CC BY
103
Список литературы
1. Глушкова Н. Б. Паломнические «хожения» Б. К. Зайцева: Особенности жанра: автореф. дис. ... канд. филол. наук. - М.: МПГУ, 1999.
2. Дворкин А. Л. Афонские рассказы. - 2-е изд., испр. и доп. - М.: Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, 2007.
3. Зайцев Б. К. Собр. соч.: в 11 т. - М.: Русская книга, 2000.
4. Маевский В. Афонские рассказы. - Париж, 1950.
5. Прокофьев Н.И. Хожение: путешествие и литературный жанр // Книга хожений: Записки русских путешественников XI-XV вв. - М., 1984. - С. 5-20.
И. А. Спиридонова
Комическое в военной прозе А. Платонова
Материалом исследования стала проза А. Платонова периода Великой Отечественной войны. В ходе анализа была выявлена специфика функционирования сатирических мотивов в сюжетах военных рассказов писателя, установлена связь комического и трагического в эстетике А. Платонова 1941-1945 годов.
Ключевые слова: мотив, сюжет, поэтика, комическое, трагическое,
А. Платонова, литература Великой Отечественной войны.
Эстетика Великой Отечественной войны задана оппозицией свое - чужое и в патриотической цельности предельно поляризована. Героическое в литературе военных лет является художественной доминантой в освещении подвига народа, защищающего Родину. Комическое, прежде всего сатира, формирует эстетическое ядро образа врага, разоблачая и уничтожая его смехом. А. Платонов, как и художники-современники, писал Великую Отечественную как Священную войну, где священна любовь к Родине и священна ненависть к агрессору. При создании образа врага («живого мертвяка») писатель использовал мотивы страха, живота, зверя, вещи, ветоши, машины, робота, глупости, пустоты, дезавуирующие бесчеловечную природу фашизма. В Библии сходные характеристики имеют дети дьявола: «порабощены вещественным началам мира» [Гал. 4:3]; «не делающие правды» [1 Ин. 3:10]; «сыны проклятия» [2 Петр. 2:14]. Однако некоторые из выше перечисленных мотивов, традиционно закрепленных в военной литературе за врагом, появляются у Платонова и при характеристике персонажей своего мира. В мотивной структуре его прозы 1941-1945 годов прослеживаются нарушения границ свое - чужое.
Мотив зверя с его трагикомическим потенциалом - центральный в сюжетной разработке темы врага-фашиста в советской публицисти-
188
ке и литературе тех лет (Л. Леонов, А. Толстой, И. Эренбург, Б. Полевой, М. Шолохов и др.). У Платонова существует очевидная диспропорция между повествованием о преступлениях (зверствах) фашистов и их художественным оформлением в мотив зверя даже в тех случаях, когда для характеристики врага использовано анималистическое иносказание: «гадюка», «хищник» («Дед-солдат»), «комариная куча» («Рассказ о мертвом старике»), «волосяной червь» («Одухотворенные люди»), «гончие псы» («Три солдата»), «мошкара из болота» («Никодим Максимов»), существо с «расчетливым муравьиным разумом» («Пустодушие»), «дракон» («Штурм лабиринта», «Челюсти дракона»).
Зооморфные характеристики врага (реальные и фантастические) локализованы на периферии образной структуры: они разнородны, даны, как правило, через слово персонажей, разрежены в текстовом пространстве. К тому же, большая часть поименованных в этом списке представителей фауны в других военных рассказах Платонова предстают истинными героями жизни и «солдатами» в борьбе с фашизмом («Железная старуха», «Дед-солдат», «Неодушевленный враг»). В финале рассказа «Неодушевленный враг» главный герой размышляет: «Я понимал, что и комар, и червь, и любая былинка — это более одухотворенные, полезные и добрые существа, чем только что существовавший живой Рудольф Вальц. Поэтому пусть эти существа пережуют, иссосут и раскрошат фашиста: они совершат работу одушевления мира своей кроткой жизнью» [4, c. 284].
По мнению А. Кулагиной, среди нечастых и разных анималистических характеристик врага у Платонова прослеживается фольклорный образ кровожадного чудовища: от уподобления «комариной куче» («Рассказ о мертвом старике») до «сказочного многоглавого дракона», которому «размозжили огнем шесть голов, а к утру у него отросло восемь» («Штурм лабиринта») [1, c. 102]. Отметим, что образ врага-дракона, обладающего «сказочной» силой, появляется в рассказах конца войны, где речь идет о борьбе с фашистами уже на немецкой территории, где враг насмерть стоит за родной кров, свою землю. В произведениях Платонова начала войны, несмотря на трагизм ситуации, анималистические характеристики врага комически уничижительны, близки к фигуре фикции: «Какой он (немец. - И. С.) неприятель? - разъясняет внуку Алеше старый дед-солдат из одноименного рассказа. - Он фашист Гитлер! Неприятели раньше были, они были в крымскую, в турецкую кампанию... А это просто так себе, одна гадюка!.. (здесь и далее курсив мой. - И. С.)» [4, с. 82].
189
Параллельно в записных книжках Платонов ставит тему «озверелости» как проблему национальной жизни на войне: об этом набросок рассказ «Зимовка в Уфе» - «об эвакуации, озверелости и пр.» [3, с. 220]; а также один из сюжетов возвращения: «К отцу-матери пришел сын с войны — до того изувеченный, израненный, изменившийся, что его не узнали родители», и мать в звериной алчности «зарубила своего неузнанного сына» [3, с. 238]. Тексты этих произведений неизвестны. В ситуации героического противостояния народа фашистской агрессии писатель не мог выйти к читателю с трагическими дилеммами общечеловеческой, а значит и внутренней национальной жизни, но и промолчать не мог. Вечная проблема поединка человека со зверем-в-себе уходит в подтекст его военных произведений.
Объяснение диффузии и одновременно свертывания мотива зверя в военной прозе Платонова находим также в эволюции взглядов писателя на историю и природу. Природа, по философии писателя конца 1930-х - начала 1940-х годов, мудрее и нравственнее людей: она породила и хранит гуманистическое начало жизни, в то время как человеческая история пропитана зоологической ненавистью. Эти убеждения не позволили Платонову в военной прозе живописать вра-га-зверя. Враг обозначен в ряде рассказов как «зверь», но в художественном мире военной прозы писателя нет ярких, запоминающихся образов и картин, заданных этой характеристикой, в то время как в произведениях писателя начала 1930-х годов мотив зверя характеризовал как отечественную революционную историю («Котлован»), так и фашизм («Мусорный ветер»).
Универсальный характер получает в структуре военных рассказов Платонова мотив глупости. Этот комический мотив постоянно используется писателем в разработке темы врага, начиная с рассказа «Дед-солдат» (1941), но не только. «Генерал Бабай» - так впервые обозначен в записных книжках Платонова рассказ «Крестьянин Яга-фар» [3, с. 220]. Первое «генеральское» название оформит сатирическую линию сюжета. Рассказ написан в Уфе по первым эвакуационным, очень тяжелым впечатлениям не позднее зимы 1941/42. Приведем контекст, в котором «оказалось» первое его упоминание в записной книжке: «“Бьются <нрзб.>, а народы стоят в стороне, они лишь погибают и откупаются кровью”. “Генерал Бабай”. 1/3 людей не работает, а глядит на работающих» [3, с. 218].
Действие рассказа происходит в тылу, в далекой от фронта башкирской деревне. Главный герой старик (бабай) Ягафар наделен предчувствием войны: «Всемирной войны бабай... не испугался: он давно
190
чувствовал, что где-то посередине земли зреет смертное зло, и теперь оно вышло наружу, в войну, как и должно быть. Бабай чувствовал нарастающее всемирное зло по людям, по томлению их мысли, по содроганию их тихих сердец, все более скупо берегущих свое счастье, свое семейство и свою родную землю...» [4, c. 37].
Неотвратимая беда войны предчувствуется героем по людям и жизни, которая оскудела на добро. Cр. в «Записных книжках»: «Русские мужчины и женщины накануне войны 1941 года (война явно предчувствовалась - в смысле изменения, ими лично - жизни)» [3, с. 267]. Однако вещее знание не дается человеку даром, как не дается оно раз и навсегда, истину надо добывать неустанным трудом всю жизнь. Потому и сюжет рассказа, открытый трагическими мотивами общей беды и самости вины, далее драматически удвоен, появляется комический план. Подводит старика Ягафара «старое знание», и в Отечественной войне герою заново придется добывать правду.
Психологическая коллизия осознания вины идет в рассказе вглубь — от догадки об общечеловеческой вине до открытия персонажем вины личной. Вот первая реакция Ягафара на «всемирную» войну: «После наступления войны бабай даже обрадовался, потому что до войны зло было далеко и скрытно, а теперь настала пора уничтожать его вблизи, в жизни, чтобы люди больше не боялись жить на свете... Теперь настало это время, и бабай обрел надежду, что эта пора минует и тогда будет счастье» [4, с. 37].
Словосочетание «зло было далеко и скрытно» лишь поначалу двусмысленно: «далеко и (а потому. - И. С.) скрытно»; «далеко и (а также. - И. С.) скрытно». В сюжете развернута проблема «скрытного зла», угаданного, но не осознанного и не побежденного в ближней жизни, в себе. В том, как мыслит и проживает герой начало войны («бабай обрел надежду, что эта пора минует и тогда будет счастье»), затушевывается его же трагическое предчувствие. Подсознание «проговаривает» жизненную позицию старика — она созерцательная, в стороне от происходящего («эта пора минует»), а победа добра над злом мыслится по-детски легко, как нечто неизбежное («и тогда будет счастье»). Причинно-следственную конструкцию такого типа М. Михеев называет «мифологией вместо причинности» [2, с. 207]. Облегченное, инфантильное миропонимание героя задает трагифарсовое развитие сюжета: Ягафар - ‘гость’ (‘свадебный генерал’) на еще не свершенном празднике победы («Он пошел в гости по дворам, желая быть вместе с народом в такое время») и одновременно ‘старое дитя’, ‘глупарь’, серьезно и радостно играющий в войну:
191
«- А на войну я не гожусь? - спросил у жены бабай. - Пойду убью одного врага и потом доволен буду.
Старуха поглядела на своего старика как на малознакомого человека.
- На войну ты не годишься, - сказала жена. - У тебя кость от старости жесткая, ты сразу, как побежишь на врага твоего, споткнешься и сломаешься» [4, с. 38].
Патриотическое чувство Ягафара искренне, но легкомысленно до глупости. Именно так определит его поведение слесарь Беспалов, у которого есть горький опыт войны настоящей, а не воображаемой: «Ты старый человек, а глупарь!». «Возвращение» в разум старика Ягафара начнется в тот момент, когда они с Беспаловым пойдут смотреть заброшенное колхозное хозяйство: гибнущих на развалившейся ферме коров, сломанную мельницу, мертвый хлеб в поле. Боль, страдание, гибель разнообразного «вещества существования» прописаны Платоновым трагически пронзительно и без пощады для человека. В рассказе вина персонально возлагается на Ягафара:
«- Это ты виноват, - произнес Беспалов. - Ты - старик, ты знаешь порядок — чего глядел?
- Правда твоя, - сказал бабай, - я старик, я виноват, чего глядел. Людей люблю, в гости ходил - я виноват.
И бабай зажмурился от крестьянского стыда, чтобы не видеть перед собой мертвый хлеб, павший в холодную землю» [4, с. 43].
Трагические смыслы сфокусированы в натурфилософской коллизии. Опамятовший в стыде Ягафар учится жить и работать заново, не пренебрегая никаким, самым малым опытом: «У коров учился, теперь у воробьев буду учиться, - сообразил старый Ягафар. - У всех надо!» [4, с. 44].
Открытие своей вины перед миром — высший момент жизни платоновского героя, с его инстинктивной потребностью жить по правде. Вторая половина сюжета, когда из ‘гостевой жизни’ старый крестьянин Ягафар совестливо и мужественно идет в ‘солдатскую’, также имеет комическое решение. Когда все сколь-нибудь годные мужчины ушли на фронт и старый Ягафар стал председателем колхоза, «он полагал, что по военному времени это звание равнялось генералу, который командует всей рожающей силой земли, кормящей армию и согревающей ее» [4, с. 45]. «Генерал Бабай» в финале сюжета - это комическая форма полноты ответственности героя за жизнь.
Иные чувства вызывает у писателя человек, равнодушно обособленный на войне от народных бед и горя личным благополучием,
192
карьерным интересом. В рассказе «Молодой майор (Офицер Зайцев)» во второй главе появляется командир артиллерийского дивизиона, который не находит нужным вникать в «разную погрешность» вверенных ему «свежих» орудий. Не позаботился он и о подвозе питьевой воды, хотя знал, что вода в ближайшем колодце солончаковая, а погода стояла жаркая:
«- Соленая вода! - сказал командир дивизиона и улыбнулся. -Пить нельзя!
- А что у вас можно? - рассерчал Зайцев. - Пушки у вас с погрешностью, вода с солью.
- Точно! - улыбаясь, согласился артиллерист.
“Вот черт, - подумал Зайцев, - он и умирая улыбнется.. .”»[4, с. 374].
По мнению главного героя, с которым совпадает авторская точка зрения (на что указывают подзаголовок, композиция и сюжет рассказа), от улыбчивого молодого офицера не будет толка. И дело не в его молодости и отсутствии опыта (Зайцев тоже молодой офицер), а в равнодушном отношении к делу, к людям (к себе в том числе), в безответственности, спрятанной за расхожее мнение, что войны без потерь и трудностей не бывает.
В третьей главе показан бравый лейтенант тыловой службы, который организовал перепись воинских подразделений на открытом артиллерии врага пространстве степи: «Около стола была щель на одного-двух людей; туда, должно быть, укрывался тыловой офицер во время огня противника» [4, с. 378]. Так, безопасно для себя, служил и геройствовал молодой столоначальник, рискуя сотнями солдатских жизней: «Лицо у лейтенанта было сейчас довольно и умильно от счастья исполнительности, на нем не было никаких следов чувства от только что пережитого огня; он был даже немного весел, словно постоянно был согласен бессмысленно переживать огонь, сидя в щели возле письменного стол» [4, с. 379].
Майор Зайцев испытывает «злобу от этой глупости и небрежности», однако лейтенант оказывается непроницаем его гневу и критике. Когда Зайцев посылает тыловика с его канцелярией к черту, тот с прежним выражением «счастья и довольства» принимается за очередную бумагу — рапорт-обоснование причин передислокации вверенного ему ведомства. Ни «улыбчивый» командир-артиллерист, ни «умильный от счастья исполнительности» лейтенант тыловой службы не названы по имени. Безымянность персонажей указывает, с одной стороны, на отсутствие в них личностного начала, с другой — на мас-
193
совость, распространенность таких типажей. Очевидна сатирическая дистанция автора по отношению к этим героям. Их портретные характеристики сугубо внешние и указывают на отсутствие «сокровенного» содержания, они — пустые. Напрямую такой характеристики персонажам в рассказе не дано, ведь «пустодушие» — опорная характеристика врага в военной прозе Платонова, но ряд мотивов подводит к ней: мотивы глупости, безответственности, механичности, бездумной исполнительности, самодовольства, идиотической радости. «Дурак ты, идиот и холуй» - так оценивает неприятеля, немецкого солдата Рудольфа Вальца, сойдясь с ним в смертельном поединке, русский солдат из рассказа «Неодушевленный враг» [4, с. 283]. Но ровно то же можно сказать и о «безымянных» советских офицерах, командире-артиллеристе и лейтенанте-тыловике из рассказа «Молодой майор». Такие вояки - неискоренимое бедствие и зло «внутри» сражающегося народа.
Другой рассказ, в котором «пустодушный» отечественный энтузиаст войны выступит в качестве именного героя, получит у Платонова название «Счастливый корнеплод» (1943). Портрет младшего лейтенанта интендантской службы Петра Феофановича Харчеватых, «известного своей инициативностью», прописан с сатирической основательностью: «...упитанное тело его постоянно сохраняло деятельную подвижность, а большое, просторное лицо его, на котором малозаметны были маленький нос, пухлый младенческий рот и еле видные глаза, — это лицо его постоянно улыбалось всею почти пустой площадью, словно человек непрерывно находился в блаженстве. Может быть, по этим очевидным признакам тыловики прозвали Петра Феофановича счастливым корнеплодом; его наружность, действительно, имела родство с полной картофелиной-перестарком или, еще точнее, с весовой гирей, если последней сообщить мечтательное выражение» [5, с. 755].
Сюжет развивается соответственно гротескному наращению и метаморфозам портретного описания: человек с пустым лицом — картофелина-перестарок — мечтательная весовая гиря. Если в начале рассказа пожилой младший лейтенант Харчеватых предстает в чрезмерном интендантском усердии глупым, но безвредным существом, то к финалу герой своей кипучей деятельностью причиняет боль и вред Родине. Кульминация его служебного рвения — вырубка едва оживающих после пожара войны лесопосадок, которыми люди когда-то остановили движение песков. Его топор не щадит ни «горелые деревья», ни «молодую поросль», ни скорбную память живших тут лю-
194
дей. Идея, которая вдохновляет Харчеватых, — стереть горькую память войны и организовать на погорельщине новую, веселую и праздничную, жизнь: «...мы парк устроим: карусели, фруктовая вода, бой конфетти, ребята на баянах заиграют, кормленные девки придут и лодыри с ними — на отдых, на развлечение ума и развитие мускулов. » Когда потрясенный вандализмом красноармеец вступился за пепелище родного дома, он услышал в ответ: «... ну был дом с отцом, и нету его, — эка штука — дом с отцом! — другой со временем организуешь, без отца проживешь! — а сейчас ступай отсюда прочь, дай мне сообразить!» [5, с. 759].
Солдат не может остановить безумную деятельность старшего по званию. На время приостанавливает зарвавшегося интенданта «начальник тыла армии генерал-майор». Это редкий случай, когда у А. Платонова появляется высший армейский чин: генералы — не его герои. Однако «начальник тыла армии генерал-майор» (персонаж именуется по должности) в рассказе «Счастливый корнеплод» предстает персонажем чисто платоновским. Писатель делает его объектом читательского внимания в тот момент, когда генерал «тоже плачет». Г енеральская линия сюжета плачем открывается («Г енерал тихо плакал печальными слезами») и завершается («Генерал. опять заплакал»). Старый генерал явлен в своей человеческой беспомощности перед идиотической глупостью подчиненного, которого он случайно остановил в этот раз, что будет в следующий — неизвестно.
Комический рассказ «Счастливый корнеплод» отбрасывает, однако, зловещую тень. Геройство Петра Феофановича Харчеватых сродни преступлению. Изоморфность сюжетов военной прозы Платонова заставляет вспомнить в связи с центральным эпизодом рассказа два других произведения 1943 года на тему возвращения — «Сампо» (солдат на родном пепелище) и «Домашний очаг» (возвращение крестьянской семьи к «печному очагу»). При наложении сюжетов главный персонаж рассказа «Счастливый корнеплод» предстает невольным пособником врага, мучителем и разорителем русского мира, ведь ретивый тыловик Харчеватых в ходе своих инициатив уничтожает то, что уцелело после фашистов. Герой с его идеей «танцплощадки» и забвения горя войны предвосхищает тревожную запись в дневнике писателя около 1944 года: «Затанцуют, затопчут память о войне» [3, с. 275].
Тесная связь комического и трагического в эстетике Платонова периода Великой Отечественной войны, «символическая избыточность» [6, с. 55] сатирических образов и мотивов, работающих по ту и
195
эту стороны социально-исторического противоборства, актуализируют в прозе писателя 1941-1945 годов онтологическую проблематику «вечной воины» и поиск нравственного выхода из нее: «Зло въяве, наружи - это только то, что у нас есть внутри. Это наши же извержения, чтобы мы исцелились» [3, с. 219].
Список литературы
1. Кулагина А. Образ русского ратника в фольклоре и в военной прозе А. Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: Проблемы творчества. - Вып. 5. - М.: Наследие, 2003. - С. 98-107.
2. Михеев М. В мир Платонова через его язык. - М.: Изд-во МГУ, 2003.
3. Платонов А. Записные книжки. Материалы к биографии. - М.: Наследие, 2000.
4. Платонов А. Одухотворенные люди. Рассказы о войне. - М.: Правда, 1986..
5. Платонов А. Избранное. - М.: Худож. литература, 1988.
6. Яблоков Е. А. Мотивная структура рассказа Андрея Платонова «Неодушевленный враг» // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. -1999. - № 5. - С. 55-65.
Л. В. Жаравина
Сказочные и антисказочные мотивы в прозе Варлама Шаламова
Рассматривается роль сказочной традиции в рассказах В. Шаламова в процессе создания оригинального типа художественной наррации. Анализируются образы и сюжетно-мотивные конструкции, актуализирующие как основные, так и периферийные семантические связи.
Ключевые слова: архетип сказки, мимезис, повествовательные стратегии, сказочная матрица, числовая символика.
Среди немногих утешающих слов, в целом не характерных для
В. Шаламова, есть такие: «Не веришь - прими за сказку» [7, II, с. 292]. Эта фраза звучит неоднократно и в разных тональностях: иронически, когда фактам невозможно дать разумное обоснование [7, I, с. 381]; понимающе, если речь идет о чьей-то биографии-исповеди как способе самоочищения от темных пятен прошлого [7, I, с. 500]. С одной стороны, это «великолепное лагерное присловье» [7, I, с. 593] позволяло собеседнику придумать красивую легенду, помогающую выжить, ибо, по наблюдениям Шаламова, «человек верит тому, чему хочет верить» [7, I, с. 534], с другой - рожденное в уголовном мире,
196
