CC BY
2
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 11. ПРАВО. 2023. Т. 64. № 5
ТЕОРИЯ ГОСУДАРСТВА И ПРАВА
Научная статья УДК: 340.12
А.Е. Иванов*
КОНЦЕПЦИЯ СУВЕРЕНА В ТЕОРИИ ДЖ. ОСТИНА
Аннотация. В настоящей работе рассматривается интерпретация проблемы суверенной власти, предложенная Джоном Остином. Согласно правоведу, политическая власть — это нейтральная сила, отвлеченная от общественных отношений, она подобна объективным силам природы. Абстрактная идея власти, будучи «душой» политического общения, обладает условно самостоятельным существованием. Ее воздействие на фактические отношения людей возможно лишь постольку, поскольку она оказывается «овеществленной» и «персонифицированной». Власть пребывает в «спящем» состоянии в институтах государства и его главы (суверена), отвечающих за воспроизводство политико-правовой плоскости, правового и социального порядков. В статье подвергается анализу сущность политической власти в концепции Дж. Остина и ряд выделяемых правоведом признаков, свойственных, по его мнению, любой суверенной власти, и отдельно автор останавливается на наиболее уязвимом месте в его учении — признаке «конкретности» суверена. В заключении автором делается вывод о том, что, во-первых, в концепции Дж. Остина неясно, кто именно выступает «истинным» носителем свойств суверенности, во-вторых, если «субъекта суверенности» невозможно установить, либо установить его крайне затруднительно, то рассматриваемая теория, старающаяся оперировать эмпирическими фактами, должна быть признана несоответствующей действительности.
Ключевые слова: Джон Остин, юридический позитивизм, политическая власть, суверен, преемственность верховной власти, ограничение государства правом.
Для цитирования: Иванов А Е. Концепция суверена в теории Дж. Остина // Вестник Московского университета. Серия 11. Право. 2023. № 5. С. 183—204.
БОТ: 10.55959/М^Ш130-0113-11-64-5-11
* Андрей Евгеньевич Иванов — кандидат юридических наук; преподаватель кафедры теории государства и права, МГЮА имени О. Е. Кутафина (Москва, Россия); аемпоу® nisal.ni
оговорки, необходимые для аутентичного восприятия учения дж. остина. Момент появления правовой теории Дж. Остина справедливо считается в юридической науке, особенно западной, началом господства научной парадигмы правового позитивизма и аналитической философии права58. Так называемая командная теория права, выступающая формой общетеоретического знания о государстве и праве в учении основоположника юридического позитивизма, с самого, по убеждению Г. Харта, момента смерти его предшественника «никогда не оставалась без внимания», «каковы бы ни были ее недостатки»59.
Представляется, что восприятие доктрины Дж. Остина исключительно сквозь призму правового позитивизма (или ценностной ориентации иной школы), т. е. при излишнем внимании по отношению к видимой простоте ее формы или усматриваемой, на первый взгляд, непоследовательности и эклектичности, не способно отразить целиком взгляды ее автора. Распространенность «упрощенного» представления мыслится в том, что именно концепция позитивного права воспринимается чаще всего в качестве основания или по крайней мере главенствующего элемента в теории английского правоведа60. Достаточно часто и вне зависимости от конечной причины отрицается самостоятельность, самоценность и, более того, необходимость этических, в том числе утилитаристских, и широких «социологических» взглядов автора для существования его теоретической системы61. Действительно, весьма парадоксальным является утверждение, в соответствии с которым общетеоретический взгляд на объективные нормы законов (понимаемые в качестве эмпирических фактов62), воспринятые основоположником правового позитивизма от ряда предшественников, не являются ни единственным,
58 Stone J. The Province and Function of Law: Law as Logic, Justice, and Social Control, a Study // Jurisprudence. 1946. P. 3, 11.
59 Austin J. The Province of Jurisprudence Determined and the Uses of the Study of Jurisprudence. L. 1954. P. xviii; Харт Г. Л. А. Понятие права / Под общ. ред. Е. В. Афона-сина, С. В. Моисеева. СПб., 2007. С. 26.
60 Kelsen H. The Pure Theory of Law and Analytical Jurisprudence // Harv. L. Rev. 1941. Vol. 55. N 1. P. 44, 54, 70.
61 Rumble W. E. Doing Austin Justice. The Reception of John Austin's Philosophy of Law in Nineteenth-Century England. L.; N.Y., 2005. P. 9; Austin J. Lectures on Jurisprudence, or the Philosophy of Positive Law. 1885. Vol. 2. P. 989; Maine H. S. Lectures on the Early History of Institutions. N.Y., 1975. P. 369-370; Lobban M. The Common Law and English Jurisprudence, 1760-1850. Oxford, 1991. P. 246, 254; Bryce V. J. Studies in History and Jurisprudence. 1901. P. 613; Gray J. C. The Nature and Sources of Law. 1963. P. 304.
62 Austin J. The Province of Jurisprudence Determined and the Uses of the Study of Jurisprudence. L., 1832. P. 6-8, 11, 138, 158 et al.; Austin J. Lectures. Vol. 2. P. 534, 874; Mill J. S. Essays on Equality, Law, and Education. Collected Works ofJohn Stuart Mill. 1984. Vol. 21. P. 188.
ни центральным предметом его исследования63. Думается тем не менее, что дело обстоит именно указанным образом, а конечная неспособность различных крупных фигур в юридической науке (показательным является пример Г. Харта) увидеть, что различные части и стороны теории Дж. Остина есть элементы всеобъемлющего целого, является ключевой причиной, последовавшей за этим искаженной интерпретации64.
Представляется, что труды Дж. Остина посвящены в значительной степени обоснованию необходимости выработки некой «общенормативной» этико-юридической теории, способной связать в единое (но внутренне дифференцированное) нормативное целое законы Бога, законы человеческих суверенов и нормы человеческой («позитивной») морали, в совокупности имеющих единый предмет регулирования — человеческое поведение65. Необходимо, таким образом, отметить, что теория права Дж. Остина в значительной степени — в той части, которая не касается догматического исследования права, — является нормативно-этической концепцией66.
При обращении к учению Дж. Остина также необходимо учитывать вскользь обозначенную ранее основную цель создаваемой правоведом теории, поскольку фокус на предполагаемых целью проблемах, в частности обоснованию нормативности окружающего человека бытия — природного, социального или правового, позволяет абстрагироваться от собственно командной теории права и избежать ошибок неверной интерпретации, какая свойственна, например, теории Г. Харта, упрекавшего предшественника в создании только лишь «простой модели приказов, подкрепленных угрозами»67. Более настойчивое, хотя и заслуженное, рассмотрение в настоящей работе элементов онтологического и иного философского характера в концепции Дж.
63 Rumble W. E. Legal Positivism of John Austin and the Realist Movement in American Jurisprudence // Cornell L. Rev. 1981. Vol. 66. N 5. P. 986.
64 Moles R. Definition and Rule in Legal Theory: A Reassessment of H.L.A. Hart and the Positivist Tradition. Oxford, 1987. P. 14.
65 Austin J. Lectures on Jurisprudence, or the Philosophy of Positive Law. 1885. Vol. 1. P. 16; Moles R. Op. cit. P. 12-16.
66 Rumble W. E. Did Austin Remain an Austinian? // The Legacy of John Austin's Jurisprudence. Dordrecht, 2013. P. 138.
67 Харт Г.Л. А. Указ. соч. С. 29. Из трудов Дж. Остина следует, напротив, четкое представление о том, что не каждый элемент в системе позитивного права непосредственно обладает признаками императивности, например так называемые «оперативные» нормы и акты толкования. Кроме того, Дж. Остин уделяет внимание феноменам «судебного нормотворчества» и «законам частных лиц» — договорам (Austin J. The Province. P. xvi, 21-26, 30, 141, 301-303 et al.; idem. Lectures. Vol. 2. P. 621, 627-628, 657-660, 989-991).
Остина оказалось бы, к сожалению, явно излишним. Однако полагаем возможным рассмотреть ключевую методологическую установку, обусловливающую содержание трудов английского правоведа, а заодно оспорить (или поддержать) звучащую в адрес теории Дж. Остина критику в связи с избранным предметом рассмотрения — суверенной властью и сувереном.
Во-первых, стоит отметить, что концепция суверена, суверенной власти и суверенитета обладает известной мерой автономности в концепции Дж. Остина. Это объясняется и подтверждается как минимум тем, что без публичной власти не было бы возможности говорить о существовании предмета юридической науки — позитивного права и, как следствие, самой юридической науки68. Учение о власти в теории английского правоведа напрямую пересекается не только с воспроизведенной им «гоббсовой проблемой» социального порядка69, но и с мнением о том, что сама власть есть следствие некой социальной конвенции, «привычного подчинения»70. Взятая в совокупности указанных элементов и дополненная представлениями правоведа о роли Божественного права в упорядочении природного и социального бытия челове-ка71, общая «теория нормативных фактов» Дж. Остина (во многом совпадающая с аналогичной теорией Г. Еллинека72) служит пригодным обоснованием того, как сложная совокупность эмпирических фактов предваряет существование публичной власти и обусловливает ее сущность (высшую цель политического общества).
Во-вторых, учение английского правоведа выступает прямым наследником английской «эмпирической» философии, представленной Ф. Бэконом, Т. Гоббсом, Дж. Локком, И. Бентамом и иными персонами. Представляется, что подход Дж. Остина указывает на глубокую убежденность автора в принципиальной необходимости работы именно с эмпирическими фактами — исследование сущего и выработка их должного варианта следует осуществлять при опоре на «наблюдение и индукцию»73. Все сущее, по его мнению, доступно для отображения в категориях эмпирических фактов. Истинность знания обязана проходить проверку практикой — доказывать, что теоретически сконструированный предмет соотносится с реальными объектами и что
68 Austin J. The Province. P. 201.
69 Ibid. P. 19, 52, 54-55, 73, 100, 290, 322 et al.; Гоббс Т. Левиафан. М., 2001. С. 99, 251-252, 287, 300, 724 и др.
70 Austin J. The Province. P. 19-20, 323, 364.
71 Ibid. P. xiii.
72 См.: ЕллинекГ. Общее учение о государстве. СПб., 2004. С. 336-338.
73 Austin J. The Province. P. 63.
такие явления, как «суверен» и «суверенная власть» образца Дж. Остина, есть феномены, бытие которых (а равно свойственных им признаков) можно подтвердить эмпирическим путем74.
Соотношение категорий сознания с категориями бытия есть, таким образом, критерий, подтверждающий истинность знания в концепции Дж. Остина, вводимый им самим. Как будет показано далее, критический анализ выводов правоведа, оперирующий категориями эмпирических фактов, позволит выявить существенный порок логики, оспаривающий право его теории выступить в качестве теоретической основы для исследования логических первооснов любой политической власти или собрания «истин» о таких системах, и как следствие любой правовой системы, проистекающей от такой власти.
сущность суверенной власти и «фикция» суверена. Идея суверенной власти изначально развивалась в качестве социологического и политического концепта, но никак не юридического, — это неограниченная политическая власть, не считающаяся с любой иной внешней силой и которую нельзя поместить в юридические рамки. С позиции позитивного права такая власть существовать не может — возникает системное противоречие; теория, именующая себя позитивистской, не может быть признана в полной мере таковой, если она оперирует указанной «внеюридической» идеей75. В соответствии с классическими представлениями о сущности суверенной власти (Ж. Боден, Г. Гроций, Б. Спиноза, Т. Гоббс и др.) «суверенитет есть абсолютная и постоянная власть государства... Абсолютная, не связанная никакими законами власть над гражданами и подданными»76. Эти же воззрения воспроизводятся и «социологической» концепцией Дж. Остина, хотя и с большой оговоркой: «абсолютность» любого властно-волевого воздействия ставится им под большое сомнение, поскольку как не существует подлинно абсолютной суверенной власти (кроме власти Бога)77, так и обязать человека к чему-либо оказывается возможно лишь юридически, но не фактически — таковы, по мнению правоведа, особенности человеческого мышления и его свободной воли78.
74 В противном случае мы бы говорили о непреодолимом противоречии между теорией и практикой (ibid. P. 47-51, 62, 87, 201, 369; Austin J. Lectures. Vol. 2. P. 1083, 1089, 1095-1096 et al.).
75 См.: КельзенГ. Чистое учение о праве. СПб., 2015. С. 419.
76 См.: Боден Ж. Шесть книг о государстве. М., 1999. Т. 2. С. 690.
77 Austin J. The Province. P. 19-20, 207, 222-223, 239, 275; Dewey J. Austin's Theory of Sovereignty // Pol. Sci. Quart. 1894. Vol. 9. N 1. P. 32. «Верховенство или превосходство Бога является очевидным (simple) или абсолютным» (Austin J. The Province. P. 19).
78 См.: Иванов А. Е. Дж. Остин о мотивах подчинения публичной власти // Аграрное и земельное право. 2023. № 1. С. 8-11.
В концепции Дж. Остина категория «суверенной власти» имеет сильную связь с «миром идей», а не только с эмпирической действительностью, — она являет собой самостоятельное бытие в сфере абстрактной мысли. Идею суверенности следует воспринимать в качестве доюридической «души» государства — в качестве абстрактной идеи, предваряющей существование любой из форм политической власти. Эта идея тем не менее нам является, чем и подтверждается факт ее существования. В указанном смысле высшая идея суверенной власти, как ее «душа», обретает плоть и становится способной к телесным движениям благодаря поддерживающим и существующим для ее поддержки идеям, воплощенным в институционально-организационной системе общества. Суверенная власть — эта нейтральная и практически природная сила, вспоминая известные слова Г. В. Ф. Гегеля, шествует по земле как Бог; однако она, как и душа, не способна реально существовать в отрыве от тела могучего Левиафана.
В силу необходимости получить твердую опору в плоскости эмпирических фактов суверенная власть, по меткому замечанию Г. Кельзена, «персонифицируется» в теории Дж. Остина и начинает связываться с «излишней» (поскольку препятствует конечному отождествлению государства, суверена и правопорядка) фикцией «суверена»79. Последний понимается английским правоведом в качестве обусловливающего бытие суверенной власти в плоскости эмпирических фактов текущего носителя этой «души». Она, в свою очередь, наделяет суверена властью по «правилам» (в смысле Г. Харта) внутренних закономерностей существования политической власти, и неважно, установлены или нет в легальной форме правила преемственности верховной власти.
Согласно Дж. Остину, любое государственно организованное человеческое общество не просто имеет, но должно и обязано иметь суверена80. Настоящий (или «истинный») суверен есть тот, кто выступает источником команд, но сам никаким командам не подчиняется81. В его концепции суверен имеет множество форм — он может быть представлен как единичным «лицом», так и коллективным (например, представительным органом, сконцентрировавшим власть)82. Тем не менее суверен есть фикция. Он
79 Kelsen H. Op. cit. P. 64-65.
80 Эта мысль напрямую упирается в утверждение Т. Гоббса: «государство без верховной власти есть слово без содержания и не может существовать» (Гоббс Т. Указ. соч. С. 496).
81 Austin J. The Province. P. 239, 275.
82 Ср. с точкой зрения И. Бентама: «под сувереном я подразумеваю любое лицо или собрание (assemblage) лиц, чьей воле все политическое общество (независимо от при-
наделен «статусом» «лица», свидетельствующим об обладании им верховной государственной властью. Этот «статус» — противостоящий суверену факт политико-правовой реальности; суверен есть своего рода «должность» и комплекс властных полномочий, проистекающих от суверенной власти, носителями которых являются конкретные физические и фиктивные «лица»: персоны, институты и «юридические лица» в наиболее широком смысле термина83.
«Персона» суверена, понимаемая в качестве института власти, является важным условием, обеспечивающим дальнейшее единство и «централизацию» политико-правовой власти государства. Так, монарх, иное верховное или подчиненное государственное лицо, верховный орган государственной власти или государство в целом есть «органы» суверенной власти, но не сама эта власть — их значение сугубо инструментальное. В определенном смысле даже абсолютный монарх является служителем абстрактных идей и институтов государства, главы государства, монархии, политической власти и т. д. — он «заложник» институционального порядка; известную формулировку «государство — это я» следует трактовать таким образом — не в смысле того, что конкретная персона есть «альфа и омега» политической власти, но та «должность» и те институты, которые получают реальное воплощение через персону монарха84.
Если суверен и суверенная власть есть абстрактные незримые идеи, то они, во-первых, как мысленные образы не могут быть легально или иным нормативным образом ограничены, хотя и подчиняются собственной логике существования. Во-вторых, они в известной мере не подчиняются законам физического мира, ибо для верховной власти нет такой проблемы как «конечность». Так, государство есть организация власти и общественный институт, которому свойственна «искусственная жизнь»; у суверена отсутствует такое свойство как «конечность» до тех пор, пока существуют люди, способные обеспечить воспроизводство механизма преемственности верховной и законодательства власти85.
Представляется, что последний аспект был неверно истолкован Г. Хартом. Неопозитивист, обрушившись с критикой на
чины) должно быть склонно повиноваться: предпочитая его волю воле любого другого лица» (Bentham J. Of Laws in General. L., 1970. P. 18).
83 Austin J. The Province. P. 275-276.
84 «Даже самые "дикие", официально деспотические формы абсолютной монархии не являются... "машинами" голого произвола и насилия... В основе деятельности таких "машин" всегда лежит некая идея, которой деспот служит так же, как и последний из его подданных» (Право. Порядок. Ценности / Под общ. ред. Е. А. Фроловой. М., 2022 С. 305). Идея социального порядка — яркий пример указанной «идеи-правительницы».
85 Austin J. The Province. P. 272, 274, 342-343; Гоббс Т. Указ. соч. С. 311-312.
теорию предшественника в части выказываемого суверену привычного подчинения и преемственности верховной (законодательной) власти, допустил существенную ошибку — отождествил институты власти с представляющими их персонами (Rex в его интерпретации равен политической власти)86. Дж. Остин, напротив, полагал, что непрерывность власти обеспечивается не единственно «фигурой» суверена, но скрывающейся за ней суверенной властью. Не суверен, по его мнению, принимает законы или дарует юридическую силу актам предшественника, а верховная политическая власть, которую он представляет87. «Не названия, — используя выражение Дж. Локка, — составляют правительства, а использование и применение той власти, которая, как предполагалось, должна им сопутствовать»88. Власть правительства (суверена) в системе Дж. Остина является сколько-нибудь ограниченной разве что фактическими обстоятельствами и внутренними закономерностями суверенной власти и служит высшей по отношению к ней идее — идее верховной политической власти. Не король, таким образом, использует возможности короны, но корона властвует над королем, ибо тот суть лишь «название», «институт» и «должность».
Наконец закономерно, что вокруг верховного представителя политической власти начинает формироваться аппарат управления ею, своего рода логическое продолжение воли суверена — «телесные органы» могучего Левиафана, государство как политическое и одновременно юридическое «тело». В концепции Дж. Остина суверену вне зависимости от формы свойственен ряд эмпирически подтверждаемых признаков, перечисляемых и раскрываемых ниже, противопоставляющих его верховенство и силу любой иной власти.
общие признаки суверенной власти. Их выделение правоведом пребывает в прямой зависимости от его мировоззренческих и методологических установок — утилитаризма и эмпиризма.
А. Существование и подчиняющее воздействие политической власти есть эмпирический факт, поддерживаемый социальной конвенцией — состоянием «привычного подчинения». Это утверждение предполагает, во-первых, мощную роль субъективного и этического компонентов. Власть, государство и право
86 Харт Г. Л. А. Указ. соч. С. 35, 60-61, 79-80.
87 Austin J. The Province. P. 272, 274. О непосредственной роли суверена в реализации возможностей суверенной власти при «наследовании» законодательства и последствиях деятельности такого суверена см.: Bentham J. The Limits of Jurisprudence Defined. 1945. P. 88, 104-105.
88 См.: ЛоккДж. Соч. В 3 т. Т. 3. М., 1988. С. 387.
существуют в своем качестве, а равно гарантируются их принятие и поддержка, подчинение и непротивление им, лишь когда они не противоречат комплексу чувств и представлений народа, сформировавшихся вокруг этих институтов и, можно сказать, метафизических категорий. Как бы ни разубеждал нас Г. Харт89, Дж. Остин объясняет желание подчиняться не столько через привычку в собственном смысле слова, сколько через осознанное и взвешенное понимание и принятие необходимости порядка, сопряженное с понятиями удовольствия и страдания — через «надежду на выгоду и добро», противопоставленные «условному злу» (санкциям)90.
Во-вторых, что касается объективной стороны отношений власти и подчинения, конкретное общество должно находиться в эмпирически подтверждаемом состоянии «привычного подчинения» у одного конкретного и общего руководителя. В указанной части «привычка» Дж. Остина напоминает «правило признания» Г. Харта91 и, как представляется, не противоречит ему. «Привычка» содержит указание на устоявшееся и фактическое отношение власти-подчинения, какими бы ни были его причины, за исключением, вероятно, «неэмпирических» причин, в частности гипотетического «изначального договора» как «излишней» и «невероятной» (поскольку противоречит эмпирике) теоретической конструкции92. «Привычка» — констатация того факта, что некое общественное отношение воспринимается как «нормальное»; она ставит акцент на эмпирически подтверждаемом существовании верховной политической власти в обществе, на воспроизводстве общественного порядка и на некоем весьма широком перечне нормативных фактов (мотивов подчинения), обусловливающих такое воспроизводство93.
Б. Верховенство политической власти есть свойство человеческой власти, подтверждающее факт ее политического и юридического господства в конкретном политическом обществе, а равно отсутствие у нее «привычки подчиняться» любой другой человеческой власти. Если же факт господства, связанный с подчинением всех или большинства граждан одной публичной власти, отсутствует либо такая власть пребывает в подчинении
89 Г. Харт полагает, что «привычка повиновения основывается на личных отношениях между монархом и каждым отдельно взятым подданным...» (Харт Г.Л. А. Указ. соч. С. 59).
90 Austin J. The Province. P. 9-10.
91 Харт Г.Л. А. Указ. соч. С. 105-115, 203-205 и др.
92 Austin J. The Province. P. 330, 332-334, 362-363.
93 Иванов А. Е. Указ. соч. С. 8-11.
у иной подобной политической силы, то такая власть считается неспособной обеспечить реальное исполнение сообщаемых ею команд и приказов, следовательно, не является суверенной в пределах конкретного общества94.
в. Единство или «централизованность» суверенной власти. Следствие политико-правового верховенства суверена Дж. Остин называет «централизацией». Этот феномен одновременно есть вопрос и политической власти, и юридического ее оформления. Централизацию, по мнению правоведа, не стоит путать с чрезмерной регламентацией поведения и жизни человека. Она касается главным образом иерархичности и нормативности (в смысле Г. Кельзена95) социальной жизни, добивается «гомогенности или единообразия институтов» составляющих существо последней96, ее фактической и юридической «конституций». Иными словами, централизация касается «формы управления» обществом, дает фактическим отношениям власти и подчинения правовую регламентацию. В централизованных государствах вся власть едина, но «рассредоточена», т. е. фактически осуществляется коллективно; у каждой уполномоченной персоны есть четко прописанные полномочия и обязанности, свойственные всему классу таких же представителей власти государства, как и он сам, и проистекающие от суверена. Если власть делегирует полномочия, то она выстраивает политико-правовую систему вокруг себя. Само делегирование имеет тенденцию к централизации, вернее — выступает условием любой централизации97.
Таким образом, по мнению правоведа, в любом государстве формально есть только две власти: суверенная (верховная) и подчиненная, «общегосударственная власть (general administration) и местные правительства»98. С фактической же точки зрения государственная власть всегда едина и неделима, поскольку, ис-
94 Austin J. The Province. P. 199-200; Lewis G. C., Wilson R. K. Remarks on the Use and Abuse of Some Political Terms. 1877. P. 15.
95 Kelsen H. Op. cit. P. 61-63.
96 Austin J. Centralization // Edinburgh Rev. 1847. Т. 85. N 171. P. 232.
97 Ibid. P. 221, 232. Говоря о подчиненных верховной власти государственных лицах, а равно о лицах, составляющих такую верховную власть, «ни одно из них не обладает каким-либо видом власти, кроме той, которая передана им посредством определенного дара и поручения, и все они подотчетны какой-либо другой власти в государстве» (Локк Дж. Указ. соч. С. 351), в том числе власти самого государства.
98 Austin J. The Province. P. 248-249; idem. Centralization. P. 226. До него еще Т. Гоббс отмечал, что «все... виды (государственной. — А.И.) власти суть власть верховная и принудительная» (Гоббс Т. Указ. соч. С. 682), поскольку явление централизации обеспечивает единство государственной власти — все производное от нее есть элементы различных и подчиненных уровней в указанной общей иерархии, управление которыми осуществляется только «монархически» (там же. С. 264).
пользуя слова Т. Гоббса, «царство, разделенное в самом себе, не может сохраниться»99.
г. Суверен — легальный «диктатор» и политический «деспот». В этой емкой формулировке наиболее точно, как представляется, описывается положение условно неограниченного суверена в теории Дж. Остина, на чем делает акцент Г. Кельзен.
В первую очередь стоит отметить, что возможность политической власти воздействовать на подвластных лиц нельзя путать с «правом» этой власти. Право в строгом (формальном юридическом) смысле есть не только «свобода для», но и «свобода от», устанавливаемая некой внешней властью, поскольку человек способен возложить на себя право не в большей степени, чем он способен возложить на себя закон или обязанность. Самоограничение лишено обеспечения, из чего следует, что необходима сила, юридически и фактически гарантирующая бытие правовой свободы100. Обладание правом предполагает подверженность лица санкции и обязанности, следовательно, очевидное его зависимое положение и подчиненный статус. Говорить о том, что суверен имеет «право» означало бы, что действительный суверен оказался либо уполномочен сувереном иного политического общества (следовательно, не являлся бы сувереном как таковым)101, либо уполномочил и ограничил самого себя. Во-вторых, говорить о сковывании суверенной власти позитивными законами есть «явное противоречие в терминах» — это невозможно в силу «природы суверенитета и независимого политического общества»102. Самая идея конечной несвязанности политической власти правом — «универсальна и не подлежит сомнению»103.
99 Там же. С. 249. Согласно Дж. Локку, «иметь одну абсолютную, неограниченную, более того — не могущую быть ограниченной, власть в подчинении у другой — это столь явное противоречие, что более противоречивого ничего и быть не может» (Локк Дж. Указ. соч. С. 191).
100 Проблема мыслится в том, что «лицо, наделенное правом, скорее слабо, чем сильно», поскольку обладает свободой лишь в том смысле, в каком оно полагается в рамках нормативных ограничений (Austin J. The Province. P. 305). «...Суверенная власть одного лица или суверенная власть собрания в его коллективном и суверенном качестве не наделено статусом. оно не наделено статусом, вытекающим из позитивного права его собственного политического общества» (idem. Lectures. Vol. 2. P. 745). И далее: «сторона, обладающая правом, обязательно обладает этим правом благодаря могуществу или власти другого» (idem. The Province. P. 305).
101 Austin J. The Province. P. 388.
102 Ibid. P. 268; Roger C. The Politics of Jurisprudence. L., 2003. P. 49-77.
103 Austin J. The Province. P. 268-269, 281, 291, 388 («.суверенная власть одного лица или суверенная власть множества, взятая в своем коллективном и суверенном качестве, не может быть юридически ограничена» (ibid. P. 388)). Похожую позицию можно обнаружить у Т. Гоббса: «свобода подданного совмещается с неограниченной властью суверена» (Гоббс Т. Указ. соч. С. 294-295).
Поскольку суверен есть «персонификация» верховной политической власти, то он, пребывая «одной ногой» в сфере политики, не связан никакими человеческими нормами. Поэтому международное и даже конституционное право не обладают, с формальной, юридической точки зрения, обязательностью для предваряющей их бытие суверенной власти, ибо «каждое из них в большей степени есть позитивная мораль, нежели позитивное право»104. Согласно Дж. Остину, единственные запреты и ограничения, способные сковать суверена представлены, с одной стороны, — его собственным моральным сознанием, этическими эмоциями и моральными нормами, с другой — возможностью фактического противодействия со стороны подвластных и так называемых «санкций» международного сообщества105.
Тем не менее, рассматривая эту проблему не с юридической, а с этической стороны, Дж. Остин приходит к выводу, что абсолютная нескованность публичной власти есть безусловно вредное явление, препятствующее установлению индивидуального, общесоциального и общечеловеческого счастья и блага — конечной цели политических обществ. По его мнению, отрицание государством своей цели в части или в целом, например при выходе власти за «область государства» («легитимную сферу» его вмешательства в частные дела), есть акт отрицания блага всех мер и степеней, ибо подлинное общее благо — сумма непротиворечивых (этически оправданных) интересов всех и каждого106. Указанная интерпретация приводит правоведа к выводу о том, что восстание народа как «пересмотр» социальной конвенции, может быть признано, с большими оговорками, полезным явлением107. Кроме того, поскольку государство в значительной степени являет собой упорядоченный законами правопорядок, то акт нарушения им же изданного закона есть акт отрицания государством самого себя108.
104 Austin J. The Province. P. 281. Отнесение международных «законов» к позитивной морали Дж. Остин аргументирует тем, что международное право не способно подвергнуть независимое политическое общество юридической санкции: «обязанности, которые оно налагает, подкрепляются моральными санкциями: страхом со стороны наций или страхом со стороны суверенов спровоцировать всеобщую враждебность и навлечь на себя ее возможные последствия, если они нарушат общепринятые и уважаемые принципы» (ibid. P. 208).
105 Ibid. P. 208, 224, 274; Шершеневич Г. Ф. Общая теория права: учеб. пособие: В 2 т. Т. 1. М., 1995. С. 186.
106 См.: Бентам И. Введение в основания нравственности и законодательства. М., 1998. С. 5.; Austin J. The Province. С. 115-116.
107 Austin J. The Province. C. 54-55.
108 Ibid. P. 53; Austin J. Centralization. P. 247; Austin J. Lectures. Vol. 2. P. 572; Харт Г. Л. А. Указ. соч. С. 74-76.
Поскольку оговорки предшественника имеют по преимуществу этическое и «внелегальное» свойство, Г. Кельзен подвергает критике подход Дж. Остина, ибо тот в духе классической теории суверенитета отождествляет суверена с политическими телами, которых не может ограничить право в силу самого существа суверенной власти109. Действительно, Дж. Остин при попытке определить границы юриспруденции противопоставляет политическую и юридическую сферы и, признавая генетическое первенство политики, допускает частичное слияние обеих сфер — подчиненный политической власти суверен так же при известных обстоятельствах становится неограниченным, ибо в его руках оказывается сама эта политическая власть. Критика Г. Кельзена сводится к тому, что Дж. Остин при посредстве «чрезмерных фикций», без которых область юриспруденции могла бы обойтись, пытается встроить абсолютный характер суверенитета, выведенный наукой естественного права, в современную политико-правовую реальность110.
Думается, что в указанном споре нет однозначного ответа, поскольку каждая из приведенных теоретических позиций оперирует собственными критериями истины для определения верности или ложности своих и чужих построений и выводов — каждый прав в своей области. Тем не менее стоит отметить, что «правовой скептицизм» Дж. Остина и юридический «монизм» Г. Кельзена местами недостаточно полно описывают реальность, а релевантность обоих подходов стоит усматривать лишь в связи с дополняющими комментариями111. С другой стороны, каждый из авторов оказывается неуязвим для «неаутентичной» критики, поскольку в значительной степени (если не полностью) указанный конфликт смыслов есть конфликт типов правопонимания.
д. Признак «конкретности» суверена. Он, как представляется, выступает наиболее слабым звеном в концепции английского правоведа, поскольку противоречит эмпирике.
Согласно Дж. Остину, существование политического общества можно считать возможным только при условии, что большая часть его членов выражает покорность конкретному и единому для всех руководителю. «Конкретность» как признак и принцип означает, что можно с абсолютной определенностью выделить каждое из лиц, являющихся носителем публичной власти112. Признак тож-
109 Kelsen H. Op. cit. P. 67.
110 Ibid. P. 64-65.
111 Raz J. Two Views of the Nature of the Theory of Law: A Partial Comparison // Legal Theory. 1998. Vol. 4. N 3. P. 258; Ross A. Towards a Realistic Jurisprudence. A Criticism of the Dualism in Law. Copenhagen, 1946. P. 108-109.
112 Austin J. The Province. P. 151, 211.
дественен констатации эмпирического факта, согласно которому некоторые лица — в таком-то количестве, таком-то качестве, в данный конкретный промежуток времени и согласно установленным правилам — формируют верховную власть в государстве.
И. Бентам в этой связи указывал следующее: «когда предполагается, что множество лиц (которых мы можем называть подданными) имеют привычку подчиняться лицу или группе лиц известного и определенного характера (которых мы можем называть властвующим или властвующими), такие лица в целом (подданные и властвующие), как говорят, находятся в состоянии политического общества»113. Видно, как представляется, что под «лицами определенного характера» понимаются не физические лица, а лица, определенные родовыми признаками, которые указывают на принадлежность лиц к политическому телу. Родовые признаки должностных лиц, таким образом, обусловливают то, что повиновение любому такому лицу есть акт повиновения государству, ибо повиновение выказывается не физическим лицам, а политической (государственной) власти через институты такой власти.
Это представление развивает Дж. Остин. Принадлежность лица к конкретному и верховному политическому телу означает, что в политическом обществе существует некая суверенная его часть114. Факт того, что перед нами именно государственное лицо, может быть установлен двумя способами: 1) представителей государственной власти отличает комплекс возложенных на них властных полномочий (индивидуализирующий критерий); 2) представителей государственной власти отличают родовые признаки. Дж. Остин иллюстрирует «конкретность» суверена на примере британского парламента: он состоит из единственного лица, отвечающего родовым признакам короля, а равно из всех лиц, отвечающих признакам члена палаты Лордов и представителя Общин115. Из этого следует, что правовед допускает и признает существование определенных «правил» в обществе, позволяющих легально занимать ту или иную должность и сущностно отличающихся от, говоря словами Г. Харта, простой модели приказов, подкрепленных угрозами116. Надлежит отметить, что для Нового
113 Cit.: Austin J. The Province. P. 220; Bentham J. A Fragment on Government. Oxford, 1891.P. 137.
114 «Политическое общество делится на две части: а именно, на ту часть его членов, которая является суверенной или верховной, и на ту часть его членов, которая является просто подчиненной» (Austin J. The Province. P. 225).
115 Ibid. P. 151-153, 156.
116 Харт Г. Л. А. Указ. соч. С. 29. Отмечается, что «обеспечение конкретности (identity) суверена путем избрания определенных родовых признаков для этой цели подразумевает постоянную упорядоченную и в некоторой степени институционализированную
времени характерно образование целого ряда государств современного («неклассического» или «смешанного») типа с республиканской формой правления, где системообразующим элементом в политике едва ли можно назвать монарха или королевскую династию. В этой связи Дж. Остин предлагает уточнить классическую теорию суверенитета. В частности, он указывает на проблему существования «полусуверенных» государств-федераций и конфедераций как государственных объединений, состоящих из суверенных государств, не образующих иное и «федеративное» политическое тело117.
Согласно Дж. Остину, республиканская форма правления есть «народная» (public) форма осуществления власти — в ней участвует значительная, если не большая, часть народа. В ней суверенной является не только ординарная легислатура (обычная для этого общества законодательная власть), но и корпус избирателей из числа граждан, назначающий ординарную легислатуру и «являющийся в собственном смысле суверенным в таком обществе» — «коллективным» (joint) сувереном™. Из этого следует, что идея верховной власти противоречивым образом получает сразу двух носителей или «субъектов суверенности» — государство и народ.
Очевидно, в чем следует согласиться с мнением Дж. Финниса, выводы Дж. Остина, касающиеся истинного носителя верховной политической власти (народа, государства, федерации), являются по меньшей мере запутанными119. Суверена или государство в указанном смысле нельзя назвать действительно суверенными, поскольку они только лишь реализуют через представительные
ситуацию» (Woody S. M. The Theory of Sovereignty: Dewey Versus Austin // Ethics. 1968. Vol.78. N 4. P. 315).
117 Сложность «составного» (composite) федеративного государства в том, что «полузависимость» политических властей как частей в отношении друг друга и федеративного государства есть своего рода конвенция, выражающаяся в признании иной и верховной власти, помимо своей собственной. Федеративная власть «подчиняет» политические общества в ее составе, а равно сама «подчиняется» коллективной воле своих «государств-членов». Союзные государства, если они являются республиками, в качестве конечного источника политической власти имеют волю электората, избирающего членов ординарных легислатур; из этого следует, что верховная власть федерации, представленная «коллегиальным» сувереном, будет соотносится с верховной властью народа каждого из субъектов федеративного государства (Austin J. The Province. P. 236, 252, 256-264; Austin J. Centralization. P. 223-224, 228-229). Под конфедерацией правовед понимает «связь (knot) государств, независимых друг от друга, хотя и связанных между собой союзом, рассчитанным на постоянство. Собрание или другой орган, который определяет их общие дела, не является ни сувереном, ни представителем суверенной власти. Это всего лишь съезд послов нескольких государств, согласовывающий резолюции, касающиеся интересов конфедерации» (Austin J. Centralization. С. 229).
118 Ibid. P. 264; Dicey A. V. Introduction to the Study of the Law of the Constitution. L., 1924. P. 68-72; Харт Г.Л. А. Указ. соч. С. 79.
119 См.: Финнис Дж. Естественное право и естественные права. М., 2012. С. 21.
органы делегированную народом «власть». Государство или суверен являются «сосуверенными» вместе с народом. Верховный орган в обществе указанного типа Дж. Остин называет народным «регентом», подчиняющимся, по правилам позитивного права, и избирателям, и нормам законодательства (самому себе)120.
Фактически предложенная Дж. Остином концепция суверена утверждает о том, что, несмотря на нормативное регулирование легальных возможностей проявления народной воли и существование публичной власти, всегда существует антипод этой последней — состоящее из народа «спящее» политическое «тело», власть которого экстраординарна, которое остается лишенным «конкретной» формы (в понятиях Дж. Остина) и которое тем не менее пребывает в состоянии привычного подчинении у ординарной легислатуры. Таким образом, суверенная часть общества при «народовластии» не может быть сколько-нибудь точно определена. Этому препятствует внутренняя логика механизмов демократии, ибо заведомо неясно, какая именно часть электората окажется подлинно суверенной (определяющей функционирование общества) по итогам процедуры выборов121. Количественные характеристики «большинства» и «меньшинства», неизбежно превращающиеся в самостоятельные качества при демократии, делают невозможной даже ограниченное применение теории Дж. Остина в большинстве современных государств.
Можно отметить, если развивать логику правоведа, что любая республика или государство, чья форма так или иначе предполагает «демократический» элемент (например, Великобритания), не имеет конкретного и постоянного носителя свойств суверенности (суверена). Стоит заключить, что в указанной части теория Дж. Остина является опасной и нежизнеспособной с политической точки зрения, поскольку утверждает, что в той же Великобритании свирепствует состояние анархии. Неясно доподлинно, откуда верховный законодательный орган черпает власть; смирение с фактом его верховенства не является достаточным, чтобы примирить принцип конкретности суверена с иной, более глобальной посылкой — народом как источником всякой власти122. Таким образом, если концепция суверена в теории Дж. Остина и может быть приложена к фактической политической действительности, то наиболее соответствующей и, вероятно, единственной формой государства для этого была бы абсолютная монархия.
120 Austin J. Lectures. Vol. 1. P. 340.
121 Dewey J. Austin's Theory of Sovereignty. P. 39-40; Харт Г. Л. А. Указ. соч. С. 81.
122 Austin J. The Province. P. 323.
Однако, если вновь обратиться к утверждению правоведа, согласно которому народ есть источник суверенной власти, то под угрозой окажется и абсолютная монархия, и любая иная форма государства. Правовед не дает четкого ответа на вопрос, как именно следовало бы проводить грань между постоянным и случайным подчинением государства «законам» общественного мнения для определения начала или прекращения состояния «привычного подчинения». Также неясно, возможно ли провести ее в принципе, если каждым мигом своего существования государственная власть обязана народному признанию и представлениям о легитимности правительства. Если так, то публичная власть имманентно пребывает, осознанно или нет, в подчинении у бесформенного «политического тела» — народа — некоего абстрактного социального целого, которое, будучи суверенным, одновременно им не является, ибо, с одной стороны, не отвечает принципу конкретности, а с другой — само пребывает в рамках фактических и юридических ограничений, в состоянии привычного подчинения.
Выходит, если развить мысль Дж. Остина и применить прием reductio ad absurdum, что в любом человеческом обществе нет ни верховной публичной власти, ни постоянного «субъекта суверенности». Вся совокупность эмпирических фактов свидетельствует, к сожалению, об обратном. Представляется, что сделанные Дж. Остином выводы опровергают какую-либо цель, определенную им же для своей теории. Вероятно, правоведу следовало бы привязать принцип конкретности суверена к бытию суверенного органа как такового и ценой «ограниченности» и «замкнутости» оградить собственную концепцию от анализа конечного источника власти такого органа. Тем не менее подобная существенная правка оказалась бы не менее губительной для его учения, чем рассмотренное заблуждение.
Заключение. Резюмируя все сказанное ранее, видно, что Дж. Остин воспринимает руководящие элементы человеческого общества не столько в качестве упорядоченных правом социальных институтов, а в качестве политических институтов, охватить которые право не в силах — в том смысле, в каком стен крепости на скале никогда не достигнут волны бушующего внизу моря. Дж. Остин дополняет: суверен в общем смысле никому не подчиняется, «поскольку свобода от юридических ограничений есть сущность суверенитета, все суверенные правительства — свободны или независимы»123. Тем не менее «негативное» состояние полной политической свободы не распространяется на упорядоченную
123 Austin J. A Plea for the Constitution. L., 1859. P. 14.
правом деятельность государственных (должностных) лиц — только на институты власти124.
Логика основоположника позитивизма, во-первых, сводится к тому, что он противопоставляет обладающих полномочиями лиц наделившему их статусами государству (и возглавляющему его суверену), понимаемому главным образом не в качестве правовой фикции, а в качестве фактической силы и институционализированной политической «воли».
Во-вторых, институты власти подобны библейскому ковчегу — они находятся в тесной связи с «океаном» права вокруг них, но никогда не погружаются в него, даже если право поглотило уже все вокруг. Стоит согласиться с тем, что граница между юридическим и фактическим, а также между различными воплощениями фактического в теории Дж. Остина порой является весьма размытой125. Это хорошо видно на примере ситуации, когда суверен, представленный уполномоченными лицами, преступает закон, однако факт обладания им верховной политической властью дает ему возможность санкционировать собственные действия и признать акты составляющих его лиц «легальными».
В-третьих, не стоит закрывать глаза и на пороки логики в аргументации английского правоведа. Признак конкретности суверена, а равно концепция суверена в целом, оказываются посвящены определению того, кто именно является носителем суверенной власти в независимом политическом обществе. Эта ключевая особенность имеет значение некоего логического барьера, ограничивающего теоретическую проблему суверенной власти сферой конкретных форм практического выражения ее сущности. Представляется, что при обращении к указанной проблеме в интерпретации Дж. Остина весьма тяжело или даже невозможно сочетать верховенство публичной власти и власти народа. Неясно в конечном итоге, кому выказывается привычное подчинение — публичной власти или «самоподчиненному» народу.
Несмотря на указанный порок, правовая теория Дж. Остина, поскольку она затрагивает «вечную» и глобальную проблему
124 Austin J. The Province. P. 284.
125 Так, возможное слияние юридического и фактического имманентно таит в себе угрозу того, что Парламент может не только злоупотребить властью, но и уничтожить себя как верховный орган или отменить всякое легальное выражение такой власти, либо ключевые принципы правопорядка, в частности сделать ничтожной идею верховенства права (rule of law). Подробнее по этой теме см.: Dicey A. V. Op. cit. P. 23, 65-66; Dewey J. Op. cit. P. 39-40; Харт Г. Л. А. Указ. соч. С. 81-82; Jameson J. A. Op. cit. P. 193; Eleftheriadis P. Op. cit. P. 158. Дж. Финнис, например, считает указанную границу не просто размытой, а, словами Г. Кельзена, «необычной и искусственной» (Финнис Дж. Указ. соч. С. 21).
правопонимания, ценностного отношения к окружающей человека действительности и нормативной интерпретации последней, способна (потенциально) оказать значительное позитивное воздействие на отечественное общетеоретическое правоведение. Думается, что ряд положений теории Дж. Остина обладают большой объяснительной силой для общей теории как государства, так и права, философии права, социологии права, методологии юридической науки, истории политических и правовых учений. Вероятно, не стоит торопиться признавать частное мнение бесполезным, в случае если оно не является в полной мере точным.
список литературы
1. Бентам И. Введение в основания нравственности и законодательства. М, 1998.
2. Боден Ж. Шесть книг о государстве. Т. 2. М., 1999.
3. Гоббс Т. Левиафан. М., 2001.
4. Еллинек Г. Общее учение о государстве. СПб., 2004.
5. Иванов А. Е. Дж. Остин о мотивах подчинения публичной власти // Аграрное и земельное право. 2023. № 1. С. 8-11.
6. Кельзен Г. Чистое учение о праве. СПб., 2015.
7. Локк Дж. Соч. в 3 т. Т. 3. М., 1988.
8. Право. Порядок. Ценности / Под общ. ред. Е. А. Фроловой. М., 2022.
9. Финнис Дж. Естественное право и естественные права. М., 2012.
10. Харт Г. Л.А. Понятие права. СПб., 2007.
11. Austin J. A Plea for the Constitution. L., 1859.
12. Austin J. Centralization // Edinburgh Rev. 1847. Vol. 85. N 171. P. 221-260.
13. Austin J. Lectures on Jurisprudence, or the Philosophy of Positive Law (in 2 vols). 1885.
14. Austin J. The Province of Jurisprudence Determined and the Uses of the Study of Jurisprudence. L., 1954.
15. Bentham J. A Fragment on Government. Oxford, 1891.
16. Bentham J. Of Laws in General. L., 1970.
17. Bentham J. The Limits of Jurisprudence Defined. N.Y., 1945.
18. Bryce V. J. Studies in History and Jurisprudence. N.Y., 1901.
19. Dewey J. Austin's Theory of Sovereignty // Pol. Sci. Quart. 1894. Vol. 9. N 1. P. 31-52.
20. Dicey A. V. Introduction to the Study ofthe Law ofthe Constitution. L., 1924.
21. Eleftheriadis P. Austin and the Electors // The Legacy of John Austin's Jurisprudence. Dordrecht, 2013. P. 155-169.
22. Gray J. C. The Nature and Sources of the Law. L., 1963.
23. Jameson J. A. National sovereignty // Pol. Sci. quart. 1890. Vol. 5. N 2. P. 193-213.
24. Kelsen H. The Pure Theory of Law and Analytical Jurisprudence // Harv. L. Rev. 1941. Vol. 55. N 1. P. 44-70.
25. Lewis G. C., Wilson R. K. Remarks on the Use and Abuse of Some Political Terms. Oxford, 1877.
26. Lobban M. The Common Law and English Jurisprudence, 1760-1850. Oxford, 1991.
27. Maine H. S. Lectures on the Early History of Institutions. N.Y., 1975.
28. MillJ. S. Essays on Equality, Law, and Education. Collected Works ofJohn Stuart Mill. Vol. 21. 1984.
29. Moles R. Definition and Rule in Legal Theory: A Reassessment ofH. L. A. Hart and the Positivist Tradition. Oxford, 1987.
30. Raz J. Two Views of the Nature of the Theory of Law: A Partial Comparison // Legal Theory. 1998. Vol. 4. N 3. P. 249-282.
31. Roger C. The Politics of Jurisprudence. L., 2003.
32. Ross A. Towards a Realistic Jurisprudence. A Criticism of the Dualism in Law. Copenhagen, 1946.
33. Rumble W. E. Did Austin Remain an Austinian? // The Legacy of John Austin's Jurisprudence. Dordrecht, 2013. P. 131-153.
34. Rumble W. E. Doing Austin Justice. The Reception of John Austin's Philosophy of Law in Nineteenth-Century England. L., N.Y., 2005.
35. Rumble W. E. Legal Positivism of John Austin and the Realist Movement in American Jurisprudence // Cornell L. Rev. 1981. Vol. 66. N 5. P. 986-1031.
36. Stone J. The Province and Function of Law: Law as Logic, Justice, and Social Control, a Study // Jurisprudence. 1946.
37. Woody S. M. The Theory of Sovereignty: Dewey Versus Austin // Ethics. 1968. Vol. 78. N 4. P. 313-318.
Статья поступила в редакцию 10.12.2022; одобрена после рецензирования 02.04.2023; принята к публикации 30.11.2023.
Original article
Andrey Е. Ivanov*
the concept of the sovereign in j. Austin's theory
Abstract. The paper considers the interpretation of the problem of sovereign power proposed by John Austin. According to the jurist, political power is a neutral force, similar to the objective forces of nature and abstracted from social relations. The abstract idea of
* Ph.D. (Law); Lecturer, Theory of State and Law Department, Kutafin MSAL (Moscow, Russia).
power, being the "soul" ofpolitical communication, has a conditionally independent existence. Its effect on the actual relations is possible only insofar as it turns out to be "reified" and "personified". Thepower remains in a "dormant" state in the institutions ofthe state and its head (sovereign), who is responsible for the reproduction of the political and legal plane, legal and social order. The article analyzes the essence ofpolitical power in the concept of J. Austin, a number of features that could characterize, in his opinion, any sovereign power, and especially emphasizes the most vulnerable place in his teaching — the feature of the "determinateness" of the sovereign. In conclusion, the author summarizes that, firstly, in the theory of J. Austin it is unclear who exactly acts as the "true" bearer of the properties of sovereignty, secondly, if it is impossible to determine the "party of sovereignty", or it is extremely difficult to determine it, then the theory under consideration that is trying to operate empirical facts should be considered as inconsistent with reality.
Keywords: John Austin, legal positivism, political power, sovereign, continuity of supreme power, limitation of the state by law.
For citation: Ivanov, A.E. (2023). The concept of the sovereign in J. Austin's theory. Lomonosov Law Journal, 5, pp. 183—204 (in Russ.).
Bibliography
1. Bentham, J. (1998). An Introduction to the Principles of Morals and Legislation. Moscow (in Russ.).
2. Bodin, J. (1999). Six Books ofthe Commonwealth. Vol. 2. Moscow (in Russ.).
3. Finnis Dzh. (2012). Natural Law and Natural Rights. Moscow (in Russ.).
4. Gobbs, T. (2001). Leviafan. Moscow (in Russ.).
5. Ivanov, A.E. (2023). J. Austin on the Motives of Obedience Towards Public Authority. Agrarian and land law, 1, pp. 8—11 (in Russ.).
6. Ellinek, G. (2004). General Theory of State. St. Petersburg (in Russ.).
7. Kelsen, H. (2015). The Pure Theory of Law. St. Petersburg (in Russ.).
8. Khart, G.L.A. (2007). The Concept of Law. St. Petersburg (in Russ.).
9. Locke J. (1988). Works in 3 Vol. Moscow (in Russ.).
10. Frolova, E.A. (Ed.). (2022). Right. Order. Values. Moscow (in Russ.).
11. Austin, J. (1859). A Plea for the Constitution. London.
12. Austin, J. (1847). Centralization. Edinburgh Review, 85(1), pp. 221-58.
13. Austin, J. (1885). Lectures on Jurisprudence, or the Philosophy of Positive Law (in 2 Vol.).
14. Austin, J. (1954). The Province of Jurisprudence Determined and the Uses of the Study of Jurisprudence. London.
15. Bentham, J. (1891). A Fragment on Government. Oxford.
16. Bentham, J. (1970). Of Laws in General. London.
17. Bentham, J. (1945). The Limits of Jurisprudence Defined. New York.
18. Bryce, J. B. (1901). Studies in History and Jurisprudence.
19. Dewey, J. (1894). Austin's Theory of Sovereignty. Political Science Quarterly, 9(1), pp. 31-52.
20. Dicey, A.V. (1924). Introduction to the Study of the Law of the Constitution. London.
21. Eleftheriadis, P. (2013). Austin and the Electors. The Legacy of John Austin's Jurisprudence. Dordrecht.
22. Gray, J.C. (1963). The Nature and Sources of Law. Harvard.
23. Jameson, J. A. (1890). National Sovereignty. Political Science Quarterly, 5(2), pp. 193-213.
24. Kelsen, H. (1941). The Pure Theory of Law and Analytical Jurisprudence. Harvard Law Review, 55(1), pp. 44-70.
25. Lewis, G. C. and Wilson, R. K. (1877). Remarks on the Use and Abuse of Some Political Terms. Oxford.
26. Lobban, M. (1991). The Common Law and English Jurisprudence, 1760— 1850. Oxford.
27. Maine, H.S. (1975). Lectures on the Early History of Institutions. New York.
28. Mill, J.S. (1984). Essays on Equality, Law, and Education. Collected Works of John Stuart Mill. Vol. 21.
29. Moles, R. (1987). Definition and Rule in Legal Theory: A Reassessment of H. L. A. Hart and the Positivist Tradition. Oxford.
30. Raz, J. (1998). Two Views of the Nature of the Theory of Law: A Partial Comparison. Legal Theory, 4(3), pp. 249-282.
31. Roger, C. (2003). The Politics of Jurisprudence. London.
32. Ross, A. (1946). Towards a Realistic Jurisprudence. A Criticism of the Dualism in Law. Copenhagen.
33. Rumble, W. E. (2013). Did Austin Remain an Austinian? In The Legacy of John Austin's Jurisprudence (pp. 131-153). Dordrecht.
34. Rumble, W.E. (2005). Doing Austin Justice. The Reception of John Austin's Philosophy of Law in Nineteenth-Century England. London and New York.
35. Rumble, W.E. (1981). Legal Positivism of John Austin and the Realist Movement in American Jurisprudence. CornellL. Rev, 66(5), pp. 986-1031.
36. Stone, J. (1946). The Province and Function of Law: Law as Logic, Justice, and Social Control, a Study in Jurisprudence;
37. Woody, S. M. (1968). The Theory of Sovereignty: Dewey Versus Austin. Ethics, 78(4), pp. 313-318.
The article was submitted 10.12.2022; approved 02.04.2023; accepted 30.11.2023.
