CC BY
12
DOI 10.54770/20729316-2022-1-208
А.А. Чевтаев (Санкт-Петербург)
КНИГА СТИХОВ А.П. ЛАДИНСКОГО «ЧЕРНОЕ И ГОЛУБОЕ»: «УРОКИ» Н.С. ГУМИЛЕВА И ОККАЗИОНАЛЬНАЯ МИФОПОЭТИКА
Аннотация. В статье рассматривается первая книга стихов «Черное и голубое» (1930) А.П. Ладинского, представителя парижской ветви первой волны литературы русского зарубежья, в аспекте творческого освоения гумилевской поэтики. Анализ стихотворений поэта-эмигранта показывает, что наследование Н.С. Гумилеву в его лирике проявляется прежде всего в концептуализации мифологемы пути как основы бытийного самоосуществления лирического субъекта. Движение поэтического сознания А.П. Ладинского к конвергенции земного и небесного начал соотносимо с поисками мировой гармонии, определяющими художественное миропонимание Н.С. Гумилева. Ориентируясь на гумилевские принципы субъектной репрезентации, А.П. Ладинский в структуре книги «Черное и голубое» использует широкий ряд лирических масок поэтического «я» (адмирал, европейский путешественник, флорентийские беглецы, крестоносцы, масоны-каменщики, аргонавты и т.п.), актуализирующих определенные историко-культурные коды и характеризующихся общим стремлением преодолеть разрыв между материальным и духовным аспектами бытия. Делается вывод, что что «уроки» Н.С. Гумилева, связанные одновременно и с акмеистическим вниманием к «посюсторонней» реальности, и с неоромантической жаждой постичь небесно-потусторонней мир, оказываются одним из ключевых факторов формирования окказиональной мифо-поэтики в лирике А.П. Ладинского. При этом художественная концепция мира в «Черном и голубом» принципиально отличается от гумилевской, так как в ней на первый план выходит не столько волевое «я» воина-путешественника, сколько онтологически уязвимая личность страдальца-изгнанника. Поэтический миф А.П. Ладинского, во многом вырастающий из гумилевской концепции универсума, постулирует предельную жажду единения микрокосма и макрокосма и трагичное осознание невозможности преодолеть их антиномичность.
Ключевые слова: А.П. Ладинский; Н.С. Гумилев; мифопоэтика; поэтическая генеалогия; русское зарубежье; творческая преемственность; художественная аксиология.
A.A. Chevtaev (St. Petersburg)
The Book of Poems "Black and Blue" by A. Ladinskiy: N. Gumilev's "Lessons" and Occasional Mythopoetics
Abstract. The article examines the first book of poems "Black and Blue" (1930) by A.P. Ladinskiy, a representative of the Paris branch of the first wave of literature of the
Russian diaspora, in the aspect of the creative development of N.S. Gumilev's poetics. The analysis of the emigrant poet's poems shows that the inheritance of N.S. Gumilev in his lyrics manifests itself primarily in the conceptualization of the mythologeme of the path as the basis of the ontological self-realization of the lyrical subject. The movement of A.P. Ladinskiy's poetical consciousness towards the convergence of earthly and heavenly principles is correlated with the search for world harmony, which determines N.S. Gumilev's artistic worldview. Focusing on N.S. Gumilev's principles of subjective representation, A.P. Ladinskiy in the structure of the book "Black and Blue" uses a wide range of lyrical masks of the poetic "self' (admiral, European traveler, Florentine fugitives, crusaders, masons, argonauts, etc.), actualizing certain historical and cultural codes and characterized by a common desire to bridge the gap between the material and spiritual aspects of being. It is concluded that the "lessons" by N. Gumilev, connected simultaneously with the acmeistic attention to the "worldly" reality, and with the neo-romantic thirst to comprehend the heavenly-otherworldly world, turn out to be one of the key factors in the formation of occasional mythopoetics in the lyrics of A.P. Ladinskiy. At the same time, the artistic concept of the world in "Black and Blue" is fundamentally different from N.S. Gumilev's, since in it the strong-willed "self' of the warrior-traveler comes to the fore not so much as the ontologically vulnerable personality of the exile sufferer. The poetic myth of A.P. Ladinskiy, largely growing out of N.S. Gumilev's concept of the universe, postulates the ultimate thirst for the unity of the microcosm and macrocosm and the tragic realization of the impossibility of overcoming their antinomy.
Key words: A.P. Ladinskiy; N.S. Gumilev; mythopoetics; poetical genealogy; Russian abroad; creative continuity; artistic axiology.
Поэт Антонин Петрович Ладинский является представителем литературы первой волны эмиграции и активным участником литературного процесса в «Русском Париже». Будучи известен современным читателям прежде всего как автор ряда исторических романов, философски осмысляющих жизнь в Римской Империи, Византии и Киевской Руси, в своей поэтической ипостаси он все еще остается terra incognita истории русской литературы XX в. Это обстоятельство видится довольно странным и свидетельствует о все еще недостаточной разработанности концептуального построения истории русской поэзии первой волны эмиграции. «Странность» литературоведческого невнимания к творчеству поэта определяется, во-первых, тем, что в художественном становлении и самосознании А.П. Ладинского именно поэзия является первостепенным выражением творческого «я», а во-вторых, предельно высокими оценками его стихов в литературной критике «Русского Парижа» [Коростелев 2013, 224-227], по-разному, но единодушно отмечавшей масштаб и силу его поэтического таланта.
Войдя в эмигрантский литературный процесс в середине 1920-х гг. и оставаясь его активным деятелем до 1950-х гг., А.П. Ладинский на протяжении всего поэтического пути демонстрирует принципиальную творческую самостоятельность. Стихи поэта, регулярно публиковавшиеся в парижских периодических изданиях и выходившие отдельными автор-
Новый филологический вестник. 2022. №1(60). --
скими поэтическими книгами, раскрывают явную оригинальность его художественного мировидения, затрудняющую определение литературной позиции А.П. Ладинского относительно поэтических течений и групп парижской эмиграции. Лирику поэта, связанного личными и творческими отношениями и с «парижской нотой», и с группой «Перекресток», невозможно встроить в систему художественных ориентиров ни того, ни другого течения, хотя их представители предельно комплементарно воспринимали поэтику и идеологию А.П. Ладинского. Так, показательно, что его поэтическим произведениям давали высокую оценку оппозиционно настроенные по отношению друг к другу и к утверждаемым ими творческим постулатам теоретик-творец «парижской ноты» Г.В. Адамович [Адамович 2002, 433-437] и вдохновитель «Перекрестка» В.Ф. Ходасевич [Ходасевич 1932, 4]. Признание художественного дарования поэта со стороны этих весьма взыскательных и принципиально различных по своим эстетическим представлениям критиков свидетельствует о безусловной самобытности поэтического мира А.П. Ладинского.
Вопрос о месте поэта в истории русской литературы XX в. и о сущностных чертах его художественного универсума, как уже было отмечено, все еще остается открытым и требующим детального осмысления. Отметим, что в современном литературоведении уже наблюдаются первые шаги в этом направлении: появляются работы, нацеленные на постижение особенностей поэтики А.П. Ладинского [Горобец 2010; Арустамова, Расторгуева 2015; Коростелев 2013; Хадынская 2019], однако, несмотря на явленную в них глубину погружения в созданный поэтом мир, пока это только «пропедевтические» обозначения его творческих констант, демонстрирующие необходимость литературоведческой рецепции творчества А.П. Ладинского и подробной аналитики его стихотворного наследия.
Представляется, что одним из первостепенных аспектов осмысления поэзии А.П. Ладинского является уяснение ее отношений с литературными традициями и постижение точек притяжения и отталкивания в контексте русской лирики конца XVIII - начала XX вв. Данная проблема требует последовательного решения, так как творческая генеалогия поэта оказывается разветвленной и неоднозначной. В своей лирике А.П. Ладинский ориентируется на различные поэтические практики предшественников и так их преломляет в процессе конструирования собственного художественного универсума, что переосмысление «чужого» творческого опыта в его стихах нуждается в особенно внимательном изучении в силу его частой неочевидности и интегрированности в созидаемую индивидуально-авторскую мифопоэтическую систему.
Выявление поэтической «родословной» А.П. Ладинского видится уместным начинать с «ближнего» контекста - с рецепции поэтом художественных результатов Серебряного века, очевидным наследником которого он, как и большинство литераторов первой волны русской эмиграции, является. В этом отношении первостепенное значение получают поэтические «уроки» Н.С. Гумилева, художественный опыт и теоретико-эстети-
ческие воззрения которого определяют один из магистральных векторов развития поэзии русского зарубежья. Укажем, что колоссальное влияние творчества творца и идеолога акмеизма характеризует поэзию первой волны русской эмиграции в целом, в той или иной степени проявляясь в творческих системах таких поэтов, как Г.В. Адамович, Г.В. Иванов, В.А. Смоленский, Н.А. Оцуп, А.С. Штейгер, И.В. Чиннов, В. Перелешин и многих других.
В предлагаемой статье мы обратимся к рецепции А.П. Ладинским гу-милевской поэтики в аспекте ее творческого преображения и построения окказионального творческого мифа. Думается, что наиболее отчетливо «ученичество» поэта по отношению к Н.С. Гумилеву проявляет себя в его первой книге стихов «Черное и голубое», изданной в Париже в 1930 г. и обозначившей ключевые мотивы и константные образные репрезентации лирической концепции мира в творчестве А.П. Ладинского.
Поэтическая книга «Черное и голубое» демонстрирует отчетливую ценностно-смысловую целостность и концептуальное единство всех включенных в ее состав стихотворений. Г.В. Адамович, рецензируя дебютную книгу поэта, указывал, что ей свойственно «присутствие единой, основной темы» и что «по-разному и разными словами стихи в этой книге говорят об одном и том же» [Адамович 2002, 434]. Критик не сформулировал обозначенную им тематическую целостность «Черного и голубого», однако со всей очевидностью такой концептуальной магистралью является тема онтологического пути человека в мироздании, и это, безусловно, роднит художественную концепцию А.П. Ладинского с гумилевским творческим самоопределением, для которого телеология движения человеческого «я» в универсуме является центральным объектом поэтической рефлексии.
Конечно, воздействие Н.С. Гумилева на поэтику книги «Черное и голубое» отмечалось многими ее рецензентами в контексте литературы русского зарубежья. Так, В.В. Вейдле указывал, что в стихах А.П. Ладинского «кое-что <...> отзывается ранними символистами; но сочетается это с совершенно противоположным влиянием Гумилева», при котором «конкретные, точные гумилевские слова окутываются какой-то нежной дымкой» [Вейдле 1931, 4]. Г.П. Струве, в свою очередь, считал, что «Ладинский вслед за Гумилевым продолжает в русской поэзии линию мужественности: его муза "не жалуется на невзгоды" и "бредит о войне", его стихи "под призрачный галоп копыт" шевелит "ветерок с полей сражений"» [Струве 1931, 4]. Впоследствии, обобщая творческий опыт русской эмиграции и размышляя о поэтических истоках лирики А.П. Ладинского, он отмечал, что, помимо «мужественности», с гумилевской поэтикой ее роднят «любовь к экзотике (Восток, Африка) и тема странствий» [Струве 1996, 229]. Суждения литературных критиков-современников показывают, что творческие искания и решения Н.С. Гумилева являются для А.П. Ладин-ского предельно актуальным основанием собственной художественной рефлексии. Наследуя гумилевской поэтике и вступая с ней в смысловой диалог, поэт-эмигрант конструирует свой универсум, в котором практика
мифопоэтического структурирования бытия, предложенная Н.С. Гумилевым, посредством творческих «принятий» и «возражений» способствует индивидуально-авторской концептуализации представлений о человеке и его месте в миропорядке.
Попытаемся определить и описать те параметры поэтики книги «Черное и голубое», которые указывают на «ученичество» А.П. Ладинского у Н.С. Гумилева. Прежде всего, отметим сходство биографического порядка: оба поэта обладали военным опытом и принимали участие в боевых действиях. При этом гумилевское участие в Первой мировой войне можно воспринимать как определенный результат изначально жизнестро-ительных стратегий, вошедших в ценностный резонанс с историческими обстоятельствами страны, нации и личности. Для А.П. Ладинского же, напротив, Первая мировая и последовавшая за ней Гражданская войны, ветераном которых он был [Зобнин 2020, 545], становятся жизненной и поэтической точкой отсчета. Младший поэт, так же, как и старший, имел опыт жизни в Африке. В частности, эмигрировав из большевистской России, А.П. Ладинский четыре года проживал в египетском Каире.
Родственный биографический опыт двух поэтов обнаруживает одновременно их близость и разность в понимании героики и подвига. Безусловно, А.П. Ладинский наследует гумилевскому героическому стоицизму и понимает мужественность как основание человеческого поведения. Это актуализируется во 2-м стихотворении книги «Черное и голубое» «Муза», в котором, объективируя идеальную ипостась своего «я» в «женственный» образ музы, лирический субъект подчеркивает «мужественное» принятие жизненного пути военных невзгод:
Но под дырявым голубым плащом Не жалуется муза на невзгоды -Так рядовым солдатом переходы
Ты с мушкетерским делала полком [Ладинский 2008, 26].
Заданная здесь тема войны и военного быта, с одной стороны, сближается с гумилевским утверждением мужского «я» в мире, а с другой -оказывается ему антиномичным. Если для Н.С. Гумилева война, битва, столкновение с врагом всегда маркируются как положительно-необходимое условие мужского самоопределения в мире (ср. стихотворения 1914 г., осмысляющие опыт начала Первой мировой войны: «Новорожденному», «Наступление», «Война», «Солнце духа»), то у А.П. Ладинского они - залог трагедии, причем не только человеческой, но и всеобще онтологической. Такое мировидение репрезентируется в «Эпилоге» - единственном стихотворении «Черного и голубого», в котором прямо явлены реалии войны: «В слезах от гнева и бессилья, / Еще в пороховом дыму, / Богиня складывала крылья - / Разбитым крылья ни к чему» [Ладинский 2008, 44]. Изображение войны здесь дается посредством изображения гибели боевой лошади, которая символизирует и предвосхищает смерть человека:
Свинцовой пули не жалея, Тебя из жалости добьем, В дождливый полдень водолея, А к вечеру и мы умрем:
Нас рядышком палаш положит У хладных пушек под горой -Мы встретимся в раю, быть может, С твоей лохматою душой [Ладинский 2008, 45].
Война в восприятии А.П. Ладинского лишена романтического ореола, свойственного гумилевским «военным» стихам (ср.: «Как могли мы прежде жить в покое / И не ждать ни радостей, ни бед, / Не мечтать об огне-зарном бое, / О рокочущей трубе побед» [Гумилев 1998-2007, III, 59]). Но при этом его лирический субъект посредством смерти в бою стремится прозреть иную (божественно-духовную) реальность, и это сближает его с воинственно-героическим «я» Н.С. Гумилева, предвосхищающим смысловое «оцельнение» человеческого бытия: «Чувствую, что скоро осень будет, / Солнечные кончатся труды / И от древа духа снимут люди / Золотые, зрелые плоды» [Гумилев 1998-2007, III, 59].
Отмеченная «военная» параллель между творческими системами А.П. Ладинского и Н.С. Гумилева, конечно, является весьма приблизительной и отнюдь не свидетельствует о влиянии старшего поэта на младшего: здесь, скорее, можно говорить о преемственности воинского (мужского) стоицизма, который для А.П. Ладинского становится первостепенным.
Следует задаться принципиальными вопросами: что являет собой «мужественность» в поэтике А.П. Ладинского и как она сопряжена с гумилевским миропониманием? Пытаясь осмыслить эти проблемные узлы «Черного и голубого», необходимо обозначить магистральный вектор смысло-порождения в книге А.П. Ладинского - онтологический путь человека в мироздании, нацеленный на конвергенцию микрокосма и макрокосма и способствующий бытийной инициации личности в мифопоэтическом универсуме.
Именно в идеологическом построении книги «Черное и голубое» нам видится равнение А.П. Ладинского на гумилевскую поэтику, причем не только и не столько на акмеистическую, сколько на отмеченную флером символизма. М.В. Смелова, описывая принципы концептуализации мифологемы пути в творчестве Н.С. Гумилева, справедливо отмечает, что поворотным этапом предстает третья (еще символистская) книга стихов поэта «Жемчуга» (1910), в структуре которой на первый план выдвигается «метасюжет инициации (посвящения) Поэта - "романтика" в иную мифо-структурирующую реальность"», нацеленную на «трансформацию прежних "ценностей" <...> в ценности надындивидуальные, интегрированные в социокультурных практиках» [Смелова 2004, 37]. Думается, что именно
гумилевский опыт мифологизации «я» в его многомерных отношениях с макромиром становится для А.П. Ладинского исходной точкой собственной художественной рефлексии.
В «Черном и голубом» отчетливо обозначено онтологическое направление движения лирического субъекта - от земного к небесному, от материального к духовному, что является центром и гумилевских бытийных исканий. В поэтике книги А.П. Ладинского «черное» и «голубое» - это знаки разности микрокосма и макрокосма в их «нераздельности и несли-янности» и взаимообратимости, что раскрывается в постоянном варьировании и повторе данной цветовой символики: «Не черные ли небеса над нами, / Не голубая ли земля?» [Ладинский 2008, 25]; «Только земля, земное, / Черная, дорогая мать, / Научила любить голубое / И за небесное умирать» [Ладинский 2008, 35]; «Земля, то черная, то голубая, / Скользит и уплывает из-под ног» [Ладинский 2008, 39]; «В огромном мире / Мы живем, / В его эфире / Голубом <.. .> // Чем выше, ближе, / Тем больней, / Тем небо ниже / И черней» [Ладинский 2008, 52-53]. Здесь важно то, что лирический субъект, сополагая разные измерения бытия и взыскуя их единства, остается стоически уравновешенным и принимает возможность любви и умирания во имя гармонии мира как равноценные деяния. Думается, что этот «урок смерти» восходит к гумилевскому доакмеистическому стихотворению «Выбор» (1908), в котором утверждается мужественное право на гибель: «Но молчи: несравненное право - / Самому выбирать свою смерть» [Гумилев 1998-2007, I, 183]. Лирический субъект А.П. Ладинско-го, не формулируя прямо, имплицитно постоянно являет необходимость и возможность выбора между экзистенцией и небытием.
Так же, как и в гумилевской поэтике, в «Черном и голубом» развертывается мифопоэтическая реальность пути к единству внутреннего и внешнего, земного и божественного, телесного и духовного. При этом для А.П. Ладинского символистская и акмеистическая составляющая поэтики Н.С. Гумилева оказываются уравновешенными. В «Черном и голубом» поэт очевидно ориентируется на раннюю гумилевскую практику репрезентации субъекта посредством лирических масок. При этом если в лирике Н.С. Гумилева бытийные ипостаси лирического «я» поддаются отчетливой типологизации (воин, путник, любовник, жрец, поэт), то у А.П. Ладинского они принципиально синтезированы и представлены в качестве экзистенциального субстрата скрывающейся за ними личности. Так, прямолинейность гумилевских поэтических масок, явленных в «Жемчугах» (например, в стихотворениях «Одержимый», «Царица», «Товарищ», «В пути», «Старый конквистадор», «Воин Агамемнона», «Рыцарь с цепью»), прежде всего призвана мифопоэтически утвердить волевую многомерность «я» в его столкновении с инобытием и раскрыть ценностный спектр архаики в освоении извечного онтологического конфликта. А.П. Ладинский, ориентируясь на гумилевскую практику использования лирической маски, меняет ее смысловое назначение. В его стихах сокрытие «я» под некоей социокультурной или мифологической маской сопря-
гается не столько с раскрытием эмпирической динамики освоения мира, сколько с ментальной попыткой преодолеть разрывы между «черным» и «голубым», земным и небесным, телесным и духовным. Поэт, очевидно, помнит заветы символизма, сакральный смысл которых состоит в необходимости постижения потусторонней области универсума, но при этом мировидение А.П. Ладинского определяется уже не символистским, а акмеистическим модусом восприятия существования. Это обусловливает значимый в поэтике «Черного и голубого» мотив искания духовного Храма - не столько религиозно-мистический, сколько экзистенциальный. В этом отношении видится существенным именно опыт Н.С. Гумилева, предложившего в стихотворении «Родос» (1912) свою версию движения к конвергенции внутреннего и внешнего аспектов бытия: «Мы идем сквозь туманные годы, / Смутно чувствуя веянья роз, / У веков, у пространств, у природы / Отвоевывать древний Родос» [Гумилев 1998-2007, II, 103]. «Нераздельность и неслиянность» гумилевского лирического «я» с рыцарями-госпитальерами мыслится как «точка зрения» на мир в его возможной и чаемой гармонии.
Жажда и поиск духовной гармонизации универсума предельно акцентированы и в поэтике «Черного и голубого» А.П. Ладинского. При этом именно «масочный» принцип презентации лирического «я» здесь оказывается первостепенным. В стихотворениях «Адмирал», «Стихи о Московии», «Крестоносцы», «Каменщики», «Аргонавты» поиск и ментальное сотворение Храма, типологически родственного гумилевским «Индии Духа» или «Зеленому Храму», выходит на первый план сюжетостроения. Так, в «Каменщиках» образная детализация эмпирически-природного измерения мира становится основой художественной идеологии:
Да, самое прекрасное творенье -
Вот этот воздух, перекрытий лёт,
Вся эта легкость, простота, паренье,
Божественный строительный расчет [Ладинский 2008, 37].
Очевидно, что лирический субъект А.П. Ладинского религиозен, но его рефлексия в исканиях духовного центра мира оказывается сопряженной не столько с антропологическим, сколько с природным измерением бытия. В этом также можно видеть диалог поэта с Н.С. Гумилевым. Гуми-левский художественный мир, безусловно, конфликтен, но все противоречия между плотью и духом поэт помещает в каркас собственных волевых устремлений, а потому утверждаемая в его поэтике антиномичность предстает прежде всего конфликтом между «я» и «не-я», между подлинной витальностью и неведомым мортальным миром. А.П. Ладинский, напротив, далек от мистической потусторонности, хотя и знает о ней, и потому стремится поймать ее в свои поэтические (явно не символистские, но и не вполне акмеистические) «сети». Конечно, он ориентируется на статью-манифест Н.С. Гумилева «Наследие символизма и акмеизма» (1913), в ко-
торой определяется новая поэтическая парадигма и декларируется отказ от символистского мистицизма: «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками -вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться» [Гумилев 1998-2007, VII, 149]. Исходя из такой акмеистической установки, лирический субъект А.П. Ла-динского актуализирует в изображаемом поэтическом мире именно душу человека в приближении к инобытию. Однако при этом для него первостепенным является балансирование «я» («мы») и его субститутов на грани между «этим» и «тем» мирами, что способствует корректировке гумилев-ского акмеистического тезиса: о непознаваемом следует не только помнить, но и пытаться его одолеть, даже заведомо зная о бесплодности таких попыток. Поэтому подавляющее большинство стихотворений в книге «Черное и голубое» в той или иной степени индексируют границу между земным и небесным измерениями универсума.
Стремление избыть дихотомию внутреннего и внешнего аспектов человеческого бытия обусловливает еще один «урок» Н.С. Гумилева, освоенный и переосмысленный А.П. Ладинским: акцентирование событийности в структуре лирического высказывания. Как показывает Л.Г. Кихней, «"нераздельность" лирического субъекта и мира привела к формированию в акмеизме квази-повествовательных жанров ("лирической новеллы", "лирической баллады")», которые в поэзии Н.С. Гумилева способствуют метафоризации «его внутренних интенций» и превращению «внешнего сюжета» в параболическое иносказание душевных "событий"» [Кихней 2001, 72]. В этом отношении художественный мир Н.С. Гумилева на всех этапах его творческого развития представляет собой нарративно репрезентируемую реальность, которая, с одной стороны, оказывается укорененной в широкий пласт легендарно-мифологической самоактуализации человеческого «я», а с другой - оформляется в поэтические истории с отчетливым фабульным основанием сюжетостроения (ср., например: стихотворения «Маскарад» (1907), «Царица» (1909), «Сон Адама» (1909), «У камина» (1910), «Константинополь» (1911), «Змей» (1916), «У цыган» (1920), «Ольга» (1920)).
В «Черном и голубом» А.П. Ладинского также наблюдается усиление нарративности в построении лирического высказывания. Равнение на гумилевский опыт нарративизации лирики здесь видится первостепенным, так как акцентирование фабулы в сюжетике стихотворений поэта-«ученика», так же, как и у его «учителя», происходит или в ситуации использования лирических масок, или в случае объективации лирического героя в образы внеположных его «я» персонажей. Наличие повествовательных параметров текстостроения в той или иной степени обнаруживается в таких стихотворениях первой книги А.П. Ладинского, как «Муза», «Детство», «Адмирал», «Щелкунчик», «Стихи о Московии», «Бегство», «Любимица», «Крестоносцы», «Аргонавты», «Переселение», «Отплы-
тие», «Караван», «В каких слезах ты землю покидала...», «Охота», «Тенета бросил я на счастье.», «Каирский сапожник».
Влияние лирической наррации Н.С. Гумилева на поэтику А.П. Ладинского ярко высвечивается при сопоставлении тематических и персонажно родственных произведений - стихотворения поэта-эмигранта «Адмирал» и гумилевского цикла «Капитаны». В обоих текстах изображается путь мореплавателя в земном (морском) пространстве, и нарративное развертывание этого пути раскрывает неоромантическую возвышенность человеческой воли. Волевая способность увлечь за собой к освоению иных горизонтов земного мира определяет «я» и гумилевских «капитанов» (ср.: «Быстрокрылых ведут капитаны - / Открыватели новых земель, / Для кого не страшны ураганы, / Кто изведал мальстремы и мель» [Гумилев 1998-2007, I, 233]), и «адмирала» А.П. Ладинского (ср. «Но на гребень прекрасного вала / Увлекает людей за собой / Бессонница адмирала / Над картою голубой» [Ладинский 2008, 28]). Однако целевые установки морских предводителей оказываются различными: в гумилевском цикле онтологической целью морских странствий оказывается выход в потустороннее инобытие («Но в мире есть иные области, / Луной мучительной томимы / Для высшей силы, высшей доблести / Они навек недостижимы» [Гумилев 1998-2007, I, 240]), тогда как в стихотворении «Адмирал» целью пути лирического персонажа является духовное преображение земной личности человека:
И в пути, в переходах бурливых, Укрощая кипенье валов, Неразумных ведет, нерадивых
Средь опасных страстей и грехов [Ладинский 2008, 29].
«Адмирал» А.П. Ладинского оказывается метафорой Поэта, призванного открыть человеческому «я» подлинное бытие, и, соответственно, структура стихотворения предстает своеобразным метафорическим нар-ративом, что эксплицировано в финальной точке его сюжетостроения: «О, высокое званье поэта, / Твой удел - голубая страна, / И в бессонную ночь до рассвета / Одиночество и тишина» [Ладинский 2008, 29]. У Н.С. Гумилева же лирическое повествование сосредоточено не столько на духовных, сколько на эмпирических столкновениях «этого» и «того» миров [Чевтаев 2018].
Принципиально важно отметить, что, наследуя гумилевским принципам нарративизации поэтического мира, А.П. Ладинский подчиняет повествование в своих стихах магистральной целевой установке - показать путь от земного к небесному, а точнее - между земным и небесным. Поэтому практически все «ролевые» герои и лирические маски в «Черном и голубом» (матросы, Щелкунчик, посещающий Московию европеец, флорентийские изгнанники, крестоносцы, аргонавты) принципиально вовлечены в динамику бытийного движения в миропорядке. При этом такое движение является предельно телеологичным, представая не странствием,
Новый филологический вестник. 2022. №1(60). --
а путем к ценностно-смысловому центру универсума. Так, в стихотворении «Крестоносцы» лирическое «мы» героя-маски свидетельствует о приближении к сакральной цели своего пути:
Как блудный сын, как нищий,
Мы смотрим на райский град,
На ангельские жилища,
На пальмы и виноград [Ладинский 2008, 35].
Именно абсолютизация пути от телесного измерения бытия к духовному и разветвленное его поэтическое изображение предстает основанием окказионального мифа в поэтике А.П. Ладинского. Согласно изысканиям В.Н. Топорова, в мифопоэтике «конец пути - противоположный началу локус в том отношении, что он всегда - цель движения, его явный или тайный стимул», и поэтому «путь всегда ведет к чаемому центру: независимо от его реальной локализации он выделен как своего рода центр в ми-фопоэтическом аксиологическом пространстве» [Топоров 1983, 259-260]. Такое искание онтологического итога и убежденность в возможности его достичь опять же роднит творчество двух поэтов: А.П. Ладинский, вслед за Н.С. Гумилевым, стремится отыскать точку совмещения земного и небесного, «посюстороннего» и потустороннего, тварно-конечного и божественно-бесконечного начал в универсуме: «Так покидая пепелище, / Пустой очаг, бумажный сор, / Мы грезим об ином жилище, / О воздухе небесных гор, // Так наши чердаки, подвалы / Нас научили в тесноте / Мечтать о необъятных залах, / О солнце и о чистоте» («Переселение») [Ладинский 2008, 43].
Мифопоэтическая траектория пути, предложенная Н.С. Гумилевым, проявляется и в постулировании А.П. Ладинским его результата, а точнее - его принципиального отсутствия. Как точно указывает А.А. Асоян, характеризуя специфику гумилевского лирического субъекта, «развитие его Я лишено как линеарности, так и вечного возврата; оно с самого начала самоопределения вынуждено бесконечно решать проблему выбора между двумя противоположными ценностями и их субститутами: Зеленым Храмом и "обетованной землей", душой и телом, Завтра и Вчера, сном и явью, миром и войной, Солнцем и Луной, жизнью и смертью, духом и плотью, удалью и тревогой, Вечностью и Временем» [Асоян 2019, 309]. Данное суждение вполне применимо к мифопоэтике движения лирического субъекта в поэтике «Черного и голубого», так как у А.П. Ладинского в полном соответствии с амбивалентностью гумилевского мировидения искомая точка бытийного пути остается недосягаемой. Его лирическое «я» («мы», «ты», он»), перемещаясь из одного (жизненного) измерения бытия в другое (посмертное), постоянно демонстрирует ментальный жест «оборачивания» (воспоминания, ностальгии, сожаления), свидетельствующий об эмоционально-экзистенциальной привязанности человека к земной реальности.
Так, в стихотворении «Переселение» репрезентируемое лирическим «мы» стремление (переход) к небесному инобытию в структуре лирического сюжета оборачивается углубленной рефлексией над покидаемым земным миром. Перемещение в мортальные области универсума оказывается сопряженным не с постижением посмертного иномирия, а с ностальгическим припоминанием оставляемой «посюсторонней» жизни: «Ползут ладьи по черной Лете / Под роковой уключный скрип, / Влетают невозвратно в сети, / Как стаи студенистых рыб. // Но, слушая снегов косматых / Паденье и летейский сон, / И айсбергов голубоватых / Возвышенный хрустальный звон, // О, смертный, с позднею любовью / Припомни пламя очагов, / Дымок из труб, жилище, кровлю / И розы на столе пиров» [Ла-динский 2008, 44]. Принципиальное значение здесь получает «дымок» как пространственный параметр покидаемого земного мира, так как мифопо-этически «дым» «символизирует связь между нижним и верхним мирами, то есть отношения между землей и небом, указывая на путь спасения», а также - «душу, оставляющую тело» [Кирло 2010, 158]. Этот мотив души, или прямо репрезентируемый, или символически утверждаемый А.П. Ла-динским, свидетельствует о ценностно-смысловых различиях понимания мифологемы пути в его поэтике и в творчестве Н.С. Гумилева.
В гумилевском творчестве, при всей многомерности и разновекторно-сти движения лирического субъекта к единству микрокосма и макрокосма, присутствует превозмогающая его собственные акмеистические теоретико-эстетические установки данность трансгрессии между «этим» и «тем» мирами, которая усиливается и едва ли не абсолютизируется в последней книге стихов поэта «Огненный столп» (1921). Так, именно переход между жизнью и смертью и их бытийная взаимосвязь в аспекте извечного существования эксплицируется в финале стихотворения «Лес» (1919): «Может быть, тот лес - душа твоя, / Может быть, тот лес - любовь моя, / Или, может быть, когда умрем, / Мы в тот лес направимся вдвоем» [Гумилев 19982007, IV, 69]. Жизнь и смерть в их дихотомии и амбивалентности смыслов оказываются проницаемыми и доступными взору лирического «я», способного, если не пережить, то хотя бы узреть сущностное состояние инобытия. Поэтому лирический герой Н.С. Гумилева постоянно стремится к полюсу духа, не обретая божественной абсолютности, но идеологически ее предполагая.
Именно в отношении к трансгрессивным возможностям человеческого «я» обнаруживается существенное различие между гумилевским художественным миром и поэтическим универсумом А.П. Ладинского. Если в первом, вырастающем в диалоге с русским символизмом, граница между земным и небесным мыслится проницаемой, то во втором, опирающемся на мировоззренческий каркас акмеизма и иных постсимволистских творческих парадигм, желаемые, культивируемые и телеологически насыщенные «небеса» остаются тотально не доступными для лирического субъекта. Соответственно, в поэтике «Черного и голубого» актуализируется не столько духовная, сколько душевная сторона исканий и стремлений чело-
веческого «я», что явно не совпадает с гумилевской системой поэтического мировидения.
Так, в одном из идеологически и эстетически программных поздних стихотворений Н.С. Гумилева «Душа и тело» (1919) агональный диалог между плотским и ментальным началом лирического «я» преобразуется в бытие духа как явленности божественной сущности мира в человеке: «"<...> Я тот, кто спит, и кроет глубина / Его невыразимое призванье, / А вы, вы только слабый отсвет сна, / Бегущего на дне его сознанья!"» [Гумилев 1998-2007, IV, 66]. Этот ответ «духа» «телу» и «душе» является свидетельством приобщения гумилевского лирического «я» к тем основаниям миропорядка, которые открывают онтологический абсолют. Конечно, в целом гумилевский лирический субъект не избывает бытийных конфликтов существования, но тем не менее стремится найти пути к преображению земного в небесное.
В поэтике А.П. Ладинского вектор мифопоэтического пути оказывается совершенно иным. Рефлексия его лирического субъекта принципиально имплицирует идею «духа» и эксплицирует идею и эмпирическую явлен-ность «души». Именно «душа» (как alter ego, муза, возлюбленная, женщина как таковая, представитель инобытия) становится главной героиней стихотворений «Черного и голубого», в которых маркируется граница между «этим» и «тем» мирами. Попытка обрести (построить) Храм духа, то есть понять и принять пространство, в котором телесное и чувственное измерения «я» преобразятся в подлинную духовность, у А.П. Ладинского осложняется привязанностью к земной эмпирике, причем в такой степени, в которой «душа», покидая «тело», неизбывно сожалеет об оставленном (телесно-земном), а не приобщается к новому (божественно-небесному). Такой мотив «тоскующей по земному» души является магистральным в книге стихов поэта, проявляясь во многих стихотворениях: «В каких слезах ты землю покидала, / Когда навзрыд и голосом грудным / Ты голосила, плакала, роптала, / Но таяла земля, как дым» [Ладинский 2008, 49]; «Ты все узнала - скудность пищи, / Солому на полу, чердак, / Но нравилось тебе жилище, / Деревья за окном, очаг, // И, покидая воздух здешний, / За вздохом вздох, за пядью пядь, / Ты плакала все неутешней / И не хотела улетать» [Ладинский 2008, 60]; «Возникла из тумана / Душа - с небес она / И воздухом романа / Дышать осуждена» [Ладинский 2008, 62]. Именно эмоционально-психологическая укорененность лирического субъекта в природно-эмпирический мир, самодостаточность которого не только не отменяется, но и укрепляется за счет ценностного «всматривания» в социокультурные, исторические и мифологические реалии, определяет специфику его взаимоотношений с мирозданием. Художественный мир в лирике А.П. Ладинского в своей образной и мотивно-сюжетной структуре эксплицирует идеологемы и желаемой гармонизации бытия, и стоического принятия невозможности «оцельнения» универсума в силу чрезмерной онтологической многомерности человеческого «я».
В этом отношении вновь можно видеть сближение точки зрения поэта-
эмигранта с поэтическим мировоззрением Н.С. Гумилева, онтологические искания которого постоянно сопровождаются сознанием противоречий и неизбывных препятствий. Конечно, Н.С. Гумилев и в символистский, и в акмеистический, и в постакмеистический период своего творчества, интенсивно рефлексирует над возможными вариантами конвергенции микрокосма и макрокосма. Следует согласиться с А.В. Якуниным, утверждающим, что в гумилевской поэтике «стремление к гармонии обусловливает сложную диалектику небесного и демонического, духовного и плотского в структуре образа, выражающую "тоску по целостному бытию" личности и гармоническому мироощущению», в результате чего возникает «синтез несоединимого - высокая гармония заключается в парадоксальном объединении духовного и плотского, небесного и земного, божественного и демонического на качественно новом уровне» [Якунин 2011, 44]. Нам представляется, что это суждение в целом отвечает и художественному миромоделированию в книге стихов А.П. Ладинского «Черное и голубое». При этом единственной, но принципиально значимой поправкой является то, что гумилевская поэтика никогда не порывает с мистическим ми-ровидением и потому в ней постоянно проступают реалии «демонизма», тогда как в лирике А.П. Ладинского мистицизм практически нивелирован и парадоксы взаимодействия «черного» и «голубого», тела и души, «я» и мира отмечены онтологическим действием именно «посюсторонности», а не инобытийных сил. При всей экстравагантности и провокационности такого суждения, думается возможным высказать мысль, что «Черное и голубое» является более акмеистической книгой стихов, нежели поэтические опыты Н.С. Гумилева - творца акмеизма и проводника его эстетики и идеологии в самоопределении русской словесности.
Итак, подводя итоги изложенному, мы можем констатировать, что первая книга стихов А.П. Ладинского «Черное и голубое», при всей ее художественной и смысловой уникальности, демонстрирует явное воздействие поэтики Н.С. Гумилева. Наследование гумилевскому творчеству в лирике поэта-эмигранта проявляется прежде всего в концептуализации мифологемы пути как основы бытийного самоосуществления лирического субъекта. Движение поэтического сознания А.П. Ладинского к конвергенции земного и небесного начал соотносимо с поисками мировой гармонии, определяющими художественное миропонимание Н.С. Гумилева.
Ориентируясь на гумилевские принципы субъектной репрезентации, А.П. Ладинский в структуре книги «Черное и голубое» использует широкий ряд лирических масок поэтического «я» (адмирал, европейский путешественник, флорентийские беглецы, крестоносцы, масоны-каменщики, аргонавты и т.п.), актуализирующих определенные историко-культурные коды и характеризующихся общим стремлением преодолеть разрыв между материальным и духовным аспектами бытия. Представляется, что «уроки» Н.С. Гумилева, связанные одновременно и с акмеистическим вниманием к «посюсторонней» реальности, и с неоромантической жаждой постичь небесно-потусторонний мир, оказываются одним из ключевых факторов
формирования окказиональной мифопоэтики в лирике А.П. Ладинского. При этом художественная концепция мира в «Черном и голубом» принципиально отличается от гумилевской, так как в ней на первый план выходит не столько волевое «я» воина-путешественника, сколько онтологически уязвимая личность человека. Поэтический миф А.П. Ладинского, во многом вырастающий из гумилевской концепции универсума, постулирует предельную жажду единения микрокосма и макрокосма и трагичное осознание невозможности преодолеть их антиномичность.
ЛИТЕРАТУРА
1. Адамович Г.В. <«Черное и голубое» А. Ладинского. - «Стихи и проза»
B. Диксона> // Адамович Г.В. Собрание сочинений. Литературные заметки. Кн. 1. («Последние новости» 1928-1931). СПб.: Алетейя, 2002. С. 433-440.
2. Арустамова А.А., Расторгуева М.Ю. Африка на поэтической карте А. Ладинского // Вестник Пермского университета. Российская и зарубежная филология. 2015. Вып. 3 (31). С. 68-76.
3. Асоян А.А. Семантика антитезы в поэтическом мире Николая Гумилева // Асоян А.А. Семиотика и метафорика художественных форм. СПб.: Алетейя, 2019.
C. 307-313.
4. Вейдле В.В. Три сборника стихов // Возрождение. 1931. 12 марта. № 2109. С. 4.
5. Горобец А.Л. Метаморфоза текста или метаморфоза сознания в творчестве Антонина Ладинского // Toronto Slavic Quarterly. 2010. № 34. P. 243-253.
6. Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. М.: Воскресенье, 19982007.
7. Зобнин Ю.В. Поэзия белой эмиграции: «Незамеченное поколение» // Зоб-нин Ю.В. Николай Гумилев и поэты русской эмиграции. СПб.: СПбГУП, 2020. С. 463-661.
8. Кирло Х. Словарь символов: 1000 статей о важнейших понятиях религии, литературы, архитектуры, истории. М.: ЗАО Центрполиграф, 2010. 525 с.
9. Кихней Л.Г. Акмеизм: Миропонимание и поэтика. М.: МАКС-Пресс, 2001. 183 с.
10. Коростелев О.А. Лирический театр Антонина Ладинского // Коросте-лев О.А. От Адамовича до Цветаевой: Литература, критика, печать Русского зарубежья. СПб.: Изд-во им. Н.И. Новикова; Издательский дом «Галина скрипсит», 2013. С. 221-242.
11. Ладинский А.П. Собрание стихотворений. М.: Викмо-М; Русский путь, 2008. 368 с.
12. Смелова М.В. Онтологические проблемы в творчестве Н.С. Гумилева. Тверь: ТГУ 2004. 126 с.
13. Струве Г.П. Заметки о стихах // Россия и славянство. 1931. 28 марта. № 41.
С. 4.
14. Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Париж: YMCA-Press; М.: Русский путь, 1996. 448 с.
15. Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983. С. 227-284.
16. Хадынская А.А. Северная пастораль Антонина Ладинского // Многоликая пастораль: современные проблемы изучения. М.: РГУ им. А.Н. Косыгина, 2019. С. 82-103.
17. Ходасевич В.Ф. Люди и книги: «Северное сердце» // Возрождение. 1932. 19 мая. № 2543. С. 4.
18. Чевтаев А.А. «Адмирал» А. Ладинского и «Капитаны» Н. Гумилева: родство поэтики и разность смыслов // Культурные коды русской литературы. Уфа: БашГУ 2018. С. 75-78.
19. Якунин А.В. Конфликт духовного и телесного начал в образной композиции поэтических текстов Н.С. Гумилева // Вестник СПбГУ Серия 9: Филология. Востоковедение. Журналистика. 2011. Вып. 1. С. 40-44.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Arustamova A.A., Rastorgueva M.Yu. Afrika na poeticheskoy karte A. Ladinskogo [Africa on the Poetic Map of A. Ladinskiy]. Vestnik Permskogo universiteta. Rossiyskaya i zarubezhnaya filologiya, 2015, no. 3 (31), pp. 68-76. (In Russian).
2. Gorobets A.L. Metamorfoza teksta ili metamorfoza soznaniya v tvorchestve Antonina Ladinskogo [The Metamorphosis of Text or the Transformation of Consciousness in the Work of Antonin Ladinskiy]. Toronto Slavic Quarterly, 2010, no. 34, pp. 243-253. (In Russian).
3. Yakunin A.V. Konflikt dukhovnogo i telesnogo nachal v obraznoy kompozitsii poeticheskikh tekstov N.S. Gumileva [The Conflict of Spiritual and Bodily Principles in the Imaginative Composition of Poetical Texts by N.S. Gumilev]. Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta. Seriya 9: Filologiya. Vostokovedenie. Zhurnalistika, 2011, no. 1, pp. 40-44. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
4. Asoyan A.A. Semantika antitezy v poeticheskom mire Nikolaya Gumileva [Semantics of Antithesis in the Poetic World of Nikolai Gumilev]. Asoyan A.A. Semiotika i metaforika khudozhestvennykh form [Semiotics and Metaphorics of Artistic Forms]. St. Petersburg, Aleteyya Publ., 2019, pp. 307-313. (In Russian).
5. Chevtaev A.A. "Admiral" A. Ladinskogo i "Kapitany" N. Gumileva: rodstvo poetiki i raznost' smyslov ["The Admiral" by A. Ladinskiy and "The Captains" by N. Gumilev: The Relationship of Poetics and The Difference of the Meaning]. Kul 'turnye kody russkoy literatury [Cultural Codes of Russian Literature]. Ufa, Bashkirskiy gosudarstvennyy universitet Publ., 2018, pp. 75-78. (In Russian).
6. Khadynskaya A.A. Severnaya pastoral' Antonina Ladinskogo [The Northern Pastoral of Antonin Ladinskiy]. Mnogolikaya pastoral': sovremennye problemy izucheniya [The Many-Faced Pastoral: Modern Problems of Study]. Moscow, Rossiyskiy gosudarstvennyy universitet im. A.N. Kosygina Publ., 2019, pp. 82-103. (In Russian).
Новый филологический вестник. 2022. №1(60). ----
7. Korostelev O.A. Liricheskiy teatr Antonina Ladinskogo [Lyrical Theater by Antonin Ladinskiy]. Korostelev O.A. Ot Adamovicha do Tsvetaevoy: Literatura, kritika, pechat' Russkogo zarubezh'ya [From Adamovich to Tsvetaeva: Literature, Criticism, Press of the Russian Abroad]. St. Petersburg, Izdatel'stvo im. N.I. Novikova; Izdatel'skiy dom "Galina skripsit" Publ., 2013, pp. 221-242. (In Russian).
8. Toporov V.N. Prostranstvo i tekst [Space and Text]. Tekst: semantika i struktura [Text: Semantics and Structure]. Moscow, Nauka Publ., 1983, pp. 227-284. (In Russian).
9. Zobnin Yu.V. Poeziya beloy emigratsii: "Nezamechennoe pokolenie" [Poetry of White Emigration: "The Unnoticed Generation"]. Zobnin Yu.V. Nikolay Gumilev i poety russkoy emigratsii [Nikolai Gumilev and the Poets of Russian Emigration]. St. Petersburg, Sankt-Peterburgskiy gosudarstvennyy universitet profsoyuzov Publ., 2020, pp. 463-661. (In Russian).
(Monographs)
10. Kirlo Kh. Slovar' simvolov: 1000 statey o vazhneyshikh ponyatiyakh religii, literatury, arkhitektury, istorii [Dictionary of Symbols: 1000 Articles about The Most Important Concepts of Religion, Literature, Architecture, History]. Moscow, Tsentrpoligraf Publ., 2010, 525 p. (In Russian).
11. Kikhney L.G. Akmeizm: Miroponimanie i poetika [Acmeism: Worldview and Poetics]. Moscow, MAKS-press Publ., 2001, 183 p. (In Russian).
12. Smelova M.V. Ontologicheskie problemy v tvorchestve N.S. Gumileva [Ontological Problems in The Works by N.S. Gumilev]. Tver', Tverskoy gosudarstvennyy universitet Publ., 2004, 126 p. (In Russian).
Чевтаев Аркадий Александрович, Российский государственный гидрометеорологический университет (г. Санкт-Петербург).
Кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и литературы РГГМУ Научные интересы: теория лирики, нарратология, символизм и постсимволизм, поэтика творчества Н.С. Гумилева, М.А. Зенкевича, А.П. Ладинского, А.А. Ахматова, О.Э. Мандельштама, Б.Л. Пастернака, И.А. Бродского, цифровая текстология.
E-mail: achevtaev@yandex.ru
ORCID ID: 0000-0002-6844-8560
Arkady A. Chevtaev, Russian State Hydrometeorological University (St. Petersburg).
Candidate of Philology, Associate professor at the Department of Russian Language and Literature, RSHU. Research interests: theory of lyrics, narratology, postsymbolism and postsymbolism, poetics of N.S. Gumilev, M.A. Zenkevich, A.P. Ladinskiy, A.A. Akhmatova, O.E. Mandelstam, B.L. Pasternak, J.A. Brodsky, digital textology.
E-mail: achevtaev@yandex.ru
ORCID ID: 0000-0002-6844-8560
