CC BY
190А.В. Дахин
КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ СООБЩЕСТВА: НЕВИДИМЫЕ СТРУКТУРЫ НЕИЗВЕСТНОГО ЗНАНИЯ
Развернувшиеся в постсоветские десятилетия острые споры о смысле отечественной истории и ее отдельных событий представляют для науки значительный интерес не столько с точки зрения «злобы дня сего» и столкновения сиюминутных интересов, сколько как редкое по интенсивности и плотности пересечение различных способов представления истории и нашего знания об истории. Разумеется, эти способы зачастую оказываются чужды друг другу. Тут срабатывают идейные и политические запреты и самодисциплина. Однако не менее важно, что в одном идейном пространстве совмещаются помимо субъективных трактовок исторических событий также принципиально различные по своей природе и типам альтернативные способы представления знаний - коллективной памяти, коммеморации, контрпамяти, различных регистров памяти и т.п.
Подобные различия способов представления знаний не очевидны. На поверхности они затемнены напором эмоционально затрагивающих нас событий. Чего стоит только волна ликвидации памятников Ленину и его соратникам в 1990-е годы. Ее инерция до сих пор время от времени проявляет себя в дебатах вокруг Мавзолея на Красной площади: сторонники захоронения тела Ленина и сторонники сохранения этого места памяти вместе с телом вождя не сложили копий. А в 2014-2015 гг. в публичную политику вернулись дискуссии о возвращении на Лубянскую площадь Москвы памятника Ф. Дзержинскому, а городу Волгограду - советского названия «Сталинград». Другая сильная волна общественно-политических страстей по памятникам индуцировала информационные войны и конфликтующие антропотоки вокруг монументов, посвященных героям и событиям Великой Отечественной войны. В такого рода конфликтных ситуациях «обсуждают» не художественные или эстетические достоинства памятников; и спорят между собой не художники, скульпторы и архитекторы. Конфликты моментально охватывают большие группы людей, притягивают внимание центральных СМИ, активизируют действия гражданских и государственных политических институтов и деятелей.
198
Таким образом, хочется указать на целый кластер социально-политических явлений, имеющих весьма специфическую природу. Можно полагать, что во всех упомянутых ситуациях действуют некие невидимые для привычного позитивистского научного инструментария силы и структуры, которые могут быть опознаны, верифицированы и осмыслены с опорой на теоретико-методологические ресурсы комплекса междисциплинарных исследований, получившего название «memory studies». В целом эти ресурсы лежат в русле философской герменевтики и анализа исторических нарративов, представляющих понимающее и интерпретирующее знание культурно-исторических феноменов в аспекте социально-психологических условий коллективных действий. Представляя понимающее знание, методология «шешогу studies» вырабатывает ряд интерпретирующих понятий (будут подробно рассмотрены ниже), позволяющих строить герменевтическое понимание феномена коллективной исторической памяти в различных исторических контекстах.
Авторы монографии «История и память», относящие себя к сторонникам умеренно-критического подхода к данным древнегреческой (и вообще легендарной) традиции, признают существование «под разного рода наслоениями вполне аутентичного ядра, которое и подлежит отысканию, исследованию и использованию в качестве источника» [История и память, 2006, с. 74]. Эта книга интересна еще и потому, что, посвящая ее Римской, средневековой Европейской и Древнерусской историографии, авторы обращаются к проблеме коллективной исторической памяти как к теоретическому ресурсу, который сулит отыскание новых способов решения проблем классической / позитивистской историографии и истории. По этой причине коллективная монография по историографии оснащена достаточно обширными обзорами источников по шешогу studies.
«Историки вслед за антропологами и социологами стали употреблять понятие коллективной памяти, обозначая им комплекс разделяемых сообществом мифов, традиций, верований, представлений о прошлом, хотя долгое время предпочитали использовать в этом контексте понятие "коллективная ментальность", разработанное представителями школы "Анналов", - констатирует Л.П. Репина. - Собственно, сама тема памяти, прежде всего, привлекала внимание историков ментальности, которых особенно интересовала трансформация памяти при переходе от устной традиции к письменной культуре и так называемая история коммемора-ций» [История и память, 2006, с. 22]. «Само же понятие "память" употребляется в значении "общий опыт", пережитый людьми совместно (речь может идти и о памяти поколений), и, более широко, - как исторический опыт, отложившийся в памяти человеческой общности» [История и память, 2006, с. 23].
Одной из первых обзорных работ в этой области была книга П. Хаттона «История как искусство памяти» [Хаттон, 2003]. Он выделил в русле исследований, называемых ныне шешогу studies, несколько вполне
199
устойчивых сегментов, обозначившихся уже в начале XX в.: исторический (М. Хальбвакс, Ф. Ариес, Ж. Мишнле, А. Оляр, Ж. Лефевр, Ф. Фюре, П. Нора и др.), психологический (У. Вордсворт, З. Фрейд), культурологический (Д. Вико, М. Фуко, Ф. Йейтс), герменевтический (Г.-Х. Гадамер), а также упоминает исследования по биологической памяти (Батлер, Шелд-рейк) [Хаттон, 2003, с. 19]. Хаттон уверен в фундаментальности интереса историков к исследованиям коллективной памяти, так как «здравый смысл предполагает, что мы нуждаемся в прошлом и обязаны поддерживать живую связь с ним» [Хаттон, 2003, с. 15]. В поле зрения П. Хаттона не попал важный философский сегмент, ядро которого связанно с работой
A. Бергсона «Материя и память» [Бергсон, 1992], а в России - с понятием «родовая память» С.Н. Трубецкого [Трубецкой, 1994], а также социологический сегмент в виде работ Э. Дюркгейма [Dürkheim, 1965], А. Моля [Моль, 1987], Я. Зерубавель [Zerubavel, 1986], [Barry, Zerubavel, Barnett, 1986], Э. Зерубавеля [Zerubavel, 1981]. Работы этих авторов позволяют увидеть широту гуманитарного научного пространства, в котором развиваются memory studies.
Философия и память: Методология определения ценностных приоритетов
Фундаментальная подоснова философского интереса к memory studies находится в области онтологии и связана непосредственно с «вопросом о бытии» М. Хайдеггера [Хайдеггер, 1997]. Бытие - есть «присутствие того, что отсутствует», - написал однажды Хайдеггер [Хайдеггер, 1991, с. 95], а более поздние философы, как будто подхватив этот пассаж, вывели тему бытия на уровнь особой философии, которая, как показывает проф.
B. А. Кутырёв, стала утверждать, что в основе существования лежит небытие, ничто (нигитология) [Кутырёв, 2000]. В рамках нигитологии принято считать, что любому социальному актору для правильного действия достаточно слышать только голос самого себя / хозяина / государства / народа или другого наличного обстоятельства и совершенно не нужно прислушиваться к голосу «более ранней истины» (Хайдеггер). История, историзм, генеалогии отменяются [Бодрийяр, 2001, с. 33], наступает эпоха прогрес-сизма, социального конструктивизма, постмодернизма; на смену истории приходит современность, для которой неважно, «что было до», и неважно, «что будет после», но важно только то, что есть сейчас, в современности [Да-хин, 2003 / 2004]. Так проявляет себя актуальный философский контемпо-ральный постмодернизм, который по умолчанию утверждает фундаментальное значение в общественной жизни фактора полного социального забвения. Забвение, социальная амнезия, «сброс», утрата социально-истоической памяти дестабилизируют социальное развитие «революциями», «переломами», «переворотами» и пр. «скачками», которые повышают социальные
200
издержки развития, порождают реверсные стратегии развития (развитие как «возвращение к истокам» и т.п.), сбивают социальное развитие с устойчивого режима, опирающегося на культуру. В этой стратегии предполагается продолжение распада функции культурной упорядоченности социальной жизни (очищение человека от культуры), что должно компенсироваться наращиванием функций полицейского поддержания социального порядка, индустриализацией полицейского контроля над индивидуальным поведением каждого «гражданина».
Контемпоральный постмодернизм концептуально преодолевается с опорой на опыт «memory studies», а диалектика бытия и небытия восстанавливается при ином понимании формулы «бытие есть присутствие того, что отсутствует». Бытие - это сфера реальности, благодаря которой предшествующая история частично удерживается для присутствия в здесь-и-теперь, а частично уходит в небытие безвозвратно (за-бытие) [Дахин, 1992]. Иными словами, бытие - это сфера действия исторического памятования, та часть реальности, которая образуется и поддерживается работой структур коллективной исторической памяти. Вслед за Хайдеггером, таким образом, можно заключить, что бытие - это сфера присутствия в каждом здесь-и-теперь (в современности) памяти о предшествующей истории, истории, которая уже отсутствует, осталась в прошлом. В свете этого подхода, который с известной долей условности можно назвать мемо-онтологией, всякое существование в мире людей а) определяется бытием, т.е. опирается на фундамент исторического памятования (аспект бытия); б) зависит от взаимодействия с наличными условиями и обстоятельствами существования людей (аспект существования). Проблематика коллективной исторической памяти и коллективного исторического забвения, таким образом, является частью философской онтологии и непосредственно связана с диалектикой бытия и небытия (за-бытия), материи и духа, с диалектикой сущности и явления. Эта онтология, утверждающая фундаментальную зависимость сущего от бытия-памяти, позволяет культивировать и накапливать теоретико-методологические ресурсы для обоснования фундаментальной же ценности живой гуманитарной культурной традиции, ее значения для поддержания социального порядка и для творчества, «замешанного» не на забвении, а на памятовании.
В рамках модели Большой истории (Big History) происходит построение, проработка глобальных перспективных ценностей человеческой истории. Речь идет не о региональных ценностях («европейские ценности», «американские ценности» и пр.), а о ценностях всей человеческой истории. 150 лет назад с аналогичной философской программой выступал К. Маркс. Марксистское видение большой истории, соответствующих общечеловеческих ценностей (коммунизм) просуществовало в качестве привлекательной картины будущего более 100 лет, но сильно померкло после крушения СССР и международной системы социализма. Теперь тема Большой истории вновь является предметом актуальных дискуссий как
201
естественных [Паркер, 2001; Пригожин, Стенгерс. 2001, с. 205; Гросс, 2004, с. 8; Дахин, 2012], так и гуманитарных наук. В поле гуманитарных наук обсуждается несколько версий Большой истории [Назаретян, 2005]. Любопытна, в частности, концепция Фреда Спира (F. Spier), который рассматривает три фундаментальных типа материи - физическую (physicalin-ani matenature), живую (life) и культурную (culture) - и кладет в основу видения Большой истории универсальность масс-энергетических процессов. Соответственно, эволюция, в его представлении, состоит в развитии механизмов управления энергией, энергетическими потоками. «Как история естествознания, так и доисторическое человеческое развитие, и собственно курс истории, - все может быть фундаментально представлено как движение в сторону управления большими запасами энергии и ее потоками», пишет Спир [Spier, 2005 а, p. 22].
В конечном счете вывод состоит в том, что эффективность управления большими объемами энергии является индикатором развитости страны и объективной основой ее преобладающей роли в мире. Из текста видно, что в современном мире такой страной являются США. Эта философия, таким образом, сводит человека к функции механического оператора, управляющего добычей, распределением и потреблением природной энергии. Отсюда вытекает методология утверждения исторического превосходства, методология определения «лидеров» и «отстающих» в Большой истории: тот, кто наиболее технологичен в добыче и расходовании энергии, стоит на более высокой ступени социальной эволюции, а остальные -отстающие, они «должны» равняться на «лидера». И эта философия, и эта методология аналитических оценок социальных процессов просматривается, в частности, в риторике глобального лидерства (превосходства) США, в их практике и стратегической нацеленности на глобальную оккупацию ключевых энергетических ресурсов Земли. Философия информационного общества («постидустриального общества»), равно как и философия глобального демократического мессианства, уступает приоритетное место философии превосходства энергетической эффективности и используется в интересах ее практической реализации. Эту же философскую идею популярно формулирует в своей работе «Энергоэволюционизм» М. Веллер [Веллер, 2011], благодаря чему тема Большой истории выходит за пределы чисто академических штудий и становится частью широкого публичного дискурса.
Альтернативная философия Большой истории может быть обоснована с опорой на признание фундаментальной роли коллективной памяти в обществе и в общественном развитии. В свете идей мемо-онтологии, о которой речь шла выше, глобальная эволюция связывается с развитием структур исторического памятования. В мире неживой природы структуры исторического памятования существуют и проявляются в виде законов физики, физических констант и сил глобального дальнодействия («скалярное поле»), которые определяют глобальную форму пространства-
202
времени вселенной и вечное существование неживого вещества. Появление жизни во вселенной рассматривается как новая ступень строения и активности структур исторического памятования. Особенность в том, что структуры памяти оформлены в виде специализированных функциональных систем и органов организмов (хромосомы, нервная система с условными и безусловными рефлексами, мозг, психика с элементами обучающего поведения и пр.). Кроме того, в отличие от памяти неживого вещества, биологическая память настроена на удержание предшествующей истории организмов, которая локализована в пространстве планеты и напрямую не «привязана» к структурам глобального дальнодействия во вселенной. Вектор ее развития, опираясь на родовые и видовые структуры удержания родовой и видовой истории организмов (генотип), расширяет возможности индивидуального удержания индивидуальной предшествующей истории отдельного организма (фенотип). Возникновение человека и общества связывается со следующей ступенью глобальной эволюции строения и функционирования исторической памяти - с формированием социально-исторической памяти. Особенность состоит в том, что «органом» этой разновидности исторической памяти выступает индивидуаль-ное-и-коллективное сознание, основными структурными элементами социально-исторической памяти человеческих сообществ являются речь, мнемотехнические практики (в том числе ритуальные), гуманитарные формы культуры, а также самые различные социальные институции, предназначенные для сохранения материальных, смысловых следов и образов предшествующей истории: музей, библиотека, институт образования, институт исторической науки и др. В свете этого подхода социальное развитие определяется через миссию памяти - как процесс накопления, удержания и приращения фундаментальных традиций гуманитарной культуры, хранителем, носителем и передатчиком которых выступают живые сообщества людей. В отношении этой миссии философия технического и институционального политического прогресса играет роль дополнения, они сопровождают жизнь и деятельность человека памятующего, природного и культурного. Такая философия выводит иное (в сравнении с философией Спира) видение, иную методологию исторического совершенства общества, признаками которого являются активное состояние структур коллективной памяти и идентичности сообществ, бесконфликтная гармонизация различных кластеров коллективного памятования и идентичности и на этой основе - целостность, полнота личности, культура и одухотворенность социальных отношений, а также развитие охраняющего этот гуманитарный человеческий мир научно-технического, экономического и институционально-политического прогресса.
Таким образом, на метафизическом уровне концепт памяти позволяет формулировать фундаментальную альтернативу как энерго-прогрессистскому, так и иным технократическим определениям целевых ценностей Большой истории и, соответственно, осмыслить альтернативу политике монопольного
203
глобального технократического энергопоглощения, продвигаемой США. В поле философской культуры тешогу81;и&е8 стимулируют развитие новой философской онтологии, позволяющей преодолевать нигитологиче-ские ветви постмодернистского скептицизма и перейти на философскую позицию, ориентированную на разработку светского (в противовес религиозным) утверждающего (в противовес скептическому) и антропного (в противовес технократическому) видения глобального устойчивого развития мира людей в XXII в.
Коллективная память и коммеморация
В ряду исследований, составивших основы теории коллективной памяти, прежде всего следует назвать подходы, возникшие в среде исторической науки. Один из них был задан книгой М. Хальбвакса «Коллективная память», изданной в 1925 г. Хальбвакс определял коллективную память как особый сегмент исторического знания, который существует отдельно от академического или научного исторического знания. Он показал, что коллективные представления сообщества о прошлой истории являются одним из ключевых ресурсов формирования внутренней коллективной самоидентичности сообществ. Проблема памяти с точки зрения связи с историческим знанием стала предметом его внимания, по-видимому, лишь незадолго до смерти в 1945 г. [Хаттон, 2003, с. 193-194]. В работах Хальбвакса оформлено еще одно важное понятие - понятие «коммеморации». Им определяются все многочисленные способы, с помощью которых в обществе закрепляется, сохраняется и передается память о прошлом [Halbwachs, 1980, р. 82]. Это очень важный концепт, в свете которого коллективную память невозможно связывать только с психологией, пусть даже и коллективной, или только со знанием. Специфика коллективной памяти в том, что она непосредственно связана с групповыми или массовыми действиями людей, которые подчиняются определенным правилам, проходят по определенным маршрутам, создают определенный хореографический, звуковой, пластический рисунок и декорации для него. Коммеморативное действие настолько прочно связано с коллективным историческим знанием, что даже малейшее изменение рисунка, маршрута движения или его декоративного убранства изменяет смысловую наполненность исторического знания. Коллективное действие представляет собой форму бытия коллективного памятования о предшествующей истории, а чистое «знание» является лишь частью всего комплекса памятования, включающего в себя также и актуальные переживания эмоциональных состояний, организационные отношения и субординацию, этикет общения -все то, что называют «духом» памяти.
Ключевая черта коммеморативного поведения состоит в том, что в его основе лежит в той или иной мере осознанное коммеморативное зада-
204
ние, которое как завет получено от предшествующих поколений и которое в сообществе считается обязательным к исполнению. Коммеморативное задание представляет собой совокупность обязательств памяти сообщества по отношению к предшествующим поколениям и к своей предшествующей истории. Оно отражает культурную связь действующего сообщества с «предками», с конкретными событиями прошлого, которые в коммеморативной форме подлежат реконструкции в настоящем. Комме-моративные практики представляют собой публичные свидетельства присутствия активных структур коллективной памяти конкретного сообщества. Прежде всего, в них зримо и деятельно реализуются сознание и коллективное переживание сообществом священной значимости своего собственного «Мы». С другой стороны, каждое такое действие переживается сообществом и каждым отдельно взятым человеком как «дань памяти», а потому должно быть выполнено совершено точно, по канону, т.е. так, как это «было раньше». Отсюда берет начало фундаментальная культурная традиция (в отличие от нее есть традиции конструируемые) - разветвленная дорожная карта жизни сообщества, сотканная из взаимосвязанных точек-событий и мест памяти, каждое из которых является местом принесения «дани памяти» (исполнения «долга памяти»). Это особенная дорожная карта коллективных действий, образующая календарь памятных дат и мест. Она не то чтобы ведет вперед, но ведет как бы по кругу, постоянно вращая колесо предшествующей истории сообщества так, что точки настоящего постоянно сопряжены с памятными событиями прошлого. Благодаря работе структур коллективной социально-исторической памяти сообщество имеет фундаментальную традицию, которую несет на своих плечах как самый ценный скарб. Собственно говоря, сообщество существует как реальное сплоченное «Мы», если оно обладает этим незримым для постороннего взгляда скарбом традиции. Напротив, сообщество распадается в «атомарное» состояние (аномия), становится совокупностью отдельных индивидов, если скарб традиции сброшен, «украден», утерян, уничтожен.
Действие коллективной памяти человеческих сообществ дано им в виде усвоенных всеми «с молоком матери» правил повседневного поведения, являющихся обязательным элементом их коллективной самоидентификации. Принадлежность к сообществу определяется тем, в какой мере индивид усвоил традиционные уклады жизни. Признание индивида в качестве члена «большой семьи» связано с более или менее выраженными формами инициации. Проходя различные ступени / форматы инициаций, каждый индивид накапливает свой собственный «капитал» идентичностей со своим «Мы», все более и более «укореняется» в чине его традиции, все более и более становится носителем священного скарба. Особенность в том, что идентичность - не паспорт, который человек получает и кладет в карман. Идентичность - это процесс, процесс участия в несении традиции, в исполнении «дани памяти предкам» на всех пунктах, отмеченных на незри-
205
мой дорожной карте - календаре памяти этого «Мы». Живая коллективная память существует, таким образом, только в форме коллективного комме-моративного действия. Без этой формы - т.е. если коллективное действие исчезает / запрещается - комплекс коллективной памяти распадается на сотни индивидуальных знаний о прошлом (устных или письменно зафиксированных), с одной стороны, и на множество материальных памятных мест, к которым заросла «народная тропа», - с другой.
Важность изучения материального компонента коллективной памяти обоснована в работах французского ученого Пьера Нора (Piere Nora). Развивая идеи Хальбвакса, Нора фокусировал внимание на концепте «мест памяти» («leslieux de mémoire»), который указывает на предметно-материальное ядро, центр коммеморативного действия. Место памяти Нора определяет как последний след памяти сообщества, остающийся после того, как распались коммеморативные практики сообщества и само это сообщество распалось или исчезло. Исследования мест памяти позволяют выявлять географию коммеморативной активности, точки ее концентрации, плотность покрытия территории сообщества сетью практик коллективного памятования. Акцентируя внимания на «месте», Нора подчеркивает то обстоятельство, что коммеморативные практики маркируют конкретные географические точки и материальные объекты, которые в силу этого обретают исключительную духовно-символическую значимость. Их значимость для сообщества базируется не на геолого-географических, не на климатических или природных, не на экономических или эстетических особенностях, но прежде всего на том, что они являются материальной частью коллективного коммеморативного комплекса «этого» сообщества. В основе ценностного отношения к месту памяти лежит, таким образом, структура «сообщество - коммеморативное задание - коммеморативное действие». Там, где эта структура существует, места памяти жестко выделяются в общем окружающем бытовом пространстве как нечто священное, вечное и (что, может быть, самое важное) как нечто неприкосновенное. Завет неприкосновенности, заповедности окружает место памяти и невидимым контуром очерчивает его границу. Если структура коллективной памяти ослабевает или распадается, тогда материальные объекты «выпадают» из ослабевшей структуры коммеморации. В такой ситуации «святыни» утрачивают связь со своим изначальным местом, могут переноситься и перевозиться на другие места. Так стало возможным перемещение могилы Колчака из Франции в Россию, так становится возможным перемещение исторических построек из «родных мест» в специальные архитектурные музеи под открытым небом и т.д. Напротив, сохранение полноценной коммеморативной структуры может навечно закреплять статус заповедно-сти за территорией, на которой не осталось никаких аутентичных материальных объектов. Ярким примером является легендарная территория Града Китежа, ушедшего под воду (озеро Светлояр на территории Нижегородской области). Концепт места памяти, таким образом, позволяет понять приро-
206
ду идей неприкосновенности памятных территорий и объектов, адекватно оценивать социальный потенциал таких мест и адекватно оценивать потенциал конфликтов, если они возникают в связи с местами памяти.
Эти концептуальные подходы дают возможность по-новому взглянуть на непрекращающуюся волну городских конфликтных ситуаций, возникающих вокруг тех или иных исторических мест и зданий. Типичная ситуация состоит в том, что в коммерческих интересах бизнесмены или представители власти принимают решения о сносе памятных зданий или о застройке памятных ландшафтов. Против этих решений протестуют граждане, стремящиеся предотвратить коммерчески мотивированный снос. Природу конфликта не объясняет ни «классовая теория», ни теория «демократического транзита», ни теория «заговора иностранных агентов». Природа такого рода конфликта состоит в том, что современная коммерция вероломно нарушает незримые границы мест памяти городского социального сообщества и, следовательно, травмирует саму структуру его коллективной памяти. Одновременно такого рода конфликт свидетельствует о том, что коммерция травмирует активное «Мы» городского сообщества, своеобразный городской патриотизм. Есть все основания определять такие ситуации как конфликты локальной памяти, поскольку в них проявляется сила коллективной памяти, стремящейся противостоять забвению, и сила городского патриотизма, стремящегося противостоять коммерческому космополитизму. В действующей системе регионального политического управления, где решения принимаются, прежде всего, с ориентацией на интересы местной бюрократии (строгое исполнение бюджета, строгая работа на показатели эффективности деятельности губернаторов и пр.) и на интересы близких к ней бизнес-лоббистов, конфликты памяти свидетельствуют о состоянии городской коммеморативной структуры и идентичности. Названный род конфликтов и форм публичного сопротивления активных горожан свидетельствует о присутствии в организме городского социума действенных, плотных, устойчивых к внешним воздействиям коллективных структур памяти и сильного городского патриотизма. Таких конфликтов, напротив, не существует в городах, где структуры коллективной памяти городского сообщества сильно ослаблены или полностью распались, где сознание городского патриотизма полностью отсутствует. Здесь господствует безразличие, принцип «нас это не касается». Пространство города воспринимается как чужая, «их» (т.е. властей) территория, ценностное отношение к которой и ответственность за которую стремятся к минимуму. В этом случае территория быстро замусоривается, ее элементы благоустройства (урны для мусора, лавочки и пр.) расхищаются, подвергаются бытовому вандализму.
Методология анализа упомянутых конфликтов памяти состоит, следовательно, в том, чтобы а) определить роль объекта / места памяти в системе городской коммеморации, б) определить формы коммеморативных практик городского населения, которые связаны с данным местом памяти,
207
в) определить численность и социальный портрет городского сообщества, включенного в данные коммеморативные практики, г) определить значение данных коммеморативных практик для городской идентичности (городского патриотизма). Коммеморативные практики могут иметь самые различные формы - от памятного шествия к месту памяти, стояния у места памяти или возложения символов памяти (часто цветов) до прогулки у места (прогулка по Кремлю в Нижнем Новгороде) и визуального его созерцания (дань памяти в форме взгляда в сторону места памяти). Но все они чувствительны к проектам, предполагающим ликвидацию или радикальное изменение объектов и мест памяти. Современный город, безусловно, является образованием развивающимся, требующим градостроительных и архитектурных изменений. Поэтому ситуации конфликтов памяти формируются естественным образом. Все дело в том, какую социальную технологию разрешения такой конфликтной ситуации выбирают местные власти. Как правило, власти выбирают технологию скрытной подготовки проекта и силового нажима при его реализации. В результате дело доходит до уличных столкновений полиции с градозащитниками, нанося публичную травму и городской структуре памяти, и городскому патриотизму. Есть и другая социальная технология. Она предполагает внимательное изучение поля памяти и коммеморации, выявление ядра коммеморативного сообщества и включение его представителей в число партнеров, участвующих в разработке и реализации проекта. Эта технология, как правило, отклоняется властями как «медленная», трудоемкая и неудобная, отвлекающая от «решения конкретных хозяйственных вопросов» на «бесполезные споры». В итоге получается так, что под покровом федеральной идеологической волны патриотизма на местном уровне происходит точечное подавление проявлений здорового городского патриотизма, а под покровом федеральной политики защиты исторической памяти происходит точечное разрушение живых структур городской коммеморации.
«Контрпамять» и регистры коллективного памятования
В русле социологических исследований идеи М. Хальбвакса развивает Яель Зерубавель [Зерубавель, 2004], которая, в частности, акцентировала внимание на том, что особенности коммеморативных действий связаны со стремлением независимых сообществ публично заявлять, манифестировать собственные ключевые отличия. Это новый аспект, который представляет коллективное памятование как часть имени сообщества («имя» мы понимаем в духе определений А.Ф. Лосева) [Лосев, 1990], а коммемо-ративные практики сообщества - как элемент процесса коллективного се-бя-именования. Коллективная память всегда «привязана» к тому или иному коллективному социальному субъекту, а коммеморативная активность -это физическое и публичное проявление субстанциальных качеств этой
208
социальной субъектности. Первым таким качеством является имя, которое принимает и считает своим сообщество людей, а вторым - смысл имени, его содержательное наполнение, непосредственно связанное с содержанием нарратива коллективного исторического памятования. Наличие этих качеств является источником сложных и глубоких социальных отношений, часто принимающих форму обширного социального конфликта. Отсюда вытекает методологическое следствие: различия социальных акторов, если так можно выразиться, состоят из различного знания своей предшествующей истории и реализуются в различных публичных коммеморативных практиках. Сами по себе эти коллективные «знания» и их различия невидимы, но как «эйдос» Платона они задают различия «формы» коллективного коммеморативного поведения и различия «формы» имени сообщества. Таких различий, если структуры коллективной памяти в активном состоянии, придерживаются скрупулезно, болезненно-пунктуально, даже если с точки зрения внешнего наблюдателя они кажутся несущественной «ерундой». В качестве примера достаточно сослаться на известную непримиримость «двоеперстия» и «щепоти» в русском православии. Вообще можно сказать, что все конфессиональные различия произрастают именно на этой почве: различия памятного исторического нарратива (священной истории) оформляются в различиях коллективного богослужебного / коммеморативного поведения, а также в своеобразии имени сообщества.
Природу этих же процессов отражает понятие «контрпамять», активно введенное в научный оборот Я. Зерубавель. Первым этот термин использовал М. Фуко, но в работах Зерубавель дано развернутое понимание того, что поле коллективной памяти содержательно, т. е. неоднородно с точки зрения представленных в нем исторических нарративов. Более того, содержание памятного нарратива, который культивируют и поддерживают в своей среде различные сообщества, может быть совершенно противоположным, контрарным. «Альтернативную повествовательную модель, прямо противоречащую общей повествовательной конструкции и существующую вопреки подавляющему превосходству последней, - пишет Зерубавель, - мы определили как "контрпамять". Как предполагает этот термин, "контрпамять" в силу самой своей природы - память оппозиционная, враждебная господствующей коллективной памяти, обладающая подрывным потенциалом» [Зерубавель, 2004]. Одним из наиболее резонансных полей социально-исторических дискуссий является память о событиях периода Второй мировой войны / Великой Отечественной войны. Литература по коллективной исторической памяти об этом периоде истории достаточно обширна и содержит в числе других дискуссии о различиях коллективной исторической памяти о войне в России и Западной Европе [Болецки, 2008; Новак, 2008; О'Дриссколл, 2007; Онкен, 2005] и др.
Для иллюстрации сошлемся здесь на содержательную статью итальянской исследовательницы Марии Ферретти с символическим названием «Непримиримая память: Россия и война. Заметки на полях спора на жгу-
209
чую тему». М. Ферретти отмечает коренное отличие памяти о войне в Советском Союзе и в Западной Европе, которое видит в том, что «в странах Западной Европы по целому ряду причин, которые здесь невозможно рассмотреть, память о войне была выстроена и положена в основу национальной идентичности разных стран, чтобы передать и укрепить в сознании людей те ценности свободы и демократии, которыми питался антифашизм и во имя которых он сражался, иначе обстояло дело в Советском Союзе. Здесь память о войне была выстроена так, что на первом плане оказывалась не борьба за свободу, но героизм советского народа. Воспевалась возрожденная национальная мощь России, вновь обретенное величие Государства и заслуги его непогрешимого главы - Сталина. Другими словами, память о войне стала сначала в Советском Союзе, а потом в России носителем не демократических ценностей антифашизма (и здесь многое можно было бы сказать в связи с увеличившимся в последние годы числом ревизионистских подходов, которые сводят антифашизм к одной только «длинной руке» Москвы), но носителем традиционных националистических ценностей, которые, будучи вплетены в ткань социалистической риторики (так, миф о Москве - третьем Риме преобразовался в миф о спасительной миссии СССР, первого социалистического государства, по отношению ко всему человечеству), постепенно образовали идеологический костяк режима» [Ферретти, 2005].
Приведенный текст показывает две вещи. Первое - то, что исследователи могут четко и прямолинейно фиксировать и определять ситуацию контрпамяти, связывают это явление с участием в процессе памятования различных сообществ людей, которые именуются по разному. То есть теоретико-методологическая связка «коллективный памятный нарратив истории - сообщество людей - имя / самоименование сообщества» является практичным аналитическим инструментом, который позволяет анализировать один из сложных видов социального конфликта. Второе - то, что содержательная интерпретация ситуации контрпамяти является отдельной проблемной областью, которая также требует раскрытия исследовательской методологии.
Философия решения таких проблем требует развития концепта строения и диверсифицированности, многослойности памятного исторического нарратива. С опорой на работу Ф. Йейтс [Йейтс, 1997, с. 83-84], в которой показана роль образов мест памяти («loci») в строении памятования, на концепцию «мест памяти» П. Нора, а также на концепт «контрпамяти» Я. Зерубавель, необходимо исследовать регистры коллективной памяти. Дело в том, что живое знание-память не просто информативно (не просто доносит сухую информацию о том, что было), но окрашено этическим и эстетическим переживаниями, которые существенно предопределяют эмоциональный строй коллективного коммеморативного действия и его внешнее оформление. Таковы живые следы событий, в которых участвовали большие массы людей: каждый человек сохраняет свое
210
морально-этическое переживание события (как несущего добро или зло и, соответственно, вызывающего переживания симпатии, радости или страха, печали и пр.) и его эстетическое переживание (как возвышенного или низменного, прекрасного или безобразного и т.п.). Этическая и эстетическая окраска является неотъемлемой частью живого коллективного памятования, т.е. структур памяти, основным носителем которых являются живые люди (антропная память). Именно этим живая человеческая коллективная память сущностно отличается от киберпамяти, где основным запоминающим элементом является кибернетическое устройство. Поэтому если стратегия социального развития строится на платформе сохранения живой коллективной памяти, то этико-эстетические ее элементы будут неизбежно индуцировать соответствующие различия памятных исторических нар-ративов различных социальных сообществ. Как белый свет раскладывается на стеклянной призме на отдельные спектральные волны, так и событие предшествующей истории, проходя сквозь «призму» коллективной памяти, разбивается на различающиеся этико-эстетическими окрасками волны коммеморативных переживаний в настоящем.
Этико-эстетические переживания памятного нарратива, различным образом окрашивающие его информационное содержание, представляют собойрегистры коллективного памятования. В этом аспекте методология memory studies позволяет выявить еще одну запутанную область невидимого знания, которая достаточно часто порождает масштабные социально-политические конфликты. Применительно к событиям Великой Отечественной войны - это память героическая (о победителях нацизма), память трагическая (о пожертвовавших своей жизнью для Победы), память скорби (по жертвам войны), память осуждения (осуждение нацизма, геноцида, предательства), память покаяния (за содеянное зло), память назидания («уроки мужества» и пр.), память заздравная (о героях-современниках) и др. Содержательно все регистры коллективной исторической памяти опираются на подлинную историю отечества и отечественную систему ценностей, в свете которых живая память воспринимает события, людей и их дела. Так формируется фундаментальная светская традиция - разветвленная дорожная карта жизни отечества, сотканная из взаимосвязанных точек-событий и мест памяти, каждое из которых является местом исполнения «долга памяти». Это совершенно особенная дорожная карта. Она не просто ведет вперед, но ведет по кругу, как бы вращая колесо нашей предшествующей истории так, что точки настоящего постоянно сопряжены с памятными событиями прошлого. Разнообразие регистров коллективной памяти, грамотно культивируемое в русле отечественной мемо-политики, позволит усилить этот фундаментальный источник устойчивого развития российского общества. К тому же, развитой комплекс регистров коллективной памяти может стать незримым ресурсом врачевания феноменов контрпамяти в отечественной платформе коллективного памято-
211
вания, а вместе с этим - ресурсом, обеспечивающим прочность светской идентичности граждан в России.
Новые возможности и ресурсы познания
В отечественной гуманитарной науке природа и роль коллективной памяти в обществе, особенности отечественных структур социально-исторической памяти изучаются неоправданно мало. Между тем теоретико-методологический потенциал комплекса знаний, получившего название memory studies, обладает новыми ресурсами для исследования нетипичных -с точки зрения традиционных социально-политических теорий - массовых и долговременных тенденций, движений и конфликтов современного общества. Исследования в этой области представляют собой род социально-культурной «генетики», поскольку структуры коллективной памяти в своей совокупности образуют фундаментальную социально-культурную основу, определяющую внутреннюю целостность, содержательную наполненность и целостный комплекс сущностных отличий, их проявлений и имени любого устойчивого сообщества людей. Среди современных практик общественной жизни может быть выделена отдельная специфическая сфера -политика влияния на такого рода «генетическую основу» сообществ и государств, т.е. мемо-политика. Активность в сфере мемо-политики постепенно увеличивается, а в ситуации новой волны локальных межгосударственных и геополитических противоречий нарастает и разнонаправленный характер ее целевых ориентиров: одни акторы мемо-политики стремятся к усилению структур коллективной памяти целевых групп, сообществ или государств своей политики, другие - к ослаблению. Современная Россия, попавшая с 2013 г. в полосу новой «холодной войны», регион арабского мира, погрузившийся в хаос междоусобицы радикальных группировок исламистского толка, регион ЕС, в который хлынула волна беженцев с арабского востока, - все это создает почву для активизации мемо-политики и требует верификации, исследования и плотного научно-аналитического сопровождения протекающих процессов. Представленные выше методологические ресурсы понятий «коллективная память», «коммеморация», «контрпамять», «регистры памяти» и др. требуют активной работы исследователей. Российская перспектива связана, прежде всего, с необходимостью формирования этого нового отечественного кластера гуманитарной науки, способного накапливать знание об особенностях отечественных структур коллективного социально-исторического памятования, об их современном состоянии и тенденциях изменения, об отечественной мемо-политике со всем комплексом ее противоречивых практик, о ее связи с политикой в области идентичности светской и религиозной, с политикой межнационального и межконфессионального мира, диалога цивилизаций и диалога «власть - общество» в вопросах сосуществования в одном про-
212
странстве-времени различных мемо-традиций, мемориальных символов и мест памяти. В частности, необходимо уточнять представления о природе «контрпамяти», об условиях ее появления и врачевания. Не менее важны знания о регистрах коллективной памяти, широкая гамма которых может препятствовать массовым политически мотивированным амнезиям и может содержательно поддерживать платформы отечественного и светского общего знания, светской отечественной идентичности и благоразумного патриотизма.
Список литературы
Бергсон А. Материя и память // Бергсон А. Соч. в 4-х т. - М.: Московский клуб, 1992. - Т. 1. -С. 160-316.
Бодрийяр Ж. Система вещей. - М.: Рудомино, 2001. - 222 с.
Болецки В. Россия, большевизм и Польша в творчестве Юзефа Мацкевича // Историк и
художник. Польша - Россия. - М., 2008. - № 1-2. - С. 99-115. Гросс Д. Грядущие революции в фундаментальной физике // Лекции. Фонд Д. Зимина «Династия». - М., 2004. - С. 2-18. ВеллерМ. Энергоэволюционизм. - М.: Астрель, 2011. - 544 с.
Дахин А.В. Память, история вселенная: На пути к новой онтологии реальности // Вестник
ННГУ им. Н.И. Лобачевского. - 2012. - № 1(3). - С. 19-34. Дахин А.В. Споры вокруг «Бронзового солдата» // Космополис. - 2008. - № 1(20): Весна. -С. 43-51.
Дахин А.В. Обнажение постмодернистской «современности» // Космополис. - М., 2003 /
2004. - № 4 (6). - С. 105-107. Дахин А.В. Формационное самоопределение универсума. Ч. 1: Природный мир. -
Н. Новгород: НАСИ, 1992. - 107 с. Зерубавель Я. Динамика коллективной памяти // АЬтрепо. - 2004. - № 3. - С. 71-90. История и память: Историческая культура Европы до начала Нового времени / Отв. ред.
^ Репина Л.П. - М.: Кругъ, 2006. - 768 с.
Йейтс Ф. Искусство памяти. - СПб.: Университетская книга, 1997. - 480 с. Кутырёв В.А. Оправдание бытия (явление нигитологии и его критика) // Вопросы философии. - М., 2000. - № 5. - С. 15-32. ЛосевА.Ф. Философия имени. - М.: МГУ, 1990. - 269 с. Моль А. Социодинамика культуры. - М.: Прогресс, 1987. - 406 с.
Назаретян А.П. Знает ли история сослагательное наклонение? (Метаисторический взгляд
на альтернативные модели) // Философские науки. - М., 2005. - № 2. - С. 7-18. НовакА. Россия в польской политической мысли ХХ века // Историк и художник. Польша -
Россия. - М., 2008. - № 1-2. - С. 25-42. О 'Дриссколл М. Примирение с Англией: ирландский нейтралитет, политическая идентичность и народное сознание // Россия - Ирландия: Коллективная память. - М.: РОССПЭН, 2007. - С. 112-139.
Онкен Э-К. От истории освобождения к истории оккупации. Восприятие Второй мировой войны и память о ней в Латвии после 1945 года // Неприкосновенный запас. - М., 2005. -№ 40-41. - Режим доступа: http://magazines.russ.rU/nz/2005/2/on25.html (Дата посещения: 05.09.2015.)
Паркер Б. Мечта Эйнштейна в поисках единой теории строения вселенной. - СПБ.: Амфора, 2001. - 333 с.
213
Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. К решению парадокса времени. - М.: Эди-ториал УРСС, 2001. - 240 с.
Трубецкой С.Н. О природе человеческого сознания // Трубецкой С.Н. Соч. - М.: Мысль, 1994. - С. 483-717.
Ферретти М. Непримиримая память: Россия и война. Заметки на полях спора на жгучую тему // Неприкосновенный запас. - М., 2005. - № 40-41. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/fere8.html (Дата посещения: 05.09.2015.)
ХайдеггерМ. Бытие и время. - М.: AdMargenum, 1997. - 471 с.
Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге. Избранные страницы позднего периода творчества. - М.: Высшая школа, 1991. - 192 с.
Хаттон П. История как искусство памяти. - СПб.: Владимир Даль, 2003. - 423 с.
Durkheim Е. The elementary forms of the religious life (1915) / Engl. transl. by Joseph Ward Swain. - George Allen & Unwin LTD: New York; London, 1965. - 457 p.
Halbwachs M. La Memoire collective [1950] // Maurice Halbwachs. The Collective Memory / Translated by F.J. and V.Y. Ditter. - Harper & Row Colophon Books: New York, 1980. - 182 p.
Spier F. What drives human history? A view from Big History // Философские науки. - М., 2005 а. - N 2. - С. 19-38.
Spier F. What drives human history? A view from Big History // Философские науки. - М., 2005 б. - N 3. - С. 50-58.
Zerubavel E. Hidden Rhythms: Schedules and Calendars in Social Life. univ. of Chicago press: Chicago, 1981. - 462 p.
Zerubavel E. The seven day circle: The history and meaning of the week. - Univ. of Chicago press: Chicago, 1989. - 206 p.
Schwartz B, Zerubavel Yael, Barnett B.M. The recovery of Masada: A study in collective memory // Sociological quarterly. - JAI Press, Inc., 1986. - Vol, 27, N 2. - P. 147-64.
Zerubavel Y. The Holiday Cycle and the Commemoration of the Past: folklore, history, and education // Proceedings of the Ninth World Congress of Jewish Studies. - Jerusalem, 1986. -Vol. 4. - P. 111-118.
214
