «кузницы» совершенно иного рода. Достаточно упомянуть о том, что Тифлисская духовная семинария выпустила из своих стен будущего вождя советского народа И. В. Сталина, а Костромская — выдающегося советского военачальника А. М. Василевского. И этими двумя именами кадровые «заслуги» семинарий перед революционным движением и утвержденной им новой властью не исчерпываются. Многие видные советские партийные деятели могли похвастаться тем, что в свое время закончили духовно-учебные заведения Русской Православной Церкви. Другое дело, что чаще всего они этот факт предпочитали умалчивать.
Сказать, как было сказано об учащихся академий, что события 1905—1907 годов повлияли на поведение семинаристов, значит, ничего еще не сказать. Уровень протестных настроений в семинариях изначально был выше, и в годы революции многие их воспитанники стали субъектами настоящего насилия.
Первые волнения в семинарях отмечались уже в 1890-х годах. Причины своего недовольства и выдвигаемые требования семинаристы объясняли в петициях. В разных семинарях эти требования в основном совпадали. Главное недовольство вызывали ограничения при поступлении в светские высшие учебные заведения. Отсюда — требование открыть беспрепятственный доступ к высшему образованию для семинаристов, окончивших общеобразовательные классы. Одновременно часто встречались требования придать духовной школе богословский характер, отменить переходные экзамены
(кроме выпускных общеобразовательных и богословских классов) и деления их на разряды. В отношении программ требования в основном сводились к расширению преподавания общеобразовательных предметов. «Мы находим, — писали московские семинаристы, — что программы по предметам семинарского курса заметно отстали от жизни и во многом уже не удовлетворяют запросам нашего времени, что особенно можно сказать о программах общеобразовательных предметов... Считаем необходимым, прежде всего, предоставить преподавателям семинарии полную свободу в их учебно-педагогической деятельности: необходимо, чтобы они свободно могли расширять программу по своему усмотрению в одном отношении и суживать ненужный для жизни хлам наших программ в другом»28. Что касается внутренней жизни семинарий, то учащиеся настаивали на ликвидации тотального контроля со стороны администрации, на отмене системы наказаний (карцера, голодного стола и т. п.), прекращении обысков и преследований за убеждения, на расширении инициативы учащихся и предоставлении им права внутреннего самоуправления: свободного проведения общих собраний, обсуждения своих нужд и вопросов, организации кружков самообразования и самовоспитания, издания ученических газет и журналов, посещения оперных и драматических спектаклей, публичных лекций, чтения книг и периодических изданий, организации литературных и музыкальных вечеров.
В среде русского духовенства сложилось мнение, что «неверующие семинаристы — это жертвы влияния общественной жизни» 29 и что бурные и противоречивые события, приведшие в движение «революционную машину», не могли не отразиться на порядке дел в духовных учебных заведениях, уже в начале века охваченных сетью политических организаций и кружков. Неоднократно обращалось внимание на то, что «в духовно-учебных заведениях замечаются какие-то странные ненормальные явления, в виде протестов со стороны учеников против существующих порядков», происходят частые сходки и на них наряду с вопросами местного характера обсуждаются и вопросы общеполитические30.
На рассмотрение съезда духовенства Ярославской епархии Правлением местной семинарии был предложен ряд средств по ограждению воспитанников от действия антиправительственной пропаганды. По мнению Правления, такими средствами являлись увеличение штата субинспекторов и открытие при семинарии классов иконопи-сания, рисования, столярного и токарного ремесла. Был поставлен
вопрос: достигнут ли эти меры цели? Часть духовенства высказалась в том смысле, что Правление уповает на чисто внешние и при том очень слабые средства. «20-летний юноша слишком не ребенок и ему не так-то легко закрыть глаза от тех вещей, на которые он намеренно хочет смотреть, интересуется ими», — отмечалось в этой связи в «Ярославских епархиальных ведомостях». Вместо того, чтобы закрывать глаза на бурные и противоречивые события, нужно «показать вещь со всех сторон». Вышедшему же из стен семинарии воспитаннику «мертвая буква семинарской науки не дала ничего для жизни, не приготовила его для борьбы. Неудивительно поэтому, что он делается слепым орудием в ловких руках пропаганды», что «духовное звание имеет в своих юных представителях и анархистов и нигилистов и даже выкидывает из своей среды таких крупных представителей революционных масс, как бывший священник Гапон»31.
В противовес мерам, намечавшимся Правлением, предлагалось дозволить воспитанникам свободное чтение передовых газет, хороших журналов и вновь выходящих произведений литературы. Было признано необходимым дать воспитаннику возможность беспрепятственно и в полном объеме использовать фонды богатой фундаментальной библиотеки семинарии, свободный доступ к которой имели только преподаватели семинарии. (Для сравнения: в ученической библиотеке семинарии к началу 1902/03 учебного года книг было 2969 названий и 4751 том, в том числе в отделе богословском — 2034 тома, в отделе общеобразовательном — 2717 томов; в фундаментальной же библиотеке на то время числилось 12 039 названий книг32.) Для учащихся эта библиотека тоже была открыта еженедельно, но книгами из нее они могли пользоваться только по усмотрению библиотекаря. Как следствие, любопытные юноши тайком, под страхом ответственности направлялись в другие общественные библиотеки, чтобы достать и прочесть интересующую их книгу.
Следует заметить, что часы, свободные от ученических занятий, воспитанники Ярославской духовной семинарии вполне могли посвящать разнообразным, интересным и с политической точки зрения вполне невинным видам досуга. Они могли заниматься пением, игрою на музыкальных инструментах, фотографией, гимнастикой и разными играми. Иногда устраивались музыкально-вокальные вечера с их участием; на них приглашались почетные лица г. Ярославля, и вечера эти неизменно удостаивались устных и письменных благодарностей в адрес отца ректора. Зимою ученики катались на коньках, а летом на семинарском дворе развлекались разными играми.
Сходным образом был организован досуг учащихся и в других семинариях.
Однако воспитанники находили время и на занятия совершенно иного рода. Например, тамбовские семинаристы, в массе своей являвшиеся по происхождению сельскими жителями, привозили в родные деревни нелегальную литературу и прокламации, организовывали кружки, вели агитацию среди крестьян. В донесении Губернского жандармского управления указывалось, что воспитанники «распространяли среди крестьянского населения учения, направленные на свержение существующего государственного строя», что они, «входя сначала в беседу с крестьянами о их положении и нуждах, а затем собирая сходки крестьянской молодежи в лесах и на сенокосах, на берегах рек во время отдыха, внушали крестьянам революционные идеи»33. Листовки и воззвания не только раздавались крестьянам, что называется в руки: их раскладывали по дорогам, оставляли у домов или в стогу сена.
IV
Революция 1905—1907 годов послужила для решительно настроенных воспитанников семинарии сигналом к действию. Частым явлением в семинарской жизни стали забастовки учащихся. Пожалуй, наиболее крупная из них произошла в Костромской епархии в 1906 году. В ходе ее семинаристы, по словам костромского губернатора, потребовали «невозможного»: свободного доступа в университет из
IV класса семинарии. «Право на университет без дополнительного экзамена, — заявил губернатор семинаристам, — может дать только Министерство Народного Просвещения. И когда-то оно действительно было Вам дано, но Вы не сумели им воспользоваться и на деле доказали, что семинаристы, без достаточной подготовки наводнившие это заведение, оказались там не на месте и право это пришлось у Вас отнять <..>. Наконец в Вашем заявлении сквозит желание сравнить программу семинарии с программой классической гимназии, но такое требование <...> является полной несообразностью, так как тогда явилось бы излишним само существование семинарии»34.
За забастовкой последовало наказание. Постановлением от 8—17 декабря Правление исключило из семинарии без права обратного поступления и без отметки балла поведения 20 воспитанников,
оказавшихся «зачинщиками и главными руководителями беспорядков». Еще 285 воспитанников классов были изгнаны на чуть более мягких условиях: для них не был закрыт обратный прием в семинарию, но разрешение на него должен был дать Синод35.
В Ярославской семинарии события развивались по костромскому сценарию. В результате ее вообще закрыли на год; правда, при этом обошлось без репрессий по отношению к воспитанникам — всем им было разрешено продолжить обучение. Кроме того, ярославское и костромское духовенство сделало соответствующие выводы из случившегося, признав острейшую необходимость в реформе духовной школы.
Под влиянием волнений, охвативших большую часть семинарий, пошло на некоторые уступки и правительство. Переходные экзамены были отменены. Впрочем, когда семинарии успокоились, определением Священного Синода от 1 декабря 1907 года практика экзаменов по всем предметам и для всех учащихся была возвращена.
В декабре 1906 года во время рождественских каникул в Москве прошел общесеминарский съезд при участии представителей леворадикальных партий. Приглашения на него были разосланы Центральным Бюро, учрежденным при Владимирской семинарии, в 50 семинарий, но представители прибыли только от 13.
Делегаты сообщали, что во многих семинариях появились общеобразовательные и политические кружки, а в некоторых — даже политические организации. Съезд поставил задачей Союза семинаристов добиваться свободной демократической школы путем борьбы на почве академических требований, но при участии в общеполитической борьбе — было признано, что академическая свобода невозможна без свободы слова, печати, собраний и совести для граждан России. На съезде был избран Центральный Комитет, с местом пребывания при Вятской семинарии; он должен был иметь постоянную связь со всеми семинарскими организациями, наделялся правом созыва съездов. Следующий съезд решено было провести в Финляндии 36.
Участники съезда были заранее негативно настроены против ожидаемого Церковного собора. «Принимая во внимание, что реальное улучшение школьной жизни невозможно в рамках существующего самодержавного строя, что церковный Собор, созванный по почину бюрократии, будет состоять в большинстве из “во Христе Боге жандармствующих” попов и монахов и вообще черносотенцев», Собор решено было «игнорировать». Террористические акты
против монашествующих лиц административно-преподавательского состава были отклонены не таким уж большим большинством — девятью голосами против шести37. В то же время в принятой на съезде программе Союза встречались положения, вошедшие в нее явно под влиянием эсеров и социал-демократов. Этим партиям участники съезда намеревались оказывать содействие и в стенах семинарий, и на выборах в Государственную Думу. На местах же было немало случаев прямого вовлечения семинаристов в деятельность революционных партий. Так, комитеты социалистов-революционеров давали учащимся задания по проведению экспроприаций — воору-
_ _ <_> _ <_> /п
женных нападений с целью изъятия денег на партийные нужны. С этой целью организовывались специальные группы; одна из них, во главе с бывшим семинаристом В. Веселовским, провела в 1906 году в Тамбовской губернии 10 экспроприаций38.
Решения съезда активно проводились в жизнь. Точнее будет сказать, что они способствовали дальнейшей радикализации семинарской молодежи, которая в своих конкретных действиях нередко выходила далеко за рамки съездовских революций.
Это хорошо видно на примере Тамбовской семинарии. С 8-го января, после окончания каникул, в ней началась организованная кампания против обязательности посещения богослужений. Агитацию вели главным образом ученики III и IV классов. Несогласных они решали предать бойкоту, к младшим и слабосильным применяли насилие: перед всенощной в обоих входах в семинарский двор стояли группы воспитанников, препятствовавших квартирным ученикам идти к богослужению, а некоторые вели запись несогласных39. Таким образом были бойкотированы богослужения 10 и
11 февраля. Подспудно возбуждалась в семинаристах тревога по поводу предстоящих экзаменов для перевода из класса в класс, распускались слухи о массовых исключениях из семинарии и удалении до августа.
Ректор семинарии архимандрит Симеон получал анонимные письма, в которых ему угрожали смертью, а 7 апреля 1907 года на него было совершено покушение. Выстрелом в спину ему повредили позвоночник, до конца жизни он оставался прикованным к постели. Стрелявший скрылся, однако личность его была установлена. Им оказался ученик второго класса Николай Архангельский. Только
2 октября 1908 года Архангельского задержали в Воронеже (он выдавал себя за крестьянина Лаптева). Его опознали по фотографии, обязательность которых при поступлении в Тамбовскую семинарию
была введена с 1906 года как раз архимандритом Симеоном. Из документов, обнаруженных при задержании Архангельского, выяснилось, что он принадлежал к организации, члены которой называли себя анархистами-коммунистами. Покушение на архимандрита Архангельский совершил якобы по решению этой организации. Военный суд приговорил его к лишению всех прав и состояния и к каторжным работам на девять лет40.
Жертвой революционных потрясений тех дней стал не только Симеон. В одной из тогдашних газет, в статье, озаглавленной «Революция в церковной ограде», был опубликован следующий отклик на происходящие события: «Революция уже прокралась за церковную ограду и свирепо командует в духовных семинариях <...> На протяжении месяца пали жертвой семинаристской революционной банды два лучших представителя семинарского начальства. В Тамбове искалечен навеки Ректор семинарии архимандрит Симеон, а в Пензе <...> тремя выстрелами из револьвера убит наповал Ректор семинарии архимандрит Николай...»41. Последний, кстати, был переведен в Пензу за четыре с небольшим месяца до гибели и за это время «ничем, кроме благожелательности и доброты к ученикам», себя не проявил42.
1907 год ознаменовался новой волной беспорядков в семинариях, прокатившейся по Петербургу, Москве, Сергиевому Посаду, Вятке, Костроме, Рязани, Смоленску, Новгороду, Калуге, Каменец-Подольску, Саратову, Нижнему Новгороду.
В Вятке в Великую Субботу во время литургии в семинарском храме в алтаре под жертвенником случайно были обнаружены документы ЦК семинарского союза. Выяснилось, что вокруг него объ-
Л А <_> <_><_> <_>
единились около 30 семинарий, поставивших ближайшей задачей добиться отмены переходных экзаменов, вновь введенных Синодом. На Пасху несколько вятских семинаристов поснимали иконы в спальной комнате общежития, одну из них раскололи на щепки для растопки печки, остальные выбросили в туалет, а на место икон повесили метлу43. В Нижнем Новгороде учащиеся разбили в семинарской церкви окно на горнем месте, разрезали ножом вставленную в него икону, написанную на полотне, и бросили два камня, один из которых упал на плащаницу44.
Перечень можно было бы продолжить, но важнее отметить, что революционно настроенные семинаристы не ограничились демонстративными актами святотатства. Совместно с экстремистскими элементами они начали использовать тактику устрашения верую-
щих. В церкви Симбирской духовной семинарии во время всенощной в канун Благовещения в углу была расплескана жидкость с сероводородом45. В Екатеринбургской епархии по деревням рассылались листовки, в которых говорилось, что не следует ходить в церкви в первый день Пасхи, так как в них будут заложены взрывные устройства. В ряде семинарий прогремели взрывы, обошлось, к счастью, без жертв. Но и это не было пределом. В отношении духовенства был развернут настоящий террор. В Брянском уезде был ранен священник при нападении на его дом. Трое учащихся Харьковской семинарии плеснули кислотой в лицо ректору протоиерею Иоанну Знаменскому46. В Оренбурге в середине дня был убит эконом духовной семинарии Добролюбский, возвращавшийся домой из банка. У него осталось пятеро детей без каких-либо средств к существованию47. В Тифлисе был убит инспектор семинарии М. Добронравов48.
Террористические акты семинаристов повторялись и в послереволюционное время — год от года с небольшими промежутками. Так, 15 мая 1911 года Правление Ярославской духовной семинарии заслушало Указ Синода от 30 марта за № 8. Он был издан по случаю убийства инспектора Саратовской духовной семинарии Цемберов-ского одним из ее воспитанников. Указ предписывал, чтобы «начальство духовно-учебных заведений не допускало пребывания в учебных заведениях таких воспитанников, которые, не поддаваясь никакому воспитательному воздействию, явно обнаруживают настроение, не соответствующее задачам и целям духовной школы»49. Нетрудно представить, что испытывали и в каком состоянии находились духовные лица и служащие духовно-учебных заведений, читая эту информацию в газетах...
* *
*
Первая русская революция оставила глубокий след не только в государственной, но и в церковной жизни страны. Стало окончательно ясно, что назрела необходимость в коренных церковных преобразованиях и что важнейшей реформой для русской Церкви должна стать реформа духовной школы, переживавшей в начале века глубокий кризис. Измениться должно было все, что на протяжении долгого времени мешало нормальному функционированию духовных учебных заведений. Поэтому последнее десятилетие Синодального периода истории Русской Православной Церкви было
богато на различного рода проекты преобразований, теоретические расчеты и «круглые столы» с участием как светской профессуры духовных академий, так и высшего церковного руководства. Однако подвести к единому знаменателю разговоры о реформе так и не удалось. 1917 год поставил точку в этих прениях, обозначив начало совершенно нового этапа в жизни как церковной организации в целом, так и ее духовно-учебных заведений.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Костромские епархиальные ведомости, 1905. № 9. С. 286.
2 Поспеловский Д. Русская православная Церковь в ХХ в. М., 1995. С. 26.
3 Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб., 1906. Т. 2. С. 545-546.
4 Конюченко А. И. Духовное образование в Оренбургской епархии во второй половине XIX — начале ХХ вв. / Канд. дисс. Челябинск, 1996.
5 Циркуляр по духовно-учебному ведомству, 1901. № 21. С. 42.
6 Там же. С. 15-16.
7 Конюченко А. И. Указ. соч. С. 9.
8 Циркуляр по духовно-учебному ведомству за 1908-1909 гг., № 24. С. 64.
9 Конспект по истории русской Церкви для 4-го класса семинарии. Троице-Сергиева Лавра, 1965. С. 242.
10 Государственный архив Ярославской области (ГАОЯ). Ф. 236. Оп.1. Д. 466. Л. 19.
11 Там же. Л. 21.
12 Центральный исторический архив г. Москвы (ЦИАМ). Ф. 229. Оп. 2. Д. 3452. Л. 16.
13 ГАЯО. Ф. 236. Оп. 1. Д. 429. Л. 9-10.
14 См.: Журналы заседаний Ярославского XIV общеепархиального съезда духовенства 1905 г. Ярославль, 1905. С. 33-34.
15 Шавельский Г. Церковь и революция. Церковно-исторический вестник, 1998. № 1. С. 114.
16 Толстой Л. Н. Собрание сочинений в 12-ти томах. М., 1976. Т. 12. С. 385.
17 Вениамин (Федченков), митрополит. На рубеже веков. М., 1994. С. 94.
18 Поспеловский Д. Указ. соч. С. 21.
19 Островитянов К. В. Думы о прошлом. М., 1967. С. 43, 50.
20 Воронский А. К За живой и мертвой водой. М., 1970. С. 21.
21 ЦИАМ. Ф. 229. Оп. 5. Д. 712. Л. 1.
22 Там же. Л. 23-24.
23 Глубоковский Н. Н. За тридцать лет (1884-1914) // У Троицы в Академии. М., 1914. С. 662.
24 Постников С. Воспоминания об Академии (1910-1915) // Встреча, 1998. № 1. С. 29.
25 ЦИАМ. Ф. 229. Оп. 3. Д. 931. Л. 33.
26 Журавский А. В. Казанская Духовная Академия в последний период ее существования // Материалы Казанской Юбилейной Историко-богословской конференции 17-19 октября 1996. Казань, 1996. С. 57-58.
27 ЦИАМ. Ф. 229. Оп. Д. 324. Л. 4.
28 Там же. Ф. 234. Оп. 1. Д. 3328. Л. 11.
29 Костромские епархиальные ведомости, 1905. № 2. С. 162.
30 Там же. № 21. С. 646
31 Ярославские епархиальные ведомости, 1905, 18 сентября. С. 586-587.
32 ГАЯО. Ф. 236. Оп. 1. Д. 429. Л. 7.
33 Государственный архив Тамбовской области (ГАТО). Ф. 272. Оп. 1. Д. 645. Л. 4.
34 Государственный архив Костромской области (ГАКО). Ф. 432. Оп. 1. Д. 4599. Л. 5.
35 Там же. Л. 9.
36 Соколов С. П. Скорбный лист духовных семинарий в 1906-1907 гг. // Богословский Вестник, 1907. Т. 2. № 5. С. 232.
37 Там же.
38 ГАТО. Ф. 272. Оп. 1. Д. 678. Л. 744.
39 Там же. Ф. 186. Оп. 1. Д. 1. Л. 25.
40 Черменский П. Н. Хроника революционных событий в Тамбовской губернии. Тамбов, 1925. С. 34.
41 Зосима (Давыдов), иеромонах. ...Положил основание на камне (1876-1906): Архиепископ Феодор (Поздеевский). Жизнь. Деятельность. Труды. М., 2000. С. 86-88.
42 Колокол, 1907, 25 мая (№ 394).
43 Там же. 13 мая (№ 384).
44 Там же. 25 мая (№ 394).
45 Там же. 8 апреля (№ 360).
46 Там же. 9 мая (№ 381).
47 Там же. 22 февраля (№ 323).
48 Там же. 26 мая, (№ 395).
49 ГАЯО. Ф. 236. Оп. 1. Д. 466. Л. 44-45.
