CC BY
86
УДК 821.161.1.09
Е. А. Гаричева1
Ф. М. Достоевский и А. Белый о преображении личности
Романы Достоевского «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы» объединяет такая базисная категория русской литературы и православной культуры, как категория преображения личности. Писатель показывает события в пространственно-временном единстве. Конфликт добра и зла в героях Достоевского ведет их к поискам нравственного идеала - Христа. Ведущими мотивами произведений Достоевского являются покаяние, смирение и страдание. Аллюзии к Евангелию, метафоры из Священного Писания усиливают линию интерпретации. Среди отличительных признаков романов Достоевского выделяются полифония и диалог. Романы Достоевского не оказали сильного влияния на русский символизм. В романе А. Белого «Петербург» нет категории преображения личности.
The Dostoevsky's novels Crime and Punishment, The Brothers Karamazov such basis structure of Russian literature and orthodox culture as the category of transfiguration of personality unites. The writer shows events in spatio-temporal unity. The conflict of good and evil in the heroes Dostoevsky conduces them to searches for a moral ideal - Christ. Predominant motifs of works Dostoevsky are penance, humility and suffering. The allusions to the Gospel, the metaphors of the Scriptures strengthen the line of interpretation. Among the distinctive special signs of Dostoevsky's work there are polyphony or dialogue. Author depicts the course of events in temporal and spatial unity. The novels of Dostoevsky had not an impotant influence on Russian Symbolism. There is not a category of transfiguration of personality in Andrey Belyi"s novel «Petersburg».
Ключевые слова: Ф.М. Достоевский, А. Белый, роман, хронотоп, мотив.
«Петербург» А. Белого весь насыщен реминисценциями из романов Ф.М. Достоевского. Вместе с тем модель мира у поэта-символиста диаметрально противоположна той, которую мы находим у его предшественника.
Некоторые исследователи видят в романе А. Белого катарсис и преображение личности. Так, Г.В. Петрова утверждает: «Герои Белого в романе проходят свой теургический путь - духовный путь "изменения и преображения" <...> Николай Аполлонович Аблеухов и, в какой-то степени, Александр Иванович Дудкин стоят на пути духовного перевоплощения» [8: 78].
На наш взгляд, религиозного преображения героев у Белого нет. Категория преображения личности как категория сознания связана с хронотопом. По определению М.М. Бахтина, хронотоп - это
1 Гаричева Елена Алексеевна, кандидат филологических наук, докторант, Новгородский государственный университет имени Ярослава Мудрого.
13
«существенная взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе» [2: 9]. Субъективную игру с пространственно-временными перспективами находит исследователь у романтиков и символистов [2: 84]. Все временные и пространственные отношения в произведениях «эмоционально-ценностно окрашены» и имеют знаковую форму [2: 177, 192]. В произведениях Достоевского М. Бахтин видел вертикальный хронотоп [2: 87].
Начинается роман «Петербург» последним днем сентября. Это напоминает роман Достоевского «Бесы», где кульминация наступает во время «праздника гувернанток», также накануне Покрова Пресвятой Богородицы. Бал-маскарад и пожар на Островах - прямая аллюзия к «Бесам» [3: 174-175]. Модель мира Петра Верховенского в романе «Бесы» - это антипод христианской модели. Этот герой утверждает, что падение старого мира «к началу будущего мая начнется, а к Покрову все кончится» [5. Т. XX: 289]. Видимо, выбор этого христианского праздника неслучаен. Вместе с Православием Русь от Византии переняла веру в заступничество Пресвятой Богородицы. Андрей Белый сознательно выстраивал хронотоп романа. Об этом свидетельствует замечание Гришки в финале романа о связи событий с православным календарем: «Я сижу это, да считаю по пальцам: ведь от Покрова от самого - до самого до Рождества Богородицы... Это значит выходит... От Рождества Богородицы - до Николы до Зимнего» [3: 398].
В прологе повествователь иронично подчеркивает связь столицы России со столицей Византии: «Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что - то же) подлинно принадлежит Российской Империи. А Царьград, Константиноград (или, как говорят, Константинополь) принадлежит по праву наследия» [3: 9]. Иеротопия Петербурга, таким образом, у Белого не связана с идеей заступничества Бо-жией Матери за землю русскую, как это происходит у Достоевского. И даже спасение Аблеуховых у Белого становится не чудом, а случайностью.
Маршрут Александра Ивановича Дудкина в начале романа напоминает движение Раскольникова после преступления от Разуми-хина к Сенной площади: оба героя проходят через Николаевский мост. Для Раскольникова, рассматривающего с моста Исаакиевский собор, идея Петра создать «третий Рим» оказывается мертва. Это особенно подчеркивается в черновиках: «Купол собора, который ни с какой точки не может выглядывать лучше, как именно отсюда, с моста, в нескольких шагах от Николаевской часовни, так и сиял - и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое малейшее его украшение <...> Я не видал ни Венеции, ни Золотого Рога, но ведь, наверное, там давно уже умерла жизнь, хоть
камни все еще говорят.» [5. Т. VII: 39-40]. В романе Белого дается обратная перспектива: взгляд сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова, который до этого встречается с полными ненависти глазами Дудкина, видит «черный мост», «туманные многотрубные дали» и «испуганный» Васильевский остров [3: 19].
Пространство, в котором рождается бред Дудкина, напоминает комнату Раскольникова своей цветовой гаммой: «темно-желтый цвет обой его обиталища на Васильевском острове - цвет, с которым связалась бессонница, и весенних, белых и сентябрьских, мрачных ночей.» [3: 42]. Как и у Раскольникова, у него есть крест и жажда обретения веры: «Над постелью висел образок, изображавший тысячаночную молитву Серафима Саровского среди сосен на камне (должен здесь я сказать - Александр Иванович под сорочкою носил серебряный крестик)» [3: 242]. Как и Раскольников, Дудкин приезжает в Петербург из центральной России: Раскольников - из Рязани, Дудкин - из Москвы [3: 31]. Белый развивает замысел Достоевского, показывая, как в сознании Дудкина христианские и социалистические идеалы соединяются: для него «общественность» и «революция» - «божественные ипостаси вселенной» [3: 275]. Видимо, писателю важно показать Дудкина как «романтика революции», поэтому он дает ему имя Алексей Погорельский [3: 291]. Для Дудкина начинать революцию необходимо так же, как Литургию: «Со страхом Божиим и верою приступите» [3: 273]. Он признается Аблеухо-ву-младшему, что читает «историю гностицизма, Григория Нисского, Сирианина, Апокалипсис» [3: 84].
Дважды повествование о Дудкине вводится Белым в контекст Страстей Христовых. В начале романа, когда герой несет бомбу с Васильевского острова в дом к Аблеуховым, в трактире он слышит разговор о готовящемся покушении на сенатора. Эта прямая аллюзия к подслушанному Раскольниковым разговору в трактире между офицером и студентом. У Белого Дудкин слышит в трактире слова, которые являются аллюзией к Евангелию: «Что есть истина?» [3: 42].
В финале романа вновь создается аллюзия к Страстям Христовым - в духовных песнях, которые поет Степка из Коломны в дворницкой:
Убоялся я, Понтий, архиереев,
Устрашился, Пилат, фарисеев.
Руки мыл - совесть смыл!
Невинного предал на пропятье... [3: 300].
После этого к Дудкину приходит осознание предательства: «Сегодня он предал. Как же он не понял, что предал? Ведь несомненно же предал: Николая Аполлоновича уступил он из страха Липпанченко: вспомнилась так отчетливо безобразная купля-продажа. Он, не веря, поверил, и в этом - предательство» [3: 303]. К еван-
гельским аллюзиям Белый добавляет образ «печального и длинного» в белом атласном домино, который впервые появляется на бале-маскараде и ассоциируется с Христом: «Кто-то печальный и длинный, кого Александр Иванович не раз видывал у Невы, опять показался в глубине восемнадцатой линии. На этот раз тихо вступил он в свет фонаря; но казалось, что светлый свет золотой грустно заструился от чела, от его костенеющих пальцев» [3: 285]. Однако осознание предательства ведет Дудкина не к раскаянию, а к бунту. Учителем для него становится не Христос, проходящий мимо, а Медный Всадник и Гость, приходящий к нему в гости (аллюзия к поэме и маленькой трагедии А.С. Пушкина») [3: 306-307].
В романе «Преступление и наказание» покаяние Раскольникова не показано. Достоевский изображает момент временного обретения покоя героем как предчувствие грядущего преображения. Это происходит в день явления иконы Казанской Божией Матери, которая почитается как заступница запада России, после чтения письма от матери, где говорится о молитве близких за Раскольникова перед этим образом. Переходя через Тучков мост, возвращаясь с Васильевского острова, Раскольников творит молитву с просьбой избавить его от «безобразной мечты» и обретает покой: «Проходя через мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весть месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода!» [5. Т. VI: 50].
Образ заходящего солнца имеет важное значение в творчестве Достоевского. В книге Иоанна Лествичника, которая была в библиотеке Достоевского, говорится, что преображение человека чаще всего возможно на закате, поскольку «во время захождения солнца окончательно смиряется» его греховный помысл [6: 219].
Образ Николая Аполлоновича Аблеухова в романе «Петербург» двойственен. Автор описывает его с помощью повторяющихся деталей. С одной стороны, «совершенно белое его лицо» сравнивается с «иконописным» [3: 44], он кажется «безруким», с «шинельным крылом» [3: 47], «богоподобным» и «бесстрастным» существом [3: 158]. С другой стороны, когда остается «голая страсть», он становится «шутом, безобразным и красным» [3: 158].
Жертвенность Николая Аблеухова подчеркивается дважды. Во время разговора с Морковиным, чиновником охранного отделения, который строит ему психологические ловушки, Аблеухин-младший почти повторяет слова Раскольникова, обращенные к Порфирию Петровичу: «К чему эта пытка? Если вы действительно тот, за кого себя выдаете... то все поведение ваше, все ваши ужимочки - недостойны» [3: 212]. В этот момент белое и красное в нем соединяется: «В белых клубах из кухни валившего смрада стоял Николай Аполло-
нович - бледный, белый и бешеный, разорвавший без всякого смеха красный свой рот, в ореоле из льняно-туманной шапки светлейших волос своих; как оскаленный зверь, затравленный гончими, он презрительно обернулся к Морковину.» [3: 212].
Во второй раз Николай Аблеухин сравнивается уже с распятым Христом: «Крестовидно раскинутый Николай Аполлонович там страдает из светлости светов и указует очами на красные ладонные язвы; а из разъястого неба льет ему росы прохладный ширококрылый архангел - в раскаленную пещь. - Он не ведает, что творит.» [3: 374]. Так автор показывает несправедливо обвиненного Лихутиным в терроризме и отцеубийстве Аблеухова-младшего. Правда, сам автор замечает, что христоподобие герой все-таки не получает: «Почему ж не было примиренного голоса: «Ты страдал за меня?» Потому что он ни за кого не страдал: пострадал за себя. Так сказать, расхлебывал им сами заваренную кашу из безобразных событий. Оттого и голоса не было. Светоча тоже не было» [3: 372373].
«Преображение» Аблеухина-младшего почти наступает после того, как он осознает: «Отцеубийца! Обманщик!» [3: 315]. Именно в этот момент начинает пробуждаться его сердце: «Имени тяжелому безобразию - нет! Да, но сердце его, разогретое всем, бывшим с ним, стало медленно плавиться: ледяной сердечный комок - стал-таки сердцем; прежде билось оно неосмысленно; теперь оно билось со смыслом; и бились в нем чувства; эти чувства нечаянно дрогнули; сотрясения эти теперь - потрясли, перевернули его душу» [3: 315]. Казалось бы, что осознание греха очищает его душу, пробуждает в нем ребенка: «он - малый ребенок» [3: 316].
Возвращаясь в детство, Аблеухов может быть открыт Христу: «Будто кто-то печальный, кого Николай Аполлонович еще ни разу не видывал, вкруг души его очертил благой проницающий круг и вступил в его душу; стал душу пронизывать светлый свет его глаз» [3: 317]. Однако белый образ так и не открывается Николаю Аблеухову, он видит вокруг себя только «туманный проспект» [3: 318]. В тот момент, когда его герой готов «пасть ниц», «плакать от глупого счастья» и просить «успокой меня, учитель, укрой», автор замечает: «Конечно же - ничего не ответит печальный, потому что и не может быть никаких ответов пока; ответ будет после - через час, через год, через пять, а пожалуй, и более - через сто, через тысячу лет; но ответ - будет!» [3: 318].
Соединение вечного и временного для Николая Аблеухова не происходит. В университетской церкви св. Петра и Павла (куда он случайно заходит) он не творит молитву, а беседует с доцентом о немецкой статье, и ему приходит в голову продуманный план отцеубийства [3: 314].
В отличие от Николая Аблеухова, Дмитрий Карамазов осознает свое падение и жаждет восстановления. Он не совершает отцеубийства и верит, что его спасает молитва матери [5. Т. XIV: 426]. Действие в романе «Братья Карамазовы» происходит во время богородичных праздников: Положения ризы и пояса Богоматери, Покрова, чуда от иконы Знамение. Мученичество Дмитрия сравнивается со Страстями Христа и подчеркивается в романе молением о чаше: «Боже, оживи поверженного у забора! Пронеси эту страшную чашу мимо меня!» [5. Т. XIV: 394].
Сам Митя объясняет свое воскрешение любовью к Грушеньке: «.Через нее сам человеком стал» [5. Т. XV: 33]. Преображение героя начинается после сна о дите: «И вот загорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету, и хочется ему жить и жить, идти и идти в какой-то путь, к новому зовущему свету, и скорее, скорее, теперь же, сейчас!» [5. Т. XIV: 457]. Не эта ли мать с дитем снится Мите, о которой незадолго до смерти позаботился Зосима: «Старец послал Порфирия еще с вечера к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать» [5. Т. XIV: 258]? Дмитрий, подобно Зосиме, наделяется прозорливостью и идет по пути сознательного «подражания Христу»: «Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь» [5. Т. XIV: 458].
В романе Белого описана только одна молитва перед образом -мужа возлюбленной Николая Аблеухова Сергея Сергеевича Лихути-на: «В полусвете синей лампадки начертилось матово Сергея Сергеевича лицо, с остренькою точно такого же цвета бородкою и такого же цвета ко лбу поднятой рукой; и рука, и лицо, и бородка, и белая грудь точно были вырезаны из какого-то крепкого, пахучего дерева; губы Сергея Сергеевича шевелились чуть-чуть; и чуть-чуть кивал Сергея Сергеевича лоб синенькому огонечку, и чуть-чуть двигались, нажимая на лоб, вместе сжатые синеватые пальцы - для крестного знаменья» [3: 130]. Автор не показывает ни одухотворенности героя во время моления, ни даже его одушевленности.
Начало изменения Сергея Сергеевича и его жены Софьи Петровны автор показывает во время их примирения: «Там за окнами брызнули легчайшие пламена, и вдруг все просветилось, как вошла в пламена розоватая рябь облачков, будто сеть перламутринок; и в разрывах той сети теперь голубело чуть-чуть. <...> Над душою ее вдруг прошлись легчайшие голоса: и ей все просветилось, как на серую петлю пал из окна бледно-розовый, бледно-ковровый косяк от луча встающего солнца» [3: 197-198]. Как только в сердце Софьи рождается сострадание, муж для нее соединяется с образом «печального и длинного» в белом атласном домино Христом, с кем она только что встретилась на маскараде: «.Софья Петровна Лихутина поцеловала веревку и тихонько заплакала: чей-то образ далекого и
вновь возвращенного детства (образ забытый не вовсе - где она его видела: где-то недавно, сегодня?): этот образ над ней поднимался, поднялся и вот встал за спиной. А когда она повернулась назад, то увидела: за спиной стоял ее муж, Сергей Сергеевич Лихутин, долговязый, печальный и бритый: на нее поднимал голубой кроткий взор.» [3: 198]. Однако любовь и сострадание не преображают героев. После объяснения с женой Сергей Сергеевич испытывает чувство ревности и ненависти к своему сопернику: его «порыв благородства, точно так же, как бешенства, тут же у него закупорился в душе; пал в пустую тьму порыв благородства» [3: 373].
Так же на пороге «преображения» показан Аполлон Аполлонович Аблеухов. Его сознание, соприкасаясь с сознанием Дудкина и Николая Аблеухова, предупреждает его о близящейся катастрофе: «В груди родилось ощущение растущего, багрового шара, готового разорваться и раскидаться на части» [3: 26]. Сенатор боится открытого пространства [3: 78], между ним и сыном - «бездна», «сквозняк» [3: 110]. Если сын совершает мысленное отцеубийство, то Аблеухов-старший - сыноубийство: «Выше мы видели, как, сидя в своем кабинете, Аполлон Аполлонович пришел к убеждению, что сын его отпетый мошенник: так над собственной кровью и над собственной плотью совершал ежедневно шестидесятилетний папаша некий, хотя и умопостигаемый, но все же террористический акт» [3: 117].
Л.К. Долгополов замечает, что возвращение сенатора после маскарада мимо дома Дудкина на Васильевском острове невозможно: он не мог идти по этому маршруту. По мнению исследователя, Белому «важно подчеркнуть, что и террорист Дудкин, и сенатор Аблеухов прочно связаны между собой, они одинаково обдуваются сквозняками, дующими из «мировых пространств» [4: 326]. На наш взгляд, автор проводит героя мимо дома Дудкина, чтобы он услышал духовные стихи, которые поет Степка:
Духом мы к Тебе, Отец, В небо мыслию парим И за пищу от сердец Мы тебя благодарим [3: 199].
После этого сенатор видит девушку-подростка, которую преследует «очертание мужчины» (аллюзия к «Преступлению и наказанию»: встреча Раскольниковым девушки на бульваре), и предлагает проводить подростка до дома [3: 201]. В Аблеухове-старшем пробуждается отцовское чувство - атмосфера вокруг него меняется: «Где-то сбоку на небе брызнули легчайшие пламена, и вдруг все просветилось, как вошла в пламена розоватая рябь облачков, будто сеть перламутринок; и в разрывах той сети теперь голубел лоскуточек» [3: 201]. Судя по лексическому повтору, автор показывает момент «преображения», как в сцене с Софьей Петровной. Н.А. Нагорная замечает, что ценностное пространство у Белого «обозначено звуковыми метками. Это зов, голос детства, подлинной
вечной жизни. Он является в виде неслучайного незнакомца, «печального и длинного» вечного странника, которого все гонят» [7: 47]. Однако в отношении к сыну сенатор не может преодолеть недоверия. Когда Николай видит глаза Аблеухова-старшего, как «затравленной лани», и бросается в порыве любви к отцу, тот пугается «встречного движения» сына и называет его «ужаснейшим негодяем» [3: 231]. Диалог отца и сына так и не состоялся. Вероятно, это связано с тем, какова точка зрения автора, смотрящего на пространственно-временные отношения героев, что для него является ценностным центром [2: 190].
На наш взгляд, стремясь показать преображение героев, А. Белый идет не за Ф.М. Достоевским, а за Л.Н. Толстым. В романе «Анна Каренина» Константин Левин перед неожиданной встречей с Кити, когда он осознал, что любит ее по-прежнему, видит внезапное просветление на небе: «Как красиво! - подумал он, глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на середине неба <...> Небо поголубело и просияло и с тою же нежностью, но и с тою же недосягаемостью отвечало на его вопрошающий взгляд» [9. Т. VIII: 306]. Очевидно, что А. Белого и Л.Н. Толстого объединяет «натуралистический пантеизм», в котором, по словам Н. Бердяева, «всегда тонут и личность, и свобода» [1: 273]. В статье «Русский соблазн», посвященной роману А. Белого «Серебряный голубь», Н.А. Бердяев утверждал, что автор выбирает неверный путь: «Синтетическая целостность должна присутствовать и в начале, на первой ступени, а не только в конце, на вершине, так как без синтетической целостности <...> теряется равновесие» [1: 276]. Вертикальный хронотоп Достоевского размывается в романе Белого «Петербург», а личности его героев растворяются в хаосе стихии.
Список литературы
1. Андрей Белый: pro et contra / сост., вступ. ст., коммент. А.В. Лаврова. -СПб., 2004.
2. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике / Бахтин М.М. Эпос и роман. - СПб., 2000.
3. Белый А. Петербург. - Л., 1981.
4. Долгополов Л.К. Андрей Белый и его роман «Петербург»: моногр. - Л., 1988.
5. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. - Л., 1972-1990.
6. Лествица, возводящая на небо преподобного отца нашего Иоанна, игумена Синайской горы. - М., 1997.
7. Нагорная Н.А. «Второе пространство» и сновидения в романе Андрея Белого «Петербург» // Вестн. Моск. ун-та. - Сер. 9. Филология. - 2003. -№ 3.
8. Петрова Г.В. Проза русского символизма: учеб. пособие. - Великий Новгород: НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2003.
9. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22 т. / гл. ред. М.Б. Храпченко. - М., 1981.
