3IN MEMORIAM
Labyrinth: теории и практики культуры. 2021. № 3. С. 47—50. Labyrinth: Theories and practices of culture. 2021. No. 3. P. 47—50.
Эссе
УДК 821.163.2
DOI: 10.54347/Lab.2021.3.5
КАЖДАЯ ЛИТЕРАТУРА ИЗМЕРЯЕТСЯ ПО СВОИМ РЫЦАРЯМ. МАРИН БОДАКОВ (28.04.1971 — 08.09.2021)
Элка Димитрова
Институт литературы, Болгарская академия наук, София, Болгария, elkadimitrova4@gmail.com
Для цитирования: Димитрова Э. Каждая литература измеряется по своим рыцарям. Марин Бодаков (28.04.1971 — 08.09.2021) // Labyrinth: теории и практики культуры. 2021. № 3. С. 47—50.
Essay
EACH LITERATURE IS MEASURED BY ITS KNIGHTS. MARIN BODAKOV (28.04.1971 — 08.09.2021)
Elka Dimitrova
Institute for Literature, Bulgarian Academy of Sciences, Sofia, Bulgaria, elkadimitrova4@gmail.com
For citation: Dimitrova, E. Kazhdaya literatura izmeryaetsya po svoim rycaryam. Marin Bodakov (28.04.1971 — 08.09.2021) [Each literature is measured by its knights. Marin Bodakov (28.04.1971 — 08.09.2021)], Labyrinth: Teorii i praktiki kul'tury [Labyrinth: Theories and practices of culture], no. 3, pp. 47—50.
Без мира*
пусть умирает, пусть уходит наконец: уходи!
полегчает даже тебе —
прошу я, беспомощный
(и когда отчалит: вернись, вернись,
не издыхай, еще нет).
Марин Бодаков.
Из кн.: «Наивно изкуство» (Наивное искусство)
Когда-то его окрестили «Рыцарем книги» — по поводу полученного в 2014 г. отличия Ассоциации «Българска книга» (Болгарская книга), связанного с его деятельностью по популяризации литературы. Вместе с призом конкурса поэзии «Иван Николов» (2011) и Национальным литературным отличием «Памет»
© Димитрова Э., 2021
© Люцканов Й., перевод на русский язык, 2021
* Возможен и другой перевод: «Без упокоя».
LABYRINTH. Теории и практики культуры. 2021. № 3
(Память), который был посвящен Константину Павлову (2016) — это и есть три официальных знака признания в его биографии. Но ему так подходило быть названным именно «Рыцарем книги»! И каким самоотречённым, всеобъемлющим, деликатным и исполненным смысла было его присутствие в болгарской литературе и культуре на протяжении последнего четверть века...
А Марин Бодаков был прежде всего камерным человеком. Разговоры с ним были всегда и интимными, согретыми некоторой личной, неподдельно человеческой модуляцией — несмотря на множество вещей, которые он знал и которым он мог научить и учил: и студентов, и коллег, и своих молодых и старых литературных друзей, и случайных пишущих, обратившихся к нему за «советом». В котором он никогда не отказывал, невзирая на свою каждодневную, истощающую занятость заботами о словах — потому что он работал и как литературный критик, и как редактор, и как преподаватель.
Для многих он был дорогим другом, он владел редким умением быть близким — многим и разным людям. И все, кто подходил близко к Марину, даже в случайном разговоре оставались с ощущением, что он принадлежит какому-то иному миру. Он не был в стороне от жизни, не жил «далеко от мира». Наоборот. Но и в его человеческом бытии, и в его текстах пульсировал благодатный симбиоз предельно повседневного и божественного. Как будто к нему прикасалось крыло ангела, как будто он был отмечен каким-то иным видением.
И теперь, когда я бросаю взгляд на все те годы, на протяжении которых мы были близки, я думаю, что это было ключом и к его человеческой, и к его литературной жизни — именно эта благословенная «странность», этот лад душевности, который превращает тебя в лирика, даже если ты не написал и одного стиха. В тот лад входили и столь типичные для его поэзии особенности — взгляд ребенка и старика одновременно, сжатые расстояния между удивлением и мудростью, между испугом и совладанием им при помощи благости и благородства.
У Марина, конечно, этот настрой был вполне осознанным и развитым. Именно поэтому его письмо остается в болгарской литературе характерным образцом, который нельзя спутать с другим. В его поэтике можно усматривать традиции, пересекающиеся с традициями поэзии Николая Лилиева (со многими из ее настроений, с ее чувствительностью к смысловым и эмоциональным оттенкам, с требовательностью к словам). Можно поискать нечто и от необычайного, младенчески-постаревшего взгляда Атанаса Далчева, и от интимной приглушенности «тихой лирики» 60-х и 70-х годов, и, — прежде всего — от скупых, деликатных, но проницательных наблюдательно-смысловных поворотов Екатерины Иосифовой. Но голос Марина Бодакова — именно голос Марина Бодакова. Его стихи могут быть и не полностью понимаемы и принимаемы, может, им придется дожидаться своего времени — и в развитии отдельного читателя, и в развитии литературных умонастроений, но их нельзя спутать с ничьими другими.
Та же самая сензитивно-мудрая установка, давшая облик его лирическому письму, направляла и его служение литературе. Именно она приводила в движение то тонкое знание и умелость в работе, и в то же самое время — неутомимую самоотдачу, которые сделали из Марина Бодакова соборное имя в современной болгарской литературе.
Неслучайно на его проводы стеклись люди всех поколений и литературных групп. (Некоторые наблюдатели сравнили эти проводы с погребением Вазова...) А Марин не обладал помпезным присутствием, не был облаченной во власть персоной. Он был лишь тонко, но интенсивно чувствующим, мыслящим и общающимся через литературу человеком. И талантливым, прозрачным в своем таланте поэтом — обладающим той глубиной, которая сводит слова до крайнего минимума, до предельной вычищенности и отобранности, за которыми они могли бы перейти
Э. Димитрова. Каждая литература измеряется по своим рыцарям. Марин Бодаков (28.04.1971 — 08.09.2021)
порог понимаемости. Один из немногих минималистов в нашей поэзии — сокровенный, смиренный перед большим и непримиримый к неистинному. Готовый в любой момент затихнуть, но с тем особым значащим затиханием перед невысказы-ваемым, без боязни противоречивой реакции — без боязни пафоса, искренности, показа своей ранимости.
Уязвимость, человеческая и человеколюбивая слабость, страхи, но и крайняя смелость писать неприкрыто об этих трудных вещах — как будто это суть и типичные темы и мотивы Марина Бодакова. И любовь — не как сантимент, а как миро-удерживающий центр человеческото существа.
Есть и грусть, и трепет, и сдержанная, ненавязчивая мудрость в его поэтических текстах. И надежда, каким-то образом младенческая надежда — в любой тревожности, в любом унынии, в бессилии даже. И неимоверная вера, превозмогшая все глубоко пережитые и декларированные неуверенности — вера духа, знающего свою слабость и именно этим знанием оказывающегося сильнее и самых уверенных.
«Девство» (Девство; 1994), «Бисквити» (Бисквиты; 1998), «Обявяване на провала» (Оповещение о провале; 2002), «Ангел в зоопарка» (Ангел в зоопарке; 2008), «Наивно изкуство» («Наивное искусство»; 2011), «Северна тетрадка» (Северная тетрадь; 2013), «Битката за теб» (Битва за тебя; 2016), «Мечка страх» (Была не; 2018) — это поэтические книги, которые он успел написать и опубликовать, поглощенный сверхнагруженной повседневностью, переполненной трудом над чужими текстами (и в роли критика, и в роли редактора, и в роли преподавателя и наставника) — усилия, о которых он никогда не пожалел.
Вместе с ними — «Детето зад чина: или когато вкъщи има първокласник» (Ребенок за партой, или Когда дома есть первоклассник; 2012, совместно с Зорни-цей Христовой), «Преведе от. Разговори с преводачи» (Перевел с. Разговоры с переводчиками; интервью с болгарскими переводчиками художественной литературы, 2012), «Кой уби критиката? Политики на представяне на българската литература в печатните медии през 90-те години на XX век: проблеми на критическата авторефлексия» (Кто убил критику? Политики репрезентации болгарской литературы в печатных медиа 90-х годов ХХ века: проблемы критической авторефлексии; монография, 2019), «Критика и искреност: случаят Йордан Маринополски» (Критика и искренность: случай Иордана Маринопольского; монография, 2019), а также работа по составительству сборника «Иван Вазов и.» (2000).
Кроме как с писательской и критической работой, имя Марина Бодакова связано и с многолетней карьерой литературного и культурного журналиста. С 1997 до 2000 г. он работает в журнале «Български месечник» (Болгарский месячник); с 2000 и до конца существования издания в 2018 г. — он редактор литературного отдела газеты-институции «Культура» (продолжавшей выходить еще год под титулом «К»). В последние годы работает и для электронного издания «Тоест» (То есть). Он является ведущим и участником радио- и телепередач.
Он активно работает на исключительный творческо -издательский проект «Точица» (Точенька) — инициатива его супруги и литературной единомышле-ницы Зорницы Христовой, выдающегося переводчика и автора книг для детей (с 2010 года и до сих пор в издательстве «Точица» выходят шедевры детской книги с мастерским оформлением, причем многие из них обладают и пропедевтической направленностью).
Марин Бодаков работает и как редактор и рецензент издательства болгарской литературы «Жанет 45», и как член жюри в многочисленных литературных конкурсах.
С 2006 г. преподает на кафедре «Пресс-журналистики и книгоиздания» факультета журналистики и массовой коммуникации в Софийском университете (в 2014 г. удостоен звания доктора по общественным коммуникациям и информационным наукам, а в 2020 г. — должности доцента). Он известен ангажированной
LABYRINTH. Теории и практики культуры. 2021. № 3
и рьяной поддержкой и поощрением своих многочисленных студентов — и в образовании, и в первых профессиональных шагах, и в гранении чувствительности и понимания словесного творчества.
Но вернемся к тому самороднейшему и существеннейшему, что Марин Бода-ков оставил после себя — к поэзии.
Слова Марина нащупывают верные, неподводящие территории. И они оказываются маленькими, причудливыми, разбросанными — частями разных целостей. Слова Марина, как правило, являют. Поэтому его тексты для иных из читателей неудобопонятны, для иных — самопонятны: они напоминают онтические фрагменты, недоказуемые наличности. Слова Марина являют те маленькие расшатывающие вещи, которые мы все несем с собой, но скрываем, о которых мы так давно не хотим знать, что уже в самом деле не знаем. С наивистской прямотой его книги провоцируют нас выпрямиться перед всепоглощающим масштабом бытия, просто припоминая нам, насколько мы сами малы и беззащитны, и с преодоленной грустью разворачивают экзистенциалисткий план самоузнавания и самопознания. Человек из поэзии Марина негласно сознается: самое большое, о котором могу писать, это Я, но это Я даже не является целостью: мое Я — это проговаривающие/учащиеся говорить мои части, каждая из которых одинаково принадлежит и не принадлежит мне. Признание, проецированное в отрывочных, осторожных, но чувственных образах, в пульсациях разбрасывания и собирания Я, в спокойных отказах... — чтобы осталась длительная аллюзия на поэтическое. Это, впрочем, много, слишком много для его неуловимой субстанции. Это как сотворить поэтическое, не прикасаясь к нему самому, как изречь его, его не называя. И поэзия Марина Бодакова добивается этого — без какой бы то ни было навязчивости, одними удалениями, пока не ощутишь себя в пространстве намеков — как раз в противовес укорененному бодлерианскому лесу символов; пока не поймешь, что ты на границе понимаемого — в чем-то подобном эксперименту, где ведется проверка, до каких пор можно удалять эксплицитность выражения, удалять выраженность, все же не теряя смысла; пока не спросишь себя, каков тот минимум слов, который все еще производит смысл.
В этом ряду мыслей — его книги обладают немногими словами и большими пространствами для до-создания смысла. Что-то подобное зданию, которое существует только своей несущей конструкцией, чтобы быть превращенным в дом каждым (и никем).
Он пишет
недокормленные стихотворения.
Торчат лопатки слов, пробиваются сквозь кожу.
Но продолжают есть сосок его
и сладко пинают.
(Из сб. «Северна тетрадка») Перевод с болгарского — Йордан Люцканов
