CC BY
141
© 2007 г.
А. А. Кенько
КАТЕГОРИЯ РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА В ТВОРЧЕСТВЕ ВЯЧЕСЛАВА ПЬЕЦУХА
...Нации более утонченной, более взрослой, драматически мыслящей и существующей драматически, чем российская, я не знаю.
В. Пьецух
Произведения Вячеслава Пьецуха публикуются с 1978 года. Это преимущественно «малая проза» (рассказы, повести, а также статьи, эссе). В 1990-е годы в отечественном литературоведении появились работы, в которых рассматривались некоторые аспекты поэтики прозы Вяч. Пьецуха (особенности сюжето-строения, жанрово-стилевое своеобразие). М. Липовецкий, И. Скоропанова, К. Степанян, М. Эпштейн и др. относят творчество этого автора к постмодернизму. Л. Аннинский отмечает, что «писатель принадлежит к той ветви современной прозы, которая идет на смену литературе обеих оттепелей и исследует именно распад почвы.»1. Г. Белая и Г. Нефагина считают писателя представителем «другой прозы». А. Шаравин относит его к крылу городской прозы. Сам Пьецух не чувствует «никакого родства ни с какими «измами», разве что кроме «чехизма»... Чехов ему близок, есть у них некая «общность настроения»2.
В художественном мире писателя чрезвычайно важна «русская тема». Среди своих предшественников В. Пьецух называет многих писателей, начиная с
Н. Карамзина и заканчивая И. Буниным. Затем «русская тема», замечает В. Пьецух, исчезла из литературы, ее вытеснил классовый подход: утвердилась одна нация — «разнорабочих и босяков»3.
В. Пьецух размышляет о русской истории и русском характере, в котором стремится найти объяснение своеобразию исторического развития России, не только в художественных произведениях, но и в эссе, литературно-критических и публицистических статьях: «В чем наша вера», «Открытие России», «Русская тема», «Русский — это не только национальность, но прежде всего настроение», «Уроки родной истории» и др. Он убежден, что история — это трагедия: «русская история прискорбно инвариантна в своем развитии от Гостомысла до на-тттих дней.»4. Авторский иронический взгляд на исторический путь России «усматривает дурную бесконечность и чреду повторяемых ошибок, которые никого ничему не учат»5. В истории, по Пьецуху, неразрывно соединены порядок и энтропия, проявляющиеся в целостности и дискретности, динамике и статике, времени и безвременьи. И в «русской душе есть все», по мнению В.Пьецуха: дикость, пьянство, бунтарство, терпение, отвращение к будням, потребность вечного праздника, но и духовность, неравнодушие, изобретательность, изумительная литература и музыка. А «наш национальный характер — это тайна, и превеликая, которой литература будет заниматься бесконечно...»6.
Значительный интерес писателя вызывают также сложные отношения, взаи-
модействие литературы и жизни. Категория «национального характера» становится у В. Пьецуха «формой иронического, заведомо условного, компромисса
„ 7
между литературной традицией, историческим прошлым и настоящим» . Но при этом, неизменно говоря о России, об абсурдности русской жизни и российской истории, Пьецух создает настолько универсальный контекст, что «русский национальный абсурд» в его рассказах выглядит как черта всеобщая, бытийная и вневременная. «Национальный характер» предстает у Пьецуха как «парадоксальный механизм порождения неизменно абсурдистского метатекста
О
истории, равноценно абсурдного в прошлом и настоящем»8. Причем эффект абсурда возникает за счет одновременного существования высокого культурного канона, продиктованного литературой, и невероятно фантастическими, гротескными повторениями литературных сюжетов и коллизий. Современный прозаик находится в постоянном «диалоге» с существующими литературными формами. Так, В. Пьецух свободно обращается с мотивами и образами классической литературы, включая живое их обсуждение в текст произведения, играет с цитатами, снижая традиционно высокий пафос восприятия литературного наследия, и одновременно стремится возродить через смех — истинные гуманистические ценности утраченной культуры. С одной стороны, органическая литературность русской жизни заставляет автора узнавать, вычитывать литературно-исторические прототипы из описываемых им анекдотических коллизий. Как правило, сам литератор-рассказчик, который непременно присутствует в текстах Пьецуха, встраивает свою версию истории в контекст русских культурных традиций. С другой стороны, прямые интертекстуальные переклички с русской классикой лишь подчеркивают несоответствие жизненной ситуации тому, что знакомо искушённому читателю.
Пример сюжета, где два наших современника пытаются разрешить служебный конфликт посредством классической дуэли на спортивных луках (причем дуэлянты никогда прежде не держали в руках этого оружия), и стрела протыкает глаз одному из них («Я и дуэлянты»), обнаруживает абсолютную неуместность взятых напрокат из литературы представлений о «правилах жизни»; выясняется принципиальная невозможность этих представлений: то, что в прошлом было трагедией, в настоящем превращается в трагифарс. Такие трансформации
— постоянный мотив прозы Пьецуха.
Важнейшим структурообразующим компонентом художественного мира В. Пьецуха является ирония. Она дает представление о характере нравственно-эстетических исканий автора и его героев, проясняет особенности стилевой доминанты творчества Пьецуха. Постмодернистская ирония основана на следующем принципе миропонимания: «переименовать и переосмыслить всю культурную реальность», ибо доверие к «центрирующим мифологемам» — Бог, Бытие или Смысл жизни, Природа, Истина — сакральным центрам, «генерирующим вокруг себя вращение интеллектуальной энергии» — утрачено9. Эстетизация симулятивной искусственности существования, восприятия реальности как трагикомического театра, гротескной самопародии, циркового зрелища уродств и абсурда сближает В. Пьецуха с такими современными авторами, как Т. Толстая, Е. Попов, А. Слаповский и др. Торжеством тотальной постмодернистской иронии К. Степанян называет ситуацию, когда человек ощущает пол-
ное одиночество, и не существует абсолютных понятий добра и зла, нет никакого порядка и иерархии — все можно поменять местами. «Автор творит, ощущая себя хозяином непостижимой реальности, но оказывается в итоге в совсем ином мире, и то, что он считал силой, оборачивается слабостью, пишет серьезно, а воспринимают это все как иронию, которая берет власть над самим писателем»10.
Самая мощная ирония — ирония мифов истории. Специфику нашей истории определяет горько ироничное замечание автора: «В отличие от всемирной истории, в отечественной истории трагедии редко повторяются в качестве фарса, а преимущественно в качестве той же трагедии, только еще более неистового накала...»11. Еще более обоюдоострым оружием становится ирония при обращении к проблемам философским и историческим, к основам народной жизни и особенностям национального характера, в частности. Так, в повести «Четвертый Рим» В. Пьецух пишет, что в отличие от первых и вторых римлян (византийцев), создавших мощную государственность и великую культуру, третьи римляне, «наши драгоценные русаки московского толка», «ничего оригинального не придумали и тем не менее прибрали к рукам немалую часть земной тверди, вольно раскинувшись от Прибалтики до Аляски». И, поскольку очевидно, что автор хорошо знает культуру своей страны, читатель волен пускаться в самые невероятные предположения, пытаясь понять причину появления такой сентенции. Герой той же повести чекист Александров-Агентов рассуждает: «в переходный период нам требуется жесткая, могущественная власть, иначе мировой капитализм нас раздавит и разотрет. Ведь русский народ — мямля, размазня, да ещё у него руки приделаны кое-как, и поэтому наш народ надо постоянно держать в намагниченном состоянии, то есть в ежовых рукавицах надо его держать, чтобы он,
— покуда не перекуется на новый лад, — мог бы полноценно трудиться, и если потребуется, отстоять завоевания Великого Октября»12. Автор тем самым пародирует всю свою предыдущую деятельность, направленную как раз на разрушение советской власти и коммунизма (или та его деятельность пародирует нынешнюю).
В рассказе-эссе «Ночные бдения с Иоганном Вольфгангом Гёте» В. Пьецух намеренно отказывается от идеализации народа и его роли в истории — она, скорее, наводит автора на грустные размышления. Писатель как бы передоверяет их Гёте, подкрепляя свои суждения авторитетом гения: «...простонародье везде пребывает в перманентном состоянии детства и только время от времени
13
впадает в стадию младенчества»13, — то есть акцентирует исторический инфантилизм народной массы, чаще всего слепо идущей за своими правителями. Никакой особой сверхсознательности не обнаруживает он и в советских (ныне
— постсоветских) людях. Более того, Пьецух приходит к выводу, что созданный в годы тоталитаризма тип советского общества устраивал подавляющее большинство населения как адекватный массовому уровню развития, откуда у многих ностальгия по «реальному социализму» сегодня.
Повесть В. Пьецуха «Город Глупов в последние десять лет» представляет собой новую версию «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, род римейка. Пьецух не ставит целью осмеять конкретную общественно-политическую систему, ибо многое из того, что Салтыков-Щедрин наблюдал в дореволюци-
онной России, современный прозаик обнаруживает и в постсоветской действительности. Автора как раз и интересует то в российской истории, что является общим для всех сменяющих друг друга режимов и не только побуждает усомниться в концепции прогресса (в ее традиционной трактовке), но и рождает исторический скептицизм. Это — неизменность самого типа взаимоотношений власти и народа, понимание людьми свободы как анархии, специфическое отношение к повседневному систематическому труду, упование на «авось». В тексте находим: «... в последние десять лет глуповцев не так угнетал чисто экономический момент, сколько отсутствие перспективы, некая беспросветность формы существования, что, впрочем, неудивительно, поскольку день сегодняшний им вечно не задавался и они уповали на свое завтра с такой же силой, с какой проклинали свое вчера. Все им казалось, что на другой день обязательно будет лучше, того и гляди, улицы возьмутся мостить брусчаткой, горячую воду дадут по трубам, бесплатное радио проведут и наконец-то исчезнут с городских улиц огромные розовые свиньи, которые с утра до вечера нежатся в лужах или трутся спинами о столбы. Однако вожделенное завтра не приносило с собой никаких видимых перемен...»14. Иронизируя над безалаберностью, неистребимым инфантилизмом и маниловщиной, автор доказывает: нет оснований предаваться иллюзиям, полагая, что будущее будет принципиально лучше настоящего: «...никогда в Глупове не исчезнут с улиц розовые свиньи, которые с утра до вечера нежатся в лужах или трутся спинами о столбы»15. Фиксируя силу привычки, отнюдь не побуждающую к активному действию, писатель, однако, замечает: «.но ведь и при историографе Николае Михайловиче Карамзине вор был центральной фигурой жизни, меж тем у нас с той поры Пушкин произошел, Менделеев отличился...»16. Пьецух не дает ответа на поставленный им же вопрос о том, сколько нужно еще культурного опыта для желанного обновления, но предостерегает об опасности резкого нарушения по-своему сбалансированной организации Суперсистемы «Россия»: «.любое поползновение к новизне чревато непредсказуемым результатом, чаще всего опровергающим логические начала, так как глуповцы, что дети малые, сами не знают, чего хотят»11. Самосохранение нации, нуждающейся в «отдыхе», ее историческое, экономическое, духовное «выживание» признается, таким образом, задачей более важной, нежели очередная бешеная гонка за более благополучными странами или мифическим призраком впереди. «Фундаментальные перемены к лучшему подразумевают эволюционное отношение к делу и многие про-
18
должительные труды...» , — резюмирует писатель.
Весьма показателен в плане исследования проблемы «национального характера» и специфики русской жизни рассказ В. Пьецуха «Центрально-Ермолаев-ская война». Уже в первых строках автор говорит о пресловутой загадочности русской души, в которой есть все: «...и созидательное начало, и дух всеотрицания, и экономический задор, и восьмая нота, и чувство национального достоинства, и витание в облаках. Особенно хорошо у нас почему-то сложилось с витанием в облаках. Скажем, человек только что от скуки разобрал очень нужный сарайчик, объяснил соседу, почему мы победили в Отечественной войне 1812 года, отходил жену кухонным полотенцем, но вот он уже сидит у себя на крылечке, тихо улыбается погожему дню и вдруг говорит:
— Религию новую придумать, что ли?»19.
В «Центрально-Ермолаевской войне» можно проследить, как влияют на «национальный характер» внешние факторы (топонимика, пейзаж, климат, небесная механика) и внутренние (культурные языки и коды). Одним из важнейших интертекстов этого рассказа становится традиция древнерусской воинской повести: недаром сама эта склока неоднократно именуется «междоусобицей», ведется четкая хронология событий, среди которых особенно подробно описано «Ермолаевское сражение» и солнечное затмение («последнее в двадцатом столетии»), оказавшее влияние на исход междоусобицы (этот мотив прямо напоминает о «Слове о полку Игореве» и «Задонщине»). Советскими фильмами «про войну» вдохновлено забрасывание вражеского клуба «бутылками с зажигательной смесью», также допрос «пленного» зоотехника Аблязова. Фельдшер с фамилией чеховского героя (Серебряков) (что, видимо, должно означать его интеллигентскую генеалогию), ставит пьесу собственного сочинения силами деревенской молодежи — типичное клише «соцреализма». Героев этой поучительной драмы соответственно зовут Ветрогонов и Правдин, а в кульминационный момент должен звучать Голос Разума. Языки этих литературных форм накладываются на совершенно абсурдные — бессмысленные, алогичные, разрушительные — события. Абсурдный сюжет Центрально-Ермолаевской войны, начавшейся на пустом месте и закончившейся по причине солнечного затмения, как раз и рождается в точке пересечения этих литературных традиций. Все участники этих событий строго следуют литературным Правилам Жизни.
По словам М. Липовецкого, национальный характер здесь «предстает как некий «черный ящик», на входе которого находятся упорядоченные культурой
«правила жизни», а на выходе — абсурдные последствия, сплошные руины вся-
20
ческой упорядоченности» .
В. Пьецух отмечает и еще одно качество нашего национального характера: присущее русскому человеку чувство бессмысленности и бренности человеческой жизни. Его герой тяготится жизнью, устремлен к запредельному и способен в любую минуту на самые неожиданные, странные или никак не предсказуемые поступки. В острой форме это чувство проявляется как жажда гибели, страсть к самоистреблению. Например, в рассказе «Серафим Серафим» читаем:
«Кладовщик леспромхоза Серафим Кузнецов покончил жизнь самоубийством без
21
особых на то причин, можно сказать, просто так, с тоски»21. Поступки героя в день своей кончины обыденны и просты: Серафим наелся пшенной каши с маслом и молоком, побрился, выкурил папиросу. Нагнетая подробности, автор создает ощущение бессмысленности и абсурдности ситуации. А тот факт, что загробная жизнь оказывается идентичной реальной обыденной жизни, придает рассказу комический эффект. Оказывается, что на том свете русские «на
особом счету», поэтому Серафим, «вымогатель, пьяница, самоубийца и сукин
22
сын» назначается «серафимом»: «.такое тебе вышло награждение за грехи»22. В той жизни герой снова становится кладовщиком.
В рассказе «Авель и сыновья» интертекстуальные элементы призваны показать типичность носителей несчастной судьбы, жертв российской реальности, это — Авель, Борис, Глеб. Острый драматизм снимается авторской иронией: «мученики» (с «прецедентными» именами) живут в Пролетарском районе, а фамилию имеют — Молочков.
Важно отметить, что авторская ирония обладает свойством переводить ужасное в смешное. Сам писатель замечает: «Я легкомысленно отношусь ко всяким трагикомедиям исторического порядка, я знаю, что все было и будет еще не раз, и ничего нового нельзя придумать. Я не разделяю апокалипсических настроений моих соотечественников. Яне жду Гражданской войны, не жду голода»23. Иронизируя, Пьецух сокрушается о том, что стало скучно жить, — все наперед известно: «Работяги будут по-прежнему гнуть шею, а дураки по-прежнему править бал»24. Может измениться лишь форма, декорум, а не сущность констатируемого явления
— так можно понять писателя.
Такой «оптимистический пессимизм», по замечанию С. Одинцовой, свойственен многим произведениям В. Пьецуха. В рассказе «Мужчины вышли покурить», представляющем «двуадресный» текст с незатейливым сюжетом, доминирует хаотичный, фрагментарный диалог мужчин за распитием свекольного самогона. Во «втором» тексте рассказа — авторские комментарии, где автором раскрываются литературные приемы и секреты творческой лаборатории. Здесь же дается определение и главной идеи рассказа: «.жизнь на Руси некоторым образом фантастическая и народ там занятный, но беспорядочный и дурной»25. Таким образом, литературоведческий текст разоблачает литературное произведение как «придуманную реальность». Автор стыкует высокое и низкое, онтологию и эмпирику, «замыкает» их в парадоксе. Так, один из героев рассказа под общим названием «Драгоценные черты» в письме комиссару Каттани рассуждает о своем народе и о национальном характере, в частности: «... У нас свирепствует вредительство и повальное воровство. И вот я еще думаю, почему мы в принципе непобедимы: потому что если к нам ненароком вторгнется неприятель, то через двадцать четыре часа у него все перестанет ездить, целиться и стрелять» .
Авторская концепция «русского национального характера» раскрывается в рассказе «Клюев и Оперманн». Фабула такова. Два приятеля и соседа из города Темиртау встречаются в чудесном городке Бад-Ротенфельд. Обнаруживается конфликт между «русскими немцами», людьми с «советской» ментальностью и разумным, размеренным строем жизни в Германии. Иронический сверхтекст возникает в результате упоминания пульмонологического санатория «Вишневый сад», магазинчика «Караганда», имени и фамилии его владельца — Родиона Вагнера. В благополучной Германии Клюеву и Оперманну скучно. Обыденность и комизм ситуации автор постепенно переводит в ситуацию абсурда, чему служат и обильные подробности в описании магазина «Караганда», очень напоминающего сельмаг. Развязка имеет логичный для русских, но абсурдный для немцев характер: выпив, Клюев и Оперманн попадают на исторической родине под автомобиль. В финале рассказа вводится характеристика, отражающая точку зрения немцев: «Ага, это тот самый городок, где двое русских угодили под грузовик», которая высвечивает авторский иронический взгляд на героев, несовместимых с «санитарно-опрятным» городом в нижней Саксонии. В России подобный финал — типичное явление.
Носители этого самого «национального характера», герои произведений В. Пьецуха, кажутся странными чудаками, которые могут в равной степени глубоко задумываться: «есть ли Бог на земле и можно ли за вечер выпить канистру водки» («Жирнов и Писулин»). Диковинные истории их жизней воспринима-
ются как непридуманный анекдот. Типичность и заурядность ущербного явления в России подчеркивается автором в композиции нехитрого сюжета: жили, пили, умерли. В позиции автора нет дидактизма: «. на них бывает занимательно посмотреть». Разумеется, ценностные контексты автора и героев различны, но сближаются их «идеологические» точки зрения на современную Россию: «болванское государство» (оценка персонажей), «блажное время» (авторская характеристика).
Со знаменитым чеховским шкафом ассоциируется заглавие рассказа «Шкаф». В шкафу спасается от ареста хозяйка. Шкаф становится олицетворением несвободы и спасения одновременно и вписывается в хронотоп конкретно-исторического времени (1950 год, звук сирены, атмосфера доносов, тексты радиопередач, документов). Шкаф «участвует» в жизни, которая идет вопреки законам логики, что хорошо обнаруживается через комические детали: старуха Мясоедова стоит в очереди с градусником под мышкой, чекист Круглов зубрит английские неправильные глаголы, поет арию Розины из «Севильского цирюльника», пьяный плотник, ломая стенку, засыпает с топором в руках, в шкафу Ольга Чумовая занимается изучением жизни пауков, слушает радио. Парадоксальный финал подчеркивает привыкание русского человека к абсурдности бытия: Ольга уже может быть свободна, но по привычке прячется в шкафу.
Создавая гротескный мир, где современность свободно сливается с историей, а фантастика — с реальностью, автор снова и снова философски осмысливает действительность и особенности загадочного русского характера. Воспринимая хаос обыденной жизни как слияние страшного и смешного («в России
27
чем страшнее жизнь, тем чудеснее песни»2'), автор размышляет о парадоксальности ситуации выживания нации в драматических исторических условиях: «Мы народ сверхъестественной живучести и настолько причудливо талантливый, что умеем выводить пользу даже из общественно-хозяйственных катастроф»28.
В. Пьецух снимает остроту драматизма и не лишает читателя надежды: «Вместе с тем похоже на то, что бедность, анархия, пьянство и воровство — отнюдь не врожденное наше состояние, а некий промежуточный итог исторического пути, ибо мы отличаемся не только этими четырьмя константами, но и подозрительно высокой культурой среднего класса общества, намного превышающей европейский стандарт. Мы облагодетельствовали человечество бесподобным художественным наследием и массой полезных изобретений, выпестовали богатейший язык и оригинальный способ духовного бытия»29. В своих героях, славных чудаках, всегда чем-то замечательных, определяемых писателем аббревиатурой Д.Б. С. (действительно беззащитные существа), Пьецух представляет носителей той самой «суммы, дающей национальность»: в одной духовной оболочке сентиментальность, жестокость, порядочность (как у немцев) — «все это плюс еще шестьсот двадцать четыре свойства, которые только мыслимо адресовать человеку»30.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Одинцова С. М. Русская тема в рассказах В. Пьецуха // Художественный мир русских писателей Х1Х—ХХ вв. Курган, 2004. С.108.
2. Пьецух В. Русский — это не только национальность, но прежде всего настроение //Литературная газета. 1997. 16 апреля. С. 10.
3. Пьецух В. Русская тема. О нашей жизни и литературе: Литературный семинар. М., 2005. С. 13.
4. Одинцова С. М. Ук. соч. С. 109
5. Там же. С. 109
6. Пьецух В. Москва, санкт-петербургский вариант // Литературная газета. 1989. 17 мая. №20. С. 7.
7. Липовецкий М. Русский постмодернизм. (Очерки исторической поэтики): Монография. Екатеринбург, 1997. С. 235
8. Там же. С. 241.
9. Степанян К. Назову себя Цвайшпацирен?: Любовь, ирония и проза развитого постмодернизма //Знамя. 1993. №11. С. 190.
10. Там же. С. 188.
11. Пьецух В. Восстание сентябристов // Пьецух В. Новая московская философия: Хроники и рассказы. М., 1989. С. 317.
12. Пьецух В. Четвертый Рим //Дружба народов. 1993. №5. С. 26.
13. Пьецух В. Ночные бдения с И.В. Гёте // Новый мир. 1996. №5. С. 92.
14. Пьецух В. Заколдованная страна: Повести, рассказы, биографии, эссе. М., 2001.
С. 139-140.
15. Там же. С. 140.
16. Там же. С. 140.
17. Там же. С. 145-146.
18. Там же. С. 148.
19. Там же. С. 302-303.
20. Липовецкий. Ук. соч. С. 240.
21. Пьецух В. Государственное дитя. Повести и рассказы. М.; 1999. С. 134.
22. Там же. С. 138.
23. Русские писатели, ХХ век. Библиогр. словарь: в 2 ч / Под ред. Н. Н. Скатова. М.; 1998. Ч.2. М-Я. С. 245.
24. Пьецух В. Ночные бдения с И.В. Гёте. С. 85.
25. Пьецух В. Мужчины вышли покурить // Проза новой России. В 4 томах / Сост. Е.
Шубина. М.; 2003. Т.3. С. 235.
26. Пьецух В. Драгоценные черты // Новая московская философия: Хроники и рассказы. М., 1989. С. 302.
27. Пьецух В. Уроки родной истории: Пособие для юношества, агностиков и вообще //Культура. 2002. №52.
28. Там же.
29. Пьецух В. Русская тема. С. 13.
30. Пьецух В. «Русский — это настроение»: [Беседовал с В. Пьецухом Ю. Васильев]
// Московские новости. 2002 . № 39.
CATEGORY OF RUSSIAN NATIONAL CHARACTER IN VYACHESLAV PYETCYH WORK
A.A.Kenko
Russian national character is the focus of attention for a modern prose writer V. Pyetsuh; he investigates it in aspect of the tenseness in Russian history in XX c. V. Pyetsuh's heroes reflecting on the meaning of life always appear to be in a tragicomic situation. The author reminds of the sources — Russian culture, moral experience of nation, stamped in Russian classical literature.
