CC BY
100
Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 12 (227).
История. Вып. 45. С. 131-140.
Д. В. Тимофеев
КОНЦЕПТ ‘РЕВОЛЮЦИЯ’ В МАТЕРИАЛАХ РОССИЙСКОЙ ПЕРИОДИЧЕСКОЙ ПЕЧАТИ И ОЦЕНКАХ СОВРЕМЕННИКОВ ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИXIXВЕКА: ОПЫТ СРАВНИТЕЛЬНОКОНТЕКСТУАЛЬНОГО АНАЛИЗА
В рамках исследования проблемы адаптации европейских идей в России анализируется различные значения понятия ‘революция’ в социально-политическом лексиконе образованного российского подданного первой четверти XIX в. В результате сравнительно-контекстуального анализа источников определены представления современников о причинах, целях, условиях и возможных последствиях революции в России.
Ключевые слова: история понятий, европейские идеи, революция, общественнополитическая мысль в России, периодическая печать, реформы, либерализм, консерватизм.
В современной историографии внимание исследователей все чаще привлекают субъективные и коллективные представления, стереотипы и мифологемы, формировавшие мировосприятия человека в прошлом, его отношение к различным процессам и явлениям окружающего мира1. Особое место в рамках подобного рода исследований занимают работы по истории политических идей. Однако нередко авторы таких работ при изучении конкретно-исторических процессов и политических взглядов исторических персонажей либо уделяют внимание только тем элементам мировоззрения, которые соответствуют «общепринятому» в историографии набору признаков, характерных для какой-либо идеологии, либо пытаются конструировать свое определение и признаки либерализма, консерватизма, социализма. Ярким подтверждением этого могут служить противоречивые оценки особенностей и хронологических рамок истории российского либерализма и кон-серватизма2.
Выход из сложившегося положения, на мой взгляд, возможен в том случае, если произойдет смена исследовательской парадигмы при изучении истории общественнополитической мысли в целом. Необходимо отказаться от направленности на поиск каких-либо универсальных критериев, с помощью которых можно было бы четко классифицировать политические установки и пытаться посредством текстологического анализа источников реконструировать артикулируемые людьми стереотипы, опасения и надежды, влиявшие на восприятие различных политических идей. В данном контексте важно от-
слеживать, какие термины и понятия современники изучаемой исторической эпохи употребляли при выражении своего отношения к различным явлениям общественной жизни3.
Методологическим основанием такого подхода к изучению истории общественнополитических идей может стать признание тесной взаимосвязи общественного и индивидуального сознания с языковой практикой как в письменной, так и в устной форме. Ориентиром для работы историков в рамках предложенного подхода может стать инструментарий «истории понятий» (Begriffsge-schichte). Одним из основоположников этого направления в современной историографии являлся немецкий историк Р. Козеллек4.
Данный подход, на мой взгляд, позволит более адекватно исследовать процессы освоения различных политических идеологий без механического причисления одних авторов к «либералам», «консерваторам», «реакционерам» и т. п. Изучение истории общественнополитической мысли в тесной взаимосвязи с историей понятий поможет определить различные течения и полутона во всегда подвижной системе социально-политических представлений как отдельной личности, так и определенной социальной группы в целом.
История понятий предполагает использование широкого круга источников, авторами которых были и неизвестные люди, т. к. принципиальное значение имеет не степень влияния конкретного человека на общественное мнение, а сам факт использования в различных контекстах ключевых социальнополитических понятий. Такой подход позволяет выявить все возможные оттенки
общественно-политических настроений и особенности трактовок политических принципов в различных социальных средах. В этом смысле «отправной точкой» истории понятий как особого направления в современной отечественной и зарубежной историографии стало признание «...недостаточности подхода традиционной истории идей, сконцентрированной в значительной мере на канонических текстах великих мыслителей»5.
В первой четверти XIX в. неотъемлемым элементом социально-политического лексикона образованного российского подданного, наряду с понятиями ‘государство’, ‘закон’, ‘гражданин’, ‘гражданские права’, ‘конституция’, ‘собственность’, ‘свобода’, ‘рабство’ и ‘просвещение’, был концепт ‘революция’. В данной статье комплекс источников, анализ которых позволил выявить различные трактовки понятия ‘революция’, представлен целым рядом публикаций в журналах «Вестник Европы», «Сын Отечества, «Отечественные записки», «Санктпетербургский журнал», «Русский вестник», «Архив исторический и политический». По свидетельству современников, именно эти издания в первой четверти XIX в. были наиболее популярны и востребованы в кругах образованных российских под-данных6.
При работе с материалами периодической печати необходимо помнить, что одной из особенностей данного вида исторических источников является их способность одновременно и отражать, и формировать общественное мнение. В этой связи целесообразно проследить взаимосвязь различных контекстов употребления понятия ‘революция’ в журналах и научно-популярных произведениях, а также в отдельных, непредназначенных для широкой огласки высказываниях современников.
Понятие ‘революция’ было заимствовано из английской языковой практики и первоначально имело политически нейтральное значение: примерно с XII в. оно использовалось для описания астрономического феномена кругового вращения светил вокруг Земли7. В таком понимании понятие ‘революция’ употреблялось для обозначения масштабных изменений периодического характера и было тождественно понятиям ‘вращение’, ‘оборот’, ‘перемена’. Лишь во второй половине XVII в. в западноевропейской общественной мысли этот термин стал приобретать расширительный смысл8. С этого времени понятие
‘революция’ все чаще обозначало не столько астрономические, сколько социальнополитические изменения.
Окончательное закрепление политического значения понятия ‘революция’ в Европе произошло во второй половине XVIII в. После 1789 г., основываясь на предшествующем значении, современники одновременно отождествляли революцию с непреодолимой силой природы и истории, и с конфликтным взаимодействием между различными политическими субъектами. События во Франции окончательно закрепили политический контекст употребления понятия ‘революция’: оно все чаще и чаще использовалось для описания важнейших исторических событий со значительными последствиями.
В России 1760-1770 гг. европейское понятие ‘революция’ первоначально переводилось как ‘перемена, изменение’. Возможно, следуя этой традиции, В. Крамаренков при переводе в 1775 г. сочинения Монтескье «О духе законов», вместо ‘revolutions’ использовал слово ‘перемена’9. Однако после событий 1789 г. ‘революция’ воспринималась как нечто большее, чем просто ‘перемена’ или ‘изменение’.
С конца 1790-х гг. в публикациях, посвященных революционным событиям во Франции, постепенно происходило смещение акцентов от простого описания событий к размышлениям о причинах и последствиях революции. Пытаясь логически объяснить произошедшее, современники, как правило, делали это в завуалированной форме, и основными причинами французской революции называли злоупотребления местных властей, слабость Людовика XVI, падение нравов, увлечение ложными идеями10. Размышления же об очевидных для всех последствиях революции имели более открытый характер и размещались на страницах как частных, так и официальных журналов.
В начале XIX в. вопрос о практических результатах Французской революции был поставлен в журнале «Вестник Европы», который начал издаваться в Москве с 1802 г. и достаточно быстро стал одним из наиболее популярных изданий того времени. В нем размещались переводные статьи из французских и немецких журналов, а также оригинальные сочинения российских авторов, прямо или косвенно затрагивавшие тему революции и её последствий.
Первым и наиболее очевидным для современников негативным следствием революции была гибель людей. О масштабах и количестве человеческих жертв «войны революционной»11 неоднократно информировали российские газеты и журналы, цитируя целыми страницами сообщения европейских очевидцев. В одной из подобных публикаций неизвестный автор, подводя своеобразный итог французской революции, писал: «.во Франции на тысячи эшафотов лилась бесценная кровь человеческая. Десять тысяч революционных Бастилий наполнены были жертвами гильотины. Не-счастие и отчаяние начертаны были на лице каждого»12. Естественно, что все аналогичные этому сообщению публикации формировали негативное отношение к революции, которая с начала XIX в. оценивалась не просто как политический переворот, а как достаточно длительный процесс, затрагивавший всех жителей страны.
Непосредственно связанным с массовыми кровопролитием следствием революции объявлялось общее падение нравов. Как правило, подчеркивалось, что оно было неизбежно в обстановке разрушения традиционных норм и институтов, т. к. человек оказывался нравственно дезориентирован и вынужден был действовать во имя сохранения собственной жизни, даже если это сопровождалось гибелью других людей. Именно такая причинноследственная связь предлагалась читателям журнала «Вестник Европы» в целом ряде статей, авторы которых, объясняя причины роста насилия, восклицали: «Сколь людей, рожденных совсем не кровожадными, сделались извергами, когда революция привела их в необходимость погибнуть или губить других!»13 В некоторых случаях авторы публикаций соглашались с утверждением о том, что «. революция сделала многих Французов почти варварами»14.
Наглядным показателем отрицательного действия революции на нравы людей, по мысли целого ряда авторов, был значительный рост преступности. При этом они нередко отмечали, что увеличение количества преступников имело характер долговременной тенденции, заложенной в годы Французской революции. Подобное суждение российский читатель мог обнаружить на страницах «Вестника Европы» в форме сообщений из различных французских провинций. Например, в письме из города Нанси, сообщалось,
что «.в тамошний уголовный суд часто представляют малолетних злодеев, воров и даже убийц»15. Пытаясь объяснить такого рода факты, неизвестный автор писал: «Это ужасно, но мудрено ли? Они были воспитаны среди злодейств революции. Примеры более действуют на юные сердца. К тому же родители не могли в страшное время прилежно заниматься нравственным образованием детей своих»15. Невозможность, даже после окончания «мятежной революции», справиться с ростом «ужасных разбоев» при помощи «обычных», т. е. используемых всеми правительствами в мирное время, методов была признана на самом высшем государственном уровне, о чем убедительно свидетельствовало предложение учредить во Франции «чрезвычайные судилища»16.
Не менее яркой для российского читателя иллюстрацией произошедшего в ходе революции падения нравов, была информация о намерениях некоторых французских политиков упразднить религию. Так, например, в специально посвященной этому вопросу статье сообщалось, что «еще в самом начале Французской революции Вера, равно как и все прочее, было предметом преобразования»17. Доказательством серьезности такого рода планов служили слова аббата Черутти: «Я намерен открыть вам тайну, от которой зависит следствие нашей революции. <....> По моему мнению, не могу человечеству оказать лучшей услуги, как уничтожить Религию - я разумею не одну Религию Христианскую, но все без исключения»18. Комментируя данное высказывание, автор статьи ставил желание запретить религию в один ряд с многочисленными фактами вмешательства революционных властей в частную жизнь граждан: «У несчастных отнимали имение и жизнь, но этого не довольно: надобно было еще заставить их принять учение, что нет Бога, и что смерть есть вечный сон!»19. В результате знакомства с подобными высказываниями революция в сознании российского читателя была противопоставлена как «священным правилам нравственности», сформулированным в рамках христианского вероучения, так и нормам права.
С этих позиций главной причиной революции российские авторы называли падение нравов и увлечение ложными политическими идеалами. Содержательно «нравственные причины революции»20, по их мнению, выра-
жались в поисках гражданами «несбыточного счастья», необоснованной критике властей, а также социальной вражде, вызванной непониманием взаимосвязи и функционального назначения различных сословий. Так, например, размышляя о целях агрессивной политики Франции, неизвестный автор объяснял российским подданным причины революции следующим образом: «В начале революции народ Французский искал щастия, руководствуясь каким-то темным чувством: Правительство казалось ему тиранским, дворянство высокомерным и притеснительным, и хотя дворяне и купцы со своей стороны также роптали, но другия состояния признавали первых излишними в государстве, а вторых своекорыстными откупщиками.»21. Не менее четко взаимосвязь падения нравов с революцией была отражена в широко известной работе профессора Царскосельского лицея И. К. Кайданова «Обозрение политических происшествий в Европе», в которой прямо утверждалось: «.общим следствием <...> ложных умствований было <...> то, что народ во Франции без опасения предался влечению своих страстей и вооружился против монархической власти, против гражданских законов и постановлений, и против христианской веры»22.
Важной составляющей образа французской революции, отраженного на страницах журналов «Вестник Европы и «Сын Отечества», было утверждение, что она не только не достигла своих первоначальных целей, но и обманула надежды граждан: вместо свободы, верховенства закона и неприкосновенности собственности «Франция <...> со временем постыдной своей революции соделалась позорищем ужасных неистовств и воспитала грабителей, нагло попирающих священные права, коими обеспечивается благо народов»23. Главными «средствами революционных героев» объявлялось «возмущение народа против законной власти, грабеж всякого имущества, нарушение всех прав народных и человеческих»24.
Все подобные проявления «человеческой страсти» были полной противоположностью «истинного просвещения», а, следовательно, в морально-нравственном смысле революция не могла иметь положительных резуль-татов25. На страницах российских журналов, особенно после войны 1812 г., неоднократно подчеркивалось, что «Европа после револю-
ции не только не приобрела никакого просвещения и успеха в нравственности, но едва не погрузилась в прежнее варварство.»26, а поколение людей, «воспитанных во время и после революции <.> не имеет никаких понятий, кроме зверских правил, распространенных революциею»27. В данном контексте именно негативным влиянием революции на сознание человека многие российские авторы объясняли «варварские» действия французских солдат на оккупированных ими в 1812 г. российских территориях.
Нередко неприятие разрушительных для общества последствий революции отражалось в форме образных сравнений и выражений. В общем виде, проведенный сравнительный анализ текстов журнальных статей, авторы которых писали о революции, позволил выявить два ряда синонимов и образных выражений с однозначно негативной эмоциональной окраской. Первый ряд представлен образными выражениями, описывавшими революцию посредством сравнения с различными природными явлениями и хищными существами, как неуправляемый человеком процесс. В этом ряду, чаще других, употреблялись словосочетания: ‘ужасная революционная буря’, ‘бурный дух’, ‘пламя революции’, ‘ужасная гидра революции’; ‘свирепое чудовище, изливавшее яд свой на всю Европу’28. Второй ряд представлен словами и словосочетаниями, подчеркивавшими чрезвычайную и неоправданную жестокость революции, такими как: ‘ужасное кровопролитие’, ‘кровавый путь’, ‘кровавые волны’, ‘революционные неистовства’, ‘мучения’, ‘злодеяния’, ‘несчастье’, ‘насилие’, ‘тиранство’, ‘война революционная’, ‘времена ужаса’; ‘ужасы, произве-
29
денные адским духом революции , мятеж 29. На мой взгляд, наличие в текстах такого рода выражений позволяет предположить, что в сознании российских читателей могло быть сформировано представление о революции как деструктивном, чрезвычайно опасном и непредсказуемом по своим результатам процессе. С этих позиций повторение опыта европейских революций было абсолютно неприемлемым даже для членов радикально настроенных тайных обществ, которые, признавая необходимость проведения значительных преобразований, считали принципиально важным не допустить развития событий по сценарию французской революции30. Романтизация революции, формирование её поло-
жительного образа в сознании оппозиционно настроенной части российского общества произошло только с 40-х гг. XIX в.31
В текстах российских авторов первой четверти XIX в. революция противопоставлялась состоянию покоя, устойчивости, естественному процессу органичного развития и привычному в повседневной жизни отдельного индивида порядку вещей. Более того, подчеркивалось, что в процессе революционных изменений неизбежно происходит отрицание опыта предшествующих поколений и, как следствие, исторически сложившихся норм морали и права. Именно эти признаки революции были зафиксированы, например, в толковом словаре Н. Яновского: «Революция - внезапная перемена в правлении какого народа, произведенная сильным потрясением всего общественного тела для установления другого порядка вещей»32. Для образованного российского подданного было очевидным, что такие изменения сопровождаются открытым взаимным противостоянием граждан одного общества в борьбе за достижение различных политических целей. Наличие противоборствующих сторон позволяло делать предположения, что результаты революции не конечны, а её достижения могут быть сведены к минимуму или даже уничтожены её противниками в исторически обозримом будущем. В данном контексте показательно, на мой взгляд, что современники для обозначения движения политического процесса в противоположном ‘революции’ направлении использовали специальный термин - ‘контр-
32
революция’32.
В общем виде, в сознании образованной части российского общества первой четверти XIX в. сформировалась двойственное отношение к революции. С одной стороны, революция оценивалась как безусловное зло и ничем неоправданное насилие, а с другой -как важный урок человечеству, позволивший понять истинные ценности. В 1802 г. на страницах журнала «Вестник Европы» неизвестный автор статьи «Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени» писал: «Революция объяснила идеи: мы увидели, что гражданский порядок священен даже в самых местных или случайных недостатках своих; что власть его есть для народов не тиранство, а защита от тиранства; что разбивая сию благодетельную эгиду, народ делается жертвою ужасных бедствий, которые несравненно злее
всех обыкновенных злоупотреблений власти <.>; что одно время и благая воля законных Правительств должны исправить несовершенства гражданских обществ»33. Следуя этой логике, он приходил к выводу о том, что «если бедствия рода человеческого в каком-нибудь смысле могут называться благодетельными, то сим благодеянием мы конечно обязаны Революции»34. Безусловно «полезными следствиями революции», по мысли автора, было, во-первых, воздействие на «умы писателей», которые, зная о разрушительных последствиях революционных потрясений, стали «бояться оскорбить мораль», а, во-вторых, укрепление патерналистской модели взаимоотношений между государями и подданными. Последнее обстоятельство лишало заявленную революционерами цель установить «равенство состояний» всякого смысла, т. к. «государи, вместо сей химеры стараются, чтобы гражданин во всяком состоянии мог быть доволен; чтобы ни которое не было презрительным или угнетенным»35. Таким образом, негативный пример французской революции должен был служить укреплению стремления и власти, и подданных к сохранению социального мира, уважению законов и соблюдению взаимных прав граждан.
Не менее интересным и поучительным примером революций считалась история возникновения республики «Соединенных Американских областей». Война за независимость, формирование высших органов государственной власти на выборной основе, реализация принципа верховенства закона и разделения властей - все эти события отождествлялись с революцией и рассматривались как яркий пример её позитивного влияния на социально-политическое развитие молодого государства. В этой стране, в отличие от европейских государств, революция не привела к возникновению острых социальных конфликтов и падению нравов. Однако все российские авторы неизменно подчеркивали, что опыт «американской революции» следует рассматривать только лишь как исключение из общего правила. Так, например, в одном из многочисленных свидетельств русских путешественников о пребывании в «республике Соединенных Американских Областей», сообщалось: «Революция Американская не может быть уподоблена ни какой другой, и конечно, надобны были необыкновенные причины, чтоб произвести то удивительное
всеобщее согласие, коим Американцы превозмогли все непреодолимые препятствия!»36 В качестве такого рода «необыкновенных» причин, чаще всего, называли географическое положение и общность интересов большинства переселенцев из Европы, считавших возможным на новом месте полностью реализовать свои желания и идеалы.
Таким образом, в сознании образованного российского подданного сложилось представление о том, что конкретные проявления революции предопределялись множеством факторов, совокупность которых отражала особенности экономического, социальнополитического развития каждой страны. Логическим следствием подобного рода представлений было признание того, что даже если допустить возможность возникновения в России революции, то она не будет повторением ни одной из уже произошедших в мире революций. Вне зависимости от отношения к вопросу о необходимости революции в нашей стране, различные представители как консервативно, так и радикально настроенной части российского общества, считали, что росту революционных настроений в нашей стране могли способствовать несколько факторов.
Первый их них выражался в форме недовольства многочисленными злоупотреблениями местных властей. В 1809-1810 гг. И. В. Лопухин в одном из своих сочинений отмечал: «Злоупотребление власти, ненасытность страстей в управляющих, презрение к человечеству, угнетение народа - вот прямые и одни источники революции»37. Декабрист А. Бестужев, объясняя причины возникновения в России тайных обществ, писал в начале 1826 г. императору Николаю I о том, что одной из целей их существования было предотвращение «кровавой революции», возникновение которой, по его мнению, было возможно в связи с ростом недовольства народа местными чиновниками. Наряду с «уничтожением нормальных школ» и негласным отказом от проведения важных политических преобразований, «своеволие» представителей местной власти способствовало повышению степени политической активности жителей. В сложившихся условиях, по словам А. Бестужева, «.ропот народа, от истощения и злоупотребления земских и гражданских властей произошедший, грозил кровавою рево-люциею» и «.общества вознамерились отвратить меньшим зло большее, и начать свою
деятельность.»38. С этих позиций подчеркивалось, что деятельность тайных обществ была направлена в большей степени на «просвещение народа» как средство предотвращения революции.
Второй причиной, которая гипотетически могла бы подтолкнуть Россию к революции, представители образованной части российского общества называли непродуманную налоговую и денежно-эмиссионную политику правительства. Косвенным подтверждением могут служить рассуждения Н. И. Тургенева в работе «Опыт теории налогов» и записка Н. С. Мордвинова «О новых налогах». Оба автора, анализируя сложившуюся в России экономическую ситуацию, напоминали, что одной из главных причин «кровавой революции» во Франции были ошибки, допущенные королевской властью в финансовой сфере39. Данное обстоятельство, по их мнению, должно было быть для российского правительства весомым аргументом против любых предложений о повышении налогов или выпуске новых ассигнаций.
В целом, во всех исследуемых текстах российских авторов первой четверти XIX в. революция описывалась как ненормальное, чрезвычайное состояние общества, вызванное, как правило, неспособностью государства эффективно решать наиболее актуальные социально-экономические проблемы. Такая трактовка предполагала, что революция - это не самодостаточная цель, а всего лишь средство решения острых проблем чрезвычайными методами, которые, по мнению большинства российских авторов, могли быть решены с помощью «благодетельных» реформ правительства.
Лишь отдельные представители радикальных тайных обществ, проецируя результаты революций в разных странах мира на отечественную реальность, считали, что только посредством такой чрезвычайной процедуры возможно появление необходимых для дальнейшего развития России законов и институтов. Например, П. И. Пестель писал об итогах Французской революции и необходимости революции в России: «.большая часть коренных постановлений, введенных револю-циею, были при реставрации монархии сохранены и за благие вещи признаны, между тем как все восставали против революции, и я сам всегда против нее восставал. От сего суждения родилась мысль, что революция,
видно, не так дурна, как говорят, и что может даже быть весьма полезна, в каковой мысли я укреплялся тем еще суждением, что те государства, в коих не было Революции, продолжали быть лишенными подобных преимуществ и учреждений»40. В приведенной выше цитате, на мой взгляд, отчетливо отражено противоречивое отношение П. И. Пестеля и его современников к революции. С одной стороны, он свидетельствовал о том, что «все восставали против революции», а с другой -признавал её «полезность» в исторической перспективе.
Подобная двойственность была характерной чертой мировоззрения многих декабристов, которые, анализируя опыт зарубежных революций, четко отделяли «преступления», совершенные наименее «просвещенными» участниками, от её «принципов и идеалов», основанных на безусловно справедливых требованиях верховенства закона, личной свободы и неприкосновенности собственно-сти41. Именно поэтому, говоря о возможной перспективе совершения в России революции, они, как правило, подчеркивали, что её сценарий должен был существенно отличаться от европейских аналогов.
Принципиально важной отличительной чертой российской революции должно было быть отсутствие массового кровопролития. Для этого, с позиции сторонников революционного варианта модернизации страны, её началу должен был предшествовать период формирования так называемого «общего мнения», предполагавший количественное увеличение членов «тайного союза» и, одновременно, распространение в образованных кругах российского общества идеи о необходимости проведения значительных преобразований. В этой связи Е. П. Оболенский вспоминал в ходе следствия по делу декабристов: «Постепенным улучшением нравственности и распространением просвещения <.> общество надеялось достичь тихого и неприметного переворота в правлении государства»42. В данном контексте одной из важнейших практических задач «тайных обществ» считалось создание школ «взаимного обучения», издание различных газет и журналов и т. п.
В идеале все это привело бы к разделению в общественном сознании образа «кровавой французской революции» и разработанной в тайных обществах программы социальнополитических преобразований. Следуя этой
установке, П. И. Пестель считал возможным заменить понятие ‘революция’ близкими по значению словами ‘превращение’, ‘преобразование’ или ‘переворот’43. Отчасти такая подмена понятия соответствовала распространенной в XVIII в. практике перевода ‘revolution’ как ‘преобразования’ или ‘перемены’44. Однако, если ранее это было продиктовано официальными установками цензуры, то в текстах, написанных членами тайных обществ, использование подобного рода синонимов, на мой взгляд, предпринималось в целях нейтрализации негативного контекста понятия ‘революция’ и формирования положительного отношения современников к будущим политическим преобразованиям.
Не менее важное отличие предполагаемой российской революции от европейских заключалось в том, что в процессе проведения кардинальных преобразований все происходящее в стране должно было быть подконтрольно новому правительству. В такой трактовке революция не должна была быть зависимым от изменений в настроениях толпы стихийным процессом. Утрата управляемости грозила, с точки зрения сторонников революции, массовыми беспорядками и повторением «ужасов французской революции». Именно поэтому в ходе революции предполагалось не полное разрушение прежней системы управления, а разумное сочетание ранее существовавших структур с новыми, что позволило бы избежать массовых народных волнений и в течение нескольких лет сформировать эффективную систему государственного управления. При этом не исключалось, что к работе в новом правительстве могли быть привлечены известные своими либеральными взглядами и опытом управленческой работы представители прежней администрации. В данном контексте вполне логичным, на мой взгляд, представляется намерение декабристов пригласить во Временное революционное правительство Н. С. Мордвинова и М. М. Сперанского45.
В такой трактовке революция не только не предполагала разрушение государства, напротив, для сближения идеала с реальностью необходимо было сильное государства, способное сохранить социальный мир, гарантировать гражданам личную свободу и безопасность, обеспечить неприкосновенность частной собственности и реализацию принципа верховенства закона. Не желая повторения «ужасов французской революции», сторон-
ники радикальной модели преобразований подчеркивали, что революция - не конечная цель, а всего лишь необходимый инструмент достижения «общего блага». При этом, наряду с сохранением сильного государства, важнейшим условием успешного осуществления в России «бескровной революции» должно было стать просвещение народа, трактуемое как способность граждан анализировать все позитивные и негативнее последствия своих действий.
Проведенный анализ материалов периодической печати и различных высказываний современников о сущности, причинах и последствиях революции позволяет констатировать двойственность позиций по этому вопросу. С одной стороны, и сторонники постепенных преобразований сверху, и приверженцы кардинальных перемен в системе государственного правления считали неприемлемым повторение «ужасов французской революции», а с другой - признавали, что ход и итоги революции в каждой конкретной стране зависят от целого ряда природногеографических, социально-экономических факторов и «степени просвещения граждан». Логическим продолжением данного тезиса было утверждение об исключительной роли государства в процессе проведения преобразований, т. к. только оно способно адекватно оценить «степень просвещения граждан», а в крайнем случае, гарантировать соблюдение их законных прав и «бескровный» характер любых общественных изменений.
Примечания
1 См. подробнее: Зверева, Г. И. Реальность и исторический нарратив : проблемы самореф-лексии новой интеллектуальной истории // Одиссей. 1996. С. 11-24; Репина, Л. П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории // Там же. С. 25-39.
2 См. подробнее: Медушевский, А. Н. Либерализм как проблема современной западной историографии // Вопр. истории. 1992. N° 8-9; Нарский, И. В. Российский либерализм в европейском и национальном контексте (историографический парадокс) // История национальных политических партий в России. М., 1997; Шелохаев, В. В. : 1) Русский либерализм как историографическая и историософская проблема // Вопр. истории. 1998. № 4; 2)
Дискуссионные проблемы истории российского либерализма в новейшей отечественной литературе // Вопр. истории. 2007. № 5.
3 См.: подробнее: Тимофеев, Д. В. : 1) В поисках новых подходов к изучению общественнополитических настроений в России первой четверти XIX века : опыт системного анализа понятий // Историческая наука сегодня : теории, методы, перспективы. М., 2010. С. 391402; 2) История общественно-политической мысли России первой четверти XIX века в зеркале истории понятий : проблемы методологии и практики // Траектория в сегодня : россыпь историко-биографических артефактов (к юбилею проф. И. В. Нарского). Челябинск, 2009. С.39-47.
4 См: Козеллек, Р. : 1) Теория и метод определения исторического времени // Логос : журн. по философии и прагматике культуры. 2004. № 5(44). С. 97-130; 2) Социальная история и история понятий // Исторические понятия и политические идеи в России. XV-XX века : сб. науч. работ. СПб., 2006. С. 33-53; 3) К вопросу о темпоральных структурах в историческом развитии понятий // История понятий, история дискурса, история метафор. М., 2010. С. 21-33;и др.
5 См.: Бёдекер, Х. Э. : 1) Отражение исторической семантики в исторической культурологии // История понятий, история дискурса, история метафор : сб. ст. : пер. с нем. / под ред. Х. Э. Бёдекера. М., 2010. С. 6; 2) Размышления о методе истории понятий // Там же. С. 37.
6 См., например: Историческое и критическое обозрение российских журналов // Сын Отечества. 1821. Ч. 67, № I. С. 3-20; № II. С. 4964; Ч. 68, № XII. С. 205-218.
7 См.: Магун, А. Опыт и понятие революции // Новое лит. обозрение. 2003. № 64. С. 59.
8 Василькова, В. В. Идеи Просвещения и революция : архетипические основания теорий исторического круговорота // Философский век : альм. Вып. 5. Идея истории в российском просвещении : сб. ст. / отв. ред. Т. В. Артемьева, М. И. Микешин. СПб., 1998. С. 245.
9 См: Плавинская, Н. Ю. Как переводили Монтескье в России? // Европейское Просвещение и цивилизация России. М, 2004. С. 284.
10 См: Стенник, Ю. В. Тема Великой французской революции в консервативной литературе и публицистике 1790-х годов // Великая Французская революция и русская литература. Л., 1990. С. 74-75.
11 Всеобщее обозрение // Вестн. Европы. 1802. Ч. I, № 1, янв. С. 66.
12 Краткое изображение перемен, которые претерпела религия во Франции, как во время господствования ужасов, так и прежде, и после сей эпохи // Вестн. Европы. 1805. Ч. XXII, № 15, авг. С. 214.
13 Некоторые примечания гражданина Мишо для историков Французской революции // Вестн. Европы. 1802. Ч. VI, № 21, нояб. С. 36.
14 Важный самозванец во Франции // Вестн. Европы. 1803. Ч. IX, № 11, июнь. С. 219.
15 Действие войны и революции // Вестн. Европы. 1802. Ч. I, № 2, янв. С. 77-78.
16 Изображение состояния Французской республики, представленное консулами законодательному Совету // Вестн. Европы. 1802. Ч. I, № 2, янв. С. 85.
17 Краткое изображение перемен, которые претерпела религия во Франции. С. 206.
18 Там же. С. 210.
19 Там же. С. 213.
20 См.: Размышление русского патриота о быстрых успехах французской системы // Сын Отечества. 1813. Ч. 4, № X. C. 149.
21 Исступление французской политики в 19 веке // Сын Отечества. 1813. Ч. 8, № XXXIII. С. 34.
22 Обозрение политических происшествий Европы от смерти Фредерика Великого (1786) и начала Французской революции (1789) до 1812 года : извлечение из руководства к познанию Всеобщей истории, соч. проф. И. Кайданова. Ч. III // Сын Отечества. 1821. Ч. 69, № XVI. С. 61.
23 О политических обманах Франции // Вестн. Европы. 1812. Ч. LXV, № 17, сент. С. 69.
24 Французская революция // Сын Отечества. 1813. Ч. 7, № XXVII. Смесь. С. 40.
25 См. подробнее: Тимофеев, Д. В. Система значений понятия «просвещение» в социально-политическом лексиконе российского подданного первой четверти XIX века : опыт контекстуального анализа // Имперская Россия / Classical Russia 1700-1825 / ред. Е. Н. Марасинова. Idyllwild : Charles Schlacks, 2010. Vol. 3-5. С. 21-48.
26 Письмо к друзьям о Бонапарте и нынешнем времени // Сын Отечества. 1813. Ч. 10, № LI. C. 226.
27 Положения и надежды Европы // Сын Отечества. 1813. Ч. 8, № XXXVII. С. 191.
28 См., например: Объявления от Людовика XVIII французам // Вестн. Европы. 1805. Ч. XXVI, № 5, март. С. 3-21; Письмо к дру-
зьям о Бонапарте и о нынешнем времени // Сын Отечества. 1813. Ч. 10, № LI. С. 224; Обозрение политических происшествий Европы от смерти Фредерика Великого (1786) и начала Французской революции (1789) до 1812 года // Сын Отечества. 1821. Ч. 69, № XVI. С. 53-70; № XVII. С. 104, 111-112; Извлечение из письма в Казань 29 октября 1823 года о празднестве по случаю освобождения короля Испанского // Отечеств. зап. 1823. Ч. XVI, № 43, ноябрь. С. 324.
29 См. например: Нечто о Французской революции // Санктпетербург. журн. 1809. № IX, сент. С. 82; Влияние России и Франции // Сын Отечества. 1813. Ч. 6, № XXIV. С. 179-185; Пагубные действия континентальной системы // Сын Отечества. 1813. Ч. 7, № XXIX. С. 114-119; Адские выдумки французов к истреблению законных правителей и человечества // Рус. вестн. 1813. № 10. С. 40; Письмо из Москвы в Нижний Новгород. Письмо шестое (окончание) // Сын Отечества. 1813. Ч. 10, № XLVIII. С. 97-105; Американцы и англичане // Сын Отечества. 1814. Ч. XVII, № XLV. С. 287; Великодушное пожертвование России самой собою для спасения человечества // Сын отечества. 1815. Ч. 23, № XXVII. С. 3-31; Взгляд на 1815 г. (заключение) // Архив исторический и политический. СПб., 1816. С. 28; Бутовский, И. Сравнение Крестовых походов с священною бранию текущего столетия // Сын Отечества. 1822. Ч. 75, № I. С. 15; Кайданов, И. Обозрение политических происшествий Европы от смерти Фредерика Великого и начала Французской революции до 1812 года // Сын Отечества. 1821. Ч. 69, № XVI. С. 57; № XVII. С. 101.
30 Чудинов, В. А. Французская революция : история и мифы. М., 2007. С. 12.
31 Там же. С. 13.
32 Яновский, Н. Новый словотолкователь, расположенный по алфавиту. Ч. 3. О-Ф. СПб., 1806. Стб. 516.
33 Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени // Вестн. Европы. 1802. Ч. III, № 12, июнь. С. 314-315.
34 Там же. С. 315.
35 Там же. С. 317.
36 Взгляд на республику Соединенных Американских областей // Сын Отечества. 1814. Ч. 17, № XLV. С. 256-257.
37 Цит по: Стенник, Ю. В. Указ. соч. С. 73.
38 ГАРФ. Ф. 48. Следственная комиссия и Верховный уголовный суд по делу декабристов. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 64.
39 См.: Тургенев, Н. И. Опыт теории налогов. СПб., 1818. С. 30; Мордвинов, Н. С. Записка о новых налогах // Архив графов Мордвиновых. Т. 5. СПб., 1902. С. 558, 559.
40 Цит. по: Плимак, Е. Г. Великая Французская революция и революционная традиция в России / Е. Г. Плимак, В. Г. Хорос // Великая французская революция и Россия. М., 1989. С. 218.
41 Чудинов, В. А. Французская революция. С. 12.
42 Восстание декабристов : материалы, документы. М. ; Л., 1925. Т. 1. С. 230.
43 См. подробнее: Одесский, М. П. Вольнодумный тезариус декабристов. Rёvolutюn-революция-переворот-превращение // Декабристы : актуальные проблемы и новые подходы. М., 2008. С. 496-499.
44 См.: Плавинская, Н. Ю. Указ. соч. С. 284; Виноградов, В. В. История слов. М., 1999. С. 449.
45 См. подробнее: Нечкина, М. В. Восстание
14 декабря 1825 года. М., 1951. С. 28-29; Семенова, А. В. Временное революционное правительство в планах декабристов. М., 1982.
