CC BY
223
Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 1 (216).
История. Вып. 43. С. 23-32.
ИСТОРИЯ РОССИИ И ЕЕ РЕГИОНОВ
Д. В. Тимофеев
«КОНСТИТУЦИЯ.» В РОССИИ ПЕРВОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX ВЕКА: ПОИСК ОРИЕНТИРОВ ПОЛИТИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ
В рамках исследования проблемы адаптации европейских идей в России анализируются различные значения понятия ‘конституция ’ в социально-политическом лексиконе образованного российского подданного первой четверти XIX в. В результате сравнительно-контекстуального анализа источников определены представления современников о функциональном назначении, условиях и возможных последствиях установления в России конституции.
Ключевые слова: история понятий; европейские идеи в России; конституция; свобода; собственность; закон; история общественно-политической мысли в России первой четверти
XIX в.; проблемы реформ в России.
В начале XIX в. важным элементом политического лексикона образованного российского подданного становится понятие ‘конституция’, которое, наряду с привычными значениями, такими как ‘сложение тела’, ‘устав’, ‘учреждение’, ‘постановление’, ‘собрание коренных законов’1, все чаще использовалось для обозначения системы взаимоотношений императора и общества. Именно с этого времени российские авторы, говоря о перспективе проведения сколько-нибудь масштабных административных преобразований, употребляли слово ‘конституция’. Подтверждением этому могут служить многочисленные воспоминания современников, описывавших настроения российского общества как в начале царствования Александра I, так и в послевоенный период. Так, например. Ф. П. Лубяновский вспоминал: «...вслух развивались такие идеи, которые может быть и до этого были не совсем у нас новы, но безгласны и бессловесны, надежда, как видно, веселила сердца. Вслушиваясь в беседы, в этих надеждах и радостях я впервые услышал <...> о необходимости общего преобразования, о конституции.»2. Аналогичные свидетельства использования понятия ‘конституция’ в связи с ожиданиями преобразований можно найти в различных текстах, созданных И. М. Долгоруковым, М. А. Фонвизиным, Ф. В. Булгариным, Н. И. Тургеневым, М. И. Пущиным3.
Особое значение для формирования ассоциативной и логической связи конституции с перспективой проведения административных преобразований имела завершившаяся
в сознании образованной части российского общества на рубеже ХУШ-Х1Х вв. десакрализация образа монарха4. Следствием «очеловечивания» образа монарха была корректировка представлений о назначении и роли императора: в идеале он обязан был бы поощрять инициативу «снизу» и всеми доступными способами привлекать к обсуждению важных государственных вопросов наиболее компетентных и «знающих» людей5.
Все вышеизложенное, на мой взгляд, способствовало смягчению негативного подтекста понятия ‘конституция’, который был распространен в связи с революционными событиями во Франции. Конечно, это не привело к полному исчезновению настороженного отношения к конституции, но в совокупности с целым рядом внутри и внешнеполитических факторов сформировало положение, при котором данное понятие стало одним из наиболее востребованных при выражении отношения к идее о необходимости проведения широкомасштабных социально-политических преобразований. Актуализации понятия, безусловно, способствовали многочисленные публикации в российских журналах работ, содержавших негативные и позитивные оценки зарубежных конституций. Как правило, авторы такого рода сочинений выражали свое представление о функциональном назначении и последствиях учреждения конституции.
Во-первых, рассматривая конституцию как инструмент повышения эффективности системы государственного управления, одним из позитивных последствий ее использо-
вания авторы нередко называли искоренение таких публично осуждаемых всеми явлений, как взяточничество, казнокрадство и произвол чиновников. Так, например, в качестве надежного средства, ограждающего от произвола чиновников, конституция была представлена в характерном для начала XIX в. жанре письма иностранца. Именно в такой форме свидетельство о позитивных результатах конституционного строя должно было выглядеть для российского читателя наиболее убедительно. Анонимный автор, представленный издателем «Духа журналов» как «житель Брюсселя», делился с россиянами своими оценками действующей в его стране конституции. При этом он без пафоса, и даже с некоторой долей критики, прямо писал о преимуществах, которые дает конституция: «В начале никакое правление не бывает совершенно; мы и своего таковым не считаем; однако же мы весьма благодарны нашему доброму королю, что он тотчас по восшествии на престол даровал нам Конституцию <...> С того времени у нас многое исправлено и улучшено; <...> и мы теперь остаемся благонадежны, что у нас никогда не возникает самоуправство министров и других правительственных властей, которые в иных землях, при добром Государе, бывают иногда притеснительнее нежели при деспоте»6. Интересно отметить, что автор не идеализировал окружающую его реальность, а отмечал лишь наиболее важные, с его точки зрения, положительные изменения. При этом специально оговорился, что даже при наличии «доброго Государя» есть вероятность притеснений граждан со стороны чиновников.
Во-вторых, безусловно положительным следствием существования конституции признавалась возможность устранения закрытости власти от необходимой и ей, и обществу информации об основных тенденциях социально-экономического развития страны. Конституция в данном контексте рассматривалась как средство устранения «политической таинственности», которая, с одной стороны, препятствовала правительству своевременно принимать превентивные меры по нейтрализации негативных социальноэкономических явлений, а с другой - способствовала распространению в народе слухов и росту недоверия граждан правительству. Именно конституция, по словам известного российского ученого К. Ф. Германа, могла
стать фактором формирования более открытых и доверительных отношений между властью и обществом7.
В-третьих, наличие конституции рассматривалось в качестве необходимого условия повышения благосостояния как отдельной личности, так и государства. Аргументируя данный тезис, российские авторы, как правило, обращались к опыту иностранных государств. Так, например, Н. И. Тургенев, оценивая перспективу восстановления французской экономики после революционных потрясений, отмечал, что «.если Франция еще долго будет находиться в мирном положении, то сие государство с помощью конституции вновь оживится; народная промышленность и заграничная торговля воскреснут, упадающее состояние Франции прекратится»8. Не менее четко взаимосвязь конституции и темпов экономического развития обозначил адмирал Н. С. Мордвинов. Анализируя положение во Франции и Англии, в 1816 г. он писал: «Франция, сделавшись конституционной монархией, очень быстро умножает богатство и могущество, в то время как другие европейские страны, оставшиеся со своими старыми законами, развиваются крайне медленно. Англия благодаря конституции, которая сделала ее богатой и могущественной, смогла сопротивляться силам Европы, собранным в руках Наполеона..»9. Отсутствие конституции в нашей стране являлось, по мысли Н. С. Мордвинова, тормозом социально-экономического развития: «Россия, со своим самодержцем, останется долго бедною и слабою и не будет успешно развиваться, по сравнению с конституционными странами»10.
На страницах российских журналов первой четверти XIX в. можно было найти материалы о благотворном влияния конституции на развитие экономики не только в отношении стран так называемого «старого света», где конституционное правление преподносилось как исторически сложившаяся реальность, но и при описании социально-экономического положения относительно «молодых» государств. В данном контексте понятие ‘конституция’ часто встречается для объяснения усиления роли «Соединенных Американских областей» в мировой экономике. Именно учреждение конституции представлялось основной причиной стабилизации политического и социально-экономического положения этого государства. В 1820 г. издатель журнала «От-
ечественные записки» П. Свиньин, анализируя экономические взаимосвязи Российской империи с «Северо-американскими штатами», отмечал, что именно конституция стала основой укрепления торговых взаимосвязей со многими государствами мира11.
В общем виде, на мой взгляд, такого рода статьи и информационные заметки о положении в других странах могли сформировать у российского читателя представление о конституции как основе стабильного развития, которая, с одной стороны, придавала «правительству силу и прочность», а с другой - юридически закрепляла право личности на «безопасность», неприкосновенность собственности, «свободу промышленности, мнений слов и мыслей»12. В такой трактовке конституция существенно снижала вероятность возникновения в обществе острых социальных конфликтов и нередко преподносилась российскому читателю как желанная цель жителей различных стран13.
Однако, наряду с позитивными оценками действия конституции в различных странах мира, на страницах российских журналов высказывались и прямо противоположные мнения. Прежде всего, осторожное отношение к идее установления конституции присутствовало в текстах, информировавших читателя
об опыте перехода европейских стран от абсолютной монархии к монархии конституционной через «революцию», которая прямо связывалась с беспорядками и «торжеством человеческих страстей». В подобного рода текстах приверженцы так называемой «конституционной партии» были представлены агрессивными и чрезвычайно опасными для мирных граждан людьми. Неслучайно при упоминании о противниках короля достаточно часто употреблялась словосочетания ‘конституционные войска’, ‘конституционные солдаты’, а иногда прямо сообщалось, что «иступленный приверженец конституции угрожает расстрелять всякого, кто предпримет что-либо против оной»14.
Не менее опасной преградой для достижения «общего блага» конституция могла стать в том случае, если она навязывалась какому-либо народу в результате внешнего завоевания. Такая конституция, даже несмотря на то, что в ней могли быть провозглашены права и свободы «граждан», могла принести больше вреда, нежели пользы и, по сути, являлась лишь внешней формой, скрывавшей «власто-
любие завоевателей». Чаще всего, в качестве неопровержимого доказательства справедливости данного суждения, российскому читателю предлагались материалы о том, что главной целью конституций, установленных Наполеоном на завоеванных территориях, было «истощение земли ужаснейшим образом», и «вся конституция <.> состояла в железной воле деспота»15.
На фоне подобного рода публикаций наиболее приемлемым способом политической модернизации России представлялось превентивное провозглашение октроированной конституции, которая была бы пожалована самим монархом добровольно, а не под давлением агрессивно настроенной толпы или группы заговорщиков. М. М. Сперанский в «Введении к уложению государственных законов» прямо писал об этом: «Российская конституция одолжена будет бытием своим не воспалению страстей и крайности обстоятельств, но благодетельному вдохновению Верховной власти, которая, устраивая политическое бытие своего народа, может и имеет все способы дать ему самые правильные формы»16. Такая постановка вопроса предполагала, что именно император должен был стать инициатором и главным гарантом соблюдения конституции в России. В данном контексте «добрая воля монарха» объявлялась неотъемлемым условием, позволявшим воспользоваться всеми «выгодами» конституционного правления и, одновременно, минимизировать риск возникновения «пагубных последствий» при проведении политических преобразований.
Следуя данной логике, многие российские авторы подчеркивали, что без наличия доверительных отношений между властью и обществом конституция не сможет эффективно функционировать. Подобное утверждение можно найти и в представленных на высочайшее имя проектах, и на страницах российской периодической печати. Так, например, автор статьи, опубликованной в одном из номеров журнала «Русский вестник» за 1817 г., недвусмысленно писал: «Никакие конституции не обеспечат безопасности народной, если она не будет ограждена единоначалием и единодушием»17. Признание того, что конституция без наличия взаимопонимания власти и общества может стать лишь декларацией, не оказывавшей сколько-нибудь заметного влияния на повседневную жизнь
граждан, являлось отражением одного из существовавших в первой четверти XIX в. негативных контекстов употребления данного понятия. Формальная конституция признавалась не только не нужной, но и опасной, т. к. она могла стать причиной роста недоверия к любым законам18.
В наиболее отчетливой форме отрицательное отношение к формальному, декларативному характеру любых конституционных актов отражено в публикациях, содержащих оценки действенности конституций в различных странах мира. Так, например, в одном из номеров «Духа журналов» от имени издателя была размещена статья с критикой сочинения французского посла в Турции графа А. Ф. Ан-дреосси «Путешествие к устью Черного моря или опыт изыскания о Босфоре с атласом», в котором рассказывалось о «турецкой конституции». Автор статьи с нескрываемым удивлением и раздражением комментировал работу графа Андреосси: «Конституция - в Турции! В государстве самом деспотическом на свете! Где жизнь и имущество каждого, начав от Верховного Визиря и до последнего гражданина, зависит от минутного своенравия самовластнейшего Султана <...> в таком государстве Конституция!»19. Такая конституция, по мысли автора, не имела ничего общего с европейским представлением о главном юридическом документе любого государства и была названа «мнимой»20. Избранный автором иронический стиль изложения материала, на мой взгляд, предполагал восприятие читателем информации о «турецкой конституции» как о некоем курьезе, ставшем результатом неправильной трактовки реальной политической обстановки.
Мысль о возможности существования конституции лишь на уровне декларации присутствовала в российской периодической печати и в отношении ряда европейских стран. В ноябрьском номере журнала «Вестник Европы» за 1802 г. автор статьи «Несколько слов о новой французской конституции» с сожалением признавал, что конституция не оправдала надежд, связанных с решением проблемы произвола чиновников, взяточничеством, обеспечением личной безопасности и свободы печати. Одной из причин такого положения, по мнению автора, было стремление Наполеона с помощью конституции узаконить личный контроль за всеми органами исполнительной и законодательной власти.
С аналогичными суждениями, но уже об английской «конституции», российский читатель мог познакомиться в журнале «Русский вестник», на страницах которого сообщалось: «В Виртенбергии приступают к конституции; в Англии она уже несколько веков существует, но и там <...> восклицают: “Где конституция наша? Она у нас в бездействии, хотя и славится в других землях”. Можно отвечать <.> что хотя английская конституция и славится вне Англии, но мы убеждены, что она далека от совершенства, не существующего в сем мире»21. Таким образом, подчеркивалась нецелесообразность установления конституции, если в стране еще не сложились отношения взаимного доверия между представителями власти и обществом, а также система действенного контроля за исполнением норм права.
Указанные выше примеры положительных и отрицательных коннотаций позволяют предположить, что в сознании образованного российского подданного сложилось двойственное отношение к конституции. С одной стороны, она воспринималась как важный фактор, способствовавший экономическому развитию повышению эффективности государственного управления. С другой стороны, признавалось, что для агрессивно настроенных членов общества, стремящихся к перераспределению материальных благ, привилегий и власти, идея установления конституции могла стать достаточным основанием для антиправительственной деятельности, что могло привести к политическому расколу и революции.
Неоднозначность трактовок обусловила актуальность вопроса о целесообразности и границах заимствования конституционных идей с учетом конкретно-исторических особенностей Российском империи. Дополнительным стимулом для поддержания интереса к данной теме была сложившаяся в 1802-1820 гг. практика публикации текстов зарубежных конституций в отечественных журналах. Такие известные российской читающей публике издания, как «Сын Отечества», «Вестник Европы», «Дух журналов», нередко печатали основные положения европейских конституционных актов22. На этом фоне показательным является фраза неизвестного российского автора, который, завершая обзор иностранных известий, восклицал: «Наше время можно назвать временем трактатов
и конституций»23. Появление на страницах российских журналов текстов конституций различных стран мира было важнейшим фактором формирования в образованных кругах русского общества первой четверти XIX в. представлений о содержании и структуре основополагающего законодательного акта.
Все опубликованные в первой четверти XIX в. на страницах российских журналов тексты зарубежных конституций можно разделить на две группы: первую группу составляют конституции стран Европы с республиканской формой правления, вторую - так называемые «королевские» конституции, описывавшие политическое устройство в странах с монархической формой правления.
Республиканские конституции в большинстве случаев публиковались с существенными сокращениями и сопровождались развернутыми комментариями, смысл которых нередко сводился к вольному пересказу близких по своему содержанию статей. Характерным примером такого рода публикаций было изложение основ итальянской и американской конституций, опубликованных соответственно в журналах «Вестник Европы» и «Сын Отечества» в 1802 и 1814 гг. Сравнительный анализ данных публикаций позволяет предположить, что при отборе статей основное внимание было обращено на то, каким образом в текстах республиканских конституций закреплены принципы разделения властей, равенства граждан перед законом, неприкосновенности собственности, свободы вероисповедания, а также порядок внесения по мере необходимости изменений в текст конституции. Особое значение придавалось вопросу о реализации принципа выборности в процессе формировании высших органов государственной власти. При этом особый акцент делался на существовании имущественного, возрастного и образовательного ценза, который всегда представлен был как очевидный и не требующий дополнительных аргументов принцип, позволявший не допустить к управлению государством неподготовленных людей.
Значительно более подробно в российских журналах были представлены тексты конституций стран с монархической формой правления. Конечно, как и в случаях с республиканскими конституциями, приводился не полный текст документа, а лишь наиболее важные, с точки зрения издателя, статьи. Од-
нако такого рода публикации не сводились к пересказу основного содержания, а представляли собой дословное воспроизведение переведенных на русский язык конкретных статей конституции с указанием их порядкового номера. Представленный в форме цитат текст, безусловно, вызывал больший интерес и позволял наглядно показать читателям пластичность монархической формы правления, при которой верховный правитель, соглашаясь на подписание конституции, демонстрировал приверженность власти мирному развитию событий, желание укрепить «законность» и гарантировать соблюдение «гражданских прав» для всех своих подданных.
Ярким примером публикации так называемых «королевских конституций» было размещение на страницах журнала «Сын Отечества» «Конституции Французского королевства». В предисловии к документу было напечатано переведенное на русский язык обращение Людовика XVIII к французам, в котором он признавал, что «свободная монархическая конституция» соответствовала «ожиданиям просвещенной Европы», но за основу для составления «конституционной хартии» были взяты «характер французов и почтенные памятники веков протекших»24. На мой взгляд, такое предисловие могло быть воспринято российским читателем как дополнительное подтверждение того, что главными условиями для создания любой конституции должны быть «свободное» волеизъявление монарха и её соответствие проверенным опытом предшествующих поколений, но сохранившим свою актуальность нормам права.
Сравнительный анализ опубликованных в российских журналах текстов европейских конституций вне зависимости от того, рассматривались ли они читателями в качестве образца для составления проектов, или не вызывали ничего, кроме резкого неприятия, позволяет предположить, что в сознании образованного российского подданного было сформировано четкое представление о внутренней структуре конституции: в ней обязательно должно быть дано описание системы государственного управления и определены основные гражданские права.
Такая общая схема не противоречила сложившемуся с конца XVIII в. представлению
о конституции как о собрании «коренных законов». Своеобразным отражением синонимичности данных понятий было то, что при
переводе на русский язык в тексте документа понятие ‘конституция’ могло употребляться неоднократно, а в заголовке оно заменялось словосочетаниями ‘Государственный устав’, ‘Государственное уложение’ и т. п. На мой взгляд, это было обусловлено не только стремлением редакции журналов минимизировать негативные ассоциации с революционными событиями во Франции, но и более точно соответствовало общественным ожиданиям реформы российского законодательства, главным результатом которой должно было быть появление в России аналогичного по структуре «государственного уложения» или «коренного закона».
Существовавшие в российском обществе представления о сходстве внутренней структуры предполагаемого «коренного закона» с конституцией были зафиксированы в многочисленных проектах и записках, адресованных императору Александру I, а также в трудах известных российских ученых. Показательным в данном контексте является учебное пособие В. Г. Кукольника, автор которого, объясняя, что такое «коренной закон», писал: «Коренные законы, заключающие в себе состав или книгу, утвержденную и обнародованную верховной законодательной властию, называются Конституциею народа, или государства»25. Содержательно «коренные законы», по мнению автора, должны определять «.отношения Граждан к верховной Власти и сей последней к гражданам; также <.> образ мер и средств правления Государства, распределение политического состояния государственных сословий, означение представленных им преимуществ, политических прав и обязанностей к Государству, равно как и к Верховной власти онаго.»26.
Не менее четко сходство структуры «коренных законов» с конституцией просматривается в сочинении адьюнкт-профессора Главного педагогического института К. Арсеньева «Начертание статистики российского государства», в которой автор, рассуждая о содержательной стороне «коренного закона», писал: «Коренные законы Российской Империи относятся к трем существенным главным предметам: 1) они сохраняют целость и состав всего государства; 2) они определяют права и власть монарха; 3) содержат права народа или различных классов подданных»27. Аналогичное представление о структуре главного законодательного акта страны отра-
жено и в работе М. М. Сперанского «Введение к уложению государственных законов». «Коренной закон» должен устанавливать: «1. Права державной власти. 2. Закон, возникающий из прав державной власти 3. Права подданных»28. Следует отметить, что подобная структура прослеживается практически во всех известных нам проектах российской конституций, созданных в первой четверти XIX в. Таким образом, главное назначение «коренного закона», т. е. конституции - упорядочить систему государственного управления и установить оптимальное соотношение прав и обязанностей граждан.
Существовавшая на уровне представлений о структуре «коренного закона» идея законодательного закрепления гражданских прав обусловила формирование логической и ассоциативной связи слов ‘закон’, ‘конституция’ и ‘свобода’. В данном контексте становится понятна реакция образованной части российского общества на выступление Александра I при открытии Польского Сейма в марте 1818 г. Обращаясь к собравшимся, император говорил всего лишь о намерении распространить «правила законосвободных учреждений» на все пространство Российской империи, не используя при этом слово
і ’20
конституция 20, но многие современники отождествляли такого рода заявления с желанием верховной власти даровать российским
30
подданным конституцию30.
Обозначенная императором перспектива учреждения «на всем пространстве Российской империи» конституции вызвала неоднозначную реакцию представителей образованной части российского общества31. Однако и для сторонников, и для противников объявленного Александром I намерения было очевидно, что его реализация может существенно изменить привычный характер межсословных отношений, т. к. в любой стране конституция подразумевала, прежде всего, закрепление в законе прав и свобод гражданина. Подобная логика представлена в правительственных проектах реформирования системы государственного управления и в программных документах разнообразных тайных обществ.
Так, например, впервые официально озвученный в процессе обсуждения на заседаниях Негласного комитета проекта «Жалованной грамоты российскому народу» А. Р. Воронцова европейский принцип свободы личности и неприкосновенности частной собственности
впоследствии неоднократно воспроизводился как в написанных по поручению императора проектах конституции, так и в сочинениях, представленных российскому самодержцу по личной инициативе. Более ста рукописных страниц «Введения к уложению государственных законов» М. М. Сперанский посвятил рассмотрению сущности и объема прав граждан. Позднее принцип равенства граждан перед законом, права личности на безопасность, «свободу передвижения», свободу печати и «неприкосновенность частной собственности» были официально подтверждены в статьях 11, 16-27 «Конституционной Хартии Царства Польского», разработанной под руководством Н. Н. Новосильцева и А. Чарторыйского32, а в 1818-1819 гг. наличие у российских подданных аналогичных прав было зафиксировано в статьях 78-90 и 97-98 «Государственной уставной грамоты Российской Империи»33, которая предположительно должна была стать первой общероссийской конституцией.
Еще одним логическим следствием учреждения в России конституции современники считали ликвидацию «рабства крестьян»34. Так, например, Ф. В. Ростопчин, характеризуя настроения столичного дворянства, сообщал С. Р. Воронцову, что многие в Петербурге «под конституцией разумеют освобождение крестьян <...>, но не захотят ограничить свою власть и подчинить себя господству правосудия и разума»35. Указанные в письме Ф. В. Ростопчина опасения помещиков, что с появлением конституции их власть над крестьянами будет существенно ограничена, а сами они, как и все российские подданные, должны будут «подчинить себя господству правосудия», косвенно подтверждает широкое распространение ассоциативной и логической связи конституции с принципом равенства всех перед законом. В данном контексте российская конституция рассматривалась как юридический документ, превращавший крестьян из объекта в субъект права, а, следовательно, помещик в новых условиях должен был бы выстраивать отношения с земледельцами не в соответствии с исторически сложившейся практикой обращения с «ревизскими душами», а на основе действующего законодательства.
Наряду со «свободой» и равенством граждан перед законом понятие ‘конституция’ в сознании образованного российского поданного было тесно связано с принципом сослов-
ного представительства. Чаще всего создание в России выборного законодательного (или законосовещательного) органа при императоре признавалось оптимальным вариантом разрешения проблемы низкой эффективности управления и цивилизованной формой помощи монарху. Впервые такой подход к проблеме модернизации российской системы государственного управления был озвучен уже в апреле-мае 1802 г. в процессе обсуждении в Государственном Совете вопроса «О правах и преимуществах Сената»36. И хотя большинство членов Совета считали нецелесообразным наделение Сената дополнительными полномочиями, некоторые участники обсуждения говорили о необходимости изменить порядок его формирования. Так, например, С. П. Румянцев и Н. С. Мордвинов представили свои «Особые мнения», общий смысл которых сводился к предложению сделать Сенат более действенным институтом государственной власти посредством изменения его внутренней структуры и введения элементов выборности сенаторов37. Все подобные предложения, на мой взгляд, отражали в начале царствования императора Александра I общее направление поиска представителями дворянской элиты оптимальных способов помощи монарху: ориентируясь на основополагающие принципы европейских «королевских конституций», они считали принципиально важным сохранить существовавшую систему управления. С этих позиций в первые годы XIX в. наиболее эффективным было признано не создание каких-либо новых выборных органов, а совершенствование проверенных временем организационных структур38.
Целесообразность адаптации европейских конституционных идей в России объясняли, чаще всего, особенностями социальной структуры, наличием крепостного права и низким уровнем «просвещения народа». В российских условиях необходимым признавалось внимательное изучение западноевропейского опыта с последующим заимствованием лишь тех его элементов, которые соответствовали исторически сложившимся особенностям российской социально-политической системы. С этих позиций конституция воспринималась как средство, но не конечная цель политического развития. В идеале она должна была бы стать лишь инструментом поддержания стабильности, с помощью которого возможно было повысить эффективность системы
государственного управления и обеспечить бесконфликтное развитие страны.
В более широком контексте, и в проектах, и в материалах периодической печати первой четверти XIX в., отчетливо прослеживается тезис о невозможности существования универсальной для всех стран и народов конституции. Определенное сходство допустимо лишь во внутренней структуре конституции, но содержание конкретных юридических норм в разных странах могло и должно было существенно отличаться. На страницах российских журналов рассуждения на данную тему, как правило, сопровождались многочисленными примерами, иллюстрировавшими своеобразие «коренных законов» в странах с различными природно-географическими условиями и культурными традициями39. В статье «О соединении и смешении государств», например, читателю сообщалось: «Люди сведущие в политике и в истории государств согласно утверждают, что не всякая конституция и не всякая форма правления равно годится для того или другого народа; но что конституция и форма правления необходимо должны соответствовать свойству народа, обычаям его и отношениям»40. Все вышеизложенное способствовало формированию в образованных кругах российского общества представления
о том, что любая зарубежная конституция может быть использована лишь как внешняя форма, содержание которой должно быть обязательно адаптировано к российской действительности.
* * *
В общем виде процесс культурной адаптации конституционных идей в России первой четверти XIX в. сформировал двойственное, внутренне противоречивое отношение к конституции. Во-первых, в большинстве текстов российских авторов установление конституции не предполагало однозначного и существенного ограничения самодержавной власти. В идеале она должна была обеспечить высокую эффективность системы государственного управления посредством создания механизмов взаимодействия императора с образованной частью российского общества. Формирование такого механизма представлялось возможным либо посредством реформирования уже существовавших структур, либо путем создания новых, но не абсолютно тождественных выборным органам сословного
представительства в Европе, а таких, которые соответствовали бы современным принципам управления и, одновременно, учитывали особенности сословной и культурной дифференциации российского общества.
Во-вторых, встраивание в социальнополитический лексикон образованного российского подданного понятия ‘конституция’ происходило посредством его отождествления с привычными понятиями ‘коренной закон’, ‘уложение’, ‘устав’. Но в первой четверти XIX в. возникли новые ассоциативные и логические связи, не позволявшие поставить знак равенства между конституцией, Судебниками XV-XVI вв. или Соборным уложением 1649 г., которые рассматривались современниками как исторические примеры российских «коренных законов». В отличие от них, конституция, трактуемая как обновленный и дополненный «коренной закон», должна была законодательно закрепить «права граждан» на «свободу», «собственность» и «личную безопасность».
Противоречивость понимания конституции проявилась еще и в том, что современники, признавая взаимосвязь конституции с принципом равенства всех перед законом, подчеркивали, что его реализация не означала полного равенства прав российских подданных. Напротив, одна из важнейших задач, решению которой должна была способствовать конституция - четкая дифференциация гражданских и политических прав в зависимости от морально-нравственных качеств личности. В данном контексте первостепенное значение приобретало не юридическое описание пределов власти монарха, а проблема определения «степени просвещения» российских подданных, в соответствии с которой, сверх общих для всех «гражданских прав», одни из них могли бы участвовать в процедуре выборов народных представителей, а другие - быть избранными помощниками верховной власти.
Все это позволяет утверждать, что конституционные идеи в первой четверти XIX в. рассматривались «сквозь призму» своеобразной концепции заимствования, в соответствии с которой все привносимые извне элементы «чужой» культуры должны были отвечать двум параметрам: с одной стороны, их внедрение способствовало бы ускорению развития России и сближению ее с развитыми странами Европы, а с другой - не разрушало самобытности российского общества.
Примечания
1 См.: Яновский, Н. Новый словотолкователь, расположенный по алфавиту. Ч. 2. К-Н. СПб., 1804. Стб. 366-367.
2 Лубяновский, Ф. П. Воспоминания. 17771834. М., 1872. С. 209-210.
3 См. подробнее: Бокова, В. М. Эпоха тайных обществ. Русские общественные объединения первой трети XIX в. М., 2003. С. 15-18.
4 Гросул, В. Я. : 1) Русское общество XVIII -нач. XIX в. : традиции и новации. М., 2003. С. 74, 75-76; 2) Власть и общественное мнение в России XVIII-XIX вв. // Труды института российской истории. Вып. 5. М., 2005. С. 119-123; Марасинова, Е. Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века (по материалам переписки). М., 1999. С. 134-157.
5 См. подробнее: Тимофеев, Д. В. : 1) Трактовка понятия «конституция» в правительственных кругах России первой четверти XIX века // Проблемы российской истории. Вып. II. Магнитогорск, 2003. С. 219-230; 2) Понятие «конституция» в России первой четверти XIX века // Обществ. науки и современность. 2007. № 1. С. 120-131.
6 Польза представительного правления. Письмо из Брюсселя // Дух журн. 1819. Ч. 33, кн. 6. С. 333-334. (далее - ДЖ)
7 Герман, К. Материалы для российской статистики // Стат. журн. 1806. Т. 1, ч. 1. С. 85.
8 Тургенев, Н. И. Опыт теории налогов. СПб., 1818. С. 272.
9 РГИА. Ф. 994. Оп. 2. Д. 119. Л. 1; Д. 602. Л. 1-1 об.
10 Цит. по: Семенова, А. В. Временное революционное правительство в планах декабристов. М., 1982. С. 70.
11 Свиньин, П. Торговые отношения России с Соединенными областями и взгляд на генеральную торговлю последних // Отечеств. зап. 1820. Ч. IV, кн. VIII, дек. С. 273.
12 См.: Констан, Б. Голос благородного француза // Сын Отечества. 1815. Ч. XIV. С. 60. (далее - СО)
13 См. например: Новости политические. Португалия // СО. 1820 Ч. 65, № XLII. С. 91-92.
14 См.: Война в Испании // СО. 1823. Ч. 86, № XXI. С. 39-44; № XXV. С. 233-237.
15 См.: Положение Европы (продолжение) // СО. 1813. Ч. 4, № VII. С. 23; Воззвание к государям Германским из русского стана // СО. 1813. Ч. 4, № XI. С. 200.
16 РГИА. Ф. 1167. Оп. 1. Т. XVI. Д. 65 а. Л. 29.
17 Нравственное обозрение областей европейских // Рус. вестн. 1817. № 11-12. С. 53. (далее - РВ)
18 См.: И конституции бывают иногда гибельны народам // ДЖ. 1815. Ч. 8, кн. 50. С. 12311238.
10 Андреосси, А. Турецкая конституция // ДЖ. 1818. Ч. 31, окт. С. 388.
20 Там же. С. 394.
21 Нравственное обозрение областей Европейских // РВ. 1817. № 11-12. С. 52-53.
22 См. например: Конституция Италианской республики // Вестн. Европы. 1802. Ч. II, № 5, март. С. 71-79 (далее - ВЕ); О некоторых выгодах Германской конституции // ВЕ. 1808. Ч. XI, № 14. С. 183-187; Государственный устав Испанской Монархии // ВЕ. 1813. № 13. С. 48-67; № 14. С. 130-132; Конституция Французского королевства // СО. 1814. Ч. 13, № XVII. С. 193-197; Ч. 14, № XXV. С. 259-270; Новая конституция Франции, изданная под названием дополнительного акта к государственным конституциям // ДЖ. 1815. Ч. 3, кн. 20. С. 1063-1071; О конституции Норвежского государства // ВЕ. 1816. Ч. 88, № 16. С. 48-67; Дополнительный трактат относительно Кракова, области его и конституции, заключенный между Россиею, Австриею и Пруссиею // ДЖ. 1817. Ч. 23, кн. 45. С. 795-818; Конституция Англии [закон о парламенте] // ДЖ. 1817. Ч. 17, кн. 5. С. 225-256; Государственное уложение Баварского королевства // ДЖ. 1818. Ч. 31, нояб. С. 525-572; Государственное уложение Великого герцогства Баденского // Архив исторический и политический : из Духа журналов. СПб., 1818. С. 228-260; Конституция Северо-Американских областей // ДЖ. 1820. Ч. 38, кн. 2. С. 73-88; Кн. 3. С. 97-116; Кн. 4. С.157-164.
23 Известия и замечания // ВЕ. 1802. Ч. II, № 5, март. С. 93.
24 Конституция Французского королевства // СО. 1814. Ч. 14, № XXV. С. 260.
25 Кукольник, В. Г. Российское частное гражданское право. Ч. 1. Изложение законов по предметам частного гражданского права, лицам, вещам и деяниям. СПб., 1815. С. 8.
26 Там же. С. 7-8.
27 Начертание статистики российского государства, составленное главного педагогического института адъюнкт-профессором Константином Арсеньевым. Ч. 2. СПб., 1819. С. 1.
28 РГИА. Ф. 1167. Оп. 1. Т. XVI. Д. 65 а. Л. 19.
29 См.: Речь, произнесенная Его Императорским Величеством при открытии Сейма Царства Польского в 15/27 день марта 1818 года в Варшаве // ДЖ. 1818. Ч. 27, кн. 14. С.423-430.
30 ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 63 об.
31 См.: Мироненко, С. В. Страницы тайной истории самодержавия : политическая история России первой половины XIX столетия. М., 1990. С. 19-26.
32 ГАРФ. Ф. 1769. Оп. 2. Ед. хр. 7. Л. 1-6.
33 См.: Государственная уставная грамота Российской империи (1818 г.) // Минаева, Н. В. Век пушнина. М., 2007. Приложение. С.224-227.
34 См.: Мироненко, С. В. Самодержавие и реформы : политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989. С. 159-161.
35 Цит. по: Мироненко, С. В. Страницы тайной истории самодержавия. С. 23.
36 См.: Архив Государственного Совета. Т. 3, ч. 1. СПб., 1878. С. 15-50.
37 См.: Мнение о правах Сената графа С. П. Румянцева // Архив Государственного Совета. Т. 3, ч. 1. СПб., 1878. С. 31-37; Мнение Мордвинова о правах Сената // Архив графов Мордвиновых. Т. 3. СПб., 1902. С. 221-225.
38 См. подробнее: Тимофеев, Д. В. Европейские идеи в России : восприятие либерализма правительственной элитой в первой четверти XIX века. Челябинск, 2006. С. 169-172.
39 См., например: Известия и замечания // ВЕ. 1802. Ч. II, № 5. С. 87; Взгляд на некоторые земли // СО. 1816. Ч. 31, № XXVII. С. 38.
40 О соединении государств и смешении народов // ВЕ. 1809. Ч. XLIV, № 8, апр. С. 304.
