CC BY
6DOI 10.47643/1815-1329_2023_1 _8 УДК 340.12
ДЖ. ОСТИН О МОТИВАХ ПОДЧИНЕНИЯ ПУБЛИЧНОЙ ВЛАСТИ J. AUSTIN ON THE MOTIVES OF OBIDIENCE TO PUBLIC AUTHORITY
ИВАНОВ Андрей Евгеньевич,
аспирант кафедры теории государства и права и политологии юридического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова (МГУ). 119991, Россия, г. Москва, Ленинские горы, д. 1, стр. 13. E-mail: Iv.andrey96@mail.ru;
IVANOV Andrei Evgenyevich,
Ph.D Student, Department of the Theory of Law and State and Political Science of the Faculty of Law of Lomonosov Moscow State University (MSU). 119991, Russia, Moscow, Leninskie gory, 1, p. 13. E-mail: Iv.andrey96@mail.ru
Краткая аннотация: В статье рассматривается проблема ограничения свободной разумной воли человека формальными требованиями суверенной власти в интерпретации Дж. Остина. Отмечается родственная связь утилитарной теории Дж. Остина с моральной философией И. Канта. Делается вывод об условной самостоятельности человеческой воли.
Abstract: The article introduces J. Austin's interpretation of the problem of limiting the free rational will of a person by the imperatives of sovereign power. The kinship of the utilitarian theory of J. Austin and of the moral philosophy of I. Kant is emphasized. The conditional independence of the human will is suggested in conclusion.
Ключевые слова: Дж. Остин, И. Кант, воля, мотивы, подчинение, мораль, утилитаризм.
Keywords: J. Austin, I. Kant, will, motives, obedience, morality, utilitarianism.
Для цитирования: Иванов А.Е. Дж. Остин о мотивах подчинения публичной власти //Аграрное и земельное право. 2023. № 1(217). С. 8-11. http://doi.org/10.47643/1815-1329_2023_1_8.
For citation: Ivanov A.E. J. Austin on the motives of obidience to public authority // Agrarian and Land Law. 2023. No. 1(217). pp. 8-11. http://doi.org/10.47643/1815-1329_2023_1_8.
Статья поступила в редакцию: 01.12.2022
«...ничто не в состоянии поставить ... в подчинение какой-либо земной власти,
за исключением ... собственного согласия»
Дж. Локк
Роль мотивов, когда мы касаемся проблемы обязательности формальных требований законодателя, является центральной. Если мы полагаем, что между обязательностью норм (фактом их существования) и реальностью их исполнения существует прямая связь, то это бы означало, что закон априорно способен предопределить волю человека и гарантировать его безусловное подчинение. Мы бы ошибочно исключили из рассмотрения проблему воли и свели бы бесконечное множество мотивов лишь к одному, аксиоматично не требующему длительного обоснования: «должно подчиняться законам, потому что так должно»; объединив право и мораль, проблема санкций также оказалась бы нами полностью исключена, поскольку самообязывание несовместимо с обязанностью и ответственностью за ее нарушение в строгом смысле позитивного права [1, c. 268; 2. c. 370; 3, c. 251].
Здесь стоит обратить внимание на два момента. Во-первых, Дж. Остин не связывает обязательность и действенность норм с наличием нормативной системы, а равно не выводит требование подчиняться правопорядку из него самого. У него нет необходимости создавать венчающую законодательную иерархию «основную норму», потому как должное поведение есть итог человеческого признания и субъективного отношения к власти. Долженствование есть не логическая посылка самой системы, это внешнее по отношению к системе условие. Поэтому обязательность права «по-социологически» связывается правоведом с совокупностью условий: привычкой подчиняться, моральностью подчинения (т.е. из-за влияния иных нормативных систем - позитивной морали иБожественного закона) и так далее.
Второй аспект касается логического обоснования этичности подчинения. Можно отметить, что концепция Дж. Остина отдаленно напоминает и фактически воспроизводит основную идею моральной философии И. Канта - она также предлагает нормативный (этический) стандарт, однако провозглашает ее непосредственной (доступной человеку) высшей формой не индивидуальную мораль, но некое объективное, принципиально поддающееся познанию (с оговорками) благо - счастье и удовольствие, помысленные Богом для своих смертных существ [1, c. 93]. Содержание Божественной воли позволяет раскрыть принцип полезности, опирающийся в доказывании на эмпирические факты, индукцию и презумпцию того, что общее и наивысшее счастье есть открываемый человеческим разумом этический стандарт, выводимый при утилитарной критике общего интереса и общей направленности (тенденции) человеческой деятельности [1, c. 31, 122].
Так, течение «нормативного» утилитаризма (rule-utilitarianism), к которому принадлежит Дж. Остин, признает, что принцип об-
щей полезности, до момента установления более строгой и конкретной «нормы» («стандарта» знания о классе феноменов), является наивысшим человеческим мерилом для оценки какой-либо деятельности [1, с. 49; 4, с. 7]. Подобный объективный стандарт провозглашает примат общего интереса, основанного на неизбежно приблизительном понимании Божественного закона. Кроме того, он не входит в конфликт со справедливыми требованиями частного блага и гармонично сосуществующего с последним [1, с. 358; 5, с. 14]. Благо каждого приравнивается к благу всех и наоборот. Таким образом, взгляды И. Канта и Дж. Остина имеют существенное различие: первый, если логически (хоть и односторонне) продолжить его систему, полагает, что достаточным является приложение лишь индивидуальных усилий для создания нормальных и нравственных отношений [6, с. 272]; второй указывает, что, поскольку разум личности заведомо не обладает врожденным этическим содержанием [2, с. 169; 7, с. 125, 146], постольку просвещение и развитие личности должно быть инициировано на уровне так называемого «объективного», а не «субъективного» духа - государством и его представителями, наукой и учеными, профессиональными сообществами, просветителями и обществом в целом. Если предписанное Богом благо фактически воплощено в социально-правовом порядке, то Дж. Остин якобы пребывает в шаге от того, чтобы подчинить свободную разумную волю единственно возможному «субъекту совести» - государству.
Тем не менее, не смотря на различия в интерпретациях, воззрения обоих философов права совпадают в части определения первоисточника и высочайшего авторитета для этических представлений людей - воли Бога и Его законов. В духе естественно-правовой традиции английский правовед «признает абсолютный стандарт определения хорошего и истинного не как необходимую форму мышления (совпадая с Кантом), а как стандарт, содержащийся в Божественном законе, который установлен человеку кем-то высшим, а именно Божественным разумом» [8, с. 451]. Кроме того, что мы и намереваемся показать, Дж. Остин вовсе не впадает в крайность и в полной мере солидарен с мнением И. Канта, относящимся к природе свободной разумной воли человека.
Утилитарная теория делает ставку не только на разумности человеческой природы, но и на потребностях людей. Утилитаризм как форма гедонистической этики провозглашает, что наиболее полезной моделью поведения выступает взвешенный эгоизм, важный элемент которого - «разумный» гедонизм. Так, в качестве основной конечной цели (мотива) правомерного поведения правовед выделяет чувства и переживания, иными словами, удовольствия людей; они могут быть представлены «удовольствием ... позитивным; или удовольствием, которое возникает непосредственно от устранения или предотвращения боли», т.е. негативным удовольствием [8, с. 422]. Здесь Дж. Остин касается мотивов правомерного поведения в целом. Стоит выделить два основных момента. С одной стороны, если мы говорим, вторя Т. Гоббсу, что мотивом привычного подчинения является страх наказания, а не сама санкция [8, с. 499] - мы искажаем позитивистское понимание проблемы. Представляется, что голое физическое насилие и страх перед этим насилием ничего не стоят для юридического бытия обязанности, поскольку правовая санкция - ее единственное условие. С другой стороны, позиция английского правоведа касается ключевых аспектов «философии разума» и, затрагивая проблему нормативности предписаний, она не может не затронуть не только частный юридический взгляд, но также и то, каким образом человеческий разум допускает, что следует учитывать содержания формальных требований суверена при выборе конкретной модели поведения. Таким образом, концепция основоположника позитивизма включает в себя два ключевых положения: лицо является обязанным, поскольку оказывается подвержено возможному злу в силу существования санкции (юридическая сторона) и поскольку оно не желает наступления подобного зла, его последствий или бытия их обоих в целом (этическая сторона) [8, с. 444].
Мы остановимся лишь на этическом и интеллектуально-волевом аспекте обозначенной проблемы. Дж. Остин указывает, что любое подчинение есть следствие внутреннего согласия с тем, что полезнее было бы исполнять обязанности и воздерживаться от их нарушения во всех случаях, когда это предписывает закон [8, с. 422- 425, 448-450]. Привычное подчинение народа есть объективный факт. Любой факт, если он связан с человеком и является нормативным (отражает устоявшуюся практику [9, с. 336]), имеет свою причину - коллективную человеческую волю; но поскольку любое человеческое множество есть совокупность индивидуальных субъектов, постольку действительный источник некоторого социального факта следует искать в общих закономерностях разумной человеческой воли. Считается, что формальные требования оказывают прямое воздействие на человеческую волю, тем самым предопределяя конечное поведение правового субъекта - привычное подчинение. Таким образом, можно было бы говорить о том, что акт волеизъявления конкретного человека оказывается тождественным ожиданиям и требованиям суверена. Однако совпадение еще не есть равенство. Правильней было бы сказать, что действительным предметом правовых санкций и обязанностей выступают человеческие желания [8, с. 445-446]. Если конкретное поведение есть акт внешнего проявления воли и конституирующих ее желаний, то остается неясным в какой мере и степени нормой оказывается воздействие на саму волю конечного адресата.
По мнению Дж. Остина, это влияние существует, но меру и степень его следует признавать с некоторыми оговорками. Так, нормативно-правовой акт государства способен оказать воздействие на формирование желания, умысла и мотива, поскольку предполагает причинение «страдания» за нарушение обязанности («акт» отрицания санкции, закона, правопорядка и власти суверена). Можно сказать, что каждая обязанность «санкционирована» страданием, ибо без санкции та лишена какого-либо смысла. Получается,
что понуждение к страданию есть непосредственная цель санкции, каким бы ни было его конкретное проявление. На первый взгляд, подобная направленность предполагает, что воле лица навязывается конкретное желание - желание не допустить страдания [8, с. 449]. Допустим, что это действительно так и что по собственному обыкновению каждое лицо с необходимостью отвергает любое зло и страдание или, по крайней мере, стремиться минимизировать их эффект. Эта позиция была бы абсолютно верна в случае, если бы мы согласились, что действие с пороком воли равно действию без такого порока, что у человека отсутствует воля как таковая или что она ему не принадлежит, а равно, что успешно воздействовать на нее можно с той же гарантией, с какой подброшенный в воздух предмет через мгновение начинает стремиться к земле. Следовательно, мы бы исключили возможности самоопределения воли человека и подчинили бы его внутреннее усмотрение любому внешнему условию, какое только способно первым заявить на него свое «право». Поэтому Дж. Остин подчеркивает: легальное обязывание, направленное на человеческие желания (волю) и волеизъявление, возможно лишь юридически, но не фактически [8, с. 409-410, 444, 446-447]. Воля человека свободна и ее невозможно принудить делать или не делать что-либо, если лицо не считает подобную модель поведения наиболее желаемой в той или иной ситуации. Конечное поведение человека находится в зависимости от его самого сильного желания - воля окажется реализованной в соответствии с наиболее предпочтительным вариантом. «Желание избежать санкции может подчинять себе и контролировать, но оно не способно устранить желание, которое понуждает нарушить обязанность» [8, с. 448]. Иными словами, «...никакой мыслимый мотив не приведет к безусловному соблюдению норм ... не сделает подчинение неизбежным» [8, с. 90].
Далее, могут справедливо заметить, что в условиях политического общества на волю (действительные желания) лица оказывается давление со стороны публичной власти. Предполагается, что это может привести к внутреннему конфликту между волей и волеизъявлением, когда лицо желает одного, но вынужденно делать другое. Подобное противоречие действительно возможно, но лишь в случае, если мы понимаем его иным, нежели Дж. Остин, образом. Так, если мы убедим себя в том, что человеку свойственна рабская покорность при первом же намеке на принуждение, то, естественно, не придется спорить с тем, что человек пребывает в пожизненном и непреодолимом плену у тех или иных условий. Думается, что в действительности между волей и волеизъявлением отсутствует какой-либо конфликт, поскольку самоопределение воли всегда избирает в качестве приоритетного наиболее выгодное или полезное желание. Для «движений» человеческого разума не имеет значения, каков характер принуждения и насколько суровым является наказание, направленное, в первую очередь, на поступки лица, т.е. на его физическое тело: «мы не можем быть подвергнутыми обязанности не желать» [8, с. 448]. Верно, что человек может быть закован в цепи, но также верно, что его мысли не будут низвергнуты с небес «мира идей», хотя бы пределы чувственного восприятия и возможные физические движения и были ограничены скромным убранством тюремной камеры. По логике правоведа, даже безумие заключенного окажется, с учетом определенных оговорок, следствием его собственного малодушия. Санкция суверена не может заставить человека страдать, поскольку нельзя обязать иметь определенное состояние ума или испытывать конкретные этические эмоции в случае, если человек либо сам не считает свои поступки и их следствия дурными, либо если воззвания совести лишены для него какой-либо силы, либо если внешнее воздействие не способно повлиять на его желания. Конфликт также отсутствует в той связи, что он единственно возможен не между мыслью и актом, но между одной и другой мыслью; волеизъявление есть следствие внутреннего усмотрения и выбора, а не внешнее проявление выбора, реализующееся вопреки самому выбору. Кроме того, чрезмерная ставка на подобный предполагаемый конфликт исключает возможность того, что лицо может испытывать удовольствие, связанное с добровольным исполнением властных предписаний, будь то удовлетворение морального чувства вследствие исполненного «гражданского долга» или нечто иное, близкое к чувству «приобщенности» к ценностям определенного рода.
Мы установили, что обязать волю, следовательно, конкретное волеизъявление человека, невозможно. Нам остается добавить, что, несмотря на выявленные ограничения, принятие конкретного решения нельзя ставить в прямую зависимость от правовой санкции. Ее непосредственная цель - это восстановление права или наказание за нарушение обязанности, т.е. наложение иной обязанности (например, отбыть соответствующий срок в тюрьме или выплатить определенную денежную сумму). Ее конечная цель - оказание страдания, выступающего, в указанном смысле, «мотивирующей причиной» [8, с. 457, 503-506]. Возможность страдания направлена на предопределение возможных желаний и, как следствие, волеизъявлений лиц. Но будет ли лицо действительно испытывать страдание и если да, то в какой степени - это вопросы, дать точный ответ на которые невозможно. Но нельзя отрицать, что санкция имеет значительную роль в формировании мотивов человека. Правовед отмечает, с учетом «отмирания» утилитарного взгляда с момента появления строгой и конкретной нормы «теория этики, которую я называю теорией полезности, не имеет необходимой связи ни с какой теорией мотивов» [8, с. 165]. Мы бы сказали, что проблема подчинения может быть решена только в этической плоскости. Тогда, если идея о полезности правопорядка находит отклик в душе у каждого подвластного лица, то именно и только лишь при утверждении указанного привычного отношения должен «отмереть» утилитарный взгляд. Известно, что высоконравственные лица редко совершают правонарушения [10, с. 232], а «просвещенный народ был бы лучшей опорой для судьи, нежели армия полицейских» [1,
с. 73]. Дополнительно, каждое лицо заинтересовано в существовании правопорядка, вернее, в «борьбе за право» как в легальной форме защиты своих интересов [11, с. 24-36], в первую очередь, безопасности и собственности [1, с. 52, 100].
Получается, что конечный мотив подчинения командам публичной власти уже сейчас является, главным образом, этическим и не основан на слепом страхе силы государственной машины и возможности обращения «зла» санкции [12, с. 33]. Этичным и полезным в концепции Дж. Остина является не страх, как иногда указывается [12, с. 50], но идея правопорядка как упорядоченного строгими правилами социальное бытие человека; даже если бытие такого порядка и предполагает способы властно-волевого воздействия на лиц, оспаривающих его обязательность. Восприятие народом полезности публичной власти, иными словами, моральной легитимности последней, есть «единственная причина рассматриваемого привычного подчинения, которая является общей для всех обществ или почти для всех обществ» [1, с. 332]. Правовед делает вывод: «предположим, что данное общество было должным образом наставлено или просвещено, привычное подчинение его правительству со стороны основной части общества возникло бы исключительно по причинам, основанным на принципе полезности» [8, с. 293]. Именно в этом стоит усматривать так называемое постоянство или устойчивость социальной организации, обеспечиваемой независимым политическим обществом [1, с. 322].
Получается, что народное признание или легитимность, если понимать эти явления в качестве формы «морального закона», является истинным и единственно верховным законом человеческого общества. Из этого следует, что конечная природа как власти, так и подчинения, - этическая.
Библиогра фия:
1. Austin J. The province of jurisprudence determined. 1832. J. Murray. London. P. 31-122, 322, 358;
2. Гоббс Т. Левиафан. Мысль. М., 2001. C. 169, 370;
3. Шершеневич Г.Ф. Общая теория права: учебное пособие. В 2 т. Т. 1. М., 1995. C. 251;
4. Bayles M. D. Contemporary utilitarianism. 1968. C. 7;
5. Бентам И. Введение в основания нравственности и законодательства / пер. с англ. Б. Г. Капустина. М.: РОССПЭН. C. 14;
6. Фролова Е.А. Рациональные основания права: классика и современность: монография. - 2-е изд., испр. и доп. - Москва: Проспект, 2023. C. 272;
7. Локк Дж. Сочинения: В 3-х т. Т. 1. М.: Мысль, 1985. C. 125, 146;
8. Austin J. Lectures on Jurisprudence or the Philosophy of Positive Law. 5th edn. Vol. 1. 1885. P. 422-506;
9. Еллинек Г. Общее учение о государстве: Юридический центр Пресс; Санкт-Петербург; 2004. С. 336;
10. Монтескье Ш. Избр. произв. М., 1955. С. 232.
11. Иеринг Р. Борьба за право / Иеринг Р. Избр. труды. В 2 т. Т. 1. СПб., 2006. С. 24-36.
12. Dewey J. Austin's Theory of Sovereignty // Political Science Quarterly. 1894. Т. 9. №. 1. С. 33, 50.
References:
1. Austin J. The province of jurisprudence determined. 1832. J. Murray. London. pp. 31-122, 322, 358;
2. Hobbes T. Leviathan. Misl. М., 2001. P. 169, 370;
3. Shershenevich G.F. General theory of law: textbook. In 2 vols. Vol 1. М., 1995. P. 251;
4. Bayles M. D. Contemporary utilitarianism. 1968. P. 7;
5. Bentham J. An introduction to the principles of morals and legislation / trans. From engl. B.G. Kapustina. М.: ROSSPAN. P. 14;
6. Frolova E.A. Rational Bases of Law: Classics and Modernity: Monograph. - 2nd ed., rev. and suppl. - Moscow: Prospekt, 2023. P. 272;
7. Locke J. Works: in 3 vols. Vol. 1. М.: Misl, 1985. P. 125, 146;
8. Austin J. Lectures on Jurisprudence or the Philosophy of Positive Law. 5th edn. Vol. 1. 1885. P. 422-506;
9. Jellinek G. General theory of state: Yuridicheskiy Centr Press. SPb, 2004. P. 336;
10. Montesquieu Ch. Selected works. М., 1955. P. 232.
11. Jhering R. The Struggle for Law / Jhering R. Selected works. In 2 vols. Vol. 1. SPb., 2006. P. 24-36;
12. Dewey J. Austin's Theory of Sovereignty // Political Science Quarterly. 1894. Vol. 9. №. 1. P. 33, 50.
