CC BY
195
А. Г. Лилеева
КОНЦЕПТ «СЛОВО» В РОМАНЕ М. ШИШКИНА «ВЕНЕРИН ВОЛОС»
ANNA G. LILEEVA
THE CONCEPT OF "WORD" IN M. SHISHKIN'S NOVEL "MAIDENHAIR"
В статье говорится об интерпретации на занятиях РКИ фрагментов из романа Михаила Шишкина «Венерин волос». Анализ основан на описании ключевого концепта романа, концепта «слово».
Ключевые слова: художественный текст, принципы анализа на занятиях РКИ, концепт, лексико-тематические поля, номинация персонажей.
The article refers to the interpretation in the Russian as a foreign language class of some fragments from the Mikhail Shishkin's novel "Maidenhair". The analysis is based on the description of the novel's key concept of "Word".
Keywords: literary text; the principles of analysis in Russian as a foreign language class; concept; lexico-thematic fields.
Анна Георгиевна Лилеева
Кандидат педагогических наук, доцент кафедры русского языка для иностранных учащихся филологического факультета Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова Ленинские горы, д. 1, Москва, 119991, Россия ► anna_lileeva@mail.ru Anna G. Lileeva Lomonosov Moscow State University GSP-1, Leninskie Gory, Moscow, 119991, Russia
Роману Михаила Шишкина «Венерин волос» предшествует эпиграф:
И прах будет призван, и ему будет сказано: «Верни то, что тебе не принадлежит; яви то, что ты сохранял до времени». Ибо словом был создан мир, и словом воскреснем. Откровение Варуха, сына Нерии (4, X).
Эпиграф выражает ключевую идею романа — словом можно создать и воскресить мир. Кто и что должно быть воскрешено, т. е. названо словом, и снова стать плотью? О чём рассказать? Как надо рассказывать? Что самое важное в рассказе? Какими словами? Где границы слова? — все эти вопросы становятся центром метапрозы Шишкина, многоголосого полифонического повествования о любви, природе памяти и силе слова.
Импульсом, определяющим сюжетное развёртывание романа, является не только метафора «Страшного суда», когда человек, после смерти, стоя у врат Рая или Ада, должен дать ответ на ряд заданных вопросов, чтобы его пустили в Рай. Но и метафора «воскрешение плоти» по Слову Господа, связанная с библейской историей о воскрешении Лазаря (Ин. 11). В мире романа силой, способной дать вторую жизнь давно прошедшим событиям, обладает любое слово, а не только слово Господа. Рассказывая «свою историю», человек даёт жизнь давно пережитому и умершему.
Вопрос: Какие всё-таки люди наивные! Приходят и думают, что кому-то нужны. Вот и прут, лезут, не успеваешь всех опросить. А кому мы нужны? Один, вроде Вас, даже в чём-то похож, уже седой, потёртый, замызганный. <...> стал уверять, что он где-то читал, в какой-то бесплатной газете, будто на самом деле мы всё уже когда-то жили, а потом умерли. И вот нас воскрешают, на том, самом суде, и мы должны рассказать, как жили. То есть наша жизнь, и есть тот самый рассказ, потому
^^^ [взаимосвязь литературы и языка]
что надо не только подробно рассказать, но и показать, чтобы было понятно — ведь важна всякая мелочь, брякающая в кармане, каждое проглоченное ветром слово, каждое молчание (48)*.
Все истории уже сто раз рассказаны. А вы — это ваша история (50).
Пример такой истории, подлинного «воскрешения» в слове — дневники певицы Беллы. Редактор, заказывая толмачу книгу о певице, произносит:
— Как бы вам объяснить, чего бы мне хотелось, — продолжала она (редактор. — А. Л.). — Суть книги — это как бы восстание из гроба,- вот она вроде бы умерла, и все о ней забыли, а тут вы ей говорите: иди вон! Понимаете?
Он закивал:
— Да-да, конечно, чего же здесь не понять [4: 129].
Христос не просто продлил Лазарю четверодневному
старость и мучения от болезни, ведь тот все равно потом так или иначе умер, нет, все дело в словах, давших какому-то вифанийцу буквальное бессмертие: иди вон! (426).
В мире романа Шишкина Лазарь воскрес, потому что прозвучали единственные, обладающие силой воскрешения слова, т. е. бессмертие заключено в самих словах. Лазарь всё равно умер, но в словах остался жить. Слово — ключевой концепт романа и его главное действующее лицо.
В своём определении понятия «концепт» мы опираемся на статью Д. С. Лихачёва «Концептосфера русского языка» [2: 1993] и на работы Ю. С. Степанова [5: 1997] и исследователей его школы. Концепт — «пучок» представлений, понятий, знаний, ассоциаций, переживаний, который сопровождает слова. Иными словами, концепт — это смысл слова, или, по терминологии Д. С. Лихачёва, «алгебраическое значение слова».
Писатель создаёт свой собственный язык, «своё индивидуальное кровное наречие» [3: 18], «языковой микрокосм» [1: 2003]. Словесное значение и словесные ассоциации в языковом сознании писателя самобытны и выходят за рамки общеязыкового значения, в силу этого индивидуальные отличия в значении ключевых концептов художественной картины мира требуют дополнительного толкования, особенно в иностранной аудитории.
Описать ключевые концепты повествования возможно, опираясь на словесную ткань по-
вествования и его структуру, вычленяя смысловые, ассоциативные связи слов и смыслов внутри художественного текста.
Слова — языковое выражение концепта, поэтому наш путь к «смыслу» — выделение групп слов, описание лексико-тематического поля, связанного с понятием Слово, и его интерпретация.
Для описания концепта Слово в романе Михаила Шишкина выбраны фрагменты романа, включённые в книгу «Современная русская проза — XXI век: хрестоматия для изучающих русский язык как иностранный» /под общей редакцией Е. А. Кузьминовой, И. В. Ружицкого [4], но в качестве аргумента и поддержки своей концепции в отдельных случаях цитируются и другие части повествования.
В тематическое поле Слово романа Михаила Шишкина «Венерин волос» входят слова-заместители, его контекстные синонимы:
а) существительные, обозначающие всё, что написано и рассказано словами: книга, рассказ, история, страница книги, строчка, буква, знаки препинания, паузы между словами;
б) названия жанров текстов: протоколы собеседований, письма, записки, роман о певице, дневник и множество других историй; житие, которое читает автор (житие св. Кирилла), книга по персидской истории, которую читает автор, дневник в компьютере, возлюбленной толмача, апокрифы (история о Дракуле), мифы (Дафнис и Хлоя, Тристан и Изольда);
в) существительные, обозначающие материальные «носители слова» или инструменты его создания: открытка, послание, ксерокопия дневника, записная книжка, тетрадь в чудесном теснённом переплёте, почерк, краска, записи, карандаши, фломастеры;
г) слова, характеризующие существительные, т. е. эпитеты и сравнения:
1) слово письменное: скороспелая (открытка), драгоценные (тетради), разноцветные допотопные (переплёты), (почерк) неряшливый, всё время разный <...> то страницы шли, как вышитые гладью, то каракуль, беспорядочные (записи);
2) слово устное: двух слов связать не может...; дикция, как у водопроводного крана...
д) глаголы, характеризующие действия «слова» (текста): слова — сгущаются из тумана; дневник певицы — (страницы) скользили, не хотели переворачиваться, (тетради) выпрыгивали, пробивался запах (слежавшегося в исписанных страницах времени), дневники пахли старыми окурками; пахло чем-то женским (вернее, старушечьим, какими-то старыми духами; чернила выцвели; иногда шли белые листы — будто
хотела заполнить их позже; страницы были вырваны; глаголы, обозначающие ключевые действия персонажей: объяснить, выяснить обстоятельства, узнать, что было на самом деле, переводить, записывать, верить, поверить, врать, рассказать так, чтобы тебе поверили, лепетать, бормотать, сочинять, писать, читать.
Анализ лексико-тематического поля Слово позволяет сделать вывод: текст (слово) в картине мира романа Михаила Шишкина обладает индивидуальными внешними характеристиками, у него есть своё лицо, своя внешность, свой запах, а ведь пахнет только плоть, а значит, слово это не только дух, но и плоть. Глаголы действия (скользили, переворачивались, выпрыгивали) подчеркивают персонифицированный характер текста и слова. Слово уподобляется живой природе (сгущается из тумана). Прилагательное скороспелый (скороспелая открытка) входит в привычные сочетания скороспелая яблоня, груша, в этих сочетаниях можно выделить два компонента значения — органично растущее и слишком быстро созревшее. Употребление прилагательного в переносном значении создаёт образ растущего органично текста, как дерево или трава.
Аналогии тексту, слову, его форме автор ищет в повседневности.
Обращают на себя внимание сравнения: бормочет, как водопроводный кран, почерк — каракуль или вышитый гладью. Кто может быть автором текста? Любой персонаж, готовый рассказать, описать, записать свою историю (беженцы, мифологические персонажи, толмач, его сын, его возлюбленная, певица Белла), и явления природы, которые пишут по-своему свою историю: наутро равнина переписана набело размашистым сугробистым почерком; тень от облачка заверила снега, как печать; по странице ползают муравьи, как разбежавшиеся буквы.
Таким образом, семантическим синонимом «слова» в художественном мире романа Шишкина являются не только материальные носители Слова (книга и пр.), но и его нематериальное содержание, созданное словом, т. е. рассказ, история, которые рассказывают (описывают) десятки персонажей на разный манер. А само слово через эпитет (скороспелая открытка), ряд
сравнений и описания запахов слова приравнивается к органической, живой природе, слово становится плотью, переводится в трехмерное пространство.
Словом обозначается пространство и измеряется время жизни:
Время — буквально, вот я эту строчку пишу, и моя жизнь на эти буквы продлилась, а жизнь сейчас читающего на эти же буквы сократилась (416).
Все всегда происходит одновременно. Вот ты сейчас пишешь эту строчку, а я ее как раз читаю. Ты вот сейчас поставишь в конце этого предложения точку, а я до нее как раз в то же самое время доберусь. Дело же не в стрелках на часах! (470).
Сиюминутность и одновременность процесса написания, чтения и проживания жизни подчёркнуты повтором частицы вот в одинаковых по структуре сопоставительно-противительных синтаксических конструкциях.
Буквы — мгновения, из которых складывается жизнь.
Я перелистываю жизнь и ищу в ней приступы счастья. И там, где чуть когда-то не задохнулась от любви, я могу остановиться и закрыть книжку (390).
Каждый прожитый тобою человек меняет всё предыдущее. Вопросительный или восклицательный знак имеют силу перевернуть и фразу, и судьбу. Прошлое — это то, что известно, но изменится, если дожить до последней страницы (388).
Концепт Слово — один из центральных в языковом сознании М. Шишкина, и поэтому к нему притягиваются другие ключевые семантические ряды романа. С концептом Слово связаны концепты: память (слово воскрешает прошлое), время (оно измеряется словом), смерть, бессмертие (слово есть подлинное бессмертие), любовь, Бог, а также концепты — подлинник (оригинал) / копия.
Автор задаёт вопрос, что достовернее — вымышленная история или подлинное событие? Слушая придуманные истории беженцев, замечает:
Пусть говорящие фиктивны, но говоримое реально...
Люди здесь ни при чём, это истории бывают настоящие и не настоящие. Просто нужно рассказать настоящую историю. Всё как было. И ничего не придумывать. Мы есть то, что мы говорим. Свежеструганная судьба набита никому не нужными людьми, как ковчег — всё
остальное хлябь. Мы станем тем, что будет занесено в протокол. Словами (25).
Истории остались, а люди выветрились (118).
Имена людей — знаки оставшихся историй. С этой концепцией имени связана специфика номинаций персонажей романа. У некоторых персонажей авторского повествования, у толмача и его возлюбленной, нет имён собственных, в отличие от героев дневника певицы Беллы. Многие герои романа носят имена мифологических персонажей (Тристан, Изольда, Дафнис, Хлоя, Мария и Иосиф, Дракула), словно примеряют их истории. Мифологические имена «приводят» в текст свою «историю», диктуют персонажу свою «судьбу». Человек становится копией того, что уже было. Чтобы остаться в живых и не умереть, необходимо выйти за границы уже существующей истории, не стать копией, а это значит рассказать свою историю на своём родном языке. Именно поэтому толмач так хочет попасть в церковь, где похоронен Святой Кирилла, с чьим именем связан алфавит толмача — кириллица.
Совсем рядом была церковь святого Климента, в которой похоронен Кирилл, именем которого названы буквы, без которых ничего в жизни толмача бы не было [4: 148].
Придумать правильную историю — это значит сохранить, воскресить прошлое, создать отсутствующее. Толмач и его подруга Изольда, гуляя по Риму, видят скульптурные копии с греческих оригиналов и стараются их оживить, придумать каждому свою историю.
Они плутали по ватиканским музеям и оказались в длинной пустынной галерее: ряды белых изваяний вдоль стен. Безжизненные тела. Руки, ноги, головы, груди, животы — всё это было найдено в земле, а теперь выставлено для опознания. Вазы, саркофаги, барельефы. И снова тела — безглазые, безрукие, безногие, оскоплённые. <...> Мраморные трупы. Выставили в ряд, будто почётный караул на приёме в царстве мёртвых. Изольда придумала их оживлять: давать каждому какую-то историю.
«Вот этот, смотри, был суеверным и надевал сначала сандалии на левую ногу, а потом на правую. Врач назначил ему от грудной болезни лечение ослиным молоком — и он пил по большому стакану в шесть утра. А ещё у него были ягодицы, поросшие шерстью». И так они с толмачом придумывали что-нибудь про каждого. <...> Так они ходили и оживляли мертвых [Там же: 143].
Мёртвые копии памятников и надгробных изваяний оживают в этих придуманных повсе-
дневных историях, где важны неважные повседневные мелочи. А самая живая из придуманных историй многослойного романа Михаила Шишкина — это дневник певицы Беллы, которая «писала очень подробно о каких-то ненужных, интересных только ей людях, вспоминала без конца какие-то неважные детали» [Там же: 129]. Эти неважные детали в пространстве романа Шишкина оказываются самыми важными. Сквозь мелочи просвечивает — истина и, может быть, Бог. Для мелочей, деталей, самого неважного, найти слова труднее всего.
Предметы, тишина (молчание), и пустота и отблеск света — это тоже плоть.
Ведь тишина — это такая же созданная словом тварь, как пустота, запертая в комнате, или как отблеск фонарей на мокрой ночной брусчатке, который размножается вегетативно, черенками. Или как вот эти отпечатки пальцев на небе, хотя нет, это просто птицы разбились теперь на несколько стай (468).
Рассказы Изольды и Тристана, толмача и его возлюбленной, рассказы, придуманные толмачом, его записные книжки, воспоминания о ненужных мелочах жизни, дневник Беллы, всё это — акт воскрешения повседневности в слове.
Воскрешение плоти. Из ничего, из пустоты, из белой штукатурки, из плотного тумана, из снежного поля, из листа бумаги вдруг появляются люди, живые тела, восстают, чтобы уже остаться навсегда, потому что снова исчезнуть, пропасть просто невозможно — ведь смерть уже была (464).
Но где границы возможности Слова, где слово бессильно, и если она эта граница, а для чего вообще нет слов? Автор сочиняет письмо, которое создатель азбуки Морзе пишет жене:
Дорогая, как много слов, обозначающих невидимое! Бог. Смерть. Любовь. И что делать, если нужно назвать то, что так близко, но для чего нет слов? <...> У нас так мало слов для состояния души и ещё меньше для состояния тела! Как описать то, что у нас было? Описать так, чтобы передать хоть часть того настоящего, удивительного, прекрасного? Придумать новые слова? Ставить точки или тире? Господи, тогда то, что мы целовали, будет состоять из одних пропусков. Нужно придумать новую азбуку, чтобы называть неназывае-мое, чтобы не было стыдно целовать то, чему ещё нет чистого прекрасного имени (416).
Где проходит граница слов и что за словом? — Этот общий для многих культур вопрос
задают себе персонажи романа. Чтобы передать, обозначить ещё неназванное словом, то, что находится «за умом», за пределами видимого, Велемир Хлебников и поэты-футуристы придумывали слова, «заумный язык». Размышляя о своеобразии поэтического «заумного языка», Виктор Шкловский в статье «О заумном языке. 70 лет спустя» писал: «Что мне сейчас кажется особенно интересным в зауми? Это то, что поэты-футуристы пытались выразить своё ощущение мира как бы минуя сложившиеся языковые системы. Ощущение мира — не языковое. Заумный язык — это язык пред-вдохновения, это до-книжный, до-словный хаос» [7: 254]. Эту же традицию продолжает Михаил Шишкин, упираясь в границы горизонта текста, он вторгается в область поэтического и создаёт новые слова и образы.
Край света проходит вот здесь, видите, где кончаются слова. Мироколица синеснежна, скуласта. За ней ничего нет. Немотно. И уйти туда по ту сторону слов, невозможно. Предыдущий телеграфист, доходя до границы, каждый раз утыкался в буквы, бился о них, как муха о стекло. С этой стороны слов липа в спущенном чулке льнет к столбу, а с той — немь. И сугробы на закате не играют мышцами. И у дыма из трубы нет тулова. А здесь все буквально. И нет никаких времен — только зимнее продолженное. В заснежье — обло, стозевно, лаяй, а здесь всех спасут, здесь все — уховертки. Свет из окна на снегу перепончат (416).
Антоним Слова — немота, немь, хлябь, туман. За Слово выйти невозможно. В пространстве текста — всех спасут, всё опять станет плотью, за текстом — просто зима. Всё было, будет, никуда не исчезнет, нужно только найти правильные слова. Эта концепция определяет стиль романа, выбор слов и стилистических стратегий, которые всё время чередуются, мелькают, как в калейдоскопе. В романе можно выделить:
1. Слово символическое, которое содержит в себе две части смысла — бытовую и бытийную, — (слова книжного стиля речи, стилизация средневековых текстов, цитаты Библейских текстов, апокрифов, имена текстов библейских и апокрифических, мифологические имена).
2. Слово повседневное (дневник певицы, отрывки из воспоминаний, снов толмача, истории, придуманные толмачом и его возлюбленной, оживляющие копии). В одном отрывке могут быть представлены два ряда слов
одновременно. Мифологическое слово романа включено в повествование о современной повседневности.
3. Заумное слово, выход за буквы (авторское слово)
(навуходоназавр, небоскрёбны, мироколица, синеснежна, (снег) перепончат).
Подчеркнём: слово — ключевой концепт картины мира романа Михаила Шишкина «Венерин Волос». Роман Михаила Шишкина — о возможности (или невозможности) словом описать прошедшее, настоящее и воскресить умершее. Размышления о природе словесного творчества также значимо и важно для автора, а может быть, даже важнее самого сюжетного повествования. Структурообразующая метафора романа «Венерин Волос»: жизнь человека — это рассказанная им истрория.
Функция слова в романе:
1) создание версии жизни;
2) воскрешение прошлого;
3) придание подлинности, достоверности мощам, костям, предметам.
Слово (буква) дано Богом, но рассказано людьми. Всё самое мелкое, частное, бытовое, материальное, неназываемое, должно воскреснуть и сохраниться в слове. Пример подобного Слова, обладающего силой воскрешения прошлого во всей его сиюминутности и подлинности, — дневник певицы Беллы. О чём весть всесильного Слова? О любви.
Потому что если любовь была, то ее ничто не может сделать не бывшей. И умереть совершенно невозможно, если любишь. Вот я лежу бессонной ночью и всех, кого любила, вспоминаю. Слепая, а прямо вижу их перед глазами (476).
Материальный символ любви — растение венерин волос, его имя и стало названием романа.
... Так вот, это на мертвом языке, обозначающем живое, — Adiantum capillus veneris. Травка-муравка из рода адиантум. Венерин волос. Бог жизни. Чуть шевелится от ветра. Будто кивает, да-да, так и есть: это мой храм, моя земля, мой ветер, моя жизнь. Трава трав. Росла здесь до вашего вечного города и буду расти после. А тех, бородатых в хламидах, которые придумали порочное зачатие, рисуйте, ваяйте сколько хотите. Я прорасту сквозь все ваши холсты и пробьюсь сквозь весь ваш мрамор... (473).
ПРИМЕЧАНИЕ
* Здесь и далее после примеров в круглых скобках указаны страницы по изданию: [6].
ЛИТЕРАТУРА
1. Виноградов В. В. Язык и стиль русских писателей от Гоголя до Ахматовой. М., 2003.
2. Лихачёв Д. С. Концептосфера русского языка // Известия Российской Академии наук. Сер. лит. и яз. М., 1993. Т. 52, № 1. С. 3-9.
3. Набоков В. В. Предисловие к русскому изданию // Набоков В. В. Другие берега. М., 1989.
4. Современная русская проза — XXI век: хрестоматия для изучающих русский язык как иностранный / Под общ. ред. Е. А. Кузьминовой, И. В. Ружицкого. Ч. 1. М. 2009.
5. Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997.
6. Шишкин М. Венерин Волос. М., 2007.
7. Шкловский В. Б. О заумном языке: 70 лет спустя // Русский литературный авангард. Материалы и исследования. Тренто, 1990. Р. С. 253-259
REFERENCES
1. Vinogradov V. V. (2003) Yazyk i stil' russkikh pisatelei ot Gogolya do Akhmatovoi. Moscow. (in Russian)
2. Likhachev D. S. (1993) Kontseptosfera russkogo yazyka. Izvestiya Rossiiskoi Akademii nauk. Ser. literatury i yazyka. Moscow, vol. 52, no. 1, p. 3-9. (in Russian)
3. Nabokov V. V. (1989) Predislovie k russkomu izdaniyu. In: Nabokov V. V. Drugie berega. Moscow. (in Russian)
4. Kuz'minova E. A., Ruzhitskiy I. V., eds. (2009) Sovremennaya russkaya proza — XXI vek: khrestomatiya dlya izuchayushchikh russkii yazyk kak inostrannyi, part 1. Moscow. (in Russian)
5. Stepanov Yu. S. (1997) Konstanty. Slovar' russkoi kul'tury. Opyt issle-dovaniya. Moscow. (in Russian)
6. Shishkin M. (2007) Venerin Volos. Moscow. (in Russian)
7. Shklovskii V. B. (1990) O zaumnom yazyke: 70 let spustya. In: Russkii literaturnyi avangard. Materialy i issledovaniya. Trento, p. 253-259. (in Russian)
[ представляем новые книги. рецензии]
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ИНОСТРАННОЙ АУДИТОРИИ...
(Начало на с. 72)
Среди значительного объема статей, чрезвычайно разнообразных по материалу и подходам, можно выделить несколько проблемных вопросов, которые сквозными линиями проходят через последний выпуск, а также намечены и в предыдущих: Как построить анализ литературного текста, чтобы вывести учащегося на понимание значимых компонентов смысла? Как организовать работу с языковым материалом, чтобы помочь иностранцу почувствовать индивидуальный стиль автора, выразительные возможности слова в русской поэзии и прозе?
Преподаватели русского языка, аспиранты, студенты, готовящиеся к практике преподавания РКИ, смогут найти в этом сборнике размышления и предложения методического характера: Какие произведения можно выбрать для урока? С какими трудностями и особенностями восприятия того или иного автора или произведения можно встретиться на уроке с иностранными студентами?
В сборнике можно увидеть проявление давней дискуссии о содержании «лингвистического» и «литературоведческого» анализа при обращении к художественному тексту. Так, статьи разных авторов реализуют по сути два разных подхода к художественному тексту на уроке русского языка. В первом случае он используется только как источник изучения языковых единиц разного уровня, демонстрирующий специфи-
ку их семантики, грамматические особенности в режиме реального функционирования в речи, в тексте. Во втором случае анализ языка произведения строится в перспективе выявления его смыслового содержания, языковые средства рассматриваются не самостоятельно, а как единицы художественной системы текста, что позволяет не только решать собственно языковые задачи, но и обучать чтению.
Ещё один аспект рассмотрения задаётся благодаря статьям зарубежных коллег, которые знакомят с тем, как бытует и как воспринимается наша литература в разных странах (например, Рихтерек, Чехия (2013), Ольшанская, США (2013), Колчинская, Израиль (2014), Цзян Сюньлу, Китай(2015), Нагура, Япония (2015), Лобский, Финляндия (2013) и др.). Можно узнать и о том, как обстоят дела с изучением русской литературы в странах ближнего зарубежья (Филина, Грузия
(2014), Токтубаева, Сидихменова и другие, Казахстан
(2015).
Много интересных наблюдений и выводов содержится в статьях, сфокусированных на культурологическом потенциале произведений русской литературы.
Представляемая серия книг, безусловно, найдет отклик в профессиональном сообществе преподавателей русского языка как иностранного в России и за рубежом.
И. М. Вознесенская, СПбГУ
