CC BY
110
УДК 82.091
Б.С. Кондратьев
д-р филол. наук, профессор, кафедра литературы,
Арзамасский филиал ФГБОУ ВПО «Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского»
КОНЦЕПТ ДЕТСТВА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО И А.П. ГАЙДАРА
Аннотация. Статья раскрывает концепт детства в произведениях Ф.М. Достоевского и А.П. Гайдара в контексте традиций русской классики. Намеченные типологические связи позволяют утверждать, что по отношению к обоим писателям можно говорить не просто о детских образах, а о целостной концепции детства, суть которой в утверждении изначальности добра, необходимости сохранения чистоты нравственного чувства на пути к всеобщему счастью и гармонии.
Ключевые слова: Гайдар, Достоевский, концепт, традиция, типология, психологический анализ, жанр, символ, хронотоп.
B.S. Kondratyev, Arzamas Branch Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod
THE CONCEPT OF CHILDHOOD IN THE WORKS OF F.M. DOSTOYEVSKY AND A.P. GAIDAR
Abstract. The paper deals with the concept of childhood in the works of F.M. Dostoyevsky and A.P. Gaidar in the context of traditional Russian classical literature. The outlined typological links allow to confirm that irrespective to both writers we may speak not just about children's images but about integral idea of childhood. The essence of the idea is the statement of primary good, of necessity of conservation of moral purity on the way to general happiness and harmony.
Keywords: Gaidar, Dostoyevsky, concept, tradition, typology, psychological analysis, genre, symbol, chronotop.
Среди крупнейших русских писателей XIX века типологически наиболее близким А.П. Гайдару нам представляется Ф.М. Достоевский. Возможно, подобное сближение кому-то покажется спорным. Однако нельзя не согласиться с Н. Эйдельманом, который пишет: «Всякий настоящий мастер неповторим, но именно поэтому он, как это ни парадоксально, какими-то частицами, черточками похож чуть ли не на всех великих мастеров. Хотя бы потому, что талантлив. Люди совершенно противоположных направлений и подходов к жизни, если обладают этим даром, то уже волей неволей формируют друг друга» [5, с. 147].
Близость Гайдара к Достоевскому ощутима практически на всех возможно-соотносимых уровнях, начиная с мировосприятия. Им обоим свойственно обостренно-трагическое видение бытия при непоколебимой убежденности и вере в обязательное торжество всеобщего счастья и гармонии. Наверное, это можно объяснить и сходством их характеров, судеб и самим жизненным опытом. Обоих отличала в той или иной степени открытость души и ее легкая ранимость, доброта и, наконец, детскость. Удивительно сходны и их жизненные обстоятельства: неустроенность родительского, а потом и собственного семейного быта; обретение в кризисную минуту жены-помощницы; далее - постоянное материальное неблагополучие, периоды непонимания и одиночества; оба прошли в молодости через трагические испытания, в которых сформировался характер. У Достоевского таким испытанием в жизни стала каторга, у Гайдара - гражданская война. Сходство мироощущения можно, видимо, объяснить и единством исторического времени, в которое они жили, и близостью понимания этого времени как великого трагического слома мировой истории. Хотя один не принимал Революцию, а другой в нее беззаветно верил.
Точку пересечения нравственных исканий писателей, очевидно, нужно искать в их понимании ребенка как естественного воплощения идеала, как главной меры бытия с его трагическим противостоянием добра и зла. Любовь к людям, доброта, искренность не утрачиваются в человеке, пока он сохраняет в себе детское начало. Этим нравственным критерием определяется главная, пожалуй, структурная особенность произведений Гайдара и Достоевского - своего рода «двоемирие»: ребенок как взрослый и взрослый как ребенок. Причем, это «двоемирие» так ярко проявилось в русской литературе лишь у Достоевского, а в «советской» - лишь у Гайдара. Не случайно поэтому «взрослый» положительный герой, будь то князь Мышкин («Идиот») или отец Сергея Щербачева («Судьба барабанщика»), Макар Девушкин («Бедные люди») или отец Светланы («Голубая чашка») - это обязательно человек с душой ребенка.
Вне образов детей, включенных во взрослый мир, нельзя представить и тем более понять ни одно из главных произведений Достоевского (Неточка Незванова в одноименной повести, дети Мармеладовых, маленький Родя Раскольников в «Преступлении и наказании», Аркадий Долгорукий в «Подростке», Илю-шечка, Коля Красоткин в «Братьях Карамазовых» и т.д.). Причем, в этих «взрослых» романах дети - не эпизодические, служебные персонажи. Но они - в центре идейного содержания произведений и их полноправные герои. С другой стороны, в детских повестях Гайдара взрослые персонажи не отходят на периферию, они равноправны с героями-детьми. Именно подобным «двоемирием», как нам представляется, обусловлена и типологическая общность в раскрытии детского характера. Остановимся лишь на основных
художественных параллелях.
Дети и у Достоевского, и у Гайдара обязательно включены в социальный срез эпохи со всеми ее противоречиями и трагическими коллизиями. Писатели как бы «бросают» своих юных героев в это жизненное море борьбы добра и зла, заставляя решать вопросы, которые порой не под силу и взрослым. Мучительно пытается понять свое социальное положение незаконнорожденного сына помещика Версилова и осмыслить отношение к «юридическому» отцу Макару Долгорукому Аркадий из «Подростка». Ищет выход из тупика нищеты Сонечка Мармеладова («Преступление и наказание»). Шестилетний ребенок («Мальчик у Христа на елке»), у которого умерла мать, очутившись в ночном Петербурге, сразу сталкивается с социальной несправедливостью, испытывая чувство ужаса перед чужим и непонятным ему миром. Найти ответ на сложнейший вопрос должен Борис Гориков: необходимо определить самому, как относиться к отцу -как к герою или как к дезертиру. В мучительных размышлениях об отношении к нему товарищей пребывает Сергей Щербачев, вдруг ощутивший себя преступником и уже бывшим барабанщиком.
Эта напряженная социальная жизнь детей изображается писателями с одной целью: объяснить раннее взросление личности, создать необходимые предпосылки для глубокого психологического исследования внутреннего мира ребенка. Этот принцип раннего взросления лежит в основе построения практически всех детских характеров и у Достоевского, и у Гайдара. «С этой минуты, как я вдруг начала сознавать себя, - вспоминает о своем девятилетнем возрасте Неточка Незванова, - я развивалась быстро, неожиданно, и много совершенно недетских впечатлений стали для меня как-то страшно доступны» [2, с. 224]. Столь же быстро и рано взрослеют у Достоевского Сонечка Мармеладова, Аркадий Долгорукий, а у Гайдара - Борис Гориков, Сергей Щербачев. Активное включение юных героев в сложное социальное бытие закономерно заставляет обоих писателей выводить и поднимать жизнь ребенка до масштаба судьбы, до преодоления сложившегося независимо от их воли стечения обстоятельств.
Экстремальные ситуации, в которых оказываются герои Гайдара и Достоевского, раннее взросление заставляют их решать важнейшие нравственные вопросы: добра и зла, любви и ненависти, наконец, вопросы философские - жизни и смерти, смысла жизни. Оба писателя, раскрывая детский характер, используют ситуации, когда ребенок неизбежно встает перед трагическим нравственным выбором. Порой им приходится искать грань между любовью и ненавистью к самым близким (Борис Гориков, Сергей Щербачев, Родион Раскольников, Аркадий Долгорукий).
Очень характерно для Достоевского и Гайдара испытание ребенка жестокостью взрослых по отношению к животным. Достаточно вспомнить, например, сцены из «Преступления и наказания» и «Р.В.С.». В первом случае, это сновидение-воспоминание, в котором семилетний Родя Раскольников, видя истязание лошади, бросается с кулачками на истязателей, во втором - эпизод с бандитом Головнем, избившим Димкину собаку Шмеля. И в том и другом случае в детях утверждается протест против жестокости и несправедливости.
И Гайдар, и Достоевский, хотя и в исключительных случаях, подвергают своих юных героев испытанию смертью близких людей, что ускоряет процесс их взросления и осознания трагизма бытия. Можно, например, отметить сцену в доме Мармеладовых: дети у гроба погибшего отца, или изображение мальчика у мертвого тела матери («Мальчик у Христа на елке»). У Гайдара - гибель отца Бориса Горикова, состояние того же Бориса у трупа убитого им Юрия Ваалда.
Сама смерть ребенка понимается и изображается писателями как страшная трагическая нелепость, тем более что смерть эта есть гибель от жестокости взрослых, она - торжество зла. Именно таков смысл рассказа Ивана о затравленном собаками ребенке в романе «Братья Карамазовы», по той же причине завершается смертью героя рассказ «Мальчик у Христа на елке». В повести «Военная тайна» столь же трагична гибель Альки Ганина. Причем, подчеркнем, гибнут самые маленькие и беззащитные. Однако, «жестокость» писателей здесь не самоцель, наоборот, «слезинка ребенка» рождает солидарность, сплачивает в борьбе со злом. Удивительно внутренне сходны сцены клятвы на могиле погибшего в романе «Братья Карамазовы» и повести «Военная тайна». У Достоевского: «Все молча остановились у большого камня <...> - Илюшечка, добрый мальчик, дорогой для нас мальчик на веки веков! - Так, так, вечная, вечная, - прокричали все мальчишки своими звонкими голосами, с умиленными лицами. - Будем помнить и лицо его, и платье его, и бедные сапожки его, и гробик его, и несчастного грешного отца его, и о том, как он смело один восстал на весь класс за него! - Будем, будем помнить! - прокричали опять мальчики, - он был храбрый, он был добрый! <...> - И вечная память мертвому мальчику! - с чувством прибавил опять Алеша. - Вечная память! - подхватили снова мальчики»[3, с. 256].
У Гайдара: «И светлым солнечным утром, когда еще во всю распевали птицы, когда еще не просохла роса на тенистых полянках парка, весь лагерь пришел провожать Альку. Что-то там над могилой говорили, кого-то с ненавистью проклинали, в чем-то крепко клялись <...>. Они навалили груду тяжелых камней, пробили отверстие, крепко залили цементом, забросали бугор цветами. И поставили над могилой большой красный флаг» [1, с. 551]. Поскольку гибель Альки в повести замкнута на гибель Мальчиша-Кибальчиша, слова, произнесенные над могилой «сказочного» героя, становятся общей клятвой в Вечной
Памяти:
«Плывут пароходы - привет Мальчишу!
Пролетают летчики - привет Мальчишу!
Пробегут паровозы - привет Мальчишу!
А пройдут пионеры - салют Мальчишу!» [1, с. 505].
Пафос этих сцен - торжество жизни над смертью, любви над ненавистью. Добра над злом.
Включение юных героев в социальный и нравственный контекст эпохи наравне со взрослыми неизбежно требовало убедительных внутренних мотивировок поведения, раскрытия в целом души ребенка. Принцип «ребенок как взрослый» заставляет писателей изображать внутренний мир героя-подростка в крайнем напряжении трагических противоречий, раскрывать его жизнь как судьбу, как преодоление «роковых», сложившихся вне его воли обстоятельств. Этим определяется и своеобразие психологического анализа. Основной объект психологического интереса писателей - изображение внутренней борьбы как проявления «диалектики души».
И Гайдару, и Достоевскому, прежде всего, важно показать, как проходит процесс выпрямления, то есть преодоления эгоистических, индивидуалистических начал, рожденных социальными и иными жизненными потрясениями. С этой целью используется весь арсенал приемов психологического анализа: от внешней психологической детали до интроспекции и самоанализа во «внутренних» монологах героев. Последний прием, то есть внутренний монолог обычно соответствует критическому моменту, ожиданию или состоянию катастрофы. В такие минуты герои Достоевского и Гайдара испытывают нечеловеческие страдания от чувства вины, но в тоже время ищут себе и оправдания.
«Как мог я так вдруг все забыть и так измениться? Позор! - восклицает Аркадий Долгорукий. - Читатель, я начинаю теперь историю моего стыда и позора, и ничто в жизни не может для меня быть постыднее этих воспоминаний. Так говорю, как судья, и знаю, что виновен. В том вихре, в котором я тогда закружился, я хоть был и один, без руководителя и советника, но, клянусь, и тогда уже сам сознавал свое падение, а потому неизвиним. А между тем эти два месяца я был почти счастлив - зачем почти? Я был слишком счастлив!» [4, с. 234]. Столь же беспощаден к себе и столь же противоречив Борис Гориков, в котором чувство вины перед Чубуком сталкивается с желанием оправдать себя, а значит - спастись от позора: «Так лежал долго, и чем дольше думал, тем крепче черной пиявкой всасывалось сознание той ошибки, которая произошла. Это на меня плюнул Чубук, на меня, а не на офицера. Чубук не понял ничего, он ведь не знал про документы кадета, я забыл ему сказать про них. <...> Чубук подумал, что я перешел на сторону белых, а может быть даже, что я нарочно оставил его в палатке. <...>. И еще горше становилось от сознания, что поправить дело нельзя, объяснить и оправдаться не перед кем и что Чубука уже больше нет и не будет ни сегодня, ни завтра, никогда... Злоба на самого себя, на свой непоправимый поступок в шалаше туже и туже скручивала грудь» [1, с. 363].
Отметим при этом, что оба писателя используют один общий тип повествования: от лица героя-рассказчика, реконструирующего свои детские переживания. Так построены у Достоевского «Неточка Незванова» и «Подросток», у Гайдара - «Школа» и «Судьба барабанщика». Намеченные типологические связи позволяют утверждать, что по отношению как к А.П. Гайдару, так и Ф.М. Достоевскому можно говорить не просто о детских образах, а о целостной концепции детства, суть которой в утверждении изна-чальности добра и необходимости сохранения чистоты нравственного чувства на пути к всеобщему счастью и гармонии.
Список литературы:
1. Гайдар А.П. Собрание сочинений: в 2 т. - М.: Художеств. лит., 1979. - Т. 1: Школа: повесть. Военная тайна: повесть. - 718 с.
2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. - Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1972. -Т. 2: Неточка Незванова: повесть. - 528 с.
3. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. - Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1976. -Т. 15: Братья Карамазовы: роман. - 624 с.
4. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. - Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1973. -Т. 13: Подросток: роман. - 456 с.
5. Эйдельман Н.Я. Последний летописец. - М.: Книга, 1983. - 176 с.
