CC BY
42КИПЧАКОВСКИЙ КУЛЬТУРНО-ХРОНОЛОГИЧЕСКИЙ ГОРИЗОНТ В СИСТЕМЕ ПЬЯНОБОРСКОЙ КУЛЬТУРЫ
Вопросы этнокультурной интерпретации археологических материалов являются основой при рассмотрении проблем развития этнической истории древних народов. В данном контексте исследованию подвергается состав и происхождение групп, из которых они (народы) сформировались, степень этнической консолидации и причины, обусловившие формирование каждого конкретного народа. Археологический аспект этнической истории находит свое разрешение в основной категории исследования - археологической культуре. В то же время исследователи оперируют и более дробными категориями, выделяя определенные типы памятников или выявляя культурно-хронологические горизонты. В первую очередь это касается тех археологических объектов, малочисленность которых, «разбросанность» в пространстве или некоторое отличие от основной массы памятников определенной культуры не дает возможности соотнести или объединить их в особую археологическую культуру. На основе работ европейских археологов в отечественной литературе М.Б. Щукиным было введено понятие горизонта, особого исто-рико-археологического явления, памятники которого являются «неустоявшимися или несостоявшимися археологическими культурами» [Щукин, 1986. С. 26]. Исследователь отмечал, что «памятники горизонтов рассыпаны на большой территории и располагаются не столь компактно, как в археологических культурах, иногда вклиниваются в инокультурную среду, число интегрирующих типов не столь велико и охватывают они сравнительно узкие хронологические интервалы» [Там же. С. 26].
В научной литературе, посвященной проблемам этнической истории Западного Приуралья в раннем железном веке, утвердилась концепция о формировании ряда археологических культур (пьяноборская, кара-абызская, гляденовская) на базе общей анань-инской культурной основы, и в связи с этим принадлежности их к родственным группам населения. Пожалуй, только гафурийско-убаларская группа памятников исследователями единодушно рассматривается как пришлая, не имеющая местных корней.
Исконным местным населением Волго-Камья и Приуралья, по крайней мере, начиная с эпохи раннего железного века, большинство исследователей традиционно считают финно-угорские, точнее - пермские племена. С этим населением связывают памятники ананьинской культуры VII-III вв. до н.э., что впервые было представлено в виде развернутой концепции в работе А.В. Збруевой [1952]. Вскользь отметим, что заключительный этап ананьинской культуры (III в. до н.э.) был определен по памятникам, которые впоследствии были объединены в кара-абызскую культуру [Пшеничнюк, 1973]. Генетическая преемственность ананьинской культуры с последующей, пьяноборской, рассматривалась в рабо-
С.Э. Зубов
Самара
тах многих авторов. В окончательном варианте концепция сложения пьяноборской культуры на базе ана-ньинских племен Нижнего Прикамья утвердилась после известных работ В.Ф. Генинга.
Новые материалы и исследования последних лет, полученные в ходе археологических работ и частично введенные в научный оборот, дают возможность вновь обратиться к, казалось бы, давно решенным вопросам происхождения и формирования археологических культур Западного Приуралья послеанань-инского времени.
Общеизвестно, что объективность этно-истори-ческих построений напрямую зависит от точности хронологизации археологических культур.
После работ А.В. Шмидта, который первым ограничил территорию распространения пьяноборской культуры течением реки Камы и определил ее место в общей схеме культур Прикамья [Агеев, 1992. С. 4], М.Г. Худяковым в 1933 году была представлена периодизация пьяноборской культуры, которую он датировал II в. до н.э. - V в. н.э., выделив в ней три последовательных этапа. Первый этап, по его мнению, соответствует эллинистической эпохе (III вв. до н.э.) и представлен материалами Уфимского могильника. Второй этап, соответствующий эпохе Римской империи, датирован I-III вв. н.э. Третий этап, соответствующий эпохе переселения народов, представлен памятниками IV-V вв. н.э. [Худяков, 1933. С. 16]. Периодизация М.Г. Худякова была поддержана А.П. Смирновым с той лишь разницей, что начало первого этапа им датировано III веком до н.э. Н.А. Мажитов датирует пьяноборскую культуру III в. до н.э. - !в. н.э., включая в орбиту своего внимания все памятники (II, III Уфимские, Охлебинин-ский, Шиповский, I, III Биктимировские могильники) [Мажитов, 1968. С. 53-57], которые были объединены А.Х. Пшеничнюком в кара-абызскую культуру [Пшеничнюк, 1964. С. 93-100; 1968. С. 59-104; 1973. С. 162-243].
Основные положения относительной хронологии пьяноборской (чегандинской) культуры были суммированы и подробно проанализированы в ряде работ В.Ф. Генинга [Генинг, 1962. С. 13-25; 1970. С. 88-93; 1988. С. 36-44]. В целом пьяноборскую культуру он датировал III в. до н.э. - II в. н.э., выделив в ее истории четыре последовательных стадии: А (III-нач. II в. до н.э.), Б (кон. II-I в. до н.э.), В (I в. н.э.), Г (III вв. н.э.). Такая датировка археологической культуры долгое время оставалась незыблемой. Лишь новые материалы и исследования 70-х годов прошлого века позволили Б.Б. Агееву с большей степенью доказательности, нежели у М.Г. Худякова, уточнить нижнюю дату пьяноборской культуры и ограничить ее концом II в. до н.э. [Агеев, 1976 б. С. 12; 1976 а]. Что, собственно, не вызвало особых возражений у В.Ф. Генинга, который допускал вероятность омоло-
© Зубов С.Э., 2007
жения культуры на столетие [Генинг, 1988. С. 39]. Отсутствие в пьяноборских могильниках комплексов III в. до н.э. Б.Б. Агеев определяет по сочетанию бронзовых восьмеркообразных и кольцевых пряжек, количественному соотношению бронзовых и железных наконечников стрел и по анализу импортных античных бус. Верхняя дата определяется автором III в. н.э. по материалам Ново-Сасыкульско-го могильника на основании находок античных фибул II-III вв. н.э. [Агеев, 1992. С. 55-57]. По периодизации Б.Б. Агеева пьяноборская культура в своем развитии делится на две стадии: I стадия - конец II в. до н.э. - I в. н.э., II стадия - II-III вв. н.э. [Там же. С. 79]. По сути, Б.Б. Агеев подтвердил хронологическую концепцию М.Г. Худякова, по которой лишь третий этап не вписывается в периодизацию пьяно-борских древностей и относится к азелинской и ма-зунинской культурам. К слову сказать, в последних работах ижевских коллег реанимируются хронологические выкладки М.Г. Худякова и А.П. Смирнова о существовании пьяноборской культуры вплоть до V в. н.э. Мазунинская археологическая культура, выделенная в свое время В.Ф. Генингом [Генинг, 1967] и скрупулезно исследованная Т.И. Останиной [Останина, 1997], отнесена к мазунинскому этапу пьяноборской культуры [Голдина, 1999. С. 225-226]. Впрочем, это отдельная тема исследования, которой будет посвящена специальная работа.
На сегодняшний день хронологическая позиция М.Г. Худякова - Б.Б. Агеева о формировании пьяноборской культуры во II в. до н.э. нам кажется наиболее убедительной.
Именно поэтому появившуюся хронологическую лакуну между заключительным этапом анань-инской культуры и временем начала формирования пьяноборской - с одной стороны, а также установленный С.В. Кузьминыхом [Кузьминых, 1983. С. 180] факт распада ананьинского очага металлообработки к IV в. до н.э. или в его начале - с другой, позволили В.А. Иванову и Б.Б. Агееву рассматривать кара-абызскую культуру в качестве одного из основных компонентов в формировании материальной культуры пьяноборских племен [Иванов, 1985. С. 95-96; Агеев, 1992. С. 105-106]. По вопросам происхождения и формирования кара-абызской культуры у исследователей не возникает особых расхождений. Однако существуют принципиальные моменты, на которых хочется остановиться более подробно, особенно в контексте высказанной уфимскими исследователями версии о возможности кара-абызского компонента в формировании культуры пьяноборья.
В соответствии с концепцией А.Х. Пшеничню-ка, кара-абызская культура сформировалась на базе двух компонентов: местного (бельский вариант ананьинской культуры) и пришлого (гафурийс-кие племена) при доминирующей роли местного населения. В то же время автор выделяет и «чистые» кара-абызские памятники, население которых было оттеснено «гафурийцами» к северу, где пришлый компонент не фиксируется [Пшеничнюк, 1973. С. 239]. По В.Ф. Генингу, только эти памят-
ники и можно включить в понятие кара-абызской культуры [Генинг, 1988. С. 47-65]. Памятники с фиксируемым пришлым компонентом В.Ф. Генинг объединяет в гафурийско-убаларскую археологическую культуру [Там же. С. 68-126]. Этническую принадлежность населения, оставившего памятники севернее г. Уфы, все исследователи единодушно связывают с ананьинским этносом и соответственно с пермскими языками финно-угорской языковой общности [Там же. С. 63; Пшеничнюк, 1973. С. 239].
Именно эту среднебельскую группу населения, вынужденную мигрировать на северо-запад, не без внешнего воздействия гафурийских племен и, возможно, в связи с процессами демографического характера, Б.Б. Агеев и В.А. Иванов рассматривают как основу в формировании пьяноборской культуры, в которой приняли участие и потомки позднеанань-инских племен Нижнего Прикамья.
Таким образом, на сегодняшний день существуют две концепции по поводу сложения (формирования) пьяноборской культуры.
Согласно ставшему традиционным положению этнической истории племен, населявших Приуралье в эпоху раннего железного века, плодотворно разрабатываемого В.Ф. Генингом, население пьяноборс-кой культуры сложилось на базе ананьинских племен Нижнего Прикамья [Генинг, 1970. С. 173; 1988. С. 44]. По второй версии, намеченной В.А. Ивановым и детализированной Б.Б. Агеевым, на раннем этапе в формировании пьяноборской культуры приняли участие потомки позднеананьинских племен Нижнего Прикамья и раннекара-абызское население среднего течения р. Белой, при решающей роли сред-небельских племен [Иванов, 1985. С. 95-96; Агеев, 1992. С. 104-106], т.е. бельского варианта опять же ананьинской культуры.
Данные картографирования по поселениям и отсутствие могильников 1У-Ш вв. до н.э. позволили Б.Б. Агееву исключить возможность преемственности пьяноборья и нижнекамского варианта ананьина. Традиции орнаментации пьяноборской керамики автор связывает с раннекара-абызской средой, равно как и прототипы ряда предметов из погребений Уфимского и Биктимировского могильников [Там же. С. 105]. В связи с этим становится понятной близость по многим признакам антропологических материалов из пьяноборских могильников и серии черепов из Биктимировского могильника [Акимова, 1968. С. 35].
В данном контексте интересны данные по краниологическому материалу ананьинского Луговско-го могильника (70 черепов) [Трофимова, 1941а; 1941б; 1951] и пьяноборского могильника Чеганда II (22 черепа) [Акимова, 1961]. Анализ серий черепов из этих могильников выявил настолько большие различия между луговскими (монголоидный тип) и че-гандинскими (европеоидный тип), что, по мнению М.С. Акимовой, ни о какой генетической связи между этими группами населения говорить не приходится. Причем различия прослеживаются не только на мужских, но и на женских черепах по тем же
признакам и направлениям [Там же. С. 133]. Данный научный факт весьма обескуражил В.Ф. Генин-га, поскольку «результаты антропологического материала чегандинской культуры явились совершенно неожиданными, в какой-то мере прямо противоположными тому, что дает анализ археологических материалов [Генинг, 1970. С. 173]. Исследователь предположил, ссылаясь на М.С. Акимову [Акимова, 1961. С. 133-134], что «в отдельные времена в состав местных племен вливались небольшие группы монголоидного населения» [Генинг, 1970. С. 175],
вследствие чего население ананьинской культуры в Нижнем Прикамье по антропологическому составу было весьма неоднородным [Там же. С. 174].
Возвращаясь от антропологического пассажа к рассматриваемой теме, отметим, что приведенные выше две версии сложения пьяноборской культуры различаются в частностях, но имеют общий подход -формирование пьяноборской археологической культуры происходило на базе ананьинского (среднебель-ского или нижнекамского) этноса и неразрывно с ним генетически.
Рис. I. Кипчаковский археологический комплекс:
I - карта-схема расположения комплекса; 2 - ситуационный план комплекса
Не отрицая полностью правомерность этих выводов и принимая во внимание позицию уфимских исследователей (В.А. Иванов, Б.Б. Агеев), как наиболее перспективную и аргументированную, материалы последних полевых исследований автора дают некоторые основания предполагать наличие зауральского (угорского) компонента в сложении пьянобор-ской доминанты.
Данное предположение базируется на новых материалах, полученных в результате раскопок одного из интереснейших некрополей раннего железного века на северо-западе Башкирии - Кипчаковского I курганно-грунтового могильника (рис. 1, 1).
Памятник расположен на коренной террасе правого берега р. Сюнь, в 2,5 км к юго-западу от д. Кип-чаково Илишевского района Башкортостана (рис. 1, 2). Могильник представляет собой группу небольших курганов, которые практически сливаются друг с другом и образуют цепочки, в расположении которых фиксируются ряды (рис. 3). В непосредственной близости от некрополя (70-80 м) находится городище (рис. 1, 2), подъемный материал которого представлен характерными для пьяноборской культуры вещами и керамикой (рис. 2). Керамика представляет собой круглодонные горшки и чаши с большой концентрацией дробленной речной раковины в тесте. Слабо-профилированная шейка керамических сосудов в большинстве случаев орнаментирована рядом круглых ямок (рис. 2, 1-4). Изредка встречаются фрагменты керамики, украшенные орнаментом из веревочки, обычно в два-три ряда (рис. 2, 6). Среди подъемного материала немало фрагментированных остатков глиняной обмазки жилищ (рис. 2, 5), медеплавильных шлаков и большое количество костей животных. Из вещей на распахиваемой площадке городища были найдены фрагментированные глиняные антропоморфные фигурки (рис. 2, 9), глиняная фигурка лошадки (рис. 2, 10), железная мотыжка, бусина из темного глухого стекла с белыми глазками и керамические напрясла разных типов (рис. 2, 15-20). Собрана небольшая коллекция фрагментированных глиняных изделий, форма которых напоминает короткие ножки сосудиков, вполне возможно от курильниц или алтари-ков (рис. 2, 11-14). На это как будто указывают сферические вдавления на некоторых из них, похожие на оттиски круглодонной основы. К слову сказать, К.И. Корепанову и М.Ф. Обыденнову в подобных этим изделиях видятся фаллические (!?) символы [Обы-деннов, Корепанов, 2001. С. 60-66. Рис. 49, 5, 7; 50, 5, 6; 53, 12].
Очевидно, будет уместным упомянуть о возникшей путанице в номинации городища и могильника, относящихся к единому археологическому комплексу. Описание городища было представлено В.Ф. Генингом под названием Минияровского [Генинг, 1971. С. 123]. Однако введенные в научный оборот данные об этом городище недостаточно точно соответствуют действительности. Система укреплений данного городища состоит из трех (а не одного!) валов - двух напольных и одного мы-сового, перекрывающего стрелку мыса, полого спускающуюся к пойме р. Сюнь (рис. 2). Первый,
внешний, вал имеет длину около 220 м и ширину Юм. Он значительно сильнее разрушен ежегодной распашкой, чем второй, внутренний, вал и высота его не превышает 0,7 м, а в центральной части площадки и вовсе практически снивелирован. На сегодняшний день фиксация первого вала в значительной мере затруднена, однако он превосходно читается на аэрофотосъемках 1967 года. Внешний вал замыкает площадку городища практически по прямой, в отличие от внутреннего, который имеет округлую эскарпообразную форму. Дополнительно городище укреплено кокошникообразным валом на краю мыса длиной около 15 м, шириной в основании 6 м и высотой 1,5 м. Первоначальная длина его была больше, но в силу значительной осыпи склона террасы северо-западная оконечность вала разрушена. Этот вал перекрывал полностью стрелку мыса, полого спускающуюся к пойме р. Сюнь.
Площадь городища, ограниченная напольным и мысовым валами, составляет 37 000-40 000 кв. м. На сегодняшний день это один из самых крупных среди известных укрепленных поселков пьяноборской культуры. В соответствии с данными В.Ф. Генинга, площадь чегандинских городищ составляет от 1000 до 15 000 кв. м [Генинг, 1970. С. 16-18. Табл. В].
Как мы уже отмечали, могильник располагается в 70-80 м к юго-западу от внешнего, напольного вала. Учитывая то, что сама мысовая площадка, на которой расположено городище, ориентирована по линии СВ-ЮЗ, нетрудно заметить, что могильник, находящийся в урочище «Хан-зиараты», расположен практически напротив городища (рис. 1, 2).
Визуально наблюдаемых курганных насыпей на сохранившейся от распашки площадке 54. Высота их колеблется от 0,1 до 1,0 м при диаметре 6-20 м. Насыпи в основном имеют округлую форму. В то же время зафиксированы овальные и грушевидные насыпи, которые, очевидно, образовались от слияния двух или более близкорасположенных курганов. Значительная часть курганов окружена сильно заплывшими ровиками. В расположении насыпей могильника угадывается определенная упорядоченность. В некоторых случаях четко фиксируется расположение курганов, примыкающих друг к другу цепочками, которые образуют ряды с практически одинаковым направлением по линии ЮЮЗ-ССВ. Собственно, вся курганная группа вытянута примерно в этом же направлении (рис. 3).
Всего за время археологических работ на могильнике было исследовано 145 погребений. Общая площадь всех раскопов составила более полутора тысяч квадратных метров, что соответствует примерно 10% от предполагаемой территории, которую занимает Кипчаковский могильник.
Полевые работы в юго-западной части могильника общим раскопом позволили исследовать три слившиеся друг с другом курганные насыпи (курган 1-а, б, в), находившийся рядом курган 2 и примыкающую к курганам территорию. В общей сложности под курганными насыпями и в закурганном пространстве на раскопе I было исследовано 63 погребения (рис. 5).
Рис. 2. Кипчаковское городище. Подъемный материал:
1-4, 6-8 - фрагменты посуды; 5 - фрагменты обмазкн жилища (?); 9 - фрагмент антропоморфной фигурки; 10 - фрагмент фигурки лошади; 11-14 - фрагменты «ножек»; 15-20 - пряслица
Теодолитная съемка Гарустовича ПН., Зубова С,Э. (2Т5К) Компьютерная обработка С.Э. Зубова, 2003
Рис. 3. План Кипчаковского I курганно-грунтового могильника
Стратиграфические и планиграфические наблюдения позволили отнести могильник к типу курган-но-грунтовых.
В насыпи курганов в большом количестве обнаружены кости животных, угольки и нижние челюсти лошадей. Примечателен небольшой участок курганного ровика соседнего кургана (№ 3), который был исследован раскопом 1992 г. (рис. 4). Дно этого ровика было сплошь покрыто слоем угля с большим количеством нижних челюстей лошадей. Там же была обнаружена золотая листовидная подвеска-серьга пьяноборского типа.
Особое место занимают надмогильные сооружения, относящиеся к основным погребениям исследованных курганов (погребения 5, 12, 13) (рис. 5,
1-2). Эти сооружения представляют собой округлое кольцо из материковой глины вокруг могильной ямы. Кольцо материкового выкида окружено слоем угля мощностью 4-8 см и шириной 0,8-1,3 м. Причем мощность угольного слоя, наибольшего с внутренней стороны, постепенно уменьшалась к границам внешнего края. Зафиксировано, что угольный слой не заходит на кольцо из материковой глины. Между погребениями № 12 и 13 находился мощный прокал глины удлиненной восьмеркообразной формы. Мощность прокала достигала 0,46 м. В западной оконечности прокала было обнаружено скопление сильно кальцинированных косточек от черепа животного, по всей видимости, лошади. В восточной части прокала были найдены фрагменты сильно обожженных обработанных челюстей человека с системой сквозных отверстий для подвешивания (рис. 6). Эта находка состояла из вырубленной верхней челюсти со сквозным отверстием по горизонтали (рис. 6, I) и из нижней челюсти (рис. 6,
2-3). Нижняя челюсть была обрублена до венечного отростка и распилена пополам вдоль и поперек. Каждая четверть нижней челюсти имела по два отверстия. По заключению самарского антрополога A.A. Хохлова (археологическая лаборатория СамГПУ), все фрагменты челюстей принадлежали одному человеку, предположительно женщине 1830 лет.
В 1978 г. в слое Серёнькинского городища анань-инско-пьяноборского времени (раскопки В.А. Иванова) были обнаружены «два амулета из человеческих костей: один - из просверленной фаланги пальца, другой - из фрагмента просверленной нижней челюсти» [Иванов, 2003. С. 202].
Находка вырубленной верхней челюсти человека с боковыми отверстиями имеет единственно достоверную аналогию в комплексах Андреевского кургана (погребения 25/1 и 37) из Мордовии, которые датируются первыми веками н.э. П.Д. Степанов назвал вырубленные верхние челюсти «военным трофеем» и предположил их крепление на конской упряжи, как показатель воинской доблести [Степанов, 1973; 1980. С. 32]. В нашем случае человеческие челюсти имеют скорее сакральный характер, хотя система отверстий для подвешивания и предполагает иное первоначальное применение до того как их использовали в погребальном обряде. Дума-
ется, что в Андреевском кургане продолжены традиции столь необычного и больше нигде неизвестного обряда. Это позволяет наметить пунктирной линией связь Андреевского кургана с Кипчаковским могильником и предложить в качестве рабочей гипотезы участие зауральского компонента в сложении населения, оставившего Андреевский курган [Зубов, 1998. С. 48]. Весьма примечателен в данном контексте факт находки фрагмента верхней челюсти человека со спиленными овиолами в Игнатьевс-кой пещере в слое раннего железного века с керамикой гафурийского типа и незначительной примесью иткульской. Подстилала этот слой межовская керамика эпохи финальной бронзы [Петрин, 1992].
В плане рассуждений на тему «военных трофеев» следует отметить находку черепа человека на груди погребенного (погр. 53, раскоп I) в комплексе с металлическими пластинами от доспеха и костяными подпружными пряжками.
Возвращаясь к описанию надмогильных сооружений, отметим, что под прокалом и вокруг материкового кольца погребения № 13 были зафиксированы ямки от столбиков диаметром 5-6 см, располагавшихся в один ряд.
Необходимо подчеркнуть схожесть ряда деталей надмогильного сооружения погребения №5 с вышеописанным сооружением над погребениями №12 и 13. Такое же, несколько овальное глиняное кольцо вокруг могилы, окаймленное угольной полосой. По аналогии с расположением прокала у погребения № 5 вдоль южной стороны могилы можно предположить, что прокал между погребениями № 12 и 13 принадлежал последнему.
Ф.М. Тагировым был исследован курган № 52, в насыпи которого на уровне погребенной почвы, на глубине 25-40 см от современной поверхности, выявлены остатки сооружения кольцеобразной формы. Сооружение представляло собой четко очерченную полосу золы с густым вкраплением угля. В северовосточной, наиболее сохранившейся части, достаточно четко прослеживались плахи, обожженные до состояния угля, от стволов деревьев, диаметром до 8 см, упорядоченно уложенных рядом. Мощность зольной полосы достигала 10 см, что говорит о создании сооружения в один слой. В юго-западной части кольца золистый слой нивелируется. Внешний диаметр конструкции 5 м, внутренний - до 3,4 м. В восточном секторе кургана, в его северной части, с внешней части остатков сооружения выявлен череп лошади, расчлененный на верхнюю и нижнюю части. Вокруг черепа наблюдалось густое вкрапление угля.
Анализ надмогильных сооружений погребений №5, 12 и 13, в частности, - овальных глиняных колец, позволяет предположить, что первоначально, до грабительских (или ритуальных) вкопов, над могилами были сооружены сплошные глиняные вымост-ки-панцири. Это предположение в какой-то мере подтверждается на примере погребения № 17, где на профиле отчетливо видна непотревоженная грабительским вкопом, немного просевшая глиняная линза-вы-мостка (рис. 5, 3).
Рис. 5. Надмогильные сооружения I Кипчаковского I курганно-грунтового могильника:
I - план надмогильных сооружений над погребениями 12, 13, 5; 2 - фрагмент профиля бровки I по линии А-Б; 3 - фрагмент бровки 1 с погребением 17; 4 - условные обозначения
Рис. 6. Человеческие челюсти из надмогильного в погребениях 12 и 13
Необходимо отметить, что практически все мужские погребения были нарушены «грабительскими» перекопами. Некоторые наблюдения позволяют высказать предположение о ритуальном характере разрушения и ограбления могил.
Все захоронения совершены в простых могильных ямах. Костяки в могилах расположены вытянуто на спине. В ряде случаев кости рук согнуты в локтях и одна или обе кисти находятся на тазовых костях. В ориентировке погребенных по сторонам света преобладают два направления: южное и восточное, при преобладании последнего.
Особо следует подчеркнуть, что абсолютно чуждая пьяноборским племенам традиция возведения курганных насыпей над могилами резко выделяет Кипчаковский могильник из всей массы пьяноборс-ких памятников.
Вместе с тем погребальный инвентарь из исследованных погребений имеет многочисленные аналогии в пьяноборских комплексах бельско-икского бассейна. Некоторые типы вещей близки инвентарю из погребений кара-абызских могильников среднего течения р. Белой. Большую часть вещевого материала составляют предметы женских украшений: височные подвески, поясные и обувные застежки, разнообразные бляшки, накладки и обоймочки, бусинные ожерелья. Из предметов вооружения большинство составляют наконечники стрел, в трех погребениях было найдено по одному железному полевому ножу (однолезвийный кинжал -по А.Х. Пшеничнюку и Б.Б. Агееву - или боевой нож -
сооружения
по терминологии В.А. Иванова [1984. С. 18]), в одной могиле находилось копье.
По совокупности всего погребального инвентаря время функционирования могильника предварительно определяется II-I вв. до н.э. О ранней дате свидетельствуют бронзовые наконечники стрел, исчезновение которых по южныш памятникам достаточно хорошо фиксируется II в. до н.э. [Мошкова, 1962. С. 82]. В колчаннык наборах бронзовые наконечники стрел нередко сочетались с железными и костяными, зафиксированы случаи присутствия в могиле только брон-зовык наконечников стрел. На раннюю дату указывают и бронзовые восьмеркообразные и круглые пряжки, широко распространенные в поздних памятниках прохоровской культуры III-II вв. до н.э. [Там же. С. 40. Табл.25]. Сочетание восьмеркообразных и круглых бронзовых пряжек (к примеру -рис. 10, 9-11) в пьяноборских комплексах, по мнению исследователей, можно относить ко II-I вв. до н.э. [Там же. С. 297; Агеев, 1992. С. 56]. Почти все предметы погребального инвентаря укладываются в раннюю стадию пьяноборской культуры. Это одно-жгутовые эполетообразные застежки (рис. 7, 1), височные подвески с вшыми (рис. 8, 7) и лшыми стержнями (рис. 9, А-3), восьмеркообразные (рис. 7, 14-15; 9, Б-1-3; 10, 9) и круглые (рис. 10, 10-11) бронзовые застежки, бронзовые наконечники стрел (рис. 10, 7-8). В двух погребениях обнаружены бронзовые подвески в виде скифского лука в горите (рис. 8, 2). География распространения подобных подвесок довольно широка. Миниатюрные модели луков известны в скифских, сав-роматских и сарматских памятниках, в памятниках раннего железного века Волго-Камского бассейна (ананьинская и кара-абызская культуры) и сибирских древностях. В хронологическом аспекте подавляющее количество подвесок в форме лука укладывается в промежуток с IV по II вв. до н.э. [Зубов, 2004].
Возможно, что ряд погребений Кипчаковского могильника с железными наконечниками стрел, круглой железной пряжкой с подвижным язычком доходит до рубежа эр.
Практически во всех пьяноборских могильниках погребальный инвентарь представлен значительным количеством предметов украшения, одежды и вооружения. В то же время обилие вещевого материала в его типологическом многообразии по сравнению с известными погребальными памятниками раннего этапа пьяноборской культуры ставит Кипчаковский могильник в особое положение. Уникальные находки в сочетании с особыми элементами погребального обряда подчеркивают значимость этого памятника.
Рис. 7. Кипчаковский I курганно-грунтовый могильник:
Инвентарь раскопа I: 1-13 - погребение 5; 14 - погребение 12; 1S-20 - погребение 13 (1, 4-6, 8-1S, 18-20 - бронза; 2 - железо; 3, 7, 16-17 - кость)
Рис. 8. Кипчаковский I курганно-грунтовый могильник. Раскоп I:
А, ¡-2 - погребение 22; Б, 3-6 - погребение 32; В, 7-8 - погребение 23 (I - железо; 2,7 - бронза; 3-6 - кость; 8 - стекло, паста)
Рис. 9. Кипчаковский I курганно-грунтовый могильник. Раскоп I:
А, ¡-S - погребение 24 (¡-2 - бронза; 3 - серебро; 4 - сердолик; S - стекло, паста); Б, ¡-8 - погребение 26 (¡-3, S-8 - бронза; 4 - железо)
К примеру, по данным A.C. Скрипкина из всего массива обработанного им материала из сарматских памятников (1045 погребений) восьмеркообраз-ные застежки представлены 22 экземплярами, из которых 5 из железа, остальные - бронзовые [Скрип-кин, 1990. С. 97]. Из всей совокупности пьяноборс-кого материала (2023 погребения из 20 могильников) Б.Б. Агеев оперировал 8 экземплярами восьмерко-образных застежек [Агеев, 1992. С. 10; 41], т.е. по среднему показателю одна застежка на 283 погребения. В нашем случае из 145 исследованных погребений происходит 9 бронзовых застежек этого типа, или 1 на 16 погребений. Одна из восемеркооб-разных застежек изготовлена со шпеньками в виде стилизованных головок медведя.
Количество изделий из драгоценных металлов в исследованных погребальных комплексах Кипчаков-ского могильника сравнимо с объединенной коллекцией из всех остальных пьяноборских могильников -семь золотых листовидных серег (три пары - из погребальных комплексов и одна - из ровика кургана № 3), две литые золотые височные подвески и несколько серебряных, штампованные украшения из серебряной и золотой фольги, изделия из полудрагоценных и поделочных камней.
Категория предметов вооружения раннепьяно-борского времени пополнилась новыми интересными материалами, полученными при исследовании могильника на раскопе I.
Полевой нож (однолезвийный кинжал или боевой нож) из погребения 11 (раскоп I) в деревянных ножнах (рис. 10, 6) был украшен крупной бронзовой бляхой с циркульным орнаментом и шестилепестковой розеткой (рис. 10, I). Аналогии этому виду и способу украшения клинкового оружия мы видим в более поздних погребениях 25/1 и 50 Андреевского кургана [Степанов, 1980. Табл. 57, 58] и погребении 1 кургана 1 Писеральского могильника [Халиков, 1962. Рис. 41]. В этом же (погр. 11, раскоп I) погребении обнаружены утяжелители стрел (рис. 10, 7а). Аналогий бронзовым пронизям, расположенным на древке рядом с бронзовыми наконечниками, пока не найдено.
Железный пластинчатый шлем* (погр. 56, раскоп I) - первый не только в пьяноборских древностях, но и в памятниках сарматского круга применительно к территории Азиатской Сарматии (здесь имеются в виду сарматские памятники междуречья Волги и Дона, Заволжья и южного Приуралья III в. до н.э. - II в. н.э.) [Скрипкин, 1990; Васильев, 1995]. А.С. Скрипкин оперирует 1045 погребениями из 192 памятников, В.Н. Васильев - 425 «воинскими» погребениями VI-II вв. до н.э., содержащими предметы вооружения. На уровне источниковой базы 80-х гг. прошлого столетия А.С. Скрипкин приводит данные о количестве мечей различных типов - 474 [Скрипкин, 1990. С. 62. Табл. 8] и при этом в погребальных комплексах не найдено ни одного шлема.
* В настоящее время шлем находится на реставрации в Государственном Историческом музее (Москва).
Панцирные железные пластины, найденные в погребении 53 (раскоп I) - крайне редкая находка даже для «элитных» захоронений кочевнической сарматской знати.
Погребальный инвентарь Кипчаковского могильника, как уже отмечалось, типичен для памятников пьяноборской культуры. Пьяноборский вещевой комплекс в сочетании с курганным обрядом дает возможность говорить о проникновении инородной этнокультурной группы в среду местного населения. Анализ погребального обряда подкурганных захоронений Кипчаковского могильника и соответствующие ему аналогии позволяют нам обратиться к материалам гафурийско-убаларских памятников и древностям лесостепных культур Зауралья и Западной Сибири. В первую очередь, это Шиповские курганы I и II группы, Нагаевские курганы и Бурлинский курганный могильник. Материалы I группы Шиповских курганов датированы А.Х. Пшеничнюком ГУ—Ш вв. до н.э. [Пшеничнюк, 1976. С. 74], что сближает их с Нагаевскими курганами, которые В.В. Овсянников датировал тем же временем [Овсянников, 1995. С.88]. С Кипчаковским могильником эти памятники сближает планиграфия расположения курганов цепочками, вытянутыми по линии СЗ-ЮВ, а также наличие в насыпи курганов углей, челюстей и отдельных зубов лошадей. Расположение Шиповских курганов II группы, датируемых А.Х. Пшеничнюком III—I вв. до н.э. [Пшеничнюк, 1976. С. 74], по отношению друг к другу определить не удалось. По свидетельству исследователя, площадка, на которой расположены курганы, была «очень неровная, изрыта ямами, образовавшимися, видимо, от выкорчевки пней, в ряде мест заросли кустарником и лесом». В насыпях Шиповских курганов II группы были также обнаружены нижние челюсти лошадей.
Надмогильные конструкции Кипчаковского могильника имеют аналогии среди погребальных сооружений в зауральских материалах раннего железного века.
Некоторое сходство погребального обряда наблюдается в кургане № 3 курганного могильника Шатрово — 1 в Челябинской области. В центре насыпи кургана был выявлен прокал размерами 1,6х0,5 м и мощностью 0,46 м, вокруг которого был зольник 4,4х3,9 м мощностью 10—14 м. Время сооружения кургана авторы публикации определяют рамками ГУ—Ш вв. до н.э. [Терехова, Чемякин, 1983. С. 133]. Подобный обряд характерен для памятников гороховского типа. В погребальной обрядности памятников этого типа следы огня над погребениями и в насыпи, в том числе частичного обожжения перекрытия, зафиксированы на Раскатихинском могильнике [Потемкина, 1969. С. 11-13], в кургане № 1 Воробьевского II могильника [Стоянов, Фролов, 1962], в курганах Елесена Яма, Разбегаево, Исток [Сальников, 1966. С. 118-122], в Шмаковских курганах [Генинг, 1993. С. 72-99]. Совпадают и другие детали погребальных сооружений — кольцевая укладка выкида вокруг могилы, ровики под насыпями. Отдельные черты подобного обряда встречаются и в других могильниках раннего железного века в лесо-
Рис. 10. Кипчаковский I курганно-грунтовый могильник. Раскоп I.
Инвентарь погребения II: ¡, 7-Н - бронза; 3-6 - железо; 2 - камень
степи Западной Сибири. Надмогильные сооружения в виде глиняных площадок или панциря с находками большого количества зубов лошади над ними зафиксированы в курганах 1 и 2 Абатского могильника на юге Тюменской области [Мошкова, Генинг, 1972. С. 87, 99]. Центральная часть глиняного панциря из кургана № 1 была сильно обожжена, особенно в его западной и юго-западаной частях [Там же. С. 92]. М.Г. Мошкова и В.Ф. Генинг приводят ряд довольно близких аналогий глиняным площадкам Абатских курганов, происходящих из районов Приуралья и Зауралья [Там же. С. 106].
Таким образом, редкий, на первый взгляд, погребальный обряд Кипчаковского могильника находит себе целый ряд довольно близких аналогий, которые уводят нас на восток, в Зауралье, в особенности к гороховским и саргатским памятникам. Не следует, однако, забывать, что ближайшие, хотя и не такие яркие аналогии, мы находим в памятниках гафурий-ского типа среднего течения р. Белой, ставшего одним из компонентов при сложении кара-абызской культуры [Пшеничнюк, 1981. С.91].
Пришлый характер гафурийско-убаларского населения не вызывает у исследователей никаких сомнений. В материальной культуре и погребальном обряде наблюдается явное тяготение гафурийских и убаларских племен к лесостепному зауральскому населению [Он же, 1973. С. 240], в частности к гороховскому типу памятников, угорская принадлежность которой не вызывает у исследователей серьезных возражений [Сальников, 1966. С. 124]. Версия угорского происхождения гафурийско-убаларских племен на сегодняшний день является наиболее аргументированной. В связи с этим уже сейчас можно говорить о включении в среду местного пьяноборского населения инородной группы, этнически связанной с зауральским (угорским) компонентом, связующим звеном которого являются памятники гафурийско-убаларского типа.
Зауральские аналогии заставляют обратить более пристальное внимание на этот регион. В IV-III вв. до н.э. в Зауралье активизировались племена саргатской культуры. По началу они не особо тревожили гороховцев, которые в то время активно осваивали земли воробьевских и иткульских племен. Массовое продвижение саргатского населения в III-II вв. до н.э. на запад поставило гороховские племена в трудное положение. Вследствие этого одна часть включилась в формирование притобольского варианта саргатской культуры, другая продвинулась на запад [Корякова, 1988 С. 165], где и приняла, очевидно, участие в сложении памятников гафурийско-уба-ларского типа.
Можно предположить, что какая-то группа с зауральскими элементами (гороховские, гафурийские, убаларские?) продвинулась еще дальше на запад, в среду раннепьяноборского населения, где и оставила столь необычный для пьяноборья памятник.
Материалы Кипчаковского могильника в полной мере отражают процесс внедрения чужеродной группы населения в раннепьяноборскую среду и позволяют, таким образом, говорить о выделении куль-
турно-хронологического горизонта в начальном периоде формирования пьяноборской культуры.
Определение степени интеграции зауральского (угорского в своей основе) компонента в этническую систему «пьяноборской доминанты» сегодня крайне затруднительно. Представляется очевидным, что материалы Кипчаковского могильника показали еще одно направление решения проблемы этнической дивергенции пьяноборского этноса, с особой убедительностью указывая на сложные этнокультурные процессы формирования археологических культур Западного Приуралья послеананьинского времени.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Агеев Б.Б. К хронологии могильника Чеганда II // СА. № 3, 1976а.
Агеев Б.Б. К вопросу о нижней дате пьяноборской культуры // Новые материалы и исследования по истории и филологии Башкирии. Уфа, 1976 б.
Агеев Б.Б. Пьяноборская культура. Уфа, 1992.
Акимова М.С. Антропологический состав населения пьяноборской культуры // Вопросы антропологии. №№ 8. М., 1961.
Акимова М.С. Антропология древнего населения Приуралья. М., 1968.
Васильев В.Н. Вооружение и военное дело кочевников Южного Урала в VI—II вв. до н.э.: Автореф. дисс. ... канд. ист. наук. Уфа, 1995.
Генинг В.Ф. Узловые проблемы изучения пьяноборской культуры // ВАУ. Вып. 4. Свердловск, 1962.
Генинг В.Ф. Мазунинская культура в Среднем Прикамье // Памятники мазунинской культуры (ВАУ. Вып. 7). Ижевск, 1967.
Генинг В.Ф. История населения Удмуртского Прикамья в пьяноборскую эпоху. Ч. I (ВАУ. Вып. 10). Ижевск,
1970.
Генинг В.Ф. История населения Удмуртского Прикамья в пьяноборскую эпоху. Ч. II (ВАУ. Вып. 11). Ижевск,
1971.
Генинг В.Ф. Этническая история Западного Приуралья на рубеже нашей эры. М., 1988.
Генинг В.Ф. Большие курганы лесостепного Притобо-лья (IV—II вв. до н.э.) // Кочевники урало-казахстанских степей. Екатеринбург, 1993.
Збруева А.В. История населения Прикамья в ананьин-скую эпоху // МИА. Т. 30. М., 1952.
Зубов С.Э. К проблеме этнокультурной интерпретации памятников андреевско-писеральского типа // Исследования П.Д. Степанова и этнокультурные процессы древности и современности: Мат-лы междунар. науч. конф., посв. 100-летию П.Д. Степанова. Саранск, 1998.
Зубов С.Э. География и хронология подвесок в виде скифского лука // Проблемы археологии Нижнего Поволжья. I Междунар. Нижневолжская археологическая конф., г. Волгоград, 1—5 ноября 2004 г.: Тезисы докладов. Волгоград, 2004.
Иванов В.А. Вооружение и военное дело финно-угров Приуралья в эпоху раннего железа. М., 1984.
Иванов В.А. О времени функционирования могильников эпохи раннего железа в Приуралье // Древности Среднего Поволжья. Куйбышев, 1985.
Иванов В.А. Городище Серёнькино - памятник пьяно-борской культуры в низовьях реки Белой // УАВ. Вып. 4. Уфа, 2003.
Корякова Л.Н. Ранний железный век Зауралья и Западной Сибири. Свердловск, 1988.
Кузьминых С.В. Металлургия Волго-Камья в раннем железном веке. М., 1983.
Мошкова М.Г. Раннесарматские бронзовые пряжки // МИА. № 78. М., 1960.
Мошкова М.Г. О раннесарматских втульчатых стрелах // КСИА. Вып. 89. М., 1962.
Мошкова М.Г. Памятники прохоровской культуры // САИ. Вып. Д-1-10. М., 1963.
Мошкова М.Г., Генинг В.Ф. Абатские курганы и их место среди лесостепных культур Зауралья и Западной Сибири // Памятники Южного Приуралья и Западной Сибири сарматского времени. М., 1972.
ОбыденновМ.Ф., КорепановК.И. Человек в искусстве Урала, Прикамья и Среднего Поволжья (эпоха каменного века- середина II тыс. н.э.). Уфа, 2001.
Овсянников В.В. Нагаевские курганы // Наследие веков (Охрана и изучение памятников археологии в Башкортостане). Вып. 1. Уфа, 1995.
Останина Т.И. Население Среднего Прикамья в III-V вв. Ижевск, 1997.
Петрин В.Т. Палеолитическое святилище в Игнатьевс-кой пещере на Южном Урале. Новосибирск, 1992.
Потемкина Т.М. Раскопки у села Раскатиха на реке Тоболе // Из истории Южного Урала и Зауралья. Вып. 4. Челябинск, 1969.
Пшеничнюк А.Х. Биктимировский могильник // АЭБ. Т. 2. Уфа, 1964.
Пшеничнюк А.Х. Охлебининский могильник // АЭБ. Т. 3. Уфа, 1968.
Пшеничнюк А.Х. Кара-абызская культура (население центральной Башкирии на рубеже нашей эры) // АЭБ. Т. 5. Уфа, 1973.
Пшеничнюк А.Х. Шиповский комплекс памятников (IV в. до н.э. - III в. н.э.) // Древности Южного Урала. Уфа, 1976.
Пшеничнюк А.Х. Некоторые вопросы общественного развития племен кара-абызской культуры // Материалы по хозяйству и общественному строю племен Южного Урала. Уфа, 1981.
Сальников К.В. Об этническом составе населения лесостепного Зауралья в сарматское время // СЭ. № 5. 1966.
Скрипкин А.С. Азиатская Сарматия. Проблемы хронологии и ее исторический аспект. Саратов, 1990.
Степанов П.Д. Воинские трофеи в погребениях Андреевского кургана Мордовской АССР // КСИА. Вып. 136. М., 1973.
Степанов П.Д. Андреевский курган. Саранск, 1980.
Стоянов В.Е., Фролов В.Н. Курганные могильники у д. Воробьево // ВАУ Вып.4. Свердловск, 1962.
Терехова Л.М., Чемякин Ю.П. Новый могильник раннего железного века в Челябинской области // История и культура сарматов. Саратов, 1983.
Трофимова Т.А. Антропологический тип населения ананьинской культуры в Приуралье // КСИИМК. Вып. IX. М., 1941а.
Трофимова Т.А. Черепа из Луговского могильника // Труды института антропологии. Вып. VI. М., 1941б.
Трофимова Т.А. Антропологический состав населения Прикамья и Приуралья // МИА. №№ 22. М., 1951.
Халиков А.Х. Очерки истории населения Марийского края в эпоху железа // Железный век Марийского края (Труды МАЭ, т. II). Йошкар-Ола, 1962.
Худяков М.Г. Древности Камы по раскопкам А. А. Спи-цина в 1898 г. // Материалы ГАИМК. Вып. 2. Л., 1933.
