CC BY
13Концепция политической идентичности в публичной дипломатии США и Российской Федерации
Садовников Никита Алексеевич
аспирант факультета международных отношений, Санкт-Петербургского государственного университета (СПбГУ), st043079@student.spbu.ru
Политическая идентичность ещё не рассматривалась в качестве научного дискурса в исследованиях о публичной дипломатии и связанных с ней внешнеполитических практик и инструментов. Даже концепт «конкурентоспособной идентичности/национального бренда», задействовавший инструментарий психологического подхода к определению идентичности и т. н. «восточного экскурса», являлись скорее стечением обстоятельств, чем целенаправленной попыткой задействовать идентичность в качестве основы для претворения в жизнь этой внешнеполитической модели. Тем не менее, многие существующие практики публичной дипломатии позволяют проследить закономерное присутствие неотъемлемых составляющих политической идентичности в своих программах и инструментах, особенно основанных на концепции «мягкой» и «умной силы».
Автор приходит к выводу, что, в формировании политической ориентации Скандинавских стран идентичность играла одну из ключевых ролей, и центрам силы для воздействия на этот специфический объект внешней политики, следует принять фактор «Скандинавской идентичности» во внимание. Ключевые слова: публичная дипломатия, политическая идентичность, корпоративная идентичность, социальная идентичность, Скандинавия, Северная Европа, США, Российская Федерация.
см
сч
о
сч
*
01
2
20
Введение
Идентичность как концепт никогда не обозначалась в практике программ публичной дипломатии и в теоретических изысканиях, так как обе концепции были продуктом развития двух различных школ теории международных отношений (конструктивизма и неолиберализма). Тем не менее, эволюция понимания идентичности от базового определения «свой/чужой» до полноценного научного дискурса позволяет проследить закономерность, в который составные части становится составной частью мягкой силы как «высшей точки» развития публичной дипломатии, связанной с идентичностью актора и объекта его внешней политики на сегодняшний день. Вследствие зарождения концепции национального брендирования, ставшей своеобразным индикатором способности игроков на международной арене «брать города обаянием» и вышедшей за пределы «Наевской триады» (привлекательность культуры, политических ценностей и успехи на международной арене), идентичность и её составляющие, хоть и негласно, стали играть одну из первостепенных ролей за пределами «традиционной» дипломатии. Так, идентичность в деле «мягкой силы» играет роль как в формировании восприятия других акторов, так и в самоидентификации субъекта международных отношений, и наличие противоречий между самоидентификацией и внешним восприятием является для субъекта международной политики проблемой, требующей скорейшего уравнивания последнего с первым, дабы внешняя идентификация, навязанная со стороны противоборствующих акторов, не возобладала. Правило примата самоидентификации актора на международной арене также первостепенно и для объекта международной политики, так как предпочтение её часто трактуется в качестве дружественного поведения. Для актора, являющего собой «центр силы» и борющегося с другими равными ему за влияние в определённом регионе концепция «мягкой силы», ставящая во главу угла именно самоопределение объекта, является наиболее удобным способом склонить его население на свою сторону даже при отсутствии внятной позиции со стороны руководства страны.
На данный момент, когда за пределами традиционной дипломатии и инструментов «жёсткой силы» на международной арене складывается весьма неопределённая ситуация, Россия и США, представляющие собой вышеупомянутые «центры
силы», пытаются удержать старающиеся держаться поодаль от «большой политики» государства от «выхода из тени под чужими знамёнами» в условиях спада «мягкой силы». В сложившихся условиях идентичность этих малых акторов, принятие и поддержка её со стороны «центров силы», начинает играть первостепенную важность. Одними из таких «малых акторов» являются государства Скандинавского региона - как весьма неактивные члены НАТО Дания и Норвегия, так и «нейтрально-неприсоединившиеся» Швеция и Финляндия, и в условиях вялотекущего расширения НАТО на Восток этот регион гипотетически может стать полем боя если не за союзников, то хотя бы за «дружественных нейтралов».
Указанные выше обстоятельства обуславливают актуальность исследований, приведённых в данной статье.
Цель данного исследования: определение взаимосвязи концепта идентичности и практики публичной дипломатии на примере скандинавских государств, оказавшихся в одном из ключевых регионов противостояния «центров силы» - Российской Федерации и Соединённых Штатов Америки.
Методология: результаты и выводы, сделанные автором данной работы в процессе исследования, были получены путём применения таких методологических приёмов и методов научного познания, как сравнительный качественный и логический анализы. В рамках теории конструктивизма, подразумевающей сравнительное тестирование концепции идентичности, автор данной работы использовал кейс-стади, подразумевавший изучение Американо-Скандинавских и Российско-Скандинавских отношений на примере попыток вовлечения региона в своё внешнеполитическое русло.
Структура: данная работа представляет собой материал, разделённый на введение и две главы, заключения, списка используемых источников и литературы. Во введении поставлена цель и определены основные задачи данного исследования, установлена композиция исследовательской работы. Главы основной части данной работы разделены по принципу «теоретическая часть + эмпирические данные». В заключении приведены основные выводы.
Природа идентичности и её место в моделях публичной дипломатии.
Базовым условием для складывания политической идентичности было наличие двух и более акторов на международной арене: «Для того, чтобы понять своё "я", необходим "иной"», - писал позже конструктивист Т. Хопф[11], таким образом подчёркивая, что природа идентичности полностью эмпирическая, складывающаяся из взаимодействия. В работе «Идентичность. Стремление к признанию и политика неприятия» Ф. Фукуяма определял философские истоки идентичности в работах античных мыслителей. Так, упомянутый в «Государстве» Платона термин «тимос/тумос» - «мятежный яростный дух», связующее звено между рациональным
началом и желанием, также ответственный за потребность в признании и уважения достоинства его носителя - Фукуяма трактует в качестве первичного признака философского концепта идентичности, так как именно он возникает вследствие взаимодействия, «я» и «иного», «при переживании чувства гордости и чувства гнева»[9]. Далее он выводит такие составляющие, как «изотимию» - потребности в равном уважении, и, в особенности, «мегалоти-мию» - потребности во всеобщем признании исключительности. присущие как отдельным личностям, так и сформировавшимся впоследствии национальным государствам[9].
Появлению идентичности в современном виде наука о международных отношениях обязана конструктивистам. «Психологизм в международных отношениях», на который указывал Фукуяма, был впоследствии развит А. Вендтом, в работе которого «Социология международных отношений» политическая идентичность была разложена на составляющие в виде корпоративной («имманентных актору самоорганизующиеся качества, которые составляют его индивидуальность») и социальной («наборы смыслов, которые актор приписывает себе с точки зрения других, то есть как социальному объекту <...> и которые генерируют мотивацион-ные и поведенческие диспозиции») форм с чёткой взаимосвязью, причём корпоративная составляющая определялась самим актором заранее[28], что позволило перейти к конструированию Главным шагом, позволившим до концепции «антропологич-ности» государств как акторов[29]. Суть его заключалась в том, что механизм формирования идентичности состоит в первичной, вторичной политической социализации и ресоциализации, т. е. аналогичен политической социализации индивида. К тому же, очень многие аспекты поведения индивида переносятся на государства с учётом поведения на международной арене («групповые» эмоции и когнитивные функции, т. н. «национальное самосознание»), а изменение идентичности состоит просто в переходе от одной относительно стабильной идентичности к другой. Изотимия и мегалотимия, о которых упоминал Фукуяма, таким образом, управляют составляющими политической идентичности актора, и для тех участников международного процесса, для которых означенный актор является объектом внешней политики, важно уловить соотношение между социальной и корпоративной иден-тичностями, их непосредственное воздействие на политическое поведение актора. Именно антропо-логичность акторов, ставшая обязательным элементом формирования внешней политики в рамках этой парадигмы, позволяет судить о неразрывной, пусть и нецеленаправленной, связи публичной дипломатии с концептом идентичности акторов на со- 3 временном этапе, а также присутствие её в некото- к рых ПД-моделях и уже могла служить и как часть О инструментов публичной дипломатии, в том числе | и в связке с оформляющейся в то время концеп- и цией «мягкой», а далее - «умной силы». а
Среди моделей публичной дипломатии, прямо с или косвенно использумых, концепт идентичности Ь
сч сч о сч
(а также ту или иную составляющую «тимоса»), можно отметить, прежде всего, «транснациональную модель», впервые с момента окончания «х олодной войны» использующую исключительно негосударственных акторов внутри объекта внешней политики. В данной модели акторы участвуют в конструировании той корпоративной идентичности, которая необходима субъекту политики корпоративной идентичности в противовес доминирующей (т. е. уравнивание её с социальной), воздействуя на изотимию и, в особых случаях, мегалотимию акторов. Ярким примером могут быть акции протеста, созданные в ходе Арабских революций пользователями социальных сетей, которые в данной модели используются как основной инструмент её реализации^]. Другой пример - «внутригосударственная PR-модель» соответствует способу воздействия PR-компаний, лоббистов и определённых политических групп внутри объектов внешней политики, и главным образом основывается на соответствии субъекта и движущей силы данной модели внутри объекта внешней понятию т. н. «идеального коммуникативного акта». Ю. Хабермас определял его как «общий жизненный мир» в форме единых системы политических институтов, культурных норм и правил. Если воззрения субъекта политики совпадают с воззрениями агентов публичной дипломатии при условии соблюдения диалога и равноправного признания друг друга в качестве его участников (таким образом, вновь реализуя подход «восточного экскурса»), то последние так же, как и в предыдущей модели, участвуют в конструировании внутри актора необходимой корпоративной идентичности[4]. Концепт идентичности проявлялся и в «политике вовлечения» и «стирания политических границ», практикуемой на протяжении первого президентского срока администрацией Б. Обамы: подразумевая выстраивание внешней политики вокруг работы с изучением настроений и потребностей целевой аудитории публичной дипломатии (аналогично транснациональной модели используя негосударственных акторов) в формате диалога, эта модель также опирается на изотимию и, при её наличии, мегалотимию актора, но уже берёт за образец его корпоративную идентичность, чтобы «уравнять» с ней идентичность социальную со стороны уже субъекта внешней политики, подразумеваемые под ней ценности, потребности и настроения[6]. В качестве примера целесообразности подобного подхода может служить провал проекта Shared Values, когда трансляция ценностей и потребностей арабского населения США на арабское население Ближнего Востока как на объект внешней политики без учётов потребностей и особенностей его корпоративной идентичности также игнорировала его изотимию и мегалотимию, чем и вызвала рост антиамериканских настроений[24].
Наконец, следует выделить «мягкую силу», которую очень часто обозначают, публичную дипломатию в обиходе. Источниками «мягкой силы» Дж. Най определял транслируемые актором политические ценности и культуру на основе успешных
внешнеполитических действий - все три показателя формируют привлекательность актора на международной арене, таким образом задавая наиболее политическую идентичность для потенциальных объектов внешней политики. С точки зрения конструирования идентичностей «мягкая сила» является более «пассивной» концепцией, не требующей собственно прямого воздействия на социальную идентичность объекта внешней политики, но взаимодействующую с его «тимосом» через «мега-лотимию» субъекта через вышеупомянутые составляющие «мягкой силы»: построение успешного внешнеполитического имиджа вынуждает либо считаться с перестроением собственной корпоративной идентичности, либо ради её сохранения попытаться создать собственную «конкурентоспособную идентичность». Впоследствии и сам Дж. Най, между тем, заявлял об источниках американской «мягкой силы» (в данном случае, культуре) как о «проводнике, посредством которого люди по всему миру осознают свои идентичности, как коллективные, так и индивидуальные». Дальнейшим развитием её стала концепция «национального брендинга» и проистекающий из него феномен «конкурентоспособной идентичности» С. Анхольта, полученные путём введения методов маркетинга и политической коммуникации в практику публичной дипломатии «конкурентоспособной идентичности», по сути, основанная на комбинации «восточного экскурса» и психологического подхода к определению идентичности объекта внешней политики: она так же требует равного участия акторов в диалоге, но вместе с тем, отдаёт предпочтение корпоративной идентичности акторов. Итогом также становится создание «национального бренда», успешного конструкта идентичности, на которую ориентируются объекты внешней политики.
У самих конструктивистов к концепту «мягкой силы» двойственное отношение. Осознавая ценность теории Ная в качестве механизма анализа внешнеполитического поведения акторов на основе существующих социальной и корпоративной идентичности, а также конструирования и управления отношениями между акторами. С другой стороны, главная задача «мягкой силы» в виде пассивного влияния на субъект политики и способа «заставить другого делать то, что нужно тебе без принуждения», признаётся конструктивистами побочной целью данной концепции, так как только отношения без попыток отрицания корпоративной идентичности актора (на основе «восточного экскурса») могут считаться эффективной «мягкой силой», тем более, что они действительно учитывают изотимию и мегалотимию объектов политики, в отличие от «вовлечения», признающая таковые только со стороны субъекта. Т. е. «мягкая сила» позволяет создать компромисс между признанием идентичности объектов политики, и навязыванием той идентичности, что необходима актору, причём именно навязывание своей культуры в качестве доминирующей, исследователь считает первоочерёдной.
Помимо конструктивистов не только идентичность, но уже и связанные с ней модели публичной
дипломатии вызывают критику у неореалистов. Так, «базовое» понимание концепции идентичности «я/иной» на политическом уровне переходило в дихотомию «свой/чужой», более свойственную анархическому восприятию миропорядка присущего реалистам и неореалистам. К примеру, М. Цефусс при анализе работы Вендта указывала на нестабильность идентичностей, которая при учёте «антропоморфной природы государства» становится такой же неотъемлемой частью - таким образом, указанных автором «относительно стабильных идентичностей» может просто не существовать в долгосрочной перспективе, что делает идентичность актора исключительно побочной характеристикой при выстраивании в его отношении концепции внешней политики[30]. К публичной дипломатии, как и к идентичности, у неореалистов отношение столь же настороженное, так как главными акторами на международной арене являются национальные государства, и публичная дипломатия, таким образом, выпадает из категории «международных отношений», следовательно, неспособна оказывать на них существенного влияния. Тем не менее, всё-таки существуют модели публичной дипломатии и подходы к определению идентичности, столь же приемлемые для неореалистов ввиду соответствия основным положениям парадигмы. «Стандартное» понимание идентичностей, ограниченных диапазоном «свой/чужой», наиболее стабильного для международных отношений, определяется психологическим подходом к формированиям идентичностей, частью которого данная дихотомия и является, наряду с распределением «социальных ролей» на международной арене между акторами, а также приматом социальной идентичности объекта внешней политики над корпоративной. По словам С. Хантингтона, «Ранее актуальный вопрос «на чьей вы стороне» сменился более принципиальным «Кто вы?». Каждая страна должна иметь ответ. Этот ответ, культурная идентичность страны, и определяет её место и мировой политике, её друзей и врагов»[12]. Подобный «неореалистический» подход к идентичности нашёл в воплощение в таких моделях публичной дипломатии, как модель «холодной войны» и «теория отклика». Первая подразумевает воздействие на гражданское общество как противоборствующей стороны, так и акторов, не вовлечённых в противостояние, для смягчения эффекта конфронтации в обход официальных дипломатических институтов, не заинтересованных в прекращении противостояния, через средства массовой информации. Основной целью было конструирование позитивной социальной идентичности субъекта политики через предоставление объекту информации об идентичности корпоративной, причём происходило в основном «моно-логовым» способом, без обратной связи. Вторая же подразумевает анализ методов «сопротивления» субъекта политики наравне с поиском методов его преодоления[24], для того чтобы выявить все возможные случаи, в которых корпоративная идентичность объекта внешней политики не будет совпадать с идентичностью социальной, навязываемой
субъектом. Данные модели оказываются весьма эффективными в случае «политической блокады» субъекта внешней политики со стороны других акторов и, следовательно, попыток навязать ему социальную идентичность в качестве тождественной корпоративной. Дальнейший отход от «мягкой» в сторону «умной» силы, уделяющей куда меньше внимания вопросам идентичности субъекта внешней политики и использующими стандартные инструменты «жёсткой» силы в качестве «гаранта» действия элементов силы «мягкой», также «воскресил» данную модель в качестве внешнеполитического инструмента.
Таким образом, идентичность соприкасается с публичной дипломатией в трёх парадигмах: неореалистической, конструктивистской и неолиберальной. Из всех парадигм лишь последняя безоговорочно признаёт «мягкую силу» в качестве инструмента внешней политики. Тем не менее, сложившиеся к 2020-м годам инструменты публичной дипломатии позволяют равно использовать как «неореалистические», так и «конструктивистские» подходы к идентичности, особенно при воплощении их в связке концепций «мягкой» и «умной силы» и целиком базирующихся на них принципах «политики вовлечения» и «преодоления политических барьеров» - успешность реализации зависит лишь от конкретного объекта внешней политики.
Скандинавская идентичность и публичная дипломатия США и России:
Несмотря на то, что скандинавская («северная») идентичность как феномен региональной корпоративной идентичности окончательно сложился после Второй Мировой войны, предпосылки её формирования возникли с окончательной расстановкой сил в регионе и выходе данных государств на «периферию» международной политики в Европе. Как писал в XVIII веке Э. фон Гольштейн: «Всё, что их [Швецию (в составе с Финляндией), Норвегию и Данию]» сближает - естественно. Всё, что их разъединяет - неестественно и несправедливо»[18]. В данном разделе мы рассмотрим подходы к определению идентичности, позволяющие наиболее точно определить её социальную и корпоративную составляющие у Скандинавских государств.
Этнографический подход, столь любимый неореалистами и введённый постструктуралистом Р. Бартом, ставит в основу разделения идентично-стей границы, искусственно поддерживаемые изначально «социальным» («иными», на основе эмпирического взаимодействия), а затем и «корпоративным» способом («самостоятельно»), в качестве реакции на восприятие актора его окружением, а также набором диакритиков, этнокультурных характеристик, присущих различным акторам и позволяющие им поддерживать эти границы, конструируя как общности с другими акторами, так «линии разлома»: раса, национальность, религия, языковые общности и т. д, причём масштаб их может варьироваться. Так, С. Хантингтон в работе «Столкновение цивилизаций» определял скандинавские госу-
и
и *
о х
а
а
и о т
V
2 2
о
2
дарства как однозначную часть «Евроамерикан-ского» «западного» мира, выведя такие признаки, как использование европейских языков, социальный плюрализм, верховенство закона, светское государство с разделением властей и социальным представительством, преобладание эмансипатив-ных ценностей над традиционными, индивидуализма над коллективизмом[12]. Хантингтона поддерживает К. Браунинг, уверенный что распад биполярной системы привёл к «возвращению» ранее отделившихся от «условного Запада» нейтральных акторов в лице Швеции и Финляндии - этот процесс он называл «ревестернизацией» и связывал её с консолидацией европейских государств под влиянием восстановления России в новой системе международной политики и, следовательно, возобновлению существования исходящей от неё военно-политической и «цивилизационно-ценностной» угрозы, причём Браунинг уверен, что этот процесс в итоге приведёт к новому витку анархии в международных отношениях, но сделает Запад ощутимо сильнее[8]. Как мы можем убедиться, оба исследователя используют в определении идентичности скандинавов главную характеристику данного подхода - примат социальной идентичности над корпоративной. Однако представители Копенгагенской школы Л. Хансен и О. Вэвер, руководствуясь психологическим подходом, делали чёткое различие между «западной» и «северной» идентичностями, приводя в подтверждение антагонизм «элитизма -консерватизма - католической культуры» и «эгалитаризма - демократических традиций - лютеранской культуры»[27]. Аналогичную позицию занимает И. Нойманн, классифицирующий идентичности акторов на территории Евразии как «Западные» «Восточные» и «Северные» (Nordic) идентичности, используя подход «восточного экскурса»: формирование идентичности за счёт уравнивания «я» и «другого» во взаимодействии акторов и равноценном значении корпоративной и социальной идентичности при опоре на феномен диалогизма (который он также использует как маркер присущих идентичности ценностей). Скандинавов Нойманн относит к «северным», считая их «маргинальной идентичностью, сформировавшейся на стыке Востока и Запада» в годы «Холодной войны», а также региональными акторами, сумевшими сконструировать свою идентичность в исторической перспек-тиве[18]. В качестве аргумента он ссылается на работу П. Йоэнниеми, описывавшего «ревестерниза-цию» и «ренордизацию» Финляндии на протяжении XX века, когда стране удалось преодолеть ранее общепризнанный статус «Восточноевропейской» страны (т. е. бывшего пост-имперского лимитрофа) и к середине столетия войти в статус сначала «северной» страны, а затем - стать полноправным членом западного сообщества после присоединения к Евросоюзу с точки зрения социальной идентичности, сконструированной акторами-участниками ЕС, при этом согласно корпоративной идентичности оставаясь северной страной[13].
Впрочем, некоторые исследователи, прежде всего, Х. Мурицен, описывая сложившийся в ходе
«холодной Войны» феномен «северного рубежа», неоднократно указывал на распад данной региональной формации после образования Евросоюза и вступления в него Швеции, как движущей силы региона, а затем и Финляндии как государства, стремившегося сконструировать основанную на нейтралитете идентичность. Помимо «оборонительных» следует также учитывать активные «наступательные» действия самого объекта политики. Швеция в годы «Холодной Войны», будучи одним из основных «нейтральных» объектов публичной дипломатии США в Европе, стремясь сохранить независимый политический курс, стала ядром формирования коллективной социальной идентичности нескольких отброшенных на «второстепенные» роли в Ялтинско-Потсдамской системе акторов с различными политическими курсами. «Северный рубеж», бывший способом как удовлетворить изотимию остающихся на второстепенных ролях в НАТО Дании и Норвегии и находящейся в асимметричной взаимозависимости от СССР Финляндии, вскоре стал выразителем мегалотимии северных стран и Швеции в особенности, получив название «Шведской модели». Х. Мурицен подчёркивает, что сам сложившийся под действием давления со стороны сверхдержав «Северный рубеж» в масштабах мировой политики, пусть и Швеция оставалась его ядром, в итоге оказался не столько способом наиболее сильного игрока в регионе взять под контроль более слабых акторов, сколько «резонатором», способным усилить голос каждого из акторов по отдельности, что, опять-таки, демонстрирует эгалитаризм, как отличительную характеристику «северной» идентичности[16]. Этот региональный конструкт «уравновесил» корпоративную идентичность северных стран, с идентичностью социальной, данной со стороны государств «Западного» и «Восточного» блоков, но будучи сконструированной с конкретной внешнеполитической целью в блоковом противостоянии, с его окончанием оказалась нецелесообразной, что, по мнению Мурицена, и открыло дорогу «ревестернизации» Скандинавских стран во главе с Швецией[16]. Предлагавший замену «северного рубежа» «балтийским» О. Вэвер старался занять компромиссную позицию по данному вопросу, ожидая курса на самоусиление стран Балтии и ростом националистических настроений среди населения данных государств после распада СССР, а значит - необходимости удовлетворения изо- и мегалотимии[27], однако курс на самоусиление не оправдался по причине зависимости, а в плане конструирования корпоративной идентичности - провозглашение Эстонии и Латвии «государствами Северной Европы», что, к тому же, можно считать «инерцией бренда», каковым является «северный рубеж», к которому его «традиционные» участники не перестают себя относить, даже несмотря на «ревестернизацию» его главных приверженцев в годы «Холодной Войны»[16].
Таким образом, социальную идентичность Скандинавских стран с точки зрения всех существующих подходов (психологического, «восточного экскурса»), следует определить как «Западную», что
исходит из мнения большинства зарубежных политиков и исследователей вне региона, в то время как её корпоративная идентичность попадает под идентичность «Северную», что отвечает конкретным целям внешней политики. Следовательно, существуют две трактовки их идентичности которые могут быть использованы как «отправные точки» в выстраивании необходимого подхода к Скандинавским странам как к объекту политики равно с «неореалистической» и «конструктивистской» позиций.
К началу 2020-х годов как стоявшие в авангарде публичной дипломатии США, так и лишь отметившаяся разработкой собственных концепций Российская Федерация, несмотря на несравнимые ресурсы и опыт практики публичной дипломатии теоретически располагают двумя противоположными с точки зрения природы методиками воздействиями на любой предполагаемый объект внешней политики с точки зрения «инициаторов» идентичности. Возвращаясь к идеям Платона, впоследствии именно сложные отношения между изотимией/ ме-галотимией объекта внешней политики стала элементом, вокруг которого выстраивались стратегии публичной дипломатии США наиболее продуктивного её периода, когда после «конца истории» во главу угла стала «мягкая сила».
Публичная дипломатия США, основанная на «мягкой силе», служит «ориентиром», как наиболее развитое её направление среди акторов международного процесса, задействующую идентичность вообще, достаточно сказать, что эта концепция была сформулирована в Соединённых Штатах в 1965 году, и почти все вышеупомянутые модели публичной дипломатии были сформированы в ходе её практики. Что касается отдельных направлений публичной дипломатии, основанных на «мягкой силе» и задействующих концепцию политической идентичности, то наиболее яркой её реализацией стали политика «вовлечения» и «стирания политических границ». Данные направления были заданы Х. Клинтон напрямую на основе «мягкой силы» Ная и предполагали воздействие на субъект политики за счёт новейших средств информационной коммуникации и методик, привнесённых из «транснациональной модели»[21]. Возвращаясь к «тимосу» и его составляющим в данных концепциях, оба направления опираются на взаимодействие мега-лотимии субъекта внешней политики и изотимии объекта, так как подающий себя в качестве политического и культурного ориентира центр силы вынуждает более слабых акторов либо противопоставить свои «мягкой силы» таковым у центра силы, либо, при невозможности преодолеть «мягкую силу» актора и предоставить ей собственную альтернативу, не остаться на «периферии» мировой политики, отказавшись следовать за лидером, что также исключает стремление к «восприятию в качестве равного» со стороны других акторов.
В 2010-х годах в практике публичной дипломатии США появилась теория «конкурентоспособной идентичности», позволившая задействовать все
источники «мягкой силы» страны (внешнеполитические успехи, привлекательность культуры и политических идеалов), указанные Наем, и таким образом, облегчить уравнивание социальной идентичности Соединённых Штатов со стороны других акторов с идентичностью корпоративной[7], активно создаваемой и успешно демонстрируемой усилиями самих США. Однако обострение международной обстановки в начале 2010-х заставил пересмотреть инструменты публичной дипломатии и перейти к более жёстким методам, не задействующим концепцию идентичности вообще. «Стратегическая коммуникация» и «диалоговая пропаганда» хоть и опираются на «восточный экскурс» в плане реализации, однако не задействуют концепцию политической идентичности даже отдалённо. Тем не менее, даже постепенный отход от «чистой» теории «мягкой силы» случае с новейшим инструментарием публичной дипломатии позволяет американской публичной дипломатии «оставаться на плаву» за счёт высокого рейтинга конкурентоспособной социальной идентичности[17].
Что же касается Скандинавских государств, то для Соединённых штатов этот регион стал объектом публичной дипломатии, в том числе и с точки зрения формирования идентичности, с началом «Холодной войны», и наиболее пристального внимания заслуживают переменные успехи в попытке «американизации» Швеции через образовательные проекты публичной дипломатии. Пусть в годы биполярного противостояния об «идентичности» в конструктивистском её понимании («кто я?») речь не шла, представляя «неореалистическую» её модель («на чьей я стороне»?), в данном случае в рамках дихотомии «свободный мир» - «коммунистический интернационал», однако составляющие идентичности - изотимия и мегалотимия субъекта и объекта внешней политики - были в ней задействованы. К моменту начала «Холодной войны» .С одной стороны, основание «Шведского института по Культурному Обмену» в 1945 было вызвано попыткой Швеции как сохранить нейтралитет, так и уберечь от американского и советского влияния Скандинавский регион[19], но с другой распространение образовательных программ в первую очередь, на Запад, было сопряжено с большей «открытостью» «свободного мира» к взаимодействию с государством и обществом, воспринимаемым ими как неотъемле-муюую часть «коллективного запада»[17]. К тому же, А. Окерлунд отмечает, что Швеция, изначально пытаясь лавировать между «коммунистическим Востоком и капиталистическим западом, стала более «податливым» объектом публичной дипломатии США после «Победного февраля» в Чехословакии в 1948 году, заморозившего активные отношения с Восточным блоком до 1960-х. Как итог, рост попу- 3 лярности образовательных программ в Западной к Европе под эгидой Шведского института преследо- О вало цель создать иной «вектор сил» в Западной | Европе[10]. что являлось отражением изотимии и Швеции как регионального игрока, стремлением за- а щитить корпоративную «северную» идентичность, с выразителем которой Швеция являлась - в скором Ь
сч сч о сч
времени это позволило Швеции в скором времени претендовать на роль «нейтрального» центра силы и иной, нежели «западной» политической идентичности, вокруг которой начали объединяться «аутсайдеры» НАТО в Северной Европе, Дания и Норвегия, а также Финляндия, находящаяся в зоне интересов СССР. Так, как упоминалось ранее, был создан вышеупомянутый «Северный рубеж» внешней политики, отражавший мегалотимию всех скандинавских государств на мировой арене, одновременно будучи выразителем их изотимии внутри самого региона[10]. В этом значении «Северный рубеж» с точки зрения Соединённых Штатов являлся препятствием к установлению контроля над «северными нейтралами». Начатая программа культурной дипломатии также предполагала вмешательство образовательных программ, в Швеции эта политика проводилась под эгидой института Фул-лбрайт, заключившего в 1952 году соглашение о действии Комиссии института на территории страны, а также Информационного Агентства США, нацеленного на пропаганду американских ценностей^]. Несмотря на определённые успехи в образовательном обмене и рост культурных связей, американская культура не спешила входить в повседневную жизнь шведского общества. К тому же, поскольку была задействована «модель Холодной войны», и в качестве агентов публичной дипломатии выступали негосударственные акторы, шведские официальные лица смотрели на действия США в значительной мере негативно. Поскольку в условиях биполярного противостояния идентичность США помимо культурных проектов во многом складывалась за счёт внешнеполитических успехов, то период наибольшей активности шведско-американского обмена происходил параллельно Войне в Вьетнаме. Поскольку внешнеполитический имидж (и, следовательно, социальная идентичность) Швеции была напрямую связана с миротворческой деятельностью, антиамериканизм, существующий в политических кругах, плавно перешёл на шведское общество. А. Стефан упоминает опубликованную в 1973 году в социал-демократическом издании Stockholms Tidningen статью «За что мы ненавидим Америку?», в которой Соединённые Штаты ассоциировались не только с военными преступлениями, но и «с насаждением разнузданного капитализма и империализма, поддержкой фашистских режимов и вопиющей несправедливости», а концепцию «свободного мира» напрямую называли «культурным колониализмом»[23]. И так как «свободный мир» напрямую ассоциировался с «западной идентичностью», можно утверждать, что попытка выявить «западную» политическую идентичность в качестве единой ценностной базы для распространения оказалась неудачной - впоследствии, Ф. Фукуяма упоминал, что недооценка изотимии и мегалотимии объектов внешней политики нередко приводила ко внешнеполитическим просчётам^], и, как впоследствии указывал Най, в игнорировании внешнеполитического фактора. Только крах «Северного рубежа» с окончанием биполяр-
ного противостояния, как главного выразителя «северной идентичности» ослабил сопротивление шведов[16], сделав их более привлекательным реципиентом выгодной Соединённым Штатам социальной идентичности. Униполяризация миропорядка стала особенно заметна в том, что шведские социал-демократы, ранее бывшие одними из наиболее ярких представителей антиамериканизма в стране, в ходе выборов 1994 года пользовались американскими политическими консультантами, не говоря уже о заявлении, опубликованном в издании террористических атак 2001 года «Сегодня все мы - Американцы»[23]. Однако ни успех культурной дипломатии, ни рост популярности образовательных программ, отмечавшийся среди шведского населения, не смог предотвратить рост антиамериканизма всякий раз, когда Соединённые Штаты инициировали конфликты или кризисные ситуации. В то же время, А. Стефан отмечает, что скачкообразное повышение негативного отношения к США далее влекло за собой длительный период нормализации восприятия, и главная причина, по которой по-настоящему серьёзных попыток «перестроить» шведскую идентичность со стороны США не предпринималось - это нейтральный статус Швеции, а значит, и куда менее тесные связи с Соединёнными Штатами ввиду отсутствия прямой угрозы американским интересам в регионе. К тому же, Швеция не спешит отказываться от «наступательных действий»: с точки зрения использования «мягкой силы» в качестве основы для внешней политики Швеция стабильно лидировала на рубеже 2010-20-х годов и даже сместившись на три позиции, всё ещё превосходит по эффективности «мягкой силы» США[22], а значит, имеет больше шансов уравнять социальную идентичность с выгодной ей идентичностью корпоративной. Выстраивая собственную политическую линию, Швеция не спешит «американизироваться» даже в эпоху глобализации, в чём явно заметны проявления мегалотимии Швеции и прямого игнорирования мегалотимии США, и первая вновь претендует на роль «центра» возрождаемой «северной идентичности» именно в виде концепта времён «Холодной войны» вследствие поляризации международных отношений в наши дни.
Российская практика публичной дипломатии, в большинстве своём, использует наработки американских коллег, особенно в области применения «мягкой силы», в том числе и попытки создания «конкурентоспособной идентичности» как способа поднятия собственной привлекательности, пусть ввиду политических событий со второй половины 2010-х годов, практически все действия имеют «мо-нологовый» характер, несмотря на отчётливое понимание развития именно диалогового характера коммуникации[25]. В отношении реализации концепции политической идентичности как части публичной дипломатии напротив, Россия больше опирается на идентичность в её «неореалистическом» виде, так как концепция её сводится не к признанию уникальности объекта публичной дипломатии, но поиску общностей («на чьей вы стороне?») - способ
также основанный на «восточном экскурсе» и куда более ориентированный на «изотимию» объекта политики, но, опять-таки, игнорирующий его возможную «мегалотимию» (и при этом, напротив, демонстрируя «мегалотимию» самой России, что проявляется в публично-дипломатических инициативах в рамках СНГ). Теоретическое воплощение данной теоретической стратегии описал Р. Лебоу: «акторы, которые стремятся отделиться от своего окружения, приобретя более высокий ранг, начинают оказывать помощь своему окружению, за счёт чего и происходит сближение с ними»[14]. Гипотетическое воплощение этой концепции на практике могло бы произойти путём выделения среди Скандинавских государств однозначного лидера, вокруг которого и сложится новая единая идентичность, как в своё время произошло с идеей Скандинавизма, сложившегося вокруг Швеции. Проблема лишь в том, что в виде способа заставить слабых акторов двигаться в фарватере слабого «Северный рубеж», даже учитывая фактическое лидерство шведов, возрождению не подлежит: корпоративная идентичность скандинавов в XXI веке не предусматривает в своём основании лидерства, ибо эгалитаризм, как сказано выше, является отличительной чертой северной идентичности, которая объединяет столь непохожих акторов в единый этнопо-литический регион. Единственным подходом, вокруг которого может выстраиваться стратегия публичной дипломатии в отношении скандинавов, как ни странно, является опора на «мегалотимию» всех акторов региона на основе «восточного экскурса», подразумевающего уравнивание корпоративной и социальной идентичности. Иными словами, Россия гипотетически может стать силой, заинтересованной в восстановлении «Северного рубежа» международной политики в том виде, в котором он существовал в годы «Холодной войны», и чему способствует нарастающая поляризация акторов на международной арене.
Однако если рассматривать исторический опыт отношений со Скандинавскими странами, на практике он также упирается в «модель Холодной Войны», и в отличие от США «стандартным» объектом культурной дипломатии для России являлась Финляндия, в отношении которой для конструирования идентичности была применена даже ранняя «колониальная» модель публичной дипломатии, однако пик активности, опять-таки, пришёлся на «Холодную войну». Так, С. Микконен отмечает неоднократные попытки Советского правительства повысить имидж социал-демократической партии путём вмешательства культурной дипломатии в виде ежегодных визитов советских артистов в Суоми, к примеру, активизируя культурный обмен в период парламентских выборов 1954 и 1960 годов с целью воздействия на интеллектуальную элиту Финляндии[15]. Одной из черт культурного обмена была апелляция не к советской/русской, но финской национальной культуре[15]. Здесь мы видим ещё одно принципиальное отличие от американской практики, унаследованное уже российской практикой публичной дипломатии (по крайней
мере, в теории) - при несоответствии корпоративной идентичности объекта внешней политики социальной, выгодной самому актору, и невозможности как либо найти с ним «общности», усилия публичной дипломатии направляются не на конструирование выгодной идентичности, но на удержание существующей от подавления со стороны более сильного актора, также опираясь на мегалотимию объ-екта[25]. Хоть Финляндия и стремилась в рамках «Северного рубежа» международной политики выстроить свои собственные основанные на миротворческой деятельности социальную и корпоративную идентичности в отрыве от Швеции, всё-таки страна оставалась в «асимметричной взаимозависимости» от Советского Союза, пусть и обособлявшего Суоми от других капиталистических стран. Попытки СССР воздействовать на внешнеполитическую ориентацию Финляндии привели к попытке правительства У. Кекконена построить корпоративную идентичность на основе нейтралитета, т. н. концепт «интеллектуальной защиты» ("Непктеп тааприо^^"), хоть и провалившийся в качестве конструкта идентичности ввиду неудачной реализации в качестве «исторически обоснованного политического курса», всё-таки был нацелен на уравнивание конструируемой корпоративной идентичности с идентичностью социальной, приписываемой финнам по итогам внешнеполитической деятельности в качестве «активного нейтрала и миро-творца»[20], что так же могло быть выгодно СССР, стремившемуся сохранить статус-кво в отношении существующей корпоративной идентичности Финляндии.
В настоящее время Финляндия, также заинтересованная в сохранении корпоративной идентичности, предпочитает вновь выстраивать отношения со Швецией ввиду сходного пути исторического развития, также связанного с периодом «ревестерни-зации» и стремления связать политику нейтралитета/неприсоединения с конструируемой корпоративной идентичностью. Два этих актора могут стать ядром нового «Северного рубежа» и выразителями «северной идентичности», и, как уже было сказано выше, Россия может быть заинтересована в этом процессе. Однако ввиду определённых геополитических причин, на данный момент и этот актор в значительной мере обделён вниманием России, так как несмотря на самую протяжённую границу в Европе, в качестве возможной сферы влияния особую роль для России играют постсоветские государства, так как финансирование проектов публичной дипломатии до начала Пандемии велось по «остаточному принципу», а потому и рассчитывать на долгосрочные перспективы не приходилось, предпочтя им решение наиболее животрепещущих проблем антироссийских настроений в странах бывшего СССР[2].
Заключение
Подводя итоги, взаимные концепции политической идентичности и инструментов публичной дипломатии позволяет сделать хотя бы приблизи-
(О
и *
о
X
а
а
а) о т
V
2 2 0 2
тельный прогноз возможного инструментария последней, необходимого для того, чтобы получить со стороны объекта международной политики внешнеполитические действия, необходимые одному из «центров силы» и способствующие политической ориентации на него - таково прикладное значение этой взаимосвязи.
Несмотря на вопиющую разницу и несоизмеримые ресурсы для воплощения программ публичной дипломатии на практике, оба «центра силы» имеют сходные проблемы в отношении восприятия ценности корпоративной идентичности объекта внешней политики. В заключение следует отметить, что в сложившихся условиях оба подхода к реализации публичной дипломатии применить в ближайшем будущем не представляется возможным по причинам малой востребованности методик публичной дипломатии на начало 2020-х годов. Так, российская публичная дипломатия может похвастаться лишь теоретическими успехами, которые перечёркивает отсутствие «публичной дипломатии» как систематически практикуемых целенаправленных действий со стороны негосударственных акторов и взгляд на неё не как на концепцию, но как на набор инструментов, которых при желании можно приспособить для воплощение в реальность любой концепции^], несмотря на ведущуюся бурную работу по развитию этого инструментария. К тому же, концептуальный поворот к признанию важности мегалотимии объекта внешней политики и декларативный приоритет его идентичности, безусловно, являются позитивным явлением, способным изменить восприятие России на более позитивное, однако он уже осложнён фактическим положением её как государства, не обладающего достаточной привлекательностью для конструирования действительно конкурентоспособной идентичности[3].
Даже взятая за образец американская публичная дипломатия переживает не лучшие годы, попав сначала под «ожесточение» в последние годы пре-зиденства Б. Обамы ввиду перехода к «мягкой силы», а потом и окончательно сойдя на нет в эпоху Д. Трампа, держится в основном, за счёт «инерции бренда», созданного ценой конструируемого на протяжении нескольких десятилетий позитивного политического имиджа и внешнеполитических успехов, создавших баланс между корпоративной и социальной идентичностями США и американцев, однако практическое воплощение данной концепции всё ещё остаётся под вопросом.
Что же касается Скандинавских государств как объектов политики, то и однозначно подверженных воздействию на основе идентификационной составляющей «мягкой» и «умной» силы со стороны пока что не определено, так как ни один из «центров силы» не намерен использовать наиболее привлекательную и желаемую для самих субъектов политики «конструктивистскую модель» «мягкой силы» ввиду трудности реализации и неприоритетности самого региона во внешней политике «центров силы»: стремясь решить внешнеполитические задачи «по остаточному принципу», и Россия, и США игнорируют «мегалотимию» и «изотимию» стран
региона, предпочитая изучению взаимодействия со столь сложным объектом внешней политики способы оказания влияния на Скандинавские страны, что, опять-таки, вряд ли может достичь должного эффекта. К тому же, Скандинавы сами на протяжении прошедших трёх лет демонстрируют повышение уровня реализации концептов мягкой силы на практике[22], а значит, рост конкурентоспособности собственной корпоративной идентичности и, как следствие, собственных изотимии и мегалотимии, что может сделать эти объекты внешней политики очень трудными целями с точки зрения воздействия инструментами публичной дипломатии.
Таким образом, эксперимент с взаимосвязью идентичности и инструментов публичной дипломатии способен оказаться подтверждением того, что несмотря на разнообразие подходов к определению идентичности объекта политики, выбор наиболее верного обязан учитывать такие наиболее часто игнорируемые составляющие корпоративной идентичности, как «изотимия» и «мегалотимия» данного объекта, так часто игнорируемые со стороны «центров силы» или воспринимаемые ими, как препятствия. На данный момент ввиду «ожесточения» внешней политики, подобное «напутствие» может остаться лишь экспериментом, убранным в долгий ящик.
Литература
1. Бурлинова Н. Концепция внешней политики 2016 и «мягкая сила» России» [Электронный ресурс] // Внешнеполитическое обозрение Picreadi.ru, 2016 - 14 Декабря. Ссылка на ресурс: https://picreadi.ru/koncepciya-vneshnej-politiki-2016-i-myagkaya/ (дата обращения - 20. 12. 2020);
2. Бурлинова Н.; Василенко П., Иванченко В., Шакиров О. 10 шагов на пути к эффективной публичной дипломатии России: экспертный обзор российской публичной дипломатии в 2018-2019 гг., доклад // Российский совет по международным делам (РСМД). - М.: НП РСМД, №52 - 2020, 58 с.;
3. Лукин А. Публичная дипломатия [Электронный ресурс]. // Международная жизнь. №3, Вып. 3. 2013, Ссылка на ресурс: https://web.archive.Org/web/20160304084910/http://di pacademy.ru/smi001.shtml (дата обращения - 20. 12. 2020);
4. Публичная дипломатия: Теория и практика. Научное издание. // Авторский коллектив под ред. Лебедевой М. М.: «Аспект Пресс». 2017, 272 с.;
5. Цветкова Н. Публичная дипломатия как инструмент идеологической и политической экспансии США в мире, 1914-2014 гг. : дис. на соискание степени докт. ист. наук, СПб.: 2015, С. 552;
6. America's Extended Hand: Assessing the Obama Administrations Global Engagement Strategy. 2010 - June, P. 60;
7. Anholt S. Competitive Identity: the new brand management for nations, cities and regions. London, Palgrave Macmillan. 2007, P. 134;
8. Browning C. Coming Home or Moving Home? 'Westernizing' Narratives in Finnish Foreign Policy and
the Reinterpretation of Past Identities. // Cooperation and Conflict. Vol. 37, No. 1. 2002, pp. 47-72;
9. Fukuyama F. Identity: The Demand for Dignity and the Politics of Resentment. NY: Farrar, Straus and Giroux. 2018, P. 240;
10.Glover N. National Relations. Public Diplomacy, National Identity and the Swedish Institute 1945-1970. Lund: Nordic Academic Press. 2011, P. 287;
11. Hopf T. The promise of constructivism in international relations theory. // International Relations. Vol. 23, No. 1. 1998, P. 171-200;
12. Huntington S. The clash of civilizations. N.Y.: Simon & Schuster, 1996. P. 194;
13.Joenniemi P. Finland in the New Europe: A Hegelian or a Herderian Project? // European Integration and National Identity: the Challenge of the Nordic States. 2001 - pp. 182-213;
14. Lebow R. Identity and International Relations. Cambridge University Press, Cambridge. 2016, P. 270;
15. Mikkonen S. Interference or friendly gestures? Soviet cultural diplomacy and Finnish elections, 194556. // Cold War History 20, No. 3. 2020, pp. 349-365;
16. Mouritzen H. The Nordic Model as a Foreign Policy Instrument: Its Rise and Fall. // Journal of Peace Research. Vol. 32. No. 1. 1995, pp. 9-21;
17. Nation Brand Index 2021. Press Release [Digital Source]. URL: https://www.ipsos.com/sites/default/files/ct/news/docu ments/2021-10/NBI-2021-ipsos.pdf (access date -20.10.2021);
18. Neumann I. Collective Identity Formation: Self and Other in International Relations. // EUI Working Paper RSC, No. 95/36. 1995, P. 48;
19.Ákerlund, A. The impact of foreign policy on educational exchange: the Swedish state scholarship programme 1938-1990. Paedagogica Historica. 50, 3, 390-409, June 2014;
20. Rainio-Niemi J., The Ideological Cold War: The Politics of Neutrality in Austria and Finland. N.Y.: Routlege Studies in Modern History, Vol. 12. 2014, P. 230;
21.Singh R. Barack Obama's Post-American Foreign Policy. Bloomsbury Academic, NY. 2012, P. 251;
22.Soft Power 30. Overall Ranking 2019 [Digital Source]. URL: https://softpower30.com/ (дата обращения - 28. 02. 2021);
23. Stephan A. Americanization and Anti-Americanism: The German Encounter with American Culture after 1945. Berghahn Books, NY. 2008, P. 256;
24.Tibi B. Culture and Knowledge: the Politics of Islamization of Knowledge as a Postmodern Project? The Fundamentalist Claim to De-Westernization // Theory, Culture & Society. 1995. Vol. 12. P. 1-24;
25.Velikaya A., Simons G. Russia's Public Diplomacy Evolution and Practice. Studies in Diplomacy and International Relations. Cham, Switzerland: Palgrave Macmillan. 2020, P. 306;
26.Waever O. Nordic nostalgia: Northern Europe after the Cold War. International Affairs, Volume 68, Issue 1, January 1992, P. 77-102;
27.Waever O., Hansen L. European Integration and National Identity: The Challenge of the Nordic States.
N.Y.: Routlege Studies in Modern History. 2001, P. 248;
28.Wendt A. Collective Identity Formation and the International State // American Journal of Sociology. Vol. 88. No 2. 1994, P. 384-396
29.Wendt A. The State as Person in International Theory. // Review of International Studies, Vol. 30, No. 2. 2004, P.289-316;
30.Zehfuss M. Constructivism and Identity: A Dangerous Liaison // European Journal of International Relations. Vol. 7. No 3. 2001, pp. 315-348.
The Concept of Political Identity in Public Diplomacy of the USA and the
Russian Federation Sadovnikov N.A.
St. Petersburg State University
Political identity has not been considered as a scientific discourse in research on public diplomacy and related foreign policy practices and tools yet. Even the concept of the "competitive identity / nation-branding", using the tools of the psychological approach to defining identity, and so-called "the eastern excursion" was more a coincidence than a deliberate attempt to use identity as a basis for the implementation of this foreign policy model. Nevertheless, many existing practices of public diplomacy make it possible to trace the natural presence of inalienable components of political identity in their programs and instruments, especially those based on the concepts of "soft" and "smart power". The purpose of this article is to determine the relationship between the concept of identity and the practice of public diplomacy using the example of the Scandinavian states, located in one of the key regions of confrontation between «power centers», represented by Russian Federation and the United States of America. The author comes to the conclusion that identity have been playing one of the key roles in the formation of the political orientation of the Scandinavian countries for several historical periods, and power centers should take the factor of the "Scandinavian identity" into account to influence this specific object of foreign policy. Keywords: public diplomacy, political identity, corporate identity, social identity,
Scandinavia, Northern Europe, Russian Federation, the United States. References
1. Burlinova N. The concept of foreign policy 2016 and Russia's "soft power"
[Electronic resource] // Foreign Policy Review Picreadi.ru, 2016 -December 14. Link to the resource: https://picreadi.ru/koncepciya-vneshnej-politiki-2016-i-myagkaya/ (accessed 20.12.2020);
2. Burlinova N.; Vasilenko P., Ivanchenko V., Shakirov O. 10 steps towards
effective Russian public diplomacy: an expert review of Russian public diplomacy in 2018-2019, report // Russian International Affairs Council (RIAC). - M.: NP RIAC, No. 52 - 2020, 58 p.;
3. Lukin A. Public diplomacy [Electronic resource]. // International life. No. 3,
Issue. 3. 2013, Link to resource:
https://web.archive.org/web/20160304084910/http://dipacademy.ru/smi0 01.shtml (accessed 20.12.2020);
4. Public diplomacy: Theory and practice. Scientific publication. // Team of
authors, ed. Lebedeva M. M.: Aspect Press. 2017, 272 p.;
5. Tsvetkova N. Public diplomacy as a tool for the ideological and political
expansion of the United States in the world, 1914-2014. : dis. for the degree of Dr. ist. Sciences, St. Petersburg: 2015, p. 552;
6. America's Extended Hand: Assessing the Obama Administration's Global
Engagement Strategy. 2010 - June, P. 60;
7. Anholt S. Competitive Identity: the new brand management for nations, cities
and regions. London, Palgrave Macmillan. 2007, P. 134;
8. Browning C. Coming Home or Moving Home? 'Westernizing' Narratives in
Finnish Foreign Policy and the Reinterpretation of Past Identities. // Cooperation and Conflict. Vol. 37, no. 1. 2002, pp. 47-72;
9. Fukuyama F. Identity: The Demand for Dignity and the Politics of
Resentment. NY: Farrar, Straus and Giroux. 2018, P. 240;
10. Glover N. National Relations. Public Diplomacy, National Identity and the Swedish Institute 1945-1970. Lund: Nordic Academic Press. 2011, P. 287;
11. Hopf T. The promise of constructivism in international relations theory. // International relations. Vol. 23, no. 1. 1998, P. 171-200;
12. Huntington S. The clash of civilizations. N.Y.: Simon & Schuster, 1996. P.
194;
13. Joenniemi P. Finland in the New Europe: A Hegelian or a Herderian Project? // European Integration and National Identity: the Challenge of the Nordic States. 2001-pp. 182-213;
14. Lebow R. Identity and International Relations. Cambridge University Press, U
Cambridge. 2016, P. 270; tt
15. Mikkonen S. Interference or friendly gestures? Soviet cultural diplomacy ° and Finnish elections, 1945-56. // Cold War History 20, no. 3. 2020, pp. H 349-365; _
16. Mouritzen H. The Nordic Model as a Foreign Policy Instrument: Its Rise * and Fall. // Journal of Peace Research. Vol. 32. No. 1. 1995, pp. 9-21; 00
17. Nation Brand Index 2021. Press Release [Digital Source]. URL: & https://www.ipsos.com/sites/default/files/ct/news/documents/2021- C 10/NBI-2021-ipsos.pdf (access date - 10/20/2021); T
18. Neumann I. Collective Identity Formation: Self and Other in International Relations. // EUI Working Paper RSC, No. 95/36. 1995, P. 48;
19. Akerlund, A. The impact of foreign policy on educational exchange: the Swedish state scholarship program 1938-1990. paedagogica historica. 50, 3, 390-409, June 2014;
20. Rainio-Niemi J., The Ideological Cold War: The Politics of Neutrality in Austria and Finland. N.Y.: Routlege Studies in Modern History, Vol. 12. 2014, P. 230;
21. Singh R. Barack Obama's Post-American Foreign Policy. Bloomsbury Academic, NY. 2012, P. 251;
22. Soft Power 30. Overall Ranking 2019 [Digital Source]. URL: https://softpower30.com/ (accessed 28.02.2021);
23. Stephan A. Americanization and Anti-Americanism: The German Encounter with American Culture after 1945. Berghahn Books, NY. 2008, P. 256;
24. Tibi B. Culture and Knowledge: the Politics of Islamization of Knowledge as a Postmodern Project? The Fundamentalist Claim to De-Westernization // Theory, Culture & Society. 1995 Vol. 12. P. 1-24;
25. Velikaya A., Simons G. Russia's Public Diplomacy Evolution and Practice.
Studies in Diplomacy and International Relations. Cham, Switzerland: Palgrave Macmillan. 2020, P. 306;
26. Waever O. Nordic nostalgia: Northern Europe after the Cold War. International Affairs, Volume 68, Issue 1, January 1992, pp. 77-102;
27. Waever O., Hansen L. European Integration and National Identity: The Challenge of the Nordic States. N.Y.: Routlege Studies in Modern History. 2001, P. 248;
28. Wendt A. Collective Identity Formation and the International State // American Journal of Sociology. Vol. 88. No 2. 1994, P. 384-396
29. Wendt A. The State as Person in International Theory. // Review of International Studies, Vol. 30, no. 2. 2004, P. 289-316;
30. Zehfuss M. Constructivism and Identity: A Dangerous Liaison // European
Journal of International Relations. Vol. 7. No. 3. 2001, pp. 315-348.
C4 C4 O C4
