CC BY
58
лейтмотивной экспликации может быть отнесено как к этой, так и к соотносимой с ней теме.
5. Функция лейтмотива как текстуального эквивалента возникает из его качества, которое, в свою очередь, определяется ассоциациями, стоящими за данным лейтмотивом и увеличивающими смысл высказывания, то есть выявляющими в тексте специфическую глубину, "центральную идею", в то же время, имплицируя тему (то есть пряча прямой смысл высказывания, уничтожая, нивелируя его).
Что же касается главной задачи лейтмотивного анализа литературы, то это поиск "ключей" к тексту, которые нередко возникают в произведении скорее бессознательно, чем осмысленно формально. Однако лейтмотивный анализ позволяет установить те смыслы, которые сознательно заложены в текст самим автором. Таким образом, лейтмотив перерастает категорию только формальную и оказывается полифункциональным понятием
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Garland Henry, Garland Mary. The Oxford Companion to German Literature. Oxford: Clarendon Press, 1976 ["Leitmotiv"'] (В английском языке использование понятия "лейтмотив" традиционно синонимично понятию "мотив").
2. Falk Eugene Н. Types of Thematic Structure: The Nature and Function of Motifs in Gide, Camus, and Sartre. Chicago, London: University of Chicago Press, 1967.
3. Там же. Р. 2.
4. Там же. Р. 9-16. Типология Фолка в основном связана с внешней формой лейтмотива в функциональном аспекте, особенно с так называемой "темой карьеры".
5. Там же. Р. 2.
6 Jost Francois. Introdiiction to Comparative Literature. Indianapolis. New York: Pegasus, 1974. P. 182. Для англичан характерно изучение не мотивов, а некой специфической "гематологии". См., например: Weisstein Ulrich. Comparative Literature and Theory: Survey and Introduction. L.. Bloomington: Indiana University Press, 1973. P. 124-149.
7. Frenzel Elisabeth. Stoff- und Motivgeschichte, Grundlagen der Germanistik. 2. Aufl. Berlin. Schmidt, 1974 [1966]. S. 12. См другие рассуждения о мотиве, сходные с данным: Kayser Wolfgang. Das sprachliche Kunstwerk: Eine Einführung in die Literaturwissenschaft. 16. Aufl. Bern; München: Francke, 1973 [1948]. S. 60; Wilpert, Gero von. Der verlorene Schatten: Varianten eines literarischen Motivs. Stuttgart: Kiöner, 1978. S. 2.
8. Frenzel E. Stoff- und Motivgeschichte. S. 18.
9. Fren/el E. Stoff-, Motiv- und Symbolforschung. 4. Aufl. Stuttgart: Metzler, 1978 [1963]. S. 34. См. сходное заявление: Hart Ahnlich Clive. Structure and Motif in "Finnegans Wake". L.: Faber and Faber, 1962. P. 164.
10. Мелетинский E. M. О литературных архетипах. M.: йзд-во РГГУ, 1994. С. 48-49.
11.Meriwether Mary Stuart. The FictionaJ Leitmotif in Novels bv Melville, Joyce, and Lawrence. University of North Carolina, Chapel Hill: Ph. D„ 1980. P. 9.
12. Уэллек Р., Уоррен О. Теория литературы. М.; 1978. С 18.
13. Tindall W. Y. The Literary Symbol. P. 12.
14. Wheelright Philip. The Burning Fountain: A Study iri the Language of Symbolism. Bloomington: Indiana University Press, 1954. P. 24
15. Холодина H. И. Лейтмотив как средство опредмечивания художественной идеи // Понимание и интерпретация текста. Сб. научн. тр Тверь. 1994. С. 141
16. Greimas J. Die fsotopie der Rede // Lektürekolleg zur Textlinguistik. Bd. 2. Reader, hg Werner Kallmeyer et al. Frankfurt a. M.. Athenäum Fischer. 1974. S. 126-152.
17. Rastier Fransois. Systematik der Isotopien // Lektürekolleg zur Textlinguistik. Bd. 2. Reader, hg. Werner Kallmeyer et al. Frankfurt a. M.: Athenäum FischeT, 1974. S 157.
lS.Kawin Bruce F Telling It Again and Again: Repetition in Literature and Film. Ithaca. L. Cornell University Press, 1972 P. 4. Кейвин пытается разграничить понятия "repetitious" и "repetitive": критерием разграничения он как раз и считает лейтмотив, или, как он говорит "повтор с равной или большей силой в каждом случае'". Похожее мнение высказывает и Эдвард Браун: "сгущение повтора в простой формуле'". Brown Edward Killoran. Rliytm in the Novel. 2. Aufl , University of Toronto Press, 1957 [19*0]. P 17: см. также Dibelius W Charles Dickens. P 376.
19. Mann Thomas. Mitteilung an die Literaturhistorische Gesellschaft in Bonn // Gesammelte Werke in dreizehn Bänden. XI. S. 716.
20. Распаров Б. М. Из наблюдений лад мотивной структурой романа М. А. Булгакова "Мастер и Маргарита" // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. М : Восточная литература, 1993. С. 30.
21. Boekhorst Р. de. Das literarische Leitmotiv... S. 27.
22. Арбов Ю. Образ, символ, знак и "якорная техника"' // Знамя. 1997. № 10. С 206210.
М.В.Загидуллина
КЛАССИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА КАК ЧАСТЬ МАССОВОГО СОЗНАНИЯ
Приведем цитату из новой книги-учебника A.A. Брудного "Культура и ее стержень - литература и искусство - обладают особой силой. Они могут, правда, ненадолго, переселять человека в иное пространство, мыслимое, семантически значимое, и это перемещение очень помогает жить. Одни способны попасть только на окраины этого пространства, где гремит тяжелый рок ичи незатейливая поп-музыка, ходят полуодетые особы, чьи имена тотчас же забываются, другие способны пройти дальше, услышать настоящую музыку, увидеть людей, города и горы, которые надолго остаются в памяти, а третьи уходят далеко в глубь этой вроде бы и не существующей страны и встречаются там с незабываемым, более реальным, чем серая или раскрашенная рекламными красками "настоящая жизнь". Они
встречают там самих себя. Не двойников, конечно, хотя случается и такое. Они узнают там переживания и мысли, им близкие, начинают лучше понимать себя, друзей, врагов, прошлое и настоящее. В этом мыслимом пространстве нельзя оставаться надолго. Но оно так помогает существовать в настоящем мире, помогает выдержать его давление За этим оно и необходимо, все это огромное пространство — от "Битлз" до античной классики. Искусство пробуждает и усиливает витальное чувство, которое уходит из человека по мере того, как его сгибает ложный мир социального"1. Итак, классическая литература представляется частью огромного культурного поля, "матрицы, раскатанной от горизонта до горизонта", по словам А К Устина. Однако это мнение может быть оспорено.
Дело в том, что массовое сознание, судя по этому высказыванию, "болтается" на окраине культурного поля и не идет дальше рекламных слоганов и отупляющей музыки. "Центр" культурной матрицы представляется исследователю пространством для "избранных". Но культурная матрица подобна сотам, где каждая ячейка хранит код "своей" культурной информации. Особенности массового сознания заключаются в том, что оно изначально обладает этой матрицей независимо от степени своей духовной развитости, просто в силу принадлежности нации. Важнейшие доказательства этой гипотезы можно почерпнуть в изысканиях (ведущихся очень давно) Ноама Хомского (о врожденном синтаксическом ядре, являющемся основой усвоения языка) и последних книгах Анны Вежбицкой (о концептуальных основах психологии культуры)2. Понятно, что в ослабленном виде в культурной матрице должен присутствовать весь общекультурный человеческий опыт, однако существуют национальные особенности, активизирующие именно "родной" код.
Обратимся к литературе Каждое произведение, шире - творчество отдельного автора должно "свернуться" до формулы и занять свое место в ячейках общекультурной матрицы
Н.А Рубакин назвал это явление "суправербальностью": "К отделу суправербальной библиопсихологии относится исследование не только перехода отдельных слов в каждой фразе в бессловесные переживания или в переживания, выраженные другими словами, но и перехода нескольких фраз в одно общее суммарное переживание и перехода нескольких текстов, книг и целых групп книг - в их суммарные переживания высшего порядка"3. H.A. Рубакин полагает, что суправербальность ведет к образованию аксиом, ярлыков, прочно заслоняющих истинную суть текста, не дающих возможности взглянуть на произведение (или творчество автора в целом) непредвзято'
"Ярлык объективируется как проекция и держится по большей части на эмоциях, а не на фактах"4. По мнению Рубакина, с негативными перегибами суправербальности можно бороться просветительскими методами. Однако представляется, что процесс суправербальности менее поддается коррекции "извне", чем это можно было бы ожидать. Механизм "сворачивания" "высокой" литературы до "шифра", "кода", "формулы" родствен механизму возникновения прозвищ - нередко вопреки фактам, под воздействием каких-то темных, непознаваемых импульсов. Между тем природа этих импульсов, возможно, скрывается в общенациональном "ядре" и соотносится с глубинными "формулами" вневременного культурного пласта.
Вопрос о классике здесь более чем уместен. Не всякому произведению литературы дано попасть в общекультурный фонд. Очевидно, что таковыми произведениями могут стать лишь те, что обладают всеобщей обязательной эстетической ценностью. Ян Мукаржовский предлагает следующие равноценные критерии ее определения: всеоб-щеобязательной является ценность, достигшая максимального распространения в пространстве, включая сюда максимальное распространение в разных видах общественной среды; ценность, успешно противостоящая напору времени; ценность, которая самоочевидна5
Законы функционирования эстетической ценности, предлагаемые Я. Мукаржовским, соотносимы с законом подражания Ж. Тар да и теорией харизмы Макса Вебера. Я. Мукаржовский говорит о рассеивании эстетической ценности и ее круговороте6 Устаревающая эстетическая норма опускается по ступеням эстетической и общественной иерархии (хотя неоднозначно). Происходит круговорот эстетических норм (дойдет до низа иерархии и опять актуализуется). Жорж Тард говорит о накладывании процесса распространения эстетической ценности на процесс демократизации, в основе которого - подражание: "Все это можно очень хорошо наблюдать на наших европейских обществах, где необычайное развитие всякого рода моды, моды по отношению к одежде, пище, жилищу, потребностям, идеям, учреждениям, искусствам, ведет к превращению всего населения Европы в людей, представляющих собою издание, набранное одним и тем же шрифтом и выпущенное в нескольких сотнях миллионов экземпляров"7. Он же отмечает "Обаяние преданий, завещанных предками, повсюду преобладает над стремлением к новизне"8. В. Бехтерев позднее назовет этот процесс "рутинизацией". По словам Макса Вебера, новое поколение через образование сразу подключается к харизме9
Из всех этих теоретических высказываний следует: классическая литература, выступая в качестве всеобщеобязательной эстетиче-
ской ценности или харизматического явления, неизбежно "спускается" до самого низа социальной иерархии общества; при этом она непременно трансформируется в "формулу", "ярлык"; конечным результатом функционирования классического произведения оказывается редукция до клише, стереотипа, который равно принадлежит абсолютному большинству представителей нации. Это "плата за вход" в общекультурную матрицу, процесс неизбежный и необходимый.
Вопросы, связанные с проблемой управления этим процессом, приобретают особую важность. Разумеется, оказываясь частью массового наследия, классическая литература становится заманчивым полем деятельности для тех общественных институтов, которые заняты управлением массой. Приобщение и приспосабливание классического наследия к нуждам политики, идеологии, конъюнктуры разного пошиба - хорошо известное и многократно описанное явление общественной жизни. Сейчас мы наблюдаем эксплуатацию классических произведений литературы в сфере китча. Главное объяснение этому -"внедренность" классических текстов не столько в сознание, сколько в подсознание нации в виде свернутых формул. "Игра" на этих клише оказывается "беспроигрышным вариантом". Традиционно такое явление считается "оболваниванием" потребителя, знаком деградации, переводом сакрального в профанное. Однако нетрудно увидеть за про-фанным сакральное. Откликаясь на "формулы", эксплуатируемые кит-чевыми формами культуры, масса подтверждает их внедренность, впаянность в сознание.
Теоретики проблемы рекламного воздействия размышляют: "Реклама оказывается следствием двух основных особенностей современной культуры: ее потребительского характера и ее свободы. . За идеями рекламы стоят культурные архетипы. Действенная реклама - это та, которая соответствует национально-культурным представлениям о мире, о способах поведения, о человеке и т. п. Реклама - это вид интертекста. В России рекламе не прижиться, поскольку нет потребительской культуры, мещанство всегда презиралось, все слова в русском языке, связанные с потреблением, имеют резко негативную окраску"10.
И тем не менее реклама оказывается сферой, охотно играющей на кодах массового сознания (это для нее единственно верный путь). Можно напомнить рекламные ролики и слоганы, связанные с пушкинским юбилеем. Фирма "Нескафе" эксплуатировала текст "Я вас люблю... Чего же боле?" (наружная реклама в виде стендов), "Кока-кола" - "Я помню чудное мгновенье" (видеоролик "Снежные королевы"); "Твикс" - "Я памятник себе воздвиг нерукотворный" (видеоро-
лик "Бюст поэта - пост № 1"). Но на самом деле реклама в российской жизни явно оказывается презираемым явлением. Зато "свернутые коды" классической литературы активно востребованы в популярных формах "капустника" - например, "КВН"11. "Свернутое" классическое наследие, разумеется, не является лишь "набором" фраз и словечек. В том-то и дело, что "кодирование" литературы концептуально. Как формируется этот концепт - вопрос сложный, но решение его представляется вполне возможным. Проследим варианты исследования "харизматического сворачивания" на примере всемирно знаменитого русского писателя Ф.М. Достоевского.
Вот, например, заголовки юбилейных статей, по которым хорошо видно, как "откатывались" клише. 1921 год - "машина" еще не раскрутилась, отсюда и такое разнообразие: "Достоевский как учитель жизни", "Памяти проникновенного сердцеведа", "Федор Михайлович Достоевский", "К 100-летию со дня рождения Ф.М. Достоевского", "Достоевский как художник и мыслитель", "Неистовые слова", "Неразгаданный", "Мучительный юбилей", "Памяти Ф.М. Достоевского", "Как же относиться к Достоевскому?", "Юбилей", "Художник темных глубин", "Достоевский и революция", "Пути к Достоевскому", "Художник рабов", "Новое художественное слово". А вот юбилейные статьи 1941 года: "Разночинец Достоевский", "Федор Михайлович Достоевский" (20 статей), "Гениальный художник слова", "Великий мастер трагического искусства". В 1956 году картина особенно не изменится: "Федор Михайлович Достоевский" (18 статей), "Великий русский писатель" (23 статьи), "Классик русской и мировой литературы", "Сила художника", "Большой художник слова", "Гениальный русский писатель". Клише откатывались и закреплялись. Они были необходимы.
Как убедительно доказывает в своей обстоятельной книге "Формовка советского читателя" Евгений Добренко, подобная "утилизация" классики происходила вовсе не оттого, что был жесткий "приказ сверху". Основная читательская страта диктовала необходимость создания этих клише. Масса (темная и неразвитая по тысяче причин, среди которых одной из главных была искалеченность образовательного пространства идеологией) нуждалась в соблюдении ряда принципов, доступности, "понятности", развлекательности, стабильности формы, "типологической общности", соотнесенности произведения с общественным сознанием потребителя, "красивости искусства", "современности" произведения12. Это был социальный заказ "снизу". И "причесывание" Достоевского осуществлялось именно под воздействием массы. В этом смысле широкая советская аудитория
была подобна детям-школьникам, которые тоже нуждаются в ясности и однозначности всего вокруг - в том числе и "неисчерпаемых" произведений классики. В принципе, идея бесконечного наслаждения медленным чтением никогда не воплотится в практике образования, потому что она противоположна примитивному принципу "накопления" "конкретных" знаний, требуемых от выпускника учебного заведения "на выходе" Так что нет смысла обвинять образовательные структуры в догматизме и косности их работы. Образовательные стратегии во многом диктуются снизу.
В случае с Достоевским ситуация массового отношения была еще более сложной. В результате дебатов о "достоевщине" и "карамазовщине" писатель из официального пантеона был исключен. В школьные программы он вернется только спустя почти четыре десятилетия Страна должна была осваивать его творчество сама, без "разжевывания" в школе. С одной стороны, это и хорошо (психологически) - ведь всегда интересно прикоснуться к "запретному плоду". С другой стороны, массового увлечения Достоевским все же не произошло Но до поры до времени. После 1955 года начался "бум Достоевского": выход "запрещенных" (неофициально) книг, массовых тиражей, радиопостановок, спектаклей и т. п. Некое подобие революции в судьбе наследия Достоевского, наверное, сделал И. Пырьев своей экранизацией "Идиота" (1958 г.). Блистательный актерский состав, невероятно успешный сценарий, лихорадка и напряженность, захватывающая нервность картины - все это изумило страну Так вот он какой, Достоевский! И тут же усилился спрос на все его произведения. Разумеется, лед тронулся, "верхи" не могли не отреагировать на заказ снизу
Но о "верхах" разговор особый. Судьба наследия Достоевского все же решалась там. Подробно этот процесс рассмотрен Владимиром Седуро в двух его монографиях о судьбе наследия Достоевского на родине13. Его идея сводится к следующему: еще в XIX веке сформировалось два главных направления в интерпретации наследия Достоевского - метод Михайловского (субъективно-социологический), суть которого - показать "ненормальность", "болезненность" гениальности Достоевского, и метод Мережковского, представляющий собой "идолопоклонство пророку", когда интерпретируемый материал становится лишь полем, фоном для утверждения собственных мыслей14. Первая линия развивалась Горьким, Луначарским, Лениным. Вторая -Ермиловым, Заславским и др. В первом случае шло прямое отрицание (с оговорками о "гениальности"). Во втором - приспособление наследия Достоевского к текущим политическим программам Обстоятель-
ный разбор движения этих линий в истории критики можно найти в статье В. Захарова "Синдром Достоевского"15, где подробно прослеживается "история болезни" достоевсковедения, своеобразной истерии неприятия наследия Достоевского. Причем неприятие может быть скрыто и в форме неуемного хваления, а не только хулы. Оба эти направления нисколько не способствовали постижению творчества Достоевского хоть немного объективно. Если такие неурядицы творились в "идеологических верхах", то что оставалось ждать от читателя? Статьи к юбилеям ничуть не проясняли ситуацию, "школьные ориентиры" отсутствовали Так читала ли Достоевского страна? Еще в 1927 году в еженедельнике "Бегемот", специально посвященном пушкинскому юбилею, в одном из фельетонов говорилось' "Из Михайловского почитатели украли трубку поэта и его трость... А, небось, про папиросы Достоевского и не вспомнит никто, и лежат они себе целехонькие опять же в Пушкинском доме, на Тучковой набережной.. "16.
И все же тиражи расходились мгновенно. Достоевский к 60-м годам был, как принято говорить, вполне "доступен массовому читателю" Но купить книгу не значит ее прочитать. Тем не менее есть смысл говорить о конкретных фактах читательских реакций.
Познакомимся с результатами опроса школьников, не "проходивших" Достоевского по школьной программе. Эти данные помогают представить, какое место занимает "дочитательский" Достоевский в массовом сознании Опрос проводился в "обычной" средней школе г. Челябинска.
Всего опрошено 110 школьников 1983 - 1984 года рождения (на момент опроса - 14-15 лет, девятиклассники). Читали Достоевского - 5 (4,5 %) ("Идиот", "Сон смешного человека", "Бесы", "Рассказы, стихи и сказки" - последнее, очевидно, плод богатого воображения). Ничего не знают о Достоевском (и никогда о нем не слышали) - 74 (66,5%) человека; слышали, но не читали - 31 (29%) человек. .
Самое большое число ассоциаций "энигматического" плана "незнакомец"; "мистер X"; "господин К", "какой-нибудь писатель, связан с Пушкиным, может быть, с произведением, может быть, большее"; "инкогнито"; "загадочная личность"; "неизвестный человек"; "неизвестный зверь"; "неизвестный поэт"; "черт знает кто такой", "в лицо не видел"; "незнакомый предок, на могиле которого нет фотографии".
Оценка: "писатель, и у него хорошие рассказы", "гений", "игрок большого счета", "эдиот" (4 раза), "известная яркая личность", "им увлекались в прошлых временах", "известный писатель", "вы-
дающийся философ", "очень большие произведения", "писатель 14 века".
Внешность: "пожилой человек с бородой типа Толстого" (4 человека сравнили с Толстым), "интеллигентный", "постриженный коротко", "волосатый", "черный портрет, где не нарисован человек".
Ощущения: "черно-белый", "лаковый", "древесный", "дубовый цвет", "зеленый цвет", "утонченность".
Лица: "Бах", "солдат".
Качества: "суровость", "юмор".
Состояния: "смерть".
Предметы, "грибы", "телевизор, на весь экран которого написано "БЕСЫ"", "книга", "закрываю глаза, произношу его имя - вижу красную книгу", "рассказы" (2).
Топос: "школа"; "большой замок, и Достоевский ходит там в белой рубашке".
Любопытно, что не названо "Преступление и наказание". Наиболее очевидно в стереотип вошла формула "Идиот" - краткая, емкая, многозначная, легко относимая к автору в связи с частым обвинением его в "ненормальности". Очень важным моментом восприятия для юного сознания оказывается внешность, высока потребность в зрительном образе. Отсутствие информации о внешнем виде Достоевского вызывает раздражение. "Я его в глаза не видел" - как жалоба: что сказать о человеке, которого не видел? Те, кто имеют представление о портрете Достоевского, настойчиво сравнивают его с Толстым. В то же время возникает и противоречивость зрительных представлений -"коротко постриженный" - "волосатый". Что касается "ощущений", то здесь основные ассоциации - цветовые, причем закономерность проследить трудно ("зеленый", "лаковый", "черно-белый"...). Состояние ("смерть") кажется вполне объяснимым и коррелирует с ассоциациями, отмеченными в опросах "взрослых" групп, но "лица", "качества", "предметы" и "топосы" совершенно прихотливы, индивидуальны и нестереотипны. Достоевский превращается в фантазии юных респондентов в привидение, блуждающее в замке, с его именем ассоциируются грибы, Бах и солдат, а качество, связанное с этим писателем - юмор.
Все же можно попытаться обобщить. Для юного поколения, не обращавшегося еще к Достоевскому по школьной программе, Достоевский - это красная книга с черным портретом человека без лица, о котором известно лишь, что он "идиот" и двойник Толстого. "Растворение" "харизмы" Достоевского в интеллектуальном пространстве страны, очевидно, еще не произошло, но можно сделать и
прогноз: прочное место займет миф о ненормальности гения Достоевского.
Таким образом, перед нами образец "суправербальной" жизни культурного объекта в общенациональном менталитете.
Главное здесь не факты, а эмоции. Жизнь художественного произведения как бы раздваивается. С одной стороны, идет "научное освоение" наследия Достоевского. После долгих лет забвения и неприятия17 стало возможным погрузиться в глубины произведений гения, открыть новые пласты смысла, постичь то, что раньше было скрыто "за семью печатями". Традиционно считалось, что литературоведческая мысль определяет и массовое восприятие литературы: ведь школьное литературоведение является сколком "большого". Однако процесс гораздо сложнее. Массовое восприятие классики идет по законам усвоения формул, ярлыков. "Стирание" одного "ярлыка" и замена его иным, более точно отвечающим "высоким" представлениям о произведении, оказывается неимоверно сложным действием. Раз и навсегда "очерченное", классическое произведение неизбежно оказывается подчиненным этому "очерку". Данное явление мы наблюдаем и в случае с "освоением" Достоевского. Понятно, что творчество Достоевского оказывается в разряде "всеобщей обязательной эстетической ценности", поскольку отвечает трем главным критериям этой ценности, сформулированным Яном Мукаржовским. Однако, отвечая этим критериям, наследие Достоевского оказывается редуцированным и "свернутым" именно потому, что выполняет функции "всеобщей обязательной ценности". Это "другая сторона медали". За вход в общекультурный базис нации эстетический объект платит своей глубиной и неисчерпаемостью. Очевидно, что "ярлыком" Достоевского в общенациональном масштабе стало представление о его "психической ненормальности" и "мрачности" его художественного мира. Таким образом, один из главных механизмов включения классического текста в культурный фонд нации - это редукция образа автора и редукция общего содержания текста. В нашем случае сама личность Достоевского сведена до "идиота", а его произведения - до "мрака" и "тьмы" Тем не менее где-то на подступах к корректированию этих несправедливых (но объективно возникших и функционирующих не по чьей-то конкретной вине, а в силу законов разворачивания культурной матрицы) ярлыков появляется абстрактное "интересно" - будем надеяться на победу "позитива".
Этот пример позволяет убедиться в правильности мысли Руба-кина о несправедливости ярлыков. Но также очевидно, что идея "борьбы с ярлыками" безуспешна. Коснемся в связи с этим еще одной
общей проблемы общего вырождения культуры как части национальной жизни. По словам В.В. Вейдле, "искусство не больной, ожидающий врача, а мертвый, чающий воскресения Оно восстанет из гроба в сожигающем свете религиозного прозрения или, отслужив по нем скорбную панихиду, нам придется его прах предать земле. Короче, лишь религиозное тепло нужно миру, где царствует таблица умножения как символ веры"18.
Его мысли поддерживает М. Виролайнен, выделяющая несколько культурных уровней и дающая анализ истории нации с точки зрения явленности этих уровней.
-"Канон" (принцип регуляции законов). Этот принцип не эксплицирован, не воплощен, внеположен. Главная сфера его действия -фольклор Канон нерукотворен, это живая память, традиционность.
-"Парадигма" (модель, образец Она воплощена, предъявлена)
-"Слово" (любые знаки, вплоть до икон).
-"Непосредственное бытие" (простое физическое существование).
Соответственно этим уровням исследовательница выделяет четыре эпохи в истории России1
1) допетровская (эпоха "канона", где представлены все четыре уровня);
2) парадигмальная (без "канона", XVII - нач XIX вв.);
3) двухуровневая ("слово"+"быт", XIX - нач XX вв.);
4) одноуровневая - (вое сведется к "быту", наступление этой эпохи происходит на наших глазах)19
Близко этим мыслям высказывание Ю.М. Лотмана "В наше время, когда проблема "массовой культуры" приобретает все большую остроту, необходима концепция, которая объяснила бы, почему имитации, заменяющие искусство конвейерными шаблонами, не просто неудачные произведения, а ударные отряды борьбы с искусством
Размышления о вырождении духовности нации, скорее всего, оказываются слишком поспешными выводами. Духовность, к которой смело можно отнести "внедренность культурной матрицы" в сознание, - неотъемлемая часть национальной жизни. Здесь перед нами еще одна теоретическая проблема массового сознания - вопрос о "нуминозном остатке" в терминах К.Г. Юнга. Нуминоз-ность оказывается специфическим механизмом самосохранения в эпохи, когда "Самость" раздувается до невиданного размаха. Другими словами, общество стремится к увеличению сферы "Самости" (индивидуации), но коллективное бессознательное противостоит
этому процессу в самом общем виде Даже в самые "позитивистские эпохи" оставалось место для мифов, культов и т. п., что и является результатом актуализации "нуминозного остатка"21. Думается, что размышления Юнга теоретически противостоят "похоронному звону" по культуре и искусству.
Подведем итоги. Классическая литература оказывается частью духовной жизни нации во многом независимо от внешних обстоятельств и действия институтов, "ответственных" за идеологическое состояние массового сознания. Она способна преодолеть "огонь" ("рукописи не горят"), "воду" ("реку забвения") и "медные трубы" (чрезмерное восхваление и канонизацию). При этом классический текст сворачивается до формулы, кода, который оказывается внедрен в сознание представителей нации в виде "смутного", "неясного" "знания". Активизация кода происходит по законам коллективной мнемы22. Кстати, об унаследованности корой мозга мнемонических образов говорит Юнг. Получается ли тогда, что общественность, которую мы привыкли называть "интеллектуальной элитой" общества, не несет никакой ответственности за пропаганду и включение классической литературы в национальное сознание, раз это происходит "само собой". Конечно, не совсем так. Пропаганд о логия Н А. Рубакина рухнула, хотя он имел в Швейцарии все условия для развития этой отрасли науки, тем более в этом были заинтересованы политические структуры. Читательская история развития русской литературы показывает, насколько неподвластен момент "сворачивания" в формулу всевозможному "давлению" свыше. Но функции "элиты" остаются прежними: спасение и бережное отношение к классическому наследию. Однако думается, что миссионерская деятельность интеллигенции оказывается не столько "священным долгом", сколько неотъемлемой функцией, имманентным качеством. Интеллигенция не может не "бороться" за классику во всех сферах искусства, в том числе и в литературе. Культурные институты общества неизбежно будут заниматься классическим наследием в самых разных видах деятельности: издательской, архивной, литературоведческой, прикладной методической и пр. Но законы погружения результатов этой деятельности в массовое сознание могут оказаться неожиданными, даже нежелательными для миссионеров. Есть смысл изучать эти законы - за ними открываются глубинные черты национального менталитета.
