CC BY
177
Е.С. Гриценко
КОГНИТИВНО-ПРАГМАТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ЯЗЫКОВОГО КОНСТРУИРОВАНИЯ ГЕНДЕРА
В статье дано теоретическое обоснование когнитивно-прагматического подхода к изучению языка и гендера, позволяющего объяснить механизмы конструирования гендерных смыслов в аспекте их порождения и интерпретации. На примере фрагментов из различных дискурсивных практик показано, что, ставя во главу угла анализ отношений между использованием языка, пользователем и контекстом, когнитивно-прагматическая модель создает оптимальные условия для представления гендера не как имманентной природной данности, а как динамичного, ситуативно и контекстуально обусловленного культурного конструкта, отраженного в языке и (вос)производящегося в коммуникативной интеракции.
Междисциплинарный характер гендерных исследований и современная тенденция изучения локальных гендерных практик, характеризующаяся отходом от универсализации как в понимании гендерных категорий, так и в методах их рассмотрения, создают впечатление бессистемности, эклектичности и принципиальной нерегламенти-руемости процессов лингвистического изучения гендера. В этих условиях задача состоит в том, чтобы на основе аналитического осмысления существующих подходов и исследовательских процедур предложить лингвистически ориентированные и имеющие достаточную объяснительную силу модели представления гендера как социокультурного конструкта. Речь идет об оптимизации способов описания гендера как «воспроизводящегося исполнения» (К. Уэст) с позиций филологической герменевтики, в рамках существующих лингвистических теорий и терминосистем.
Основу такого описания могут составить две модели - когнитивно-прагматическая, позволяющая объяснить механизм конструирования гендер-ных смыслов в аспекте их порождения и интерпретации, и стилистическая, ориентированная на выявление и описание «поверхностных» языковых составляющих «гендерного дисплея» (И. Гоффман) как набора семиотических маркеров (культурных кодов), сигнализирующих принадлежность к мужскому или женскому полу. Данные модели существуют не изолированно, а они взаимосвязаны и взаимодополняют друг друга. К примеру, анализ ген-дерно значимых особенностей коммуникативного стиля опирается на когнитивные механизмы распознавания импликатур в процессе контекстуализации информационного сигнала. Смысл неотъемлем от культурно-исторической ситуации, в которой происходит его производство и интерпретация. Социальные нормы, частью которых являются нормы гендерные, функционируют как прагматические пресуппозиции, без которых невозможна ни одна
адекватная интерпретация. По отношению к языку эти нормы можно трактовать как «вторичные моделирующие системы», а языковое произведение представлять как многократно закодированное [Лотман 1998: 43-59, 67-87; ср. Барт 1980: 307-312; Растье 2001: 42-43].
Сказанное позволяет определить языковое конструирование гендера как когнитивную деятельность импликативно-инференционного характера, в основе которой лежит соотнесение языковых форм/сигналов с тендерными представлениями (ассоциациями, стереотипами, идеалами и пр.), являющимися частью универсума общих смыслов представителей данной культуры. Язык, отражая и формируя представления о гендере, играет двоякую роль - неосознаваемого фона, фиксирующего гендерные стереотипы, идеалы и ценности посредством аксиологически не нейтральных структур языка, и инструмента, дающего возможность (вос)производства гендерных смыслов в социальной практике [см. Гриценко 2005].
В современной лингвистике не исходят ни из константных различий между мужским и женским стилями, ни из того, что гендер является важнейшим фактором регулирования общения. Внимание ученых концентрируется на том, как различаются механизмы приписывания значения в конкретных коммуникативных ситуациях и какие нюансы вносит гендер в этот процесс. Теоретической основой такого подхода могут служить концепция Г.П. Грайса, обосновывающая понимание импли-катур как особого типа значения, и теория релевантности Д. Шпербера и Д. Уилсон, объясняющая универсальные когнитивные принципы интерпретации высказывания. Обе теории оперируют сходным понятийным аппаратом и эффективно дополняют друг друга при изучении языкового конструирования гендера. Базовыми понятиями в данной модели анализа являются импликатура, конвенция и контекст; ключевой операцией вывода
смысла является инференция; катализатором и залогом построения адекватного контекста интерпретации, служит понятие релевантности.
Рассмотрим подробнее теоретические построения, положенные в основу когнитивно-прагматической модели, особо выделив те моменты, которые обусловливают перспективность ее использования в исследованиях гендера как социокультурного конструкта.
По Грайсу, чтобы понять, как создаются значения в процессе использования языка, следует разделить естественные (natural) и условные, конвенциональные (non-natural) значения. К последним относятся значения, где между двумя феноменами нет необходимой связи, а отношения между ними основаны на конвенции (соглашении). Под конвенцией понимается «узнавание» получателем речи коммуникативного намерения отправителя, возможное благодаря консенсусу в языковом сообществе относительно того, что может означать данный языковой знак в той или иной ситуации и/или культуре.
Перспективность такого понимания значения для изучения гендера как социального конструкта обусловлена тем, что связь между использованием определенного языка (языковой формы) и конструированием определенного вида гендер-ной идентичности обычно носит опосредованный характер. Как справедливо подчеркивает Элинор Охс, «немногие черты языка прямо и недвусмысленно указывают на гендер, и только на него» [Ochs 1993: 151]; обычно гендер индексируется путем употребления языковых форм, символизирующих роль (например, мать) или качество (например, скромность).
У Грайса, формула «Говоря х, А имел в виду z» означает «В намерения А входило, чтобы выражение х произвело определенное воздействие на аудиторию благодаря узнаванию данного намерения» [Grice 1989: 220]. Развивая его идею, С. Левинсон предложил более строгую формулу:
«S имел в виду z , говоря U тогда и только тогда, если:
(i) S был намерен оказать воздействие z на получателя Н
(ii) S был намерен достичь (i) путем узнавания реципиентом Н этого намерения» [Levinson 1983: 16].
Иными словами, если, говоря маленькому мальчику «ты же мужчина», отправитель речи имел в виду «ты не должен плакать», значит он хотел, чтобы фраза «ты же мужчина» побудила ребенка создать значение «ты не должен плакать»,
и более того, говорящий был уверен, что слушающий в состоянии создать такое значение, правильно поняв («узнав») намерение говорящего. Такая характеристика значения позволяет определить коммуникацию как «комплексный вид намерения, реализуемого или удовлетворяемого благодаря простому узнаванию» [Ьеут80п 1983: 16].
Положение, при котором значение, создаваемое говорящим, предполагает приписывание слушателем определенного намерения говорящему, внутренне присуще любой форме коммуникации, начиная с развития речевой способности у детей (когда, например, мать «узнает» в нечленораздельном «ммммм» попытку назвать ее словом «мама»). Наделение лингвистических форм значением социально и ситуативно обусловлено. При этом буквальные значения слов становятся своего рода «величинами по умолчанию», работающими до тех пор, пока в дискурсе не спровоцированы альтернативные интепретации. Можно сказать, что сами буквальные значения существуют до тех пор, пока у коммуникантов имеется консенсус относительно того, что обозначает данное слово или языковая форма. Например, в англоязычном обществе метагендерное использование местоимения «Ье» («он») до недавнего времени считавшееся незыблемым, более не является таковым. Сейчас, употребляя «Ье» в значении «Ье апс1 8Ье», все труднее рассчитывать на то, что данное значение будет правильно истолковано, поскольку в обществе почти не осталось тех, кому не были бы известны дискуссии вокруг андроцентризма данной языковой формы1.
Таким образом, чтобы использование языковой формы в процессе коммуникации привело к созданию значения, которое говорящий хочет создать, необходимо «сотрудничество» других участников коммуникации, которые должны «узнать» по этой форме его намерение и тем самым «помочь» в создании желаемого значения.
1 Подтверждением может служить высказывание литературного критика С.К. Стеда (перевод мой. - Е.Г.): «На первых порах феминистские требования освободить язык от сексизма я попросту игнорировал. Я чувствовал, что, как писатель, должен защищать мое собственное понимание стиля от любых посягательств. Но постепенно жалобы феминистов привели к тому, что то, о чем они говорили, стало реальностью. Настаивая, что родовое «he» не нейтрально, а мужского рода, они добились, что так и стало на самом деле; и теперь, для мужчины-писателя продолжать употреблять «he» значит давать сигнал для неуместных и неправильных выводов - что он не осуждает сексуальное насилие, бьет жену, пренебрежительно относится к женщинам и т.п.» [цит. по: Romaine 1999: 279].
С. МкКоннел-Джине опирается на этот принцип теории Грайса для объяснения механизма (вос)производства андроцентризма в языке. Она подчеркивает, что мужчина, который захочет оскорбить ее фразой «you think like a woman» («ты рассуждаешь как женщина») преуспеет не потому, что она разделяет это мнение, а поскольку она понимает его намерение, заключающееся не в том, чтобы дать объективную характеристику ее мыслительных способностей, а в том, чтобы подчеркнуть ее интеллектуальную ущербность как недостаток, свойственный всем женщинам. При этом, как пишет МкКоннел-Джине, «мне даже не нужно знать, каковы в действительности его взгляды; достаточно соотнести его слова с тем, в чем я узнаю (и полагаю, что он хочет, чтобы я узнала) бытующее в обществе мнение» [McConnel-Ginet 1998: 205]. По той же причине женщине значительно труднее оскорбить мужчину фразой «you think like a man» («ты рассуждаешь как мужчина»), поскольку, чтобы воспринять эту фразу как оскорбление, адресат должен знать не только то, что говорящая низкого мнения об умственных способностях мужчин вообще, но и то, что у нее есть основания думать, что он тоже об этом знает: «как бы я не хотела оскорбить кого-то словами, что она или он рассуждает как мужчина, я не смогла бы этого сделать без опоры на более широкое лингвистическое и культурное знание» [McConnel-Ginet 1998: 205]. Иными словами, сексистское использование языка способно оскорблять, поскольку говорящий обоснованно полагает, что слушатель имеет доступ к общим лингвистическим и культурным знаниям о стереотипах.
От того, насколько легко узнаваемы намерения отправителя речи, зависит успешность их реализации. При существовании в обществе альтернативных систем взглядов - например, новой (эгалитарной) и традиционной (патриархальной) идеологий - легче узнаваемы значения, опирающиеся на систему, которая воспринимается как превалирующая, более известная в обществе. Не случайно, даже апологетика нового типа женственности нередко строится «с оглядкой» на традиционные стереотипы1.
1 Примером могут служить эвфемистические оценки вербального стиля Терезы Хайнц Керри, супруги кандидата от демократов на президентских выборах в США, всегда откровенно и прямо высказывавшей собственную точку зрения. Они репродуцируют традиционные гендерные стереотипы, латентно транслируя в качестве «нормы» патриархальный идеал женственности, воплощением которого является «скромная Лора Буш», ср: «her contentious views which are sometimes flamboyantly expressed» («ее дискуссионные взгля-
Итак, по Грайсу, для понимания смысла сказанного необходимо «узнать» намерение говорящего. Вокруг вопроса о том, насколько намерения могут предшествовать их артикуляции и до какой степени вообще возможно их узнавание, в последующие годы развернулась критическая дискуссия; полемику вызвали и сами понятия, обозначаемые данными терминами. Вместе с тем идея Грайса об импликатурах как особом типе значения, создаваемом, в частности, путем умозаключений коммуникантов о том, что имеется в виду под тем, что говорится (what one means by what one says), остается эффективной основой для анализа устной и письменной речи.
Вопрос о том, как передаются конверсаци-онные импликатуры (как делается шаг от того, что сказано, к тому, что имелось в виду), Грайс, как известно, конкретизировал через понятие принципа кооперативности - нормы коммуникативного поведения, основанной на ожиданиях коммуникантов. Соблюдение этого принципа предполагает следование постулату количества (не будь более информативен, чем нужно); постулату качества (истинности); постулату отношения (ревантно-сти) и постулату способа (избегай двусмысленности, будь краток). Отклонение от постулатов способно имплицировать смыслы, не выводимые из буквальных значений [Грайс 1985]. Таким образом, речь идет не о необходимости соблюдения постулатов, а о том, что они являются общими предпосылками коммуникативного поведения, которые могут использоваться для создания импликатур.
Хотя модель создания импликатур была сформулирована Грайсом для устного общения, она широко использовалась для анализа всех форм коммуникации, в том числе в феминистской лингвистике [Christie 2000]. Перспективность идей Грайса связана с тем, что его теория дает возможность анализировать то, что прямо не сказано (ведь речь идет о подразумеваемом значении, само существование которого может быть подвергнуто сомнению). Она эксплицирует пути создания импликатур и создает основу для их об-
ды, иногда облеченные в слишком яркую форму»); «her penchant for straying from the political message (присущее ей желание уйти от политических вопросов»); «her occasionally earthly language (ее подчас «земной» язык)» и т.п. Даже собственный комментарий Хайнц Керри в одном из интервью звучит как оправдание - имплицитное признание несоответствия традиционному идеалу женственности: «У меня на все есть свое мнение, потому что я управляю крупным фондом <... > Я председатель. В этом смысле, как руководитель, ты должен быть убедительным. Должен иметь свои взгляды»1 (Dallas Morning News 18.03.04).
суждения. Можно не согласиться с тем или иным прочтением, но принятие этой теории позволяет его артикулировать и аргументировать, а если оно будет оспорено, то создает почву для дискуссии.
Если концепция Грайса помогает понять, как в процессе коммуникации удается выразить гораздо больше того, что фактически сказано, то теория релевантности Д. Шпербера и Д. Уилсон дает когнитивное обоснование процесса создания контекстуальных импликатур. Шпербер и Уилсон отказываются от понимания языка как кода в том смысле, что декодирование - это процесс восстановления сообщения, возможный благодаря существованию фиксированной связи между сигналом и смыслом. Традиционная прагматика и теория Грайса исходят из того, что интерпретация высказывания может включать как декодирование (восстановление того, что сказал говорящий), так и инференции (восстановление того, что он имплицировал или имел в виду). Шпербер и Уилсон полагают, что интерпретация состоит только из инференций - движения от предпосылки (языкового знака) к выводу на основе логических умозаключений - включая и процесс обработки того, что было выражено эксплицитно. Например, во фразе «This is men only» получатель должен установить референта местоимения «this» и решить, обозначает ли «men» - мужчин или человека вообще. В предложении «Она женщина и не занимается политикой» союз «и» должен быть лишен двусмысленности - как индикатор каузальных отношений, а не коньюнкции.
Модель Шпербера и Уилсон допускает, что одно высказывание способно передавать несколько разных смыслов. Например, если на вопрос Питера «Что ты собираешься делать сегодня?» Мэри отвечает «У меня болит голова», трудно сказать, что имела в виду Мэри кроме того, что фактически ею сказано. Можно лишь констатировать, что при обмене репликами создан ряд предположений (assumptions), которые в большей или меньшей мере манифестированы слушающему1: Питеру в большей мере ясно, что у Мэри болит голова, и в меньшей - что она планирует делать в течение дня [Sperber, Wilson 1987: 699].
В аспекте лингвистического изучения ген-дера данное допущение актуально по ряду причин. Во-первых, ввиду полифункциональности языковых форм речевое значение той или иной единицы нередко «выводится» с учетом пола го-
1 Манифестировать, по Шперберу и Уилсон, значит сделать воспринимаемым или выводимым с помощью умозаключений.
ворящего. Примером может служить эпизод, описанный Д. Таннен, когда в разговоре двух коллег (преподавателей американского университета) на реплику женщины «Не забудь зонт» собеседник-мужчина отреагировал ироничным «Спасибо, мама» [Tannen 1990]. Во-вторых, гендер обычно реализуется не изолированно, а во взаимодействии с другими аспектами социальной идентичности. Одна и та же языковая форма может сигнализировать, например, гендер и статус, а новая фамилия женщины, вступающей в брак, быть символом прочности семейного союза, знаком любви к своему избраннику, нежеланием «обидеть» его, отступив от традиции, сигналом респектабельного положения замужней женщины и т.п. [Gritsenko, Boxer 2005].
По Шперберу и Уилсон, процесс лингвистического кодирования всегда подчинен тому, что они называют «остенсивно-инференциальным» (ostensive-inferential) процессом коммуникации. Под инференцией и остенцией понимается один и тот же процесс, рассматриваемый с различных точек зрения: с точки зрения коммуниканта, вовлеченного в процесс остенции (манифестации намерения передать какое-то значение), и аудитории, вовлеченной в процесс инференции (интерпретации высказывания путем умозаключений). Остенсивное поведение содержит два вида информации: некие данные (факты, символы, языковые формы) и намерение передать эти данные. Оно воспринимается аудиторией как гарантия того, что сказанное является релевантным, т. е. автоматически сообщает некоторую презумпцию относительно своей существенности. Именно предположение о релевантности, по мнению Шпербера и Уилсон, «запускает» процесс интерпретации высказывания. При этом в отличие от традиционных прагматических теорий, в рамках которых (1) целью коммуникации является передача значения (содержания) говорящим слушателю, (2) коммуникация считается успешной, если значение (замысел) говорящего передан, т.е. правильно понят слушающим, в парадигме Шпербера и Уилсон коммуникация может осуществляться в большей или меньшей степени и не отождествляется с передачей значения говорящего [Sperber, Wilson 1986; 1995: 50-54]. Они подчеркивают, что передать/сообщить что-то (to communicate something) и иметь что-то в виду (to mean something) -не одно и то же: в процессе коммуникации может передаваться и то, что, строго говоря, не имелось в виду. Аналогичную мысль высказывал И. Гоф-фман, различавший информацию, сообщаемую
преднамеренно (information given) и непреднамеренно (information given off), а также исследователи, различающие «коммуникативный материал», т.е. то, что сообщается в соответствии с интенцией автора, и «информативный материал» -то, что может быть воспринято независимо от того, хотел ли этого говорящий [Макаров 2003: 35].
Данный тезис важен при изучении языка и тендера, поскольку гендерные смыслы могут передаваться без явного намерения, а иногда и вопреки желанию говорящего. Например, прямота Терезы Хайнц Керри в ходе президентской кампании 2004 г. в США воспринималась многими как индикатор неженственности (см. выше), а вербальный стиль ее супруга, кандидата от демократов Дж. Керри, для которого характерна сослагательная модальность, создающая эффект уклончивости, интерпретировался как «немужской»1. Поскольку всякое понимание согласуется не только с интенцией отправителя, но и с установкой получателя, стремление Керри создать маскулинный образ сильного лидера натолкнулось на препятствие в форме стереотипных представлений о «мужском языке».
Важным элементом теории релевантности, перспективным для анализа языкового конструирования гендера, является трактовка контекста как психологического конструкта.
Проблематичность понимания контекста как априорно заданного элемента высказывания демонстрирует эксперимент, в котором двум группам англичанок с различным культурным и образовательным уровнем был показан видеоклип, снятый британским телевидением для программы о феминистской политике. В этом клипе Эмма Николсон (член британского парламента от консервативной партии), приближаясь к зданиям Парламента, рассказывает историю о том, как в детстве пришла в Карлтон клуб, чтобы найти отца и, увидев его, разговаривающим с дядей (лорд-канцлером) и еще одним близким родственником (членом Парламента) в красивом зале, поспешила туда со словами «А вот и я». Трое мужчин, вскочив со своих мест, бросились к ней, повторяя «Get out, get out. This is men only» («Уходи, уходи. Это только для мужчин»). Участниц эксперимента попросили ответить на вопрос, что имела в виду Николсон под словом «this» («это») и получили
1 Ср.: «Это такое типично американское понимание маскулинности, что если вы интеллектуал, прочли много книг и ваша речь выдает это, вас сочтут феминизированным. Что вы-де начнете болтать и юлить, когда придет время больших решений» (ЬйрУ/ц'ц^.АЦегКе^гаМогу/^ббб)
три разных ответа: (а) место где-то в Парламенте, (б) какой-то зал заседаний и (в) Карлтон клуб [Christie 2000: 3-7]. Очевидно, что респондентки, указавшие, что this - это Парламент, опирались на визуальный контекст; вторая группа - на ассоциации, связанные с лингвистическим окружением (упоминание в рассказе слова «зал») и визуальными образами; а те, кто ответил, что this означает Карлтон Клуб, исходили из лингвистического контекста и культурных знаний.
Данный пример показывает, что выбор контекста является необходимой частью обработки не только импликатур, но и экспликатур высказывания, при этом контекст не задан заранее, а выбирается (конструируется) в момент интерпретации с опорой на различные источники - лингвистическое окружение, визуальные образы, культурные знания, социальные нормы, фреймы, сценарии, стереотипные ситуативные типы, мнения коммуникантов [Sperber, Wilson 1995: 137].
Вторым ключевым элементом теории релевантности является понятие «когнитивной среды» (cognitive environment), которое определяется как «набор всех фактов, манифестированных индивиду», будь то истины или мнения. «С когнитивной точки зрения, - утверждают Шпербер и Уилсон, -ошибочные допущения неотличимы от подлинных фактических знаний так же, как оптические иллюзии могут быть неотличимы от того, что мы действительно видим» [Sperber, Wilson 1986: 39]. Иначе говоря, когнитивная среда - это «набор допущений, которые индивид может мысленно представить себе и принять как истинные» [Sperber, Wilson 1986: 46]. Цель отправителя речи -воздействовать на когнитивную среду партнера по коммуникации. Цель получателя речи - улучшить свое понимание мира, дополнив его значимой информацией, произвести так называемые «достройки внутреннего мира» (В. Д. Демьянков).
Понятие когнитивной среды сопоставимо с трактовкой концептуальной системы как основного контекста интерпретации у Р.И. Павилениса [1986: 386] и «непрерывно конструируемой и модифицируемой динамической системы данных (представлений, мнений, знаний)» у О. Л. Каменской [Каменская 1990: 19] (ср. также «единая информационная база» [Залевская 1985: 155]). Это своего рода «ас-сумптивный универсум» (А.Е. Бочкарев), включающий не только непосредственные знания индивида и его предположения об окружающем мире, но также все потенциально допустимые умозаключения, которые могут быть сделаны на основе этих знаний и/или допущений. Хотя у двух
разных людей не может быть совершенно одинаковой когнитивной среды, они могут пересекаться - в смысле наличия фактов, мнений и допущений, манифестированных и тому, и другому. Общность когнитивной среды не означает, что два человека будут делать одинаковые умозаключения, но предполагает такую возможность.
По Шперберу и Уилсон, в процессе коммуникации участники обращают внимание на то, что является для них релевантным, чтобы совершенствовать свое представление о мире с помощью так называемого «дедуктивного механизма», который моделирует систему, используемую коммуникантами в процессе умозаключений. Подробное описание того, как это происходит, не входит в задачи статьи. Отметим лишь, что, согласно их теории, умозаключения основываются на комбинации допущений, источниками которых являются, с одной стороны, визуальное, аудитив-ное и лингвистическое восприятие («новая информация»), а с другой - данные, уже обработанные дедуктивным механизмом и хранящиеся в энциклопедической памяти («старая информация»). Процесс интерпретации высказывания представляет собой синтез этих двух типов информации, где уже обработанная информация служит контекстуальным фоном для обработки новой: «логический вывод, основанный на соединении новой информации {P} и старой информации {C} - это контекстуали-зация {P} в {C}» [Sperber, Wilson 1986: 108]. Там, где контекстуализация приводит к выводам, которые невозможно было бы сделать лишь на основе старой или лишь на основе новой информации, речь идет о «контекстуальных импликациях», которым принадлежит важная роль в дискурсивном конструировании гендера. Процесс создания контекстуальных импликаций можно проиллюстрировать следующим примером. На семинаре «Ген-дер, нация, идентичность» в Центрально-Европейском университете (2000) замечание одной из российских участниц о том, что в ходе президентской предвыборной кампании информация о пластической операции Г. Явлинского была использована против него как имплицирующая недостаточную маскулинность, вызвала крайнее недоумение коллеги из Израиля, который никак не мог понять, почему в России нельзя считаться настоящим мужчиной, если ты сделал себе пластическую операцию. Между тем в России этот предвыборный ход сработал, как задумано: в акте интерпретации новая информация (1) «Явлинский сделал пластическую операцию», кон-текстуализованная на основе стереотипного мне-
ния, что (2) «Пластические операции делают женщины, чтобы выглядеть моложе/привлекательнее», привела к созданию контекстуальной импликации (3) «Явлинский поступил как женщина». Поскольку гендерные предубеждения этнически специфичны (в менталитете израильтян не оказалось аналогичного стереотипа), информация о пластической операции не была воспринята как гендерно релевантная и контекстуальная импликация не была создана.
Хотя логическим выводом из теории Шпер-бера и Уилсон является то, что интерпретация в большей мере определяется доступом к релевантным контекстуальным посылкам, нежели самой языковой единицей, очевидно, что для «запуска» процесса интерпретации нужно, чтобы форма высказывания повышала ожидания релевантности. Поэтому, чтобы быть адекватно воспринятым, отправитель речи сообразуется с представлениями об адресате, предполагая, доступны ли ему те контекстуальные посылки, которые необходимы, чтобы понять передаваемое значение; оформлено ли высказывание так, чтобы активизировать нужные контекстуальные посылки и т.д. В этой взаимной направленности когнитивной деятельности адресата и адресанта заключается диалогичность любой формы коммуникации.
Несмотря на то, что отдельные положения и общий замысел теории релевантности не лишены противоречий [Chametsky 1992; Goraiska 1993], ее практическая ценность для гендерной лингвистики состоит в том, что она дает возможность моделировать речемыслительную деятельность, лежащую в основе конструирования гендера в различных ситуациях - неформальной беседе, политической рекламе, литературном тексте и т.д. Сформулированное ими понимание контекста как психологического конструкта логично соотносится с тезисом С. Хиршауэра о дискретном характере процесса конструирования гендерной идентичности, исключающем его имманентное проявление в речевом поведении независимо от контекста [Hirschauer 1993], и поясняет термин «градуированная релевантность», предложенный для описания процесса конструирования гендера Х. Коттхофф [Kotthoff 1996].
Гендерные знания (представления о том, что значит быть мужчиной и женщиной в данной культуре) являются частью когнитивной среды, из которой черпаются посылки при выборе контекста интерпретации. При этом, если учесть, что гендер концептуализируется как набор допущений, мнений и т.п., которые по-разному манифе-
стированы индивидам в соответствии с тем, как они представляют себе мир (что, разумеется, имеет прямое отношение к жизненному опыту), мы получаем более гибкую модель для рассмотрения отношений между гендером и вербальной деятельностью коммуникантов. Эта модель, в частности, предполагает, что мужчины и женщины различаются не тем как они рассуждают, а тем из каких посылок они исходят в своих рассуждениях.
Такой подход используют Д. Камерон, Ф. МкАлинден и К. О'Лири, анализируя экспериментальный материал по разделительным вопросам, собранный Дж. Холмс [Cameron, McAlinden, O'Leary 1988]. Холмс, как известно, связывала различия в употреблении того или иного типа вопросов с гендером коммуникантов: мужчины более ориентированы на референциальные функции языка, т.е. передачу информации; женщины более ориентированы на аффективные функции языка, т.е. передачу чувств, отражение социальных отношений [Holmes 1987]. Анализ Камерон и ее коллег показал, что определенный тип вопросов, направленных на поддержание беседы и приглашение вступить в разговор и употребляемых преимущественно женщинами, в одной из серий эксперимента активно использовался некоторыми мужчинами. Исследователи предположили, что эти мужчины знали, что их разговор записывается, и объяснили их поведение стремлением привлечь к разговору других участников, чтобы получить как можно больше данных для эксперимента. Иначе говоря, осознанно или неосознанно эти мужчины взяли на себя «женскую» роль «фа-силитатора» - того, кто помогает/облегчает/способствует процессу коммуникации.
Работа Камерон, МакАлинден и О'Лири стала катализатором тезиса о том, что гендер как конечное объяснение особенностей речевого поведения не обладает достаточной объяснительной силой («сам нуждается в объяснении»), и показала слабую сторону исследований, которые концентрируются на тенденциях употребления, а не на анализе отношений между использованием языка, пользователем и контекстом.
Изучение вербального поведения мужчин и женщин должно включать анализ того, какие позиции/роли принимают коммуниканты и как эти роли могут быть связаны с гендером. Данную мысль подчеркивает К. Уэст, заявляя, что «вопрос не в том, какие конкретные формы используют женщины (например, разделительные вопросы), но в той конкретной прагматической работе, которую способны выполнить эти формы (в плане
демонстрации установок/намерений говорящего), а также в нормах, ассоциируемых с распределением этой работы между мужчинами и женщинами» [West 1997: 132]. В этом смысле когнитивно-прагматический подход создает оптимальные условия для анализа гендера не как имманентной природной данности (набора постоянных сущностных признаков индивида), а как динамичного, ситуативно и контекстуально обусловленного культурного феномена, отраженного в языке и (вос)производя-щегося в коммуникативной интеракции.
Список литературы
Барт Р. Текстовый анализ // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 9: Лингвостилистика. М.: Прогресс, 1980.
Грайс Г.П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 16: Лингвистическая прагматика. М.: Прогресс, 1985.
Гриценко Е.С. Язык как средство конструирования гендера: Дис. ... д-ра филол. наук. Н. Новгород, 2005.
Залевская А.А. Информационный тезаурус человека как база речемыслительной деятельности // Исследование речевого мышления в психолингвистике. М., 1985.
Каменская О.Л. Текст и коммуникация: Учеб. пособие для институтов и факультетов иностранных языков. М.: Высшая школа, 1990.
Лотман Ю.М. Об искусстве. СПб: Искусство, 1998.
Макаров М.Л. Основы теории дискурса. М.: Гонзис, 2003.
Павиленис Р.И. Проблема смысла: Современный логико-философский анализ языка. М.: Мысль, 1986.
Растье Ф. Интерпретирующая семантика Пер. с франц. Н.: Новгород: Деком, 2001.
Cameron D., McAlinden F., O'Leary. Lakoff in context: the social and linguistic functions of tag-question // Women in their Speech Communities: New Perspectives on Language and Sex. L.: Longman, 1988.
Chametzky R. Pragmatics, prediction and relevance // Journal of Pragmatics. 1992. № 17.
Christie C. Gender and Language: Towards a Feminist Pragmatics.Edinburgh: Edinburgh University Press, 2000.
Gorayska B. The Roots of Relevance // Journal of Pragmatics. 1993. № 19.
Grice P. Studies in the Way of Words. Cambridge, Massachusetts: Harvard University Press, 1989.
Gritsenko Е., Boxer D. What's in a (sur)name?: Women, marriage, identity and power across cultures // Вестник МГУ. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2005. № 2.
Hirschauer St. Dekonstruktion und Rekonstruktion. Plädoyer für die Erforschung des Bekannten // Feministische Studien, 1993. № 2.
Holmes J. Hedging, fencing and other conversational gambits: an analysis of gender differences in New Zealand speech // Women and Language in Australian and New Zealand Society / Pauwels A. Australian Professional Publications, Syndey. 1987.
Kotthoff H. Die Geschlechter in der Gesprächsforschung. Hierarchien, Teorien, Ideologien // Der Deutschunterricht, 1996. № 1.
Levins on S. Pragmatics. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.
McConnel-Ginet S. The sexual (re)production of meaning: A discourse based approach // The Feminist Critique of Language: A Reader / Cameron D. Routledge: L.; N. Y., 1998.
Ochs E. Indexing gender // Sex and Gender Hierarchies / Miller B.D. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.
Romaine S. Communicating Gender. New Jersey, London: Lawrence Erlbaum Associates Publishers, 1999.
Sperber D, Wilson D. Relevance: communication and cognition. Cambridge Mass.: Harvard University Press, 1986.
Sperber D., Wilson D. Precis of Relevance: Communication and Cognition // Behavioral and Brain Sciences. 1987. № 10.
Sperber D., Wilson D. Relevance: Communication and Cognition. Cambridge, Mass: Blackwell Publishers, 1995.
Tannen D. You Just Don't Understand: Women and Men in Conversation. N. Y.: William Morrow, 1990.
West C. Gender in Discourse // Discourse as Social Interaction / Dijk, T.A. van. L.: Sage, 1997.
E.S. Gritsenko
COGNITIVE-AND-PRAGMATIC APPROACH TO THE LINGUISTIC CONSTRUCTION OF GENDER
The article introduces a theoretical (cognitive and pragmatic) approach to the study of gender and language which enables the relationship between meaning construction and gender to be investigated. Drawing on examples from various discourses, we explain how by focusing the relationship between the language use, the language user and the context of use this approach enhances the concept of gender as a dynamic, situational and context-dependent cultural construct reflected in language and (re)produced in communicative interaction.
