CC BY
66
2. Петрова Л. М. «Эстетическая ситуация» у Лескова и Тургенева (к вопросу типологического родства) // Юбилейная междунар. конф. по гуманитарным наукам, посвящ. 70-летию Орловского гос. ун-та: м-лы. Орел: Орл. гос. ун-т, 2001. Вып. I: Н. С. Лесков. С. 173-178.
3. Там же. С. 177.
4. Там же. С. 176.
5. Там же. С. 177.
6. Там же.
7. Куранда Е. Л. Об одной «пушкинской цитате» в повествовательной структуре Н. С. Лескова // Проблемы современного пушкиноведения. Псков: Псковский гос. пед. ин-т им. С. М. Кирова, 1999. С. 158162.
8. Подробный анализ этой МС см.: Шестако-ва Т. А. Музыкальная ситуация в литературном произведении (по роману Н. С. Лескова «Обойденные») // Текст. Произведение. Читатель: м-лы Всерос. науч. конф., 11-13 октября 2007 г. Казань: РИЦ «Школа», 2008. С. 84-88.
9. Лесков Н. С. Обойденные // Собр. соч.: в 12 т. М.: Правда, 1989. Т. 3. С. 221. Далее цитирую это же издание с указанием страниц после цитаты в круглых скобках.
10. См. примечания А. Шелаевой в: Лесков Н. С. Указ. соч. С. 455.
11. Асафьев Б. В. Русская музыка. XIX и начало XX в. Л.: Музыка, 1979. 341 с. Овчинников М. А. Творцы русского романса. М.: Музыка, 1991. Вып. 2. 415 с.
12. Об источниках русского романса и его разновидностях см.: Асафьев Б. В. Композиторы первой половины XIX в. (Русская музыка). М.: Сов. композитор, 1959. 40 с. Васина-Гроссман В. А. Русский классический романс XIX в. М.: Изд-во АН СССР, 1956. 352 с.
13. Овчинников М. А. Указ. соч.
14. Там же. С. 9.
15. Цит. по: Доброхотов Б. Романсы А. А. Алябьева // Алябьев А. А. Романсы и песни: Полное собрание: для голоса в сопровождении фортепиано / сост. Б. Доброхотов. М.: Музыка, 1974. Т. 1. С. 5.
16. Кроме того, «вторая половина века не выдвинула ни одного автора бытового романса, равного по значению Алябьеву, Варламову или Гурилеву. Из творческого наследия Булаховых, К. Вильбоа, А. Дюбюка остались в исполнительской практике лишь единичные произведения <...> композиторы бытового романса перепевали излюбленные мотивы своих предшественников в упрощенном виде» (Васина-Гроссман В. А. Указ. соч. С. 140-141).
17. Гурилев А. Вьется ласточка сизокрылая. Песня // Романсы и песни: для голоса и фортепиано / сост. Е. Стемпневская. М.: Музыка, 1982. Т. 1. С. 137-138.
18. Овчинников М. А. Указ. соч. С. 5-6.
19. Любопытно, что, вступая с Н. Г. Чернышевским в полемику по самым разным, в том числе эстетическим проблемам, Н. С. Лесков оказался близок ему в оценке русской песни, в противопоставлении музыки итальянской и русской, профессиональной и непрофессиональной, в том числе как «искусственной» и «естественной». «Естественное пение как излияние чувства, - писал Чернышевский, - будучи произведением природы, а не искусства, заботящегося о красоте, имеет, однако, высокую красоту; потому является в человеке желание петь нарочно, подражать естественному пению. Каково от-
ношение этого искусственного пения к естественному? Оно гораздо обдуманнее, оно рассчитано, украшено всем, чем только может украсить его гений человека: какое сравнение между ариею итальянской оперы и простым, бедным, мотивом монотонной народной песни! Но вся ученость гармонии, все изящество развития, все богатство украшений гениальной арии, вся гибкость, все несравненное богатство голоса, ее исполняющего, не заменят недостатка искреннего чувства, которым проникнут бедный мотив народной песни и неблестящий, мало обработанный голос человека, который поет не из желания блеснуть и выказать свой голос и искусство, а из потребности излить свое чувство» (цит. по: Васина-Гроссман В. А. Указ. соч. С. 138).
20. «Музыкальный» характер повествованию в рамках МС придает и особая фоническая и ритмическая организация прозаических фрагментов, в частности метризация прозы, что осталось за рамками данной статьи. По справедливому замечанию Ю. Б. Ор-лицкого, использование силлабо-тонического метра в романе «Обойденные» заслуживает «отдельного разговора» (Орлицкий Ю. Б. Стих и проза в русской литературе. М.: РГГУ, 2002. С. 84), равно как и указанные выше аспекты ритмизации данного текста.
21. Толкование понятия «отказное движение» см.: Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты - Тема - Приемы -Текст: сб. ст. М.: АО ИГ «Прогресс», 1996. С. 60-62.
УДК 821.161.1
А. С. Серопян
КОНЦЕПТ «ВРЕМЯ» В РОМАНЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО. КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
В статье рассматривается культурологический аспект концепта «Время», как одной из самых существенных сторон художественной изобразительности в романах Достоевского. Впервые в структуре романов Достоевского анализируются закономерности порождения, функционирования и изменчивости сак-рофоров, связанных с богослужебным календарем.
In the article the culturological aspect of the "Time" concept From Dostoyevsky's novels is considered. The natural laws of the origin, functioning and changes of sacrofores, related to the mass calendar, are analyzed at the first time.
Ключевые слова: культура, концепт, время, носители священного, богослужебный круг, литургия, традиция, народная самобытность.
Keywords: culture, concept, time, the bearers of sacred, the worship servise circle, the liturgy, tradition, national character.
Время в романах Достоевского интересует нас не просто как явление русской культуры, осмыс-
СЕРОПЯН Аветис Сережаевич - соискатель кафедры культурологии и литературы ГОУ ВПО «Шуйский государственный педагогический университет» © Серопян А. С., 2009
ленное писателем, но как феномен объективированного духовного. В качестве транслятора его рассматривается традиция православного богослужения. В развитую культуру непременно встроено отношение человека к самому себе и ко всему остальному: активное понимание человеком себя и мира, в том числе божественного. Советский период примечателен тем, что многие притаившиеся или дремавшие мифологемы русской культуры были востребованы и доведены до предела апокалиптического. На смену сак-рофорам - носителям священного, по определению Л. Э. Ванда и А. С. Муратовой, приходят реликты [1]. Мы живем в эпоху интенсивных перевоплощений, когда в игровой стихии ролевой образ жизни социологи считают нормой. Это и предчувствовал Ф. М. Достоевский, воспринявший русскую культуру не в виде немощных реликтов, а в ее подлинной цельности, в Миротворном круге, ее создашем.
Проблема превращения сакрофоров в реликты в русской культуре и русской истории - одна из самых острых, а потому требующая тщательного исследования. Мы, отталкиваясь от концепта «Время», попытаемся провести исследование, актуальность которого заключается в обращенности к принципиальным проблемам культурологического знания, а именно: к интегративной сфере взаимообогащения науки о русской литературе и философии культуры, к феноменологии художественного образа в его взаимосвязях с первообразом в контексте исторического процесса. Актуальность исследования усиливается той знаковой феноменологичностью творчества Достоевского, в которой русская духовность как сущее определяет культово-мировой статус Художника.
Художественное время - одна из самых существенных сторон художественной изобразительности в романах Достоевского - почти век является предметом исследований [2], главным образом, потому, что ощущение времени у героев Достоевского крайне субъективно. Мгновение может «остановиться», а длительный период «промелькнуть». По концепции М. Бахтина, в романе проявляется «неготовое настоящее», «становящаяся современность», «незавершенная действительность», возникает со-бытие героев [3]. В каждом романе у Достоевского субъективное восприятие времени - это одна из форм изображения действительности. Он воздерживается от статических описаний. Так, например, в «Подростке» Достоевский пишет о прошлом, но с точки зрения очень близкого настоящего: прошлое очень живо, оно нервно взвинчено, оно продолжает тревожить настоящее исповедующегося Аркадия. Тем самым проблема решается в зависимости от того, в какой конец разомкнутого перед его лицом кольца времени смотрит чело-
век: пред-идущее прошлое и пред-стоящее будущее в равной мере - перед ним.
Идея круговорота времени, ведущего в вечность, воплощенная новгородскими монахами в Миротворном круге - церковном юлианском календаре, иначе - Великом индиктионе (период в 532 года, после чего воспроизводятся даты пасхалий), в разной степени проявлялась в древней культуре: у римлян был праздник богини-прорицательницы Карменты и её спутниц, Антеворты и Постворты, из которых первая вещала будущее, а вторая -прошедшее. По другим ассоциациям, это - римская богиня, помогавшая при деторождении и предсказывавшая судьбу новорожденного. Ее помощницы, Антеворта и Постворта, получили свои имена от названий двух положений ребенка при родах [4]. Старинным способом писания у греков был бустрофедон (букв. «как пашут волами»), состоявший в том, что строки, «подобно волам на пашне (почему и взято это название), шли попеременно то справа налево, то слева направо» [5]. С этим нужно сопоставить происхождение прозы и поэзии. Слово «проза» восходит через французское prose к латинскому proversa (позднее оно сократилось до prorsa), что значит обращенная вперед, то есть непрерывно развивающаяся речь. «Стих» восходит к греческому stihos - ряд, линия, строка, а слово «строфа» - к греческому глаголу strofe -вращаю, возвращаюсь.
Обратим внимание на антонимическое «Миротворному кругу» словосочетание, которое вводит в оборот рассказчик «Записок из мертвого дома»: «Вариаций в одном и том же роде преступлений - бесчисленное множество. Что характер, то вариация. Но положим, что примирить, сгладить эту разницу невозможно, что это своего рода неразрешимая задача - квадратура круга, положим так!» (4, 43) [6]. Квадратура круга - против Миротворного круга. Герои Достоевского очень часто занимают место в углу - месте между двумя сходящимися стенами: Раскольников - «лежа по целым суткам в углу» (6, 6), Шатов «шел опять в свой угол» (10, 440), Аркадий «сел молча в угол, как можно более в угол» (13, 260), отец Ферапонт проживал «в углу стены» (14, 151). Но доминанта «угол» обладает амбивалентной символикой и указывает на освященное пространство - в углу размещаются образа: в комнате старухи-процентщицы (6, 9), в гостиной Варвары Петровны (10, 127), в спаленке старца Зосимы (14, 71), в домике Смер-дякова (15, 50). В углу у образов умирает Илюша Снегирев (14, 485). Люди, рожденные для жизни в Миротворном круге, ютятся в углах, который сродни заклятому узлу («наузу», ц.-слав. -А. С.). «Сколько угрюмых лиц простонародья, торопливо возвращавшегося в углы свои с работы и промыслов! У всякого своя угрюмая забо-
та на лице и ни одной-то, может быть, общей, всесоединяющей мысли в этой толпе! Крафт прав: все врознь» (13, 82).
Сакрофоры («носители священного») придают устойчивость и связность жизненному миру, освящая его и освещая смыслом, свидетельствуя о способности жизненного мира преображаться под воздействием иномирия, проникаться божественными энергиями; христианский сакрофор -это «небо на земле». Сакрофором в «Преступлении и наказании» является Казанский собор, центр той части города, в которой проходит действие, Евангелие, образа. В «Идиоте» сакрофор -крест. «Мертвый Христос», от которого «вера может пропасть» - это состояние богооставлен-ности, это состояние не на пороге, а за ним. В «Бесах» предстают поруганные сакрофоры -«вечные книги с вложенными мерзкими карточками», оскверненная икона. В романе «Подросток» сакрофором является колокол «у Николы, в красной церкви напротив Тушара» (13, 270). В последнем романе сакрофор - старец Зосима. Сакрофор - это место встречи здешнего и потустороннего. Священное - в центре культуры, и оно же пограничье. Между этим и тамошним миром пребывают царь и пророк; на границе стоит икона; проводник, знающий тайные приграничные тропы, - святой.
В «Подростке» Тришатов умиляется воображаемой сценой в готическом соборе, диккенсовскими картинками и вспоминает сестру, жившую в деревне, которая уже продана (13, 353). Ничего не говоря о церкви в этой деревне, роняет весьма насыщенную фразу: «Мы читали роман, и солнце закатывалось» [звучит как признание: «Французские-то книжки добру не научат...» (1, 221)]. Доминанта «солнце» проясняется Триша-товым далее: «Солнце, как мысль Божия, а собор, как мысль человеческая».
Вечер мыслился как время молитвы. Зашло солнце, и сейчас наступит тьма, но для христиан нет тьмы, Христос заменяет солнце. В. Топоров справедливо замечает, что «среди пространственно-временных элементов особое место у Достоевского занимает час заката солнца» [7]. Н. А. Тарасова показывает, что и знак солнца в записных тетрадях писателя 1875-1876 гг. «сопутствует размышлениям Достоевского о христианском идеале и становится своеобразным отражением "символа веры" писателя» [8].
Первый роман «пятикнижия» начинается «в начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер» - начало дневного круга, действие романа охватывает две недели, и в первой не наполнены событиями три дня беспамятства Расколь-никова, во второй - два «пустых» дня не описанных автором «раздумий» Раскольникова. Причиной беспамятства Раскольникова - то обстоя-
тельство, что он «не помнит дней». Он вышел из Миротворного круга, за полтора месяца до начала романного действия заложив у старухи-процентщицы серебряные часы отца и кольцо с тремя камушками. О часах точно замечает Т. А. Касаткина: «Прежде чем совершить убийство, герой должен расстаться с часами... Часы - знак ответственности за мир» [9]. Нам кажется весьма важным сочетание: часы и кольцо. Раскольников использует сакрофоры для залога, обрывая связь с установочно-инстинктивным ядром, что придает культурно обусловленной необходимости максимальную энергию. Часы и кольцо - миротворный пасхальный круг. Герой расстается с ним, выходя за его пределы, как Каин. Каин поднял руку на течение жизни, убив Авеля, и тем самым впервые в истории попытался изменить данную меру времени - время жизни. Во внешнем мире не было причины его поступка, например угрозы жизни, и лишь внутренняя мотивация, нарушение присущего его душе течения процессов послужило истории, сохранившей нарицательный характер поступка Каина - «окаянный». Раскольников берет на себя право устроить мир, нарушив миротворный круг, сам выйдя из него и вычеркнув из него двух людей. Это не физическое время, претендующее на абсолют, появилось с человеком, а время как мера жизни, в соответствии с которой человек проживал отпущенную ему жизнь. А если она укорачивалась, то только плотски: «И сказал Господь [Бог]: не вечно Духу моему быть пренебрегаемым человеками [сими], потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет» (Быт. 6:3). Таким образом, четко сказано, что пренебрежение Духом и душою сокращает дни человека, а значит, вся полнота дней определяется состоянием души, о которой судят по внешним проявлениям, по плоти. В самом начале романа Раскольникову «предчувствовалась какая-то вечность на "аршине пространства". В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.
- Вот с этакими-то глупейшими, чисто физическими немощами, зависящими от какого-нибудь заката солнца, и удержись сделать глупость!» (6, 327).
Вечерня начинается с предначинательного 103-го псалма, после исполнения которого Царские врата затворяются - случилась всемирная катастрофа, которую мы называем грехопадением... Далее - сугубая ектения, молитвы которой начинаются с вышнего мира, «превосходящего всяк ум», затем спускаются к более близким нам кругам, к миру, к церквам, служителям, властям, граду и стране, к нуждающимся в молитве, и в конце концов к нам самим.
Е. А. Осокина аргументированно показывает, что «круговая композиция романа "Братья Ка-
рамазовы" символизирует вечное предстояние, в котором день равен веку» [10]. Мы полагаем, можно говорить о круговой композиции всего «пятикнижия». В первом романе ключевой является глава со сценой евангельской чтения о воскрешении Лазаря, в последнем - «Кана Галилейская». Вначале - последнее чудо Христа, в конце - первое. Пред-идущее и пред-стоящее находятся на окружности круга, и весь суточный круг богослужения - воспоминание о земной жизни Христа. Но ни одно таинство не может считаться завершенным, если оно не запечатлено участием в евхаристии - причащением Святых Христовых Тайн. Кто покаялся, спешит к Чаше, и кто хочет причаститься, тот спешит покаяться. Умирая, исповедуются и причащаются Мармеладов, Верховенский-старший, старец Зосима. Отпевание происходит после обедни в «Преступлении и наказании», «Братьях Карамазовых» -таким образом, все таинства связаны с евхаристией точно так же, как все органы в человеческом теле связаны с сердцем: сердце остановилось - и все рассыпается. И евхаристия, безусловно, это таинство таинств, созидающее Церковь, поскольку Церковь - это Тело Христово, литургия несет в себе полноту жизни Церкви.
Этой полноты нет в романе «Идиот». Здесь изображено мертвое тело Христа. На этой перманентной встрече двух миров - языческого и христианского - не может быть евхаристии, таинство не установлено. Здесь «никогда дней не знают» (8, 70). Весьма характерная фраза, создающая в имени Лизаветы Прокофьевны аллюзию на императрицу Елизавету. Лебедев в разговоре с Мышкиным о генерале Иволгине упоминает «царские и табельные дни». Название табельных дней произошло от круга обращения луны. «Древле при начале каждого года в некоторых местах означали буквами на выставленных всенародно таблицах (tabella), или табелях, число лет, протекших от начала текущего круга луны, по коему определялось: в какие дни имеют быть новомесячия и другие числа текущего года»
[11]. Царские дни были учреждены указом Синода в ноябре 1742 г. о поправках в новый календарь на 1743 г: «По присланному календарю и по учиненной в нем на полях отметке, не только во днях рождения и тезоименитства Его императорского высочества по течению месяцев, но и в росписании господских праздников исправить»
[12]. В 1745-1746 гг. в «Санкт-Петербургский календарь», который издавался при Академии наук и был изданием светским, были внесены изменения: церковные праздники были внесены в табельные, императрица Елизавета была уверена в том, что петровские победы должны праздноваться не как гражданские, а «именно как церковные праздники, а потому входить в состав
церковной табели, а не росписи гражданского календаря» [13]. Приходится говорить не столько о «десекуляризации» календаря в целом, сколько о «сакрализации» петровских «викторий» (а с ними и заключения мира со Швецией самой Елизаветой - это единственное до конца 1750-х гг. «историческое деяние» императрицы имело характер только церковного праздника, который отмечался теперь ежегодным крестным ходом). Подмена небесного земным утаивает сущность Времени и приводит в романе к стоянию: языческая статуя Венеры в доме Настасьи Филипповны (8, 134) или истукан, на которого был похож (8, 170) и - христианское чудо воскресения. На именинах Настасьи Филипповны Тоц-кий, чье имя Афанасий означает «бессмертный», восседает как олимпийский бог, но это - кащее-во бессмертие. Потустороннее играет с нами в откровенность до какого-то порога, потом его тайны бескомпромиссно уходят в себя, оставляя нам то, что нам доступно: чужое, опасное, незнаемое нужно сделать хотя бы отчасти своим, менее опасным, как-то известным.
Для Мышкина горы Швейцарии стали своими, но без его взгляда «все это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия» (8, 510). Аглая ушла во власть католического пастора, ее соперница осталась для читателя лежащей на постели. Воскресение Настасьи Филипповны возможно, потому что составляет предмет, бессмертие Тоцкого с его именем Афанасий - мнимо. Искусство, основанное на античном идеале красоты, неплодотворно, потому что не новотворит - у Аделаиды не получается ни одной картины, хотя все ее окружение занято поиском для нее сюжетов. Начинается роман в среду, в день празднования иконы Божией Матери «Знамение». Постный день начинается в доме Епанчиных с обильного завтрака, похожего почти на обед, за которым «кроме чаю, кофею, сыру, меду, масла, особых аладий, излюбленных самою генеральшей, котлет, подавался даже крепкий, горячий бульон» (8, 32). Генеральша, прощаясь с понравившимся ей князем, замечает: «Я верую, что вас именно для меня Бог привел в Петербург из Швейцарии» (8, 70). Эти слова она произносит, услышав число («Двадцать седьмое? Это хорошо по некоторому расчету»), так что Лизавета Прокофьевна не могла не вспомнить слов службы этого дня: «Божий предстатель послан есмь, Божественныи поведа-ти Тебе совет» - «Может быть, будут у вас и другие дела, но главное для меня. Бог именно так рассчитал». Или, как поется на Благовещение, «Соприсносущное Слово пребезначального Отца, не разлучився горних, ныне предста дольним, ради крайняго благоутробия, милость при-
ем, еже на ны поползновения и Адамову нищету воприем, вообразися в чуждее» [14].
В эпилоге Лизавета Прокофьевна сетует: «Хлеба нигде хорошо испечь не умеют» (8, 510). Здесь - указание на евангельское преломление хлеба (т. е. преломления Христом самого себя: «Я есмь хлеб, сшедший с небес» - Евангелие от Иоанна 6:41), знак общего дела литургии, единства в истине, любви и самопожертвовании. Христово преломление есть слияние в акте абсолютного синтеза «друг для друга» «крайних противоположностей» - цельности и разъединенности, богочеловечности и человекобожия, идеала и реальности и т. д. При этом отказ от «Я» становится условием обретения абсолютного «Я», страдание - необходимой предпосылкой счастья, а «расчленение» себя - единственным путем к сохранению полноты собственного бытия, вручаемого «целиком всем и каждому». Структура такой сущности заключается в том, чтобы в делении и расчлененности самой себя самоутверждаться в качестве высшего единства. Причем это сущностное единство - не абстракция, а живой опыт религиозной личности. Бог, по мысли Достоевского, как «полный синтез всего бытия», противостоит человеку, идущему «от многораз-личия к Синтезу, от фактов к обобщению их и познанию» (20, 174). Вот почему в финале романа «вместо диалектики наступила жизнь». Это -жизнь воскрешенная, дарованная Лазарю.
К этому Раскольников шел, вырвавшись из квадратуры круга и войдя в Миротворный круг, пройдя по кругу таинств и обрядов. Сначала он слушает Евангелие, затем стоит всю службу в церкви, просит молитв, на каторге говеет вместе со всей казармой. Так православный обряд, намоленный веками, ведет к Царству Божьему или приуготовляет к пути. Иногда это обрядовое многоверстное вышагивание трудно, долго, утомительно, требует душевных и телесных усилий, внутренней борьбы, даже подвига. В обряд вовлечены священные предметы, действия и размышления; обряд рождает молитву и сопровождается ею. В то время как Раскольников, как следует из романа, водим «духом немым и глухим», он просит молитв - у матери, у сестры, у Поленьки. Регулярная домашняя, вообще, традиционная молитва и храмовое богослужение тоже обряд. Семейный роман «Подросток» заканчивается семейным говением. Говение -это участие в церковном богослужении, покаянная исповедь, предполагающая внутренние усилия прозреть грех в себе и забыть о наших претензиях к другим людям - все это тоже облечено в обрядовые формы. Таков обряд - дорога к Богу, пройденная святыми. Версилов сходит с этой дороги - Раскольников проходит до конца.
Победа себя в таинстве исповеди и последующее причастие делают причастником Христа и
ставят на путь обожения. Для сознательного восприятия Литургии надо, конечно, прежде всего, ее понимать и осознавать, надо в ней разумно участвовать. Показателен диалог в «Подростке» Аркадия с матерью: «Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно...
- Господи! Это всё так и было, - сплеснула мать руками, - и голубочка того как есть помню. Ты перед самой чашей встрепенулся и кричишь: "Голубок, голубок!" » (13, 92). Этот эпизод Аркадий вспоминал очень часто, и это воспоминание побуждает его говеть в конце поста, готовясь к причастию.
В книге «Миф о вечном возвращении» Мир-ча Элиаде утверждает, что «человек на архаической стадии развития осознавал себя реально существующим лишь тогда, когда переставал быть самим собой (с позиций современного наблюдателя) и довольствовался тем, что воспроизводил или повторял поступки другого» [15]. Речь тут идет о воспроизведении первичного сакрального образца, а «другой» - это божество или близкий ему. Христианин причащается так же, как это делали (и потому что это делали) апостолы на Тайной Вечере. Добровольно и достойно приобщаясь Тела и Крови Христа, человек действительно оставляет свою самость, свою волю, дав в себе место Христу. Это означает обретение подлинного реального - вечного существования, так как оно возможно только во Христе. Повседневность же сокращает как время обитания, так и пространство - персонажам не хватает воздуха: «Какая-нибудь глупость, какая-нибудь самая мелкая неосторожность, и я могу всего себя выдать! Гм... жаль, что здесь воздуху нет, -прибавил он, - духота... Голова еще больше кружится... и ум тоже...
Он чувствовал во всем себе страшный беспорядок. Он сам боялся не совладеть с собой» (6, 75).
Обретение подлинного реального, потребность во Христе отражена в Символе веры, где говорится, что ради нас, людей, ради нашего спасения Христос сошел с небес и, воплотившись от Святого Духа и Девы Марии, вочеловечился. Человек стремится к воплощению задуманного; смиренно или нетерпеливо ждет воплощения надвигающегося будущего; воплощаются пророчества; доброе или злое, творимое на земле, воплощается в воздаяние; зачатая искорка жизни воплощается в живое существо; искусство занимается всевозможными воплощениями, выстраивая
особую «изобразительную реальность». Развоп-лощенное естество умершего опускается в царство теней - в греческий аид или иудейский шеол.
Гольбейновский «Мертвый Христос», от которого вера может пропасть, - это развоплощен-ный Христос, как и сам «князь-Христос» Мыш-кин, несостоявшийся жених Аглаи и Настасьи Филипповны. Обе умирают: одна - духовно, перейдя во власть католического пастора, т. е. превратившись даже и не в «нуль» по теории Мыш-кина, в отрицательную величину, другая - пло-тию. Но плоть может воскреснуть, особенно с таким именем - Анастасия (греч. воскресенье. -А. С.).
«Двойник» Достоевского, двойники его героев - это воплощение и развоплощение, их прошлое и настоящее. Мир претерпевает две противоположные трансформации: становясь прошлым, он теряет свой прежний облик, - этот облик развоплощается, дематериализуется; когда же прошлое становится настоящим, мы оказываемся свидетелями воплощения, причем формы его могут быть различны. Итак, существуют вопло-щенность и развоплощенность, напоминающие материальность и нематериальность. «Но есть и нечто третье, отличное от того и другого, -то, что когда-то называли духом, духовным. Ф. И. Тютчев писал: «Не плоть, а дух растлился в наши дни». Именно духовное начало способно быть негаснущей искрой воплощенного и развоплощенного. «Бесы» - апофеоз развоп-лощения. Духовное способно пребывать в любой реальности, связывать несоединимое ни логически, ни физически; соединять совершенно уникальное (то есть не имеющее никаких точек соприкосновения друг с другом). Духовное является таковым постольку, поскольку оно свободно, не подвластно правилам, законам, Святой Дух «дышит, где хочет» (Ин. III; 8). Пророческое слово Достоевского, написавшего: «Слово и в самом деле плоть бысть», не менее реально, нежели обычная реальность настоящего; наверное, даже более реально, а потому - бывает и так -не воспринимается теми, кто лишен веры (вера, по ап. Павлу, есть «обличение невидимого» -Евр. 11,1). Пророческое слово воплощается без промедления, как зачатие Девой Марией Спасителя по слову архангела Гавриила, но до поры это может оставаться тайной, так что «второе воплощение» явно происходит спустя какое-то время.
Выделим в богослужебном времени три круга. Первый круг - дневной круг богослужения, его можно называть суточным. Второй круг -седмичный, первый день седмицы и одновременно ее вершина - это воскресенье, или, говоря церковным языком, неделя - День Господень,
День Солнца, преимущественный для совершения евхаристии, литургическая тема этого дня ясна: Воскресение Христово. Третий круг - годовой. И здесь действие в произведениях Достоевского происходит в «точках», где «совершается кризис, радикальная смена, неожиданный перелом судьбы» [16]: так, этот перелом в «Преступлении и наказании» связан с чтением «о воскресении Лазаря», а Лазарева суббота разделяет в годовом круге период Постной и период Цветной Триоди. Как седмичный, так и годовой богослужебный круг не имеют своих отдельных служб, а материалы их лишь вставляются в определенные места служб суточного круга, поэтому суточный круг интересует нас в большей степени.
Многообразная тематика романов «пятикнижия» Достоевского целиком охватывается тематикой служб дневного круга. Эти службы, объединенные одной литургической (богослужебной) темой, представлены, на наш взгляд, в романах «пятикнижия» Достоевского в порядке их следования. Вечерня, утреня и первый час, а вместе всенощное бдение - это мотив романа «Преступление и наказание», заканчивающегося картиной моровой язвы, это мотив 5-го псалма, с которого начинается первый час: «Суди им, Боже, да отпадут.», 89-го псалма, в котором изображается вечность и неизменность Господа Бога и краткость и изменчивость нашей жизни, подобно утру: «Они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней», наконец, 100-го псалма - мотив ожидаемого «знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью»: «Пою и разумею в пути непорочне, когда приидеши ко мне».
Тема третьего и шестого часа раскрывается в «Идиоте» - и не только в аллюзиях, примеров которых можно привести множество, но в том, что происходит во время пения часов. Происходит проскомидия (греч. приношение. - А. С.), первая часть литургии. Хлеб, требуемый для Святого Таинства, должен быть чистый, пшеничный, замешенный простой водой и квасным. На проскомидии употребляются пять хлебцев, именуемых просфорами. По внешнему виду просфора должна быть кругловидной и двухсоставной, в таинственное ознаменование двух естеств в Иисусе Христе - Божеского и человеческого, с изображением на ней креста в знак того, что эта просфора назначена для священного употребления, по сторонам креста она имеет надпись: ИС. ХС. = Иисус Христос. НИ. КА. = Победитель (побеждает). Мышкин предстает в черновиках как «князь-Христос», так что образно первая надпись есть, но нет второй, ибо Христос в этом романе - мертвый гольбейновский Христос. Просфора со знаком креста употребляется для изъятия Агнца на проскомидии. Для несения креста
предназначен был князь Мышкин, но изымается частица из другого персонажа - агнцеподобной Барашковой Настасьи Филипповны, воскресение которой - реально, потому что оно - предмет веры, «обличение невидимых». Нарушено после-дование - литургия не может состояться, нарушено последование, хлеб для приношения оказался негоден: «Хлеба нигде испечь хорошо не умеют».
Мотив полунощницы - это сначала «Бесы» с женихом-князем Ставрогиным. Все ключевые сцены романа приходятся на ночное время. У псалмопевца Давида есть слова о полунощной молитве (Пс. 118:62): «Полунощи востах испове-датися Тебе о судьбах правды Твоея». Время молитвы превращается во время поругания ее. Лямшин представляет разных жидков, исповедь глухой бабы или родины ребенка. И если Степан Трофимович «исповедывался и причастился весьма охотно», то исповедь Ставрогина, который перед тем как идти к Тихону, «не спал и всю ночь просидел на диване, часто устремляя неподвижный взор в одну точку в углу у комода. Всю ночь у него горела лампа», - осталась неисполненным намерением.
После «Бесов» Достоевский создает роман-исповедь. Содержание полунощницы в этом романе передают слова 6-го псалма: «Измыю на всяку нощь ложе мое, слезами моими постелю мою омочу». «В последние дни я думал день и ночь; и вдруг всё становится ясно как день!» - говорит Аркадий. Совершенно этот мотив очевиден в сцене, когда Аркадий достает из подушки синенький платочек матери: «Мамочка, где ты теперь, гостья ты моя далекая?.. Мамочка, где ты теперь, слышишь ли ты меня?», далее -беспамятство и долгое лежание «соломинки в постели» - так называет себя Аркадий. В финале Версилов напевает «Се жених», и важно, что этот тропарь в первые три дня Страстной седмицы поется особым напевом. Последняя служба Страстной - это полунощница перед самой пасхальной заутреней, на которой возглашается «Христос воскресе», а роман завершается наступлением для Аркадия «новой жизни».
Остается девятый час, отправляемый перед самым началом вечерней - на нем читаются тропарь и кондак истекающего дня. После прочтения письма Раскольников мысленно обращается к сестре: «Знаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою Божией Матерью, которая у мамаши в спальне стоит. На Голгофу-то тяжело всходить...» (6, 35). «Преступление и наказание» начинается июльским вечером, 7 июля - день почитания Влахернской иконы Божией Матери, в канун празднования Казанской иконы. Тема истекающего дня звучит в письме матери. Вла-
хернская икона Божией Матери обретена в Иерусалиме императрицей Евдокией (имя сестры героя романа: Евдокия = Авдотья. - А. С.), во времена святителя Ювеналия, Патриарха Иерусалимского и преподобного Евфимия Великого, а была послана в Константинополь, где императрица Пульхерия (имя матери героя романа. -А. С.) поставила ее в церкви Влахернской, там же хранилась честная риза Богородицы (празднование 2 июля). 7-го же июля празднуется память Евдокии (в инокинях Евфросинии) Московской, великой княгини, супруги - следует заметить! - Димитрия Донского (в романе Дмитрием зовут Разумихина). Нельзя не согласиться с Т. М. Родиной в том, что рассказчик Достоевского - лицо, «обогащенное знанием всего, что произошло, как и собственным пониманием событий, уже закончившихся» [17]. Мы имеем дело с безукоризненным знанием Достоевским православного богослужения.
Что касается литургии, то она не является службой суточного круга, она - центр суточного круга, а центр, как известно, не является точкой окружности. К тому же литургия не составляет необходимой принадлежности суточного круга: существуют дни, когда, согласно церковному уставу, литургию совершать не положено -будничные дни Великого Поста и некоторые другие. Более того, литургия не имеет своего строго определенного места в ряду прочих служб. Чаще всего она совершается после 6-го часа, но перед 9-м, а иногда может соединяться с вечерней (в Рождественские и Крещенские сочельники и в некоторые другие дни). Роман «Братья Карамазовы», в котором предлитургийное объединение часов и утрени «кажется упорядоченным и понятным» [18], венчается отпеванием Илюши после обедни и последовавшим единением Алеши и мальчиков в литургическом «общем деле» у Илю-шечкиного камня. Этот роман, вобравший в себя все формы суточных служб, венчается литургией. Что касается вина, то в романах почти повсеместно на столах - вино плохого качества. Трапезное вино появляется в главе «Кана Галилейская» - брак с Женихом, ожидаемым в «Идиоте», состоялся. Следовательно, состоялась литургия.
В праздничных церковных текстах нередко употребляются слова «днесь» и «ныне», что наставляет говорить «не о воспоминании, а о воспроизведении бывшего в день праздника события» [19]. Таким образом в церковном календаре прошлое вновь воплощается (воспроизводится) в настоящем, как это происходит и в дохристианских замкнутых циклах. В сакральное время праздника прошлое воспроизводится не в обычных вещественных формах настоящего, а иначе. Реальность воспроизводимого отличается от реально-
сти настоящего примерно так же, как изображение святого на древней иконе отличается от восприятия живого человека; или как воскресшая плоть Христа отличалась от плоти Спасителя до Его земной смерти. Таким образом, можно сказать, что воплощение прошлого события в православном празднике носит отчасти мистический характер: вещественная форма соединяется с присутствием иномирного; если последнее улетучивается и торжествует вещественность, праздник превращается в застолье, безделье и даже срам. Вместо ожидаемой трапезы у игумена в романе «Братья Карамазовы» возникает скандал, поминки Мармеладова превращаются в попойку.
Когда в XVII в. в иконописание проник изрядный натурализм, икона стала терять свою прежнюю мистическую тональность, а попытка восстановить ее посредством перегруженности знаковой символикой только засушила ее смысл. Поэтому Достоевский предпочитал «образа неискусного, но верного преданиям письма» [20].
Эпоха перемен - это эпоха интенсивных перевоплощений. Поэтому все, что способно с удовольствием и легкостью перевоплощаться, громоздится в наше время на подиумы, притягивает к себе взоры, возбуждает подражание. Современная культура в ее самых разнообразных формах расценивает перевоплощения все реже с негативной стороны. Большая часть ХХ в. была для России более всего эпохой исповедания мнимостей. Ложь, самообман и пренебрежение к человеческой жизни утвердились как норма существования. Ролевой образ жизни социологи считают нормой. В игровой стихии некоторые современные мыслители видят сущность человека нашей эпохи, и не только нашей [21]. Людей с хрупким сердцем такая малярийная атмосфера эпохи перемен убивает - в прямом смысле, иных -делает бессмысленными убийцами. А для человека, ищущего во всем мистические символы высшего Промысла, эпоха перевоплощений есть верный знак надвигающегося всеобщего Конца -последнего Перевоплощения нашего мира в огненный шар, после чего, наконец, воплотится слово Божие о «новом небе и новой земле». Пред-идущее человеческой истории, по историософии Достоевского, - это воплотившийся Бог-Слово, пред-стоящий - Он же во Втором Пришествии, Судия. Настоящее - молчащий Христос из поэмы Ивана Карамазова, но никак не гольбейновский мертвый Христос.
Подведем итог. Когда-то культура Руси была подобна самодельному, незамысловато раскрашенному, но и внушительному сосуду, в котором хранилось вино христианского вероучения. И по мере того как сосуд ветшал и повреждался, как отбивались от него черепки, оскудевало содержимое - вытекало древнее вино. Ведь вера
живет не только в библейских текстах, Евангелии, - это еще и устные предания, религиозно-культурный опыт, иконопись, архитектура, обычаи и традиции, способ понимания мира и человека, живая и неуловимая теплота молитвы, наконец, это люди, которых уже давно нет. Идеальное время Миротворного круга, в котором день равен веку, способно преображать внеидеальное пространство. В нем пред-идущее и пред-стоящее слиты и «душа повторяет в себе прежние звуки, прежнюю райскую в груди Бога жизнь» [22]. Обретенная Достоевским форма романа стала высшим пределом в русской литературе. «После "Братьев Карамазовых", - по точному выражению Осокиной, - в литературе начинается эпоха модерна» [23], а все лучшие произведения XX в. были обращены к наследию Достоевского и, несомненно, будут обращены и в веке XXI. «Высшая реальность» Достоевского, священное в его романах ставят сверхъестественный предел, и в этом есть такая бездонность, такой мрак или ослепительный свет, что лишь многообразие попыток и подходов способно что-то в нем открыть. Таким многообразием обладала Древняя Русь. Постижение Достоевского, постижение священного христианской Руси - пусть частичное, выборочное - что-то еще приоткроет в понимании последующих эпох, вплоть до сегодняшнего дня. Как никто другой, Достоевский в «высшей реальности» своего «пятикнижия» показал, что замкнутость христианского летосчисления (наличие начала и конца) и фиксация важнейших событий между началом и концом по сути лишает Время подлинной власти и сколько-нибудь значительного сакрального статуса. Время тут несвободно, оно почти полностью сковано летосчислением, разве что непослушно на каких-то малых его отрезках. Только воспринимая образы и ситуации Достоевского в их сложной временной архитектонике воплощенного в романах «пятикнижия» Миротворного круга, мы получим от них художественное впечатление, адекватное в своей содержательности авторскому замыслу.
Примечания
1. «Прежняя культура продолжает долгую жизнь в новой в виде реликтов - каких-то старосветских физиономий, обломков обычаев, иногда «голоса совести», бессознательного беспокойства, непонятных страхов и запретов, маний, с которыми трудно справляться» (Ванд Л. Э., Муратова А. С. Генеалогия культуры и веры: зримое и тайное. М.: Рудомино, 2000. С. 12).
2. «Меня интересует использование у Достоевского некоторых древнерусских принципов изображения времени» (Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. М.: Наука, 1979. С. 149); «Емкость времени возрастает чрезвычайно» (Родина Т. М. Достоевский. Повествование и драма. М.: Наука, 1984. 248 с.); «Статическая концепция времени начинает
действовать тогда, когда герои Достоевского сливаются с мирозданием "неготовое настоящее", "становящаяся современность", "незавершенная действительность"» (Галкин А. Пространство и время в произведениях Достоевского // Вопросы литературы. 1996. № 1. Режим доступа: http://magazines.russ.ru/voplit/ 1996/1/).
3. Бахтин М. Проблемы творчества Достоевского. Проблемы поэтики Достоевского. Киев, 1994. С. 30.
4. «Кармента, в римской мифологии родовспомога-тельница. Её помощницы (или сестры): Антеворта и По-створта (получили свои имена от названий положений ребёнка при родах)» (Мифологический словарь / гл. ред. Е. М. Мелетинский. М.: Сов. энцикл., 1990. С. 278).
5. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Подъ ред. проф. И. Е. Андреевскаго, К. К. Ар-сеньева и засл. проф. Ф. Ф. Петрушевскаго. С.-Пе-тербургъ, 1890-1907.
6. Здесь и далее курсивом выделены цитаты из произведений Ф. М. Достоевского, которые приводятся по изданию: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л., Наука, 1972-1990. Арабскими цифрами в скобках указываются номер соответствующего тома и, через запятую, страницы.
7. Топоров В. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. М.: Изд. группа «Прогресс-Культура», 1995. С. 201.
8. Тарасова Н. А. Условные знаки Достоевского // «Достоевский и мировая культура». № 20. СПб.; М.: Серебряный век, 2001. С. 385.
9. Касаткина Т. А. О творящей природе слова: Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 322.
10. Осокина Е. «Роман» и «служба» как литературная форма. «Братья Карамазовы» Достоевского // Достоевский и современность: м-лы XIX Междунар. Старорусских чтений. Великий Новгород, 2005. С. 163.
11. Протоиерей Григорий Дебольский. Дни богослужения Православной Кафолической Восточной Церкви. Мн.: Харвест, 2002. С. 17.
12. Материалы для истории Императорской Академии наук. Т. V. СПб., 1889. С. 437.
13. Погосян Е. «Десекуляризация» официального календаря в правление Елизаветы Петровны. Режим доступа: http://www.ualberta.ca/~pogosjan/ public/ public2006_calendar.html.
14. Минея - Март. Ч. 2. М.: Изд-во Моск. Патриархии, 1984. С. 385.
15. Элиаде М. Миф о вечном возвращении. СПб.: «Алетейя», 1998. С. 76.
16. Бахтин М. Указ. соч.
17. Родина Т. М. Указ. соч. С. 211.
18. Осокина Е. Указ. соч. С. 162.
19. Лихачев Д. С. Указ. соч. С. 151.
20. Кони А. Ф. Достоевский // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Сер. литературных мемуаров. Т. 2. М.: Худож. литература, 1990. С. 243.
21. Хейзинга И. Homo Ludens; Статьи по истории культуры / пер., сост. и вступ. ст. Д. В. Сильвестро-ва; коммент. Д. Э. Харитоновича. М.: Прогресс -Традиция, 1997. 416 с.
22. Гоголь Н. В. Женщина // Гоголь Н. В. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. М.: Худож. лит., 1967. С. 10-11.
23. Осокина Е. Указ. соч. С. 164.
УДК 821.511.151
Р. А. Кудрявцева
КОНЦЕПТ «ДОЛГ» В МАРИЙСКОМ РАССКАЗЕ КОНЦА XX в.
В статье рассматриваются смысловая структура концепта «долг» и основные тенденции в его репрезентации в марийском рассказе 1985-1990-х гг.
In this article considered are its semantic structure of the concepts "the debt" and the main trends in his representation in mari story of the 1985-1990 s.
Ключевые слова: марийская литература конца XX века, рассказ, концепт.
Keywords: mari literature end XX centurys, story, concept.
Социально-мировоззренческая действительность последнего пятнадцатилетия XX в., называемого исследователями эпохами «перестройки (1985-1991) и современных реформ (1991-1998)» [1], актуализировала в марийской литературе философские лейтмотивы, основанные на глубоком социальном анализе жизни, новом осмыслении времени - прошлого и настоящего. Эти лейтмотивы «вырастали» в ней до концептов, которые, как принято считать, «составляют ядро творчества», «отражают культурно-национальные представления человека» [2], являя собой набор «излюбленных слов-образов, слов-мотивов, которые, повторяясь, обогащаются, меняются, в которые вкладывается собственный смысл, лишь отчасти соответствующий словарному» [3].
В отличие от русской литературы, которая кардинально меняет в конце прошлого века свою «функцию», «из дидактической и назидательной <...> становится рассказывающей, повествующей о конкретных проблемах и откровенно развлекающей читателя» [4], марийская проза, создавая нравственно-психологический портрет современного человека, сохраняет ориентацию на нравственную основу художественного мира русской и мировой классики, а в части изображения «последних могикан» прежнего мира, старой деревни сохраняет традицию «конкретной идеализации изображаемого» [5], к которой всегда тяготели писатели - «деревенщики» по рождению и художественному материалу (достаточно вспомнить «Привычное дело» и «Лад» В. Белова). В той или иной мере «деревенщиками» являются и все марийские рассказчики - как прежние, так и современные, что, безусловно, накладывает
КУДРЯВЦЕВА Раисия Алексеевна - кандидат филологических наук, доцент по кафедре русской и зарубежной литературы Марийского государственного университета © Кудрявцева Р. А., 2009
