УДК 93/94
ББК 63.3(0)
КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ И ИСТОРИЯ*
| З.А. Чеканцева
Аннотация. История и память были связаны всегда: не случайно в греческой мифологии Клио - дочь Мнемозины. Однако лишь в XX веке память стала объектом интенсивной рефлексии и исследования. Размышляя о соотношении истории и памяти, автор показывает, каким образом выявление новых возможностей памяти способствовало обновлению представлений о подвижности социального мира и изменчивости прошлого. Современные исследования социальной истории памяти убеждают в том, что привычное противопоставление истории и памяти утратило свое значение. Более того, способы «присвоения прошлого», формирующиеся в триаде история/память/политика, определяют характер моделей истории, принятых в социуме.
Ключевые слова: история социальной памяти, модели истории, политика памяти.
COLLECTIVE MEMORY AND HISTORY
I Z.A. Chekantseva
Abstract. History and memory have always been connected. It is not by accident that in Greek mythology Clio is the daughter of Mnemosyne. However, 229 the memory has become the subject of intense reflection and study only in the twentieth century. Reflecting on the relationship between history and memory, the author shows how the identification of new memory opportunities contributes to the renewal of ideas about the mobility of social world and variability of the past. Modern studies of the social history of memory make it certain that the usual opposition of history and memory has lost its meaning. Moreover, the methods of the «appropriation of the past», formed in the triad of history / memory / politics, define historical models accepted in the society.
Keywords: history of social memory, models of history, memory policy.
В психологии память имеет индиви- бвакс (1877—1945) ввел в науку идею дуальную природу [1]. Однако коллективной памяти. Его монография французский социолог Морис Халь- «Социальные рамки памяти», вышед-
Работа выполнена при финансовой поддержке РНФ, грант № 15-18-00135.
шая еще в 1925 г. [2], оказалась широко востребованной в гуманитарных науках последних десятилетий. Хальбвакс показал, что в сознании отдельного человека запоминание и припоминание фактов обусловлено во многом «рамками», которые конституируются социумом (речь, представления о пространстве и времени и т.д.). «Коллективная память», полагал Хальбвакс, это особые формы «присутствия прошлого» (традиции, понятия, школьные знания, символы и проч.), которые формируются и живут в недрах социальных институтов и коллективов (семья, школа, религия, класс). Размышляя о динамике этих форм, социолог, опережая свое время, выходил в ту область исследований, которая сегодня связана с проблематикой культурной памяти.
Хальбвакс положил начало социологическому исследованию памяти, и в полемике с его идеями сформировались все новые подходы к этой теме, разработанные за последние 80 лет. Французский историк Марк Блок в рецензии на его книгу, опубликованную ЧОП в том же 1925 г., критикуя Хальбвакса 230 за антропоморфизм в представлениях о коллективной памяти, обратил внимание на то, что речь должна идти не о том, что группа имеет память подобно индивиду, но о том, что все мемориальные процессы представляют собой «факты коммуникации» [3].
Сегодня тема памяти занимает очень большое место в гуманитарном дискурсе. Она привлекает внимание не только социологов, но историков, литераторов, антропологов, психологов, философов, биологов. Наиболее интересные подходы к изучению памяти возникают на пересечении этих дисциплин, в особенности на стыке с нейробиологией. По наблюдению Пье-
ра Нора, в последние тридцать лет мы живем в «мемориальную эпоху». Этот интерес к феномену памяти определяется прежде всего существенными трансформациями современного мира и связанными с ними экзистенциальными потребностями людей. Среди таких трансформаций обычно называют небывалое ускорение времени и новую роль социума [4].
Надо сказать, что история и память были связаны всегда: не случайно в греческой мифологии Клио — дочь Мнемозины. Однако память как особый феномен стала объектом рефлексии и исследования только в XX веке. Изучив импликации концепта память в важнейших текстах культуры модернизма, современный исследователь пишет: «Открытие новых возможностей "памяти" изменило ХХ век не меньше, чем открытие ядерной энергии. В ХХ1 веке даже стал возможным дискурс об "экологии памяти": современные педагогические практики все меньше основываются на заучивании и все больше развивают умение рассуждать и общаться, работать с полученной информацией на практике. Судебные процедуры все меньше внимания уделяют свидетельским показаниям, бюрократические — сжимают сроки действия большинства ГО. Детальное исследование этих трансформаций еще предстоит» [5]. Однако историки довольно поздно обратили внимание на феномен памяти, полагая вслед за Хальбваксом, что память не имеет ничего общего с историей, более того — она противоположна ей. Но так случилось, что именно историки внесли значительную лепту в осмысление памяти. Последней посвящены целые библиотеки книг, в которых, помимо прочего, на конкретном матери-
але показано, что за последние несколько веков во взаимоотношениях истории и памяти произошли значительные перемены [6].
Схематично вехи этих перемен можно представить следующим образом:
В Средние века — история подчинена памяти (занятия историей были включены в мнемонические практики).
В XIX веке — история стала научной дисциплиной и институтом, находящемся на службе государства-нации. Такая история считалась носителем единственной исторической «правды» и в таком качестве она подмяла под себя память. В этой модели истории «чистое» знание о прошлом и всегда «нечистая» память считались несовместимыми.
В XX веке, в ходе которого память в качестве объекта изучения постепенно стала втягиваться в историопи-сание, родилась другая модель истории. Кульминацией ее формирования была интеллектуальная революция в западном гуманитарном познании, затронувшая и историографию. Пьер Нора, выступая в Институте всеобщей истории РАН в январе 2010 г. на международном круглом столе «История, историки и власть», сказал: «С 1970-х по 1990-е гг. мы стали свидетелями удивительного расширения и даже революции в историческом сознании и познании ... Память придала истории новый импульс, обновила подходы к прошлому и проникла во все периоды и отрасли исследования» [7].
Из этой революции историческая наука вышла радикально обновленной. Она говорит на другом языке и служит теперь не столько государству-нации, сколько обществу и культуре.
Более того, сегодня она все активнее пересекает национальные границы, пытаясь создать новую «всеобщую» историю Европы и мира, свободную от европоцентризма и способную выдержать испытание на «истинность» на «формирующемся рынке мировой памяти» (так французский историк Патрик Гарсия назвал процесс интернационализации памяти). Есть основания полагать, что это более зрелая наука, соответствующая сложностям современного мира и постоянно возрастающей трудности совместного проживания людей. Возможно, главное заключается в том, что ныне историки более чем когда-либо озабочены сохранением интеллектуальной честности и более открыты к новому опыту и миру.
Разумеется, в процессе формирования этой новой модели истории задействовано множество процессов и факторов. В прошлом веке национальные идентичности, подорванные мировыми войнами, были заменены социальными идентичностями. Это было время проблематизации национальной модели историописания. Появились мощные движения эмансипации социальных групп, каждое из которых требовало своей памяти и своего признания нацией. Постепенно «национальная память» стала вытесняться памятью групповой. Это предопределило изменение взаимоотношений между памятью и историей. Стало ясно, что между индивидуальной памятью и историей находится социальная история памяти.
Основательно изучив на конкретном материале различные формы социальной памяти, историки пришли к выводу, что, несмотря на известные различия истории и памяти, они тесно переплетены друг с другом, их
231
многое сближает. Память — это не просто отражение «прошлого», но сложный процесс, происходящий в настоящем. Она неотделима от воображения и ментальных образов, которые вместе с людьми творят историю. Сегодня, когда историк теряет свое некогда монопольное право на интерпретацию прошлого и делит эту территорию с журналистами, политиками, литераторами, юристами, общественными организациями, любая история становится «историей во второй степени», то есть историей переосмысления всех состоявшихся репрезентаций исследуемого явления. В этой модели истории единицей анализа «прошлого» является «факт коммуникации», историческое представление, оформленное как высказывание и вынесенное в поле общения [8].
Наряду с содержательным и формальным анализом исторического высказывания, которые не всегда дают убедительные результаты, историки все активнее прибегают к прагматике, то есть пытаются анализировать восприятие и воздействие такого высказы-232 вания. В эпистемологии это явление получило название перформативного или прагматического поворота. Напомню, что Джон Остин разделил в свое время все речевые акты на констати-вы, воплощающие в себе некоторое положение дел, и перформативы — высказывания, вносящие в жизнь изменения, причем, не обязательно такие, какие имел в виду говорящий. Позже филологи показали, что во всяком высказывании соединяются обе функции (что еще больше усложняет исторический анализ). Понимание перформа-тивной природы высказываний позволяет соединить в исследовательской процедуре репрезентации и практики.
Историки уже много сделали для изучения исторических явлений в разных хронотопах, учитывая перфор-мативную природу высказываний и действий в разнообразных контекстах. При этом обнаруживаются очень интересные вещи. Например, одно дело рассказать «внешнюю» материальную историю Храма Христа Спасителя в Москве (построен при Александре I, разрушен в 1931 г., восстановлен при Ельцине) и совсем другое — попытаться осмыслить эту историю как символическое место национальной памяти, выясняя смыслы, которые вкладывали в события, связанные с храмом, его строители/ разрушители/ восстановители, и как это воспринималось современниками и воспринимается сегодня разными социальными группами. В ходе такого изучения, помимо прочего, выясняется, что исторический материал в реальной жизни является одновременно и научным, и эмоциональным аргументом. Именно это обстоятельство объясняет то, что использование «прошлого» может быть как политически эффективным, так и наоборот неэффективным [9].
Интеллектуальные историки убедительно показали наличие идеологического измерения во всех исторических текстах. Связано это не только с ангажированностью историков и внешним давлением на них, но и с невозможность устранить субъективность историка из написанного им текста. Другими словами, это связано с конструктивисткой природой исторического познания. Это означает, что политика присутствует во всех моделях истории. Разница заключается в том, что в новой модели историки, принимающие конструкционисткую установку, более изобретательно изу-
ЕК
чают в междисциплинарном режиме связи исторического/ мемориального и политического. Кроме того, историки, работающие в русле такой модели историописания, перестали считать себя «жрецами» Клио, носителями единственно верной интерпретации. Плюралистическое видение истории в этой модели — норма. Более того, произошло радикальное «уравнивание в правах» собственно научного знания и знания, находящегося за пределами науки, причем не только в сферах философии, теологии, искусства, но и в царстве обыденного «общего смысла», с которым в традиционной исторической модели не очень считались.
Память изучают историки разных стран, но это изучение происходит в разных контекстах. Поэтому его характер и результаты отличаются разнообразием. Наибольших успехов в исследовании феномена памяти, по общему мнению, добились французские историки. Активно работают специалисты других европейских стран (Германия, Англия, Испания, Италия, страны Восточной Европы), а также ученые других континентов.
В гуманитарном дискурсе нашей страны тема памяти присутствует. Идет большая теоретическая работа, связанная с осмыслением взаимоотношений в триаде история/память/политика. Обсуждаются концепты, уточняются подходы, проводятся научные мероприятия. Особенно много делается в рамках Российского общества интеллектуальной истории, президентом которого является член-корреспондент Российской академии наук Л.П. Репина. Появились замечательные конкретно-исторические исследования, которые вполне вписываются в новую модель истории, а также историогра-
фические исследования, свидетельствующие о том, что и в России в последнее десятилетие произошел мемориальный поворот [10—19]. Одним словом, перемены в понимании феномена памяти и его связей с историей происходят, хотя медленно и даже драматично. Внушает оптимизм то, что историки не только пишут убедительные и доступные массовому читателю конкретно исторические исследования в русле новой модели истории, но и учебники для детей. Потому что взрослые люди (в том числе люди, принимающие властные решения) чаще всего в своем отношении к истории пребывают во власти стереотипов мышления, сформированных еще в школе. И все же в современной России (как и на всем постсоветском пространстве) до сих пор доминирует традиционная модель истории, утвердившаяся в XIX веке. Так же, как в советское время, память об исторических событиях скорее служит легитимации политического режима, нежели имеет непосредственное отношение к истории. Контроль над прошлым остается необходимым условием контроля над настоящим. Материалов, подтверждающих это наблюдение, много, в том числе в Интернете. Причина, видимо, в том, что долгие годы интеллектуальной изоляции вынуждают нас и сегодня работать в догоняющем режиме. Это характерно не только для историографии, но и для всего корпуса социальных наук.
Лучше других оказались подготовленными к мемориальному натиску французские историки. Уже в период глубокого мировоззренческого кризиса между двумя мировыми войнами они постепенно стали отходить от представлений об истории как способе легитимации государства-нации и об-
233
234
ратили внимание на общество. Изучая ментальности, то есть присутствующий в жизни любого социума «эфир», который формируется в повседневной практике людей и одновременно формирует эту практику, они осознали необходимость пересмотреть взаимоотношения памяти и истории. «Время памяти пришло тогда, когда историки стали понимать ее связь с историей коллективных ментальностей», — пишет Патрик Хаттон [20]. Особенно важную роль здесь сыграло изучение коммеморативных практик, праздников, ритуалов, церемоний, образов и представлений. Так и не ставшая в годы расцвета истории ментальностей предметом размышлений проблематика памяти поставила перед новыми поколениями историков более интересные критические вопросы. Историки поняли, что изучение памяти, не обладающей подлинной объяснительной силой, может быть полезно в процессе выявления и артикулирования связей между культурным, социальным, политическим, между представлениями и социальным опытом.
Начиная со второй половины 1970-х гг., память становится важнейшим объектом исторического исследования. Опираясь на размышления Хальбвак-са, Пьер Нора так определил в 1978 г. коллективную память: «коллективная память — это то, что остается от прошлого в жизни групп или то, что группы делают из прошлого». Превращение истории памяти в компонент коллективных репрезентаций конкретных групп, всегда зависящих от нужд настоящего, сделало такой тип историо-писания очень популярным. Эта большая работа спровоцировала «решительный и освобождающий развод» (П. Нора) между памятью и историей.
Пришло осознание того, что «французский национальный роман», вдохновленный талантом Э. Лависса, на самом деле был не объективной формой национальной истории страны, но «историей-памятью», сформировавшейся в русле ангажированной государством-нацией исторической науки. Историки обратились к изучению мнемонических техник, не только в прошлом, но и в таких современных культурных практиках, как автобиография, психоанализ, коммеморация. В целом история современности занимает все более важное место в исторической профессии. Институционально это нашло воплощение в создании Института настоящего времени (1978 г.).
Все больше внимания историки стали уделять проблемам риторики. Их интересовала, в частности, способность языка формулировать идеи, а также то, каким образом риторические формы могут применяться в политике. Изучая историю коммемораций, они стремились показать, как использовали коммеморативные ритуалы и памятники те, кто этим занимался. Другими словами, историки интересовались памятью как средством мобилизации политической власти и пытались понять риторику и природу пропаганды. Постепенно стало ясно, что работа с памятью, ее историзация обогащает усилия историков по осмыслению «прошлого». Возникли представления об альтернативных возможностях толкования истории. Под вопрос был поставлен европоцентризм (историки открыли другие миры), усложнилось понимание наследия.
Кульминацией ответа французских историков на мемориальный бум явился знаменитый проект Пьера Нора «Места памяти» [21]. Впро-
чем, для того чтобы понять смысл и значение этого проекта, потребовалось время. В одной из новых книг Франсуа Артог показал, что «Места памяти» П. Нора являются «символом и вектором презентизма, поскольку память служит важнейшим критерием выбора для историка, который, изучая события, институты, памятники, персонажи, работает... как хорошо подготовленный и внимательный слушатель прошлого, присутствующего в поле настоящего» [22]. Филипп Жутар, полагает, что хотя проект был задуман как «контр-мемори-альная» история, очень скоро понятие «место памяти» стало главным «инструментом коммеморации» [23].
По определению Пьера Нора «Место памяти — это всякая существенная целостность материальная или идеальная, которая по воле людей и по воле времени является символическим элементом мемориального наследия некой общности». Важно при этом, что это «место» способно менять свои очертания, воспроизводиться и вновь повторяться. Назвать исторический объект «местом памяти» означало дать слово настоящему времени как реальному пользователю прошлого. Память, как и историк, всегда в настоящем, хотя и предполагает воскрешение отсутствующего в этом настоящем прошлого. Поэтому проект Нора открывал путь к другой истории: «не истории прошлого, которое прошло, но истории последовательного использования уже прошедшего». Речь идет об истории, принимающей во внимание мемориальную слоистость объекта изучения, позволяя историкам осмысливать его темпоральную форму, с тем, чтобы это прошедшее понять/присвоить/преодолеть. Такой способ мышле-
ния способствовал тому, что историческая критика трансформировалась в критическую историографию [24].
Изучение памяти заставило историков более интенсивно размышлять об эпистемологических проблемах своего ремесла. Кроме того, в условиях презентизма свидетели получили в обществе большее признание и доверие, чем профессиональные историки, которые поначалу сами стали жертвами этих перемен. В частности, под давлением памяти усилились сомнения в возможностях истории как науки и в ее будущем. Попав в капкан памяти, французские историки не ограничились тем, что создали новую область исследования — историю памяти. Обстоятельно изучив это явление в междисциплинарном режиме, они использовали мемориальный инструментарий для того, чтобы исследовать особый вид коллективной памяти, о которой писал еще М. Халь-бвакс, — память историческую. Родилась история историков, то есть историография, понимаемая не как «идеологическое оружие» (так было в Советском Союзе), но как историче- 235 ская эпистемология, занимающаяся исследованием природы и процедур историографической операции.
Важным объектом интеллектуальной истории стала «политика памяти», понятая как власть стереотипов мышления, воздействующих из прошлого на настоящее. Другими словами, историки убедительно показали «властную природу историографических концеп-туализаций» (Ф. Фюре). Один пример. Хорошо известно, что национальный праздник французов — 14 июля. Но большинство людей, изучающих историю в русле революционной традиции, уверены до сих пор, что они отмечают
236
день взятия Бастилии. Между тем, праздник был установлен республиканцами в 1880 г. в связи с Праздником федерации, который отмечался в период французской революции как день Республики. И современные французы отмечают день Республики.
Такое понимание «политики памяти» чаще всего игнорируется перед лицом другой политики, подразумевающей стратегию использования образов прошлого в настоящем и их включение в планы будущего (имплицитную или эксплицитную). Разумеется «политика памяти», связанная с политической стратегией, тоже существует и ее надо учитывать. Ее воплощением, в частности, является так называемая «официальная история», существующая в большинстве стран. Однако эта «официальная версия» отнюдь не является лишь проявлением волюнтаризма политиков (хотя это тоже имеет место). Исследование проблематики памяти позволяет выявить глубинные основы официальной «исторической политики». Коммеморации, как правило, предполагают участие значительной массы людей и в то же время содержат определенные политические стратегии, которые не сразу прочитываются. Изучение коммеморативных практик и дискурсов позволяет ученым выявить содержание таких стратегий, прикрывающихся политикой памяти или даже «долгом памяти» [25]. Важнейшим направлением такого поиска стало изучение историографических традиций и современных культурных практик. В частности, историкам удалось убедительно продемонстрировать в материале, как на пересечении культуры памяти и культуры производства исторической продукции формируется модель
истории в конкретном социуме. Конечно, память и история - это разные и даже противоположные формы «воскрешения» ушедшей реальности. Однако современные исторические исследования обосновывают нерасторжимость их «брачного союза» и описывают условия его возможности. Такая работа позволяет превзойти чисто ретроспективное видение «прошлого» и отыскать «прошлое» как «настоящее, которое уже было», способствуя дефатализации истории.
Во Франции, как и в других странах, давление на историю и историков сохраняется. У французских президентов по конституции 1958 г. есть право вмешиваться в решение исторических вопросов. Более того в XXI веке такое вмешательство усилилось. Но серьезные решения, касающиеся политики памяти, в развитых странах принимаются, как правило, в тесной увязке с интересами различных групп гражданского общества, равно как и интеллектуалов, и не в последнюю очередь определяются динамикой исторических исследований, поставляющих новые материалы. Так, официальная версия режима Виши во Франции, а также миф о Сопротивлении с 1970-х гг. претерпевает постоянную деконструкцию. Фильм М. Офюльса «Печаль и жалость» (1969), запрещенный для показа по государственному телевидению, не без оснований считают началом той фазы памяти о военном времени, которую историк А. Руссо назвал «разбитым зеркалом». Выжившие свидетели все чаще стали рассказывать о своем пребывании в лагерях. В 1973-м появился французский перевод книги американского историка Р. Пакстона «Франция в период Виши», который еще в 1964 г. проследил историю коллаборационизма по документальным источникам. Основанные на архивных материалах исследования А. Руссо «Синдром Виши: С 1944 года до наших
ти. Однако и объективность истории давно поставлена под сомнение. Не удивительно, что усиливается значимость рефлексивной составляющей в производстве исторического знания, интенсивно идет поиск новых подходов к материалу и нового исследовательского инструментария, активно обсуждается социальный статус исторического познания и роль исторического образования в культуре и социуме. Современные историки озабочены поиском таких способов историописания, которые позволили бы преодолеть тиранию прошлого/настоящего и найти подходы к овладению будущим [28]. Их все больше интересует «не столько генезис, сколько дешифровка того, кем мы больше не является»; не столько ушедшее гомогенное прошлое, сколько прошлое, изломанное памятью, которая оттеняется в прерывностях истории. В таких способах написания истории, учитывающих субъектность историка, на первом плане оказывается историография как практика, позволяющая удовлетворить потребность в историческом познании и вместе с тем избежать ловушек наивного реализма по отношению к тому, что познается.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
237
дней» (1987) и Э. Конана «Виши: Прошлое, которое не проходит» (1994), а также открытые историко-политические дискуссии с участием профессиональных историков способствовали широкому общественному одобрению судебных процессов против военных преступников. В юридическом и в гражданском плане эти процессы против видных деятелей периода национал-социалистского господства во Франции имели огромное значение для политического просвещения и культуры памяти в стране.
Современные исследователи убедительно показали, что историческая политика (или политика памяти) в демократических обществах - «это намного более широкое явление, чем история на службе политики. Это также нечто большее, чем просто формирование и закрепление нормативного или догматического мировоззрения, поскольку включает в себя передачу самого разного рода воспоминаний и опыта, а также поиск забытых фактов и следов отвергнутых альтернатив. Историческая политика - это еще и тематика научных исследований с целью поиска ответов на вопросы о том, как исторические интерпретации превращаются в политическое противоборство, кто и с какой целью делает это и к чему это приводит» [26].
Проблематика отношений истории и 1. памяти в историографии опирается во многом на рефлексию философов, социологов, антропологов. Например, в своей последней монография «Память, история, забвение» Поль Рикёр располагает историю и память в плоскости непрерывного взаимодействия. Работа с памятью, по мнению з. философа, - это основное гражданское обязательство историка [27]. Тем не менее, многие гуманитарии, в том числе историки,
4
весьма сдержанно относятся к истории памяти, учитывая непостоянство последней и возросшую доступность инструментализа- 5 ции истории, связанной с политикой памя-
Grand dictionnaire de la psychologie [Text] / H. Bloch, R. Chemama, A. Gallo, P. Le-conte, J.F. Le Ny, J. Postel, S. Moscovici, M. Reuchlin et E.Vurpillot (dir.). - Larousse, 1991, nouvelle édition 1994. Halbwachs, M. Les Cadres sociaux de la mémoire [Text] / M. Halbwachs. - Paris: Albin Michel, 1925.
Bloch, M. Mémoire collective, tradition et coutume. A propos d'un livre récent Text] / M. Bloch // Revue de synthèse historique XI (nouvelle série XIV). - 1925. - No. 118-120. - P. 73-83. Нора, П. Всемирное торжество памяти [Текст] / П. Нора // Неприкосновенный запас. - 2005. - Т. 2-3.
Потапова, Н. Тема «памяти» в культуре модернизма [Текст] / Н. Потапова // Рос-
238
сия XXI. - 2012. - № 3. - С. 86-117; № 4.
- С. 58-79.
6. Pomian, K. De l'histoire, partie de la mémoire, à la mémoire, objet d'histoire [Text] / K. Pomian // Revue de métaphisique et de moral. - 1998. - No. 1.
7. Круглый стол «История, историки и власть», ИВИ РАН, 2010 [Электронный ресурс]. - URL: http://www.urokiistorii.ru/ memory/conf/2010/03/istoriya-istoriki-vlast-txt (дата обращения: 15.07.2013).
8. Венедиктова, Т. История между Past и Present Perfect. Рецензия на кн: Феномен прошлогою (М., 2005) [Текст] / Т. Вене-диктова // Новое литературное обозрение.
- 2006. - № 80.
9. Landry, T. Lieux de pouvoir et micropolitique de la mémoire: l'exemple de la Cathédrale du Christ Sauveur à Moscou [Text] / T. Landry // Politique et sociétés (Montréal). - 2003. - No. 22.
10. Век памяти, память века: Опыт общения с прошлым в ХХ столетии [Текст] / Сб. статей [под ред. И.В. Нарского, О.С. Нагорной, О.Ю. Никоновой, Ю.Ю. Хмелевской]. -Челябинск: Изд-во «Каменный пояс», 2004.
11. Данилевский, И.Н. Александр Невский: Парадоксы исторической памяти [Текст] / И.Н. Данилевский // «Цепь времен»: Проблемы исторического сознания. - М.: ИВИ РАН, 2005.
12. Историческая политика в XXI веке: Сборник статей [Текст] / Ред. А. Миллер, М. Липман. - М.: Новое литературное обозрение, 2012.
13. Кознова, И.Е. XX век в социальной памяти российского крестьянства [Текст] / И.Е. Кознова. - М.: ИФ РАН, 2000.
14. Копосов, Н.Е. Память строгого режима: История и политика в России [Текст] / Н.Е. Копосов. - М.: Новое литературное обозрение, 2011.
15. Кризисы переломных эпох в исторической памяти [Текст] / Под ред. Л.П. Репиной. - М.: ИВИ РАН, 2012.
16. Курилла, И. История и память в 2004, 2008 и 2014 годах [Текст] // Отечественные записки. - 2014. - № 3 (60) [Сайт «Журнальный зал»]. - URL: http://maga zines.russ.ru/oz/2014/3/4k.html (дата обращения: 6.10.2014).
17. «Работа над прошлым»: ХХ век в коммуникации и памяти послевоенных поколений Германии и России: сборник статей [Текст] / [редколл.: О.С. Нагорная и др.]. - Челябинск: Каменный пояс, 2014.
18. Репина, Л.П. Историческая наука на рубеже XX-XXI вв.: социальные теории и историографическая практика [Текст] / Л.П. Репина. - М.: Кругъ, 2011.
19. Шнирельман, В.А. Президенты и археология, или что ищут политики в древности [Текст] / В.А. Шнилерьман // Ab Imperio. - 2009. - № 1.
20. Хаттон, П. История как искусство памяти [Текст] / П. Хаттон / Пер. с англ. Ю.В. Быстрова. - СПб.: «Владимир Даль», 2003. (1993 анг.).
21. Nora, P. (dir.) Les lieu de mémoire [Text] / P. Nora. - 7 vol. - Paris: Gallimard, 1981-1993.
22. Hartog, F. Croire en l'histoire [Text] / F. Hartog. - Paris: Flammarion, 2013.
23. Joutard, P. Histoire et mémoires, conflits et alliance [Text] / P. Joutard. - Paris: La Découverte. Collection Ecriture de l'histoire, 2013.
24. Nora, P. Comment on écrit l'histoire de France [Text] / P. Nora // Les Lieux de mémoire. T. 3, vol. 1. - Paris: Gallimard, 1992, 24, 30.
25. Oushakine, S.A. Remembering in Public: On the Affective Management of History [Text] / S.A. Oushakine // Ab Imperio. -2013. - No. 1.
26. Шеррер, Ю. Отношение к истории в Германии и Франции: проработка прошлого, историческая политика, политика памяти [Электронный ресурс]. - URL: http://www.persp ektivy. info/book/ (дата обращения 12.12.2013).
27. Ricoeur, P. La mémoire, l'histoire, l'oubli [Text] / P. Ricoeur. - Paris: Le Seuil, 2000.
28. Шмитт, Ж.-К. Овладение будущим [Текст] / Ж.-К. Шмитт // Диалоги со временем. Память о прошлом в контексте истории / Под ред. Л.П. Репиной. - М.: Круг, 2008.
REFERENCES
1. Bloch H., Chemama R., Gallo A., Leconte P., Le Ny J.F., Postel J., Moscovici S., Reuchlin M. et Vurpillot E.(dir.), Grand dictionnaire de la psychologie, Larousse, 1991, nouvelle édition 1994.
ЕК
2. Bloch M., Mémoire collective, tradition et coutume. A propos d'un livre récent, Revue de synthèse historique XI, nouvelle série XIV, 1925, No. 118-120, pp. 73-83.
3. Danilevskij I.N., "Aleksandr Nevskij: Para-doksy istoricheskoj pamjati", in: "Tsep vre-men": Problemy istoricheskogo soznanija, Moscow, 2005. (in Russian)
4. Halbwachs M., Les Cadres sociaux de la mémoire, Paris, Albin Michel, 1925.
5. Hartog F., Croire en l'histoire, Paris, Flammarion, 2013.
6. Hatton P., Istorija kak iskusstvo pamjati, St-Petersburg: "Vladimir Dal'", 2003. (1993 ang.). (in Russian)
7. Istoricheskaja politika v XXI veke: Sbornik statej, Moscow, 2012. (in Russian)
8. Joutard P., Histoire et mémoires, conflits et alliance, Paris, La Découverte. Collection Ecriture de l'histoire, 2013.
9. Koposov N.E., Pamjat strogogo rezhima: Istorija ipolitika v Rossii, Moscow, 2011. (in Russian)
10. Koznova I.E., XXvek v socialnojpamjati rossi-jskogo krestjanstva, Moscow, 2000. (in Russian)
11. Krizisy perelomnyh jepoh v istoricheskoj pamjati, Moscow, 2012. (in Russian)
12. Kruglyj stol "Istorija, istoriki i vlast', IVI RAN, 2010 [Electronic resource], available at: http://www.urokiistorii.ru/memory/conf/ 2010/03/istoriya-istoriki-vlast-txt (accessed: 15.07.2013). (in Russian)
13. Kurilla I., Istorija i pamjat v 2004, 2008 i 2014 godah, Otechestvennye zapiski, 2014, No. 3 (60) [Sajt "Zhurnalnyj zal"], available at: http://magazines.russ.ru/oz/2014/3/4k. html (accessed: 6.10.2014). (in Russian)
14. Landry T., Lieux de pouvoir et micropolitique de la mémoire: l'exemple de la Cathédrale du Christ Sauveur à Moscou, Politique et sociétés (Montréal), 2003, No. 22.
15. Nora P., (dir.) Les lieu de mémoire, 7 vol. Paris, Gallimard, 1981-1993.
16. Nora P., Comment on écrit l'histoire de France, Les Lieux de mémoire, t, 3, vol. 1, Paris, Gallimard, 1992, 24, 30.
17. Nora P., Vsemirnoe torzhestvo pamjati, Nepri-kosnovennyjzapas, 2005, T. 2-3. (in Russian)
18. Oushakine S.A., Remembering in Public: On the Affective Management of History, Ab Imperio, 2013, No. 1.
19. Pomian K., De l'histoire, partie de la mémoire, à la mémoire, objet d'histoire, Revue de métaphisique et de moral, No. 1, 1998.
20. Potapova N., Tema "pamjati" v kulture modernizma, Rossija XXI, 2012, No. 3, pp. 86-117; No. 4, pp. 58-79. (in Russian)
21. "Rabota nad proshlym": XX vek v kommuni-kacii i pamjati poslevoennyh pokolenij Ger-manii i Rossii: sbornik statej, Cheljabinsk, 2014. (in Russian)
22. Repina L.P., Istoricheskaja nauka na ru-bezhe XX-XXI vv.: socialnye teorii i istorio-graficheskaja praktika, Moscow, 2011. (in Russian)
23. Ricoeur P., La mémoire, l'histoire, l'oubli, Paris, Le Seuil, 2000.
24. Sherrer Ju., Otnoshenie k istorii v Germanii i Francii: prorabotka proshlogo, istoricheskaja politika, politika pamjati [Electronic resource], available at: http://www.perspektivy.info/book/ (accessed: 12.12.2013). (in Russian)
25. Shmitt Zh.-K., Ovladenie budushhim, Dialo-gi so vremenem. Pamjat o proshlom v kon-tekste istorii, Moscow, 2008. (in Russian)
26. Shnirelman V.A., Prezidenty i arheologija, ili chto ishhut politiki v drevnosti, Ab Imperio, 2009, No.1. (in Russian)
27. Vek pamjati, pamjat veka: Opyt obshhenija s proshlym v XX stoletii, Cheljabinsk, 2004. (in Russian)
28. Venediktova T., Istorija mezhdu Past i Present Perfect [Recenzija na kn: Fenomen pro-shlogoju, M., 2005], Novoe literaturnoe obozrenie, 2006, No. 80. (in Russian)
239
Чеканцева Зинаида Алексеевна, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник, руководитель лаборатории исторической эпистемологии и публичной истории, Институт всеобщей истории, Российская академия наук; профессор, Российско-французский центр исторической антропологии им. Марка Блока, [email protected] Chekantseva Z.A., ScD in History, Chief Researcher, Head of the Laboratory of Historical Epistemo-logy and Public History, Institute of World History, Russian Academy of Science; Professor, M. Bloch Russian-French Center of Historical Anthropology, [email protected]