CC BY
91
УДК 882.09
Котлов Александр Константинович
кандидат филологических наук Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
«КАРАГАНДИНСКИЕ ДЕВЯТИНЫ, ИЛИ ПОВЕСТЬ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ» ОЛЕГА ПАВЛОВА: МЕТАФИЗИКА ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПРОСТРАНСТВА
(СТАТЬЯ ВТОРАЯ)
В статье рассматриваются некоторые особенности художественно-метафизического пространства повести «Карагандинские девятины» О. Павлова (2001).
Ключевые слова: О. Павлов, «Карагандинские девятины, или Повесть последних дней», заголовочный комплекс, образ, символ, хронотоп, художественная метафизика, экзистенциальные и онтологические мотивы.
Как уже показал начальный анализ «Карагандинских девятин, или Повести последних дней» О. Павлова, в произведении заметны черты, сближающее его с жанром притчи в её параболической модификации [2]: соединение предметной сюжетности с символической образностью, изоморфность «предметного, ситуативного» «символическому, иносказательному плану» (Т.Ф. Приходько) [3, с. 267]; отсутствие последовательно-цельных описаний - «работает» исключительно деталь, играющая онтологически или экзистенциально значимую роль в общем иносказательно-символическом дискурсе; герои предстают не только объектами художественного наблюдения, но и «субъектами этического выбора» (С.С. Аверинцев) [3, с. 305]; и, наконец, далёкая от постмодернистски индифферентной позиция автора, склонного к созданию художественно-метафизической картины, в которой смысловые акценты расставлены чётко, порой дидактически. Не случайно Е. Ермолин назвал «Девятины» «притчей о пути человека и об итоге этого пути на пограни-чье жизни и смерти, смерти и вечности» [1] (здесь и далее курсив наш. - А.К.). Обратимся к ключевым образам и мотивам повести, чтобы подтвердить подобное предположение.
Образ Караганды настойчиво приобретает во всей трилогии Павлова («Казённая сказка» -«Дело Матюшина» - «Карагандинские девятины»), и в «Девятинах» в особенности, характер многомерного образа - символа земного бытия. При этом в первом же, занимающем семантически сильную позицию абзаце произведения он сопрягается с экзистенциально-онтологическим лейтмотивом пути, конкретизированным мотивом плавания. В русской классической литературной традиции метафора «жизнь-океан» не однажды символизирует одиночество и богооставленность человеческой души в окружающем его враждебном мире. Таково печоринское уподобление себя в дневниковых записях моряку, выброшенному на берег; такова каморка Раскольникова, напоминающая порою каюту корабля.
Однако смысловой акцент в повести Павлова сделан не на экзистенциальном ракурсе, связанном
с психологическими коллизиями в душе героя, а на онтологическом - вселенских темноте-хаосе и холоде окружающего человека мира (кстати, первая глава произведения носит название «Бытие»). Подобного рода космический пейзаж мы встречаем у Ф.И. Тютчева, например, в известном стихотворении «Как океан объемлет шар земной...»: Уж в пристани волшебный ожил чёлн; Прилив растёт и быстро нас уносит
В неизмеримость тёмных волн.
Небесный свод, горящий славой звездной, Таинственно глядит из глубины, -И мы плывём, пылающею бездной
Со всех сторон окружены [6, с. 72-73].
Однако у лирика поэтический контекст одухотворённый: чёлн - «волшебный», ночное небо - горит «славой звездной» и т.д. Естественно, «смягчение» эсхатологических мотивов здесь происходит и за счет «сонной ауры» лирического пространства. У Павлова же в какой-то степени типологически близкий образ-символ отсылает к горькому, отрезвляющему пробуждению: «На ветру и холоде в городе еще торговали арбузами, а Караганда плыла и плыла на степных ветрах в будущую зиму. Что ни утро, пугливо разбегались облака, повылезшие за ночь, как из щелей, на черствые звездные крошки. Открывалось широкоэкранное черно-белое небо ноября. Из каменной глыбы дня наружу выходил холод и бродил сумрачно по улицам, проспектам, площадям, на просторах которых волны ветров качали плотами одинаковые порыжевшие шеренги деревьев» [4, с. 347; здесь и далее текст повести цит. по данному изданию с указанием страницы. - А.К.]. Ветер и холод - два посланника вселенской бездны - окружают героев повести Павлова в течение всего повествования, становясь и экзистенциальными маркерами - отметинами мира человеческой разъединённости и жестокого безразличия.
С мотивом плавания связан образ корабля, который возникает в тексте произведения не однажды. Так, в главе «Старый новый день», названием указующей в том числе, на наш взгляд, и на неизменность земного бытия, вновь появляется описание Караганды - «города, выстроенного среди
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова Av- № 2, 2014
© Котлов А.К., 2014
154
«Карагандинские девятины, или Повесть последних дней» Олега Павлова..
степей», опосредованно, подтекстово, как и в начале повести, возвращающего корабельный образ (обратим внимание на выделенные слова и сравнения): «Строили его, всё равно что осушая море. Дворцы-острова, крепости, крепости-плотины перегораживали не реки, а подобные рекам раздольные ветра. Что ни улица, то проспект: лежат тяжко, прямо - и долог их пролет как у мостов. Всякий здесь поежится, вспомнив о доме, затоскует сиротой о приюте» [с. 387].
В этой же главе такой герой, как Институтов, изображённый не без гротескных красок, приказывая шофёру, только что цинично рассуждавшему о смерти, ехать, словно бы приобретает маску Харона, отправляющегося по единственному для него пути: «В царство мертвых! Ха-ха-ха... В дом скорби и печали! Туда, где нас не ждали, но встречу, ха-ха, назначили.» [с. 389]. Ёрничество Институ-това, эвфемистичность формулировок не отменяют главного: герои словно бы движутся навстречу смерти, встреча с которой неминуемо должна состояться (в контексте развития сюжета судьбы героя восклицание звучит пророчески: его убьёт его же шофёр). Действительно, у «земного корабля» один пункт назначения. Не случайно пьяный отец солдата Мухина, чьи «девятины» он «празднует», процитирует: «.Смерть не гавань - смерть обрывает пути кораблей.» [с. 460].
А в главе «Райские яблочки» образ корабля явлен несколько иронично при описании госпиталя, в морге которого должны «обрядить» солдата Мухина, отправляющегося в своё последнее плавание. Автор явно скептичен по отношению к этому чистенькому учреждению, возомнившему себя чуть ли не флагманом: на самом деле - это пусть и огромно-сверкающая, но обречённая Атлантида (этот образ возникает, например, в рассказе И.А. Бунина «Господин из Сан-Франциско»): «Важно-белый корабль, с тысячью, если и не больше, аккуратных одинаковых окошек плыл по воздуху, разрезая холодную хрустальную гладь парков. Этот корабль в его уютном плавании сопровождало еще с десяток белых аккуратных корабликов. Все дышало покоем и обслугой.» [с. 401]. Выделенные эпитеты подчёркивают авторскую иронию по поводу тщеты земной. А один из «госпитальных белых корабликов» окажется просто-напросто моргом.
В то же время в главе «Сущие во гробах», без намёка на иронический пафос, кораблю уподоблен гроб - один из самых ярких образов-символов утло-сти земного судна. Главный герой повести, Алёша Холмогоров, видит: «Гробы стояли рядами, поставленные на попа, - прислонились к стенам и молчали. (Заметим этот мотив молчания, не чуждый и образу Алёши и противоположный многословию большинства других персонажей произведения. - А.К.)
Посередине дощатого барака, где сапоги топтали земляной пол и не было окон, застыла в недо-
делках последняя работа мастера, будто корабль на стапелях, тоже гроб» [с. 419]. «Лодочкой» назовёт гроб для Мухина и «гробовых дел мастер» и зэк Панкратий Афанасьевич [с. 424], сочетание имени-отчества которого («всевластный» и «бессмертный») символично. Так антитеза земного и предвечного создаётся за счёт подобных смысловых перекличек в тексте «Девятин».
Помимо подобных, к указанным «морским» мотивам в произведении отсылают и иные образно-метафорические компоненты. Так, в главе «Вечный зуб», оказавшись на полигоне, где ему придётся пройти свой первый круг мытарств, Алёша Холмогоров видит: «Нежная темнота сумерек скрыла все, что так не терпелось ему увидеть. Из непроглядно-сти властным холодом веяли ветра, глуховато завывая в ушах, будто в морских раковинах» [с. 364]. Нахлынувшее на героя одиночество - закономерно возникающее в его душе чувство, рождённое кажущимся соседством с беспредельным. Однако Алёша, с его детски открытым сердцем, перенесёт с удивительным терпением и смирением одинокую жизнь на полигоне. Его мировосприятие видится окружающим его «нормальным» людям практически «юродивым». Вспомним его диалог с глухим Абдуллой, его начальником, который «не в силах был вытерпеть» почти не сходившей с лица Холмогорова улыбки: «"Сынок, не грусти!" Но Алеша и не думал, что грустит. "Да что вы, Абдулла Ибрагимович, не бойтесь. Это я радуюсь про себя!" -"Что радуешься? Что тебе веселого? " - спрашивал, читая по его губам, Абдулка. "Да как что. А разве грустно должно быть? Вон как все хорошо кругом". - "Сбрендил ты, что ли?!" - "Да так. Просто так. Хорошо-то как."» [с. 374-375]. Когда же по окончании армейской службы Абдулка позволит ему зайти на наблюдательный пункт, герой почувствует неуютное ощущение отъединённости от остального мира, с которым он не конфликтует, а смиренно принимает как должное. Отсюда - образ аквариума: Холмогоров «оказался в прозрачной оболочке, сомкнутой из огромных толстых стеклянных витрин, и почувствовал себя рыбиной в аквариуме. Тело само собой сделалось легким, шаги по бетонному гулкому полу - плавными, сонливыми». И герой «удивленно глядел из своей аквариумной толщи» «в чужой неведомый мир» [с. 375-376]. Показательно, что чужесть окружающего он ощущает лишь в разъединении с миром.
Тот же «аквариумный» мотив сквозит и в портретах персонажей, озлобленных на мир Божий. Таков, например, Амадей Домианович - молчаливый «напарник» Панкратия Афанасьевича -зэка-гробовщика, отличающегося христианско-философским мироощущением. В описании его антипода выделены совсем другие детали: «Его губы были крепко сомкнуты, даже сжаты, будто для плевка. Оправа из пластмассы делала очки гро-
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 2, 2014
155
моздкими, а лицо вредного старика походило на нечто убого-аквариумное: две бесцветные рыбешки глаз, похожие на улитку угрюмые губы, выбритые водянистые щеки» [с. 422]. Уничижительно-иронично-рыбье заметно и в облике человека, которому предстоит сопровождать гроб с телом рядового Мухина в Москву: «Дядька умиротворился и весь сразу как-то обмяк, похожий на селедку, из которой извлекли скелетик» [с. 443]. Да и сам отец Мухина, очнувшись от пьяного забытья, озирает по-рыбьи затеянную им вакханалию: «Заспанные, пресные глаза выпучились, как у рыбы, и, уже обиженные, озирали происходящее. Притом, казалось, он был глух, глядя на поющие рты. Не понимал, в каком времени да и месте очутился. Только осознал с отвращением, опять же каким-то рыбьим, что находился среди людей. Выуженный на сушу, оглушенный ощущением собственной трезвости, отец Мухина изредка оживал от вздоха или выдоха, больше не закрывая глаз. Он глотал воздух, но это не утоляло жажды» [с. 474].
В отличие от подобных персонажей, Алексей Холмогоров живёт в мире и с миром. Образ корабля, мотивы плавания и земных мытарств, определяющие судьбу главного героя, коррелируя с его именем, отсылают к житию человека Божьего - Алексея, который «с радостью» и смирением принимает все издевательства и иные испытания, что выпали на его долю. (Анализ христианских мотивов в притчевом дискурсе повести может стать предметом отдельного исследования).
Благодаря перечисленным и не упомянутым в статье мотивам и образам повесть приобретает черты современной притчи об Алексее - Божьем человек, явленном в мир, чтобы «рабам земли»
«напомнить о Христе», - о неизменном, вечном. Не случайно в интервью Т. Бек Павлов скажет о том, что «Карагандинские девятины, или Повесть последних дней» для него - «как манифест»: «Для меня жанровая параллель из того, что было раньше, - Это "Бесы" Достоевского. "Девятины" - это мои "Бесы"» [5].
Библиографический список
1. Ермолин Е. Живая нить. Русский Букер как зеркало современной российской литературы // Новый журнал. - 2004. - № 235. - [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://magazines.russ. т/соШтей/2011/150/Ь17.Ыт1 (дата обращения: 11.12.2013).
2. Котлов А.К. «Карагандинские девятины, или Повесть последних лет» Олега Павлова: метафизика художественного пространства (Статья первая) // Вестник Костромского государственного университета им. Н.А. Некрасова. - 2014. - № 1. -С. 168-172.
3. Литературный энциклопедический словарь / под общ ред. В.М. Кожевникова, П.А. Николаева; редкол.: Л.Г. Андреев, Н.И. Балашов, А.Г. Бочаров и др. - М.: Сов. энциклопедия, 1987. - 752 с.
4. Павлов О.О. Повести последних дней: трилогия. - М.: ЗОА Изд-во Центрполиграф, 2001. - 494 с.
5. Павлов О. Я пишу инстинктом / беседу вела Т. Бек // Вопросы литературы. - 2003. - №5. - [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://www. magazines.russ.ru (дата обращения: 11.12.2013).
6. Тютчев Ф.И., Фет А.А. Стихотворения / сост. и вступ. ст. Н. Скатова. - М.: Художественная литература, 1988. - 462 с.
156
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¿к № 2, 2014
