CC BY
99
Художник и культурное пространство
£ КАЛМЫЦКОЕ ДЕТСТВО В ССЫЛКЕ ГЛАВАМИ РЕБЕНКА: I РАССКАЗЫ П. ДЕДОВА И Л. КОШИЛЬ
Р. М. Ханинова
В статье рассматривается тема сталинских репрессий в период ссылки калмыцкого народа в Сибирь на примере рассказов П. Дедова «Я должен рассказать...» и Л. Кошиль «Калмыцкий чай». Став в детстве очевидцами трагических событий, писатели передают, с одной стороны, трагедию калмыков, с другой - сочувствие и помощь русских людей униженным и оскорбленным степнякам.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: П. П. Дедов, Л. А. Кошиль, тема репрессий, ссылка калмыцкого народа.
Тема ссыльного калмыцкого детства в русской прозе ХХ в. обычно не была целенаправленной авторской задачей, она решалась в общем плане трагической судьбы репрессированного народа. Немногие строки полны любопытного интереса и печального сочувствия к детям, погибавшим рядом со взрослыми. Это страницы воспоминаний «Погружение во тьму» (1957-1979) политзаключенного Олега Васильевича Волкова, сосланного в 1951 г. в Красноярский край [Волков 1990:118-119].
У новосибирского писателя Петра Павловича Дедова (1933-2013) в автобиографической повести «Берёзовая ёлка» (1977), вошедшей в трилогию «Светозары», есть глава о ссыльных калмыках.
Представляя читателям газеты «Известия Калмыкии» в 1993 г. фрагмент из повести Петра Дедова «Берёзовая ёлка», писатель Алексей Балакаев отметил, что это рассказ о жизни калмыков в первые месяцы пребывания в Сибири: «Читать эти строки равнодушно и без слез невозможно, настолько они ярки и правдивы...», потому что все это увидено «глазами очевидца, пытливого и неравнодушного», написано «пером писателя сердечного и талантливого» [Балакаев 1993: 3]. «Одно дело мои юношеские и отроческие впечатления и подача столь неслыханной правды "изнутри" самим пережившим человеком»,— подчеркнул автор произведений о сибирской ссылке, от имени многострадального и мужественного народа поблагодарив сибиряка за «честные и печальные слова о калмыках!» [Балакаев 1993: 3].
Эти страницы П. Дедова, родом из деревни Ново-Ключи Купин-ского района Новосибирской области, печатались как отдельный рассказ «Я должен рассказать.» во втором номере журнала «Сибирские огни» за 2008 год. Рассказ начинался авторским пояснением, почему он должен рассказать о том, что было, что увидено его глазами, потому что «недосказанность — та же ложь» [Дедов 2013: 73]. Калмыков в деревню привезли в крещенские
ХАИИИОВА РИММА МИХАЙЛОВНА кандидат филологических наук, доцент, зав. кафедрой русской и зарубежной литературы Калмыцкого государственного университета E-mail: khaninova@bk.ru
морозы, то есть во второй половине января, и ребята увидели, как «шубы на возах зашевелились, из огромных мохнатых воротников стали то там, то здесь возникать лица — круглые, узкоглазые, с приплюснутыми носами. А по цвету желтые. Словом, обличьем эти неведомые люди напоминали казахов, которые испокон веков жили в нашей деревне, благо, район граничил с Казахстаном» [Дедов 2013: 73].
Вначале приехавшие показались местным детям до странности одинаковыми в овечьих шубах, даже на одно лицо: «Но потом приглядевшись, мы определили, что были среди них мужчины и женщины, старые и молодые, даже маленькие детишки были. Их, с головой и ногами закутанных в овчины, взрослые небрежно брали в охапку и несли с собой вместе с какими-то кожаными мешками и кузовами. И что нас еще поразило — никто, даже детишки, за все время выгрузки не издал ни единого звука, будто это были совсем не люди, а какие-то бессловесные твари» [Дедов 2013: 74].
Автор акцентирует детское восприятие невиданного события. «Уже к вечеру стали известны некоторые подробности: приезжие оказались калмыками откуда-то с нижневолжских степей. Как объяснил вездесущий Ванька Гайдабура, это были предатели родины и враги народа. Не больше, не меньше. За предательство их выгнали с родных мест и пригнали к нам в Сибирь: «Говорят, они колодцы закапывали, когда наши бойцы в ихних степях отступление вели. Штобы, значит, бойцы гибли без воды. И скот весь прятали, морили их голодом... Не верите? Вот вам крест во все пузо! — и Ванька "осенил" крестом свой тощий живот» [Дедов 2013: 74]. Повторяя слова взрослых, мальчик при этом крестился, словно подтверждая сказанное им. Показательно, что ребенок сам никак не комментировал новости.
«Всему населению и нам, ребятишкам, особенно, общаться с калмыками запретили строго-настрого» [Дедов 2013: 74],— подчеркнул Дедов, объяснив это разными слухами, причудливыми и страшными, начиная с угрозы подхватить заразу от завшивевших новоселов. «Будто чай калмыки пьют соленый и добавляют в него топлёное баранье сало, мясо едят только сырое, а вот теперь, за неимением мяса, не прочь полакомиться зазевавшимся русским ди-тём» [Дедов 2013: 74]. Поэтому «все эти россказни необычайно разжигали наше любопытство, но пойти к калмыкам мы, естественно, боялись, а сами они нигде в деревне не появлялись» [Дедов 2013: 74-75]. Жили спецпереселенцы сначала в конторе, потом в давно пустовавшем колхозном свинарнике из самана: наспех слепили глинобитные печи, сколотили в два яруса нары, вместо одеял и подушек привезли им сена.
Со временем об этих соседях стали забывать, тем более что другим препятствием был молодой калмык, злой и резкий, живший в райцентре, но опекавший калмыков в округе: «Он почему-то всячески старался, чтобы сельчане не общались с переселенцами. Кажется, он считался у них даже не начальником, а точнее сказать — надзирателем» [Дедов 2013: 75].
Но «ближе к весне снова поползли тревожные слухи. Будто калмыки мрут с голоду, как мухи, а поскольку рыть могилы нет у них сил, то трупы заворачивают в войлочные потники и зарывают на кладбище прямо в снег» [Дедов 2013: 75]. Однажды, вспоминал рассказчик, он стал свидетелем страшной сцены, которую ему никогда не забыть. Он увидел калмычку, которая шла по направлению к кладбищу, за плечами которой обвисал большой кожаный мешок. «В нем было что-то тяжелое, он горбил и гнул женщину к земле. И вдруг я, шагая тихонько сзади, заметил: в мешке что-то шевельнулось. Что там могло быть? Украла у кого-нибудь ягненка или гусака?» [Дедов 2013: 75].
Мальчик припомнил слухи о том, как калмыков, укравших в соседней деревне корову, мужики догнали и учинили самосуд, один старик даже умер на месте.
«Но почему тащит не домой, а на кладбище?
А в мешке что-то завозилось сильнее, явственно раздался писк и вроде бы надсадный кашель. Калмычка резко сбросила мешок с плеча на дорогу. Потом приподняла и снова бросила. И только после третьего броска мешок совсем затих, перестал шевелиться.
Я стоял, окаменев от ужаса» [Дедов 2013: 76].
Быть может, мальчик вспомнил слухи о том, что калмыки едят людей. «Калмычка увидела меня, показала на мешок, невнятно забормотала:
— Дочка мой. Мучился, мучился, никак не помирал.
Я повернулся и побежал. Домой ли или еще куда — больше ничего не помню.» [Дедов 2013: 76].
Поразительно, какой ценой материнских страданий избавила женщина своего умирающего ребенка от мучений. Это горе подтверждается тем, что она объяснила незнакомому мальчику, что это ее дочка (не просто дитя), в отчаянии дважды повторила, что та мучилась, не сразу умирая. Наверное, несчастная надеялась, что ребенок задохнется по дороге без воздуха в мешке. Мать не говорила, а невнятно бормотала в смятении чувств, едва находя в себе силы указать на мешок, где уже погиб ее ребенок.
Эмоциональное потрясение автора рассказа достигает апогея, когда он уточнил, что после этого побежал, но не помнит до сих пор куда. Скупое и суровое описание незабываемой сцены из военного детства передано с выразительной мощью.
-О
3
О
го со о
О! =1
го ^
и и го а
го ^
X
О!
иэ
О!
а
X
га
по
го ^
си ^
5 -О
и и
о со
О!
си о
.о
X ^
го
го со о
го X
о
гм
го
го
О!
а
к
го ^
и О!
о о
В контексте рассказа проецируются дальнейшие действия детоубийцы поневоле: она донесет мешок до кладбища и оставит там, в сугробе, сил вырыть мерзлую землю у нее, как у сородичей, нет.
Последовавшая вскоре встреча с двумя голодными калмычатами, пришедшими в школу, чтобы просить еды, подтверждает общее сочувствие детей к обездоленным ровесникам. Когда они протянули руки к учительнице, сказав, что хотят есть, она обратилась за помощью к ученикам. Нашлись две вареные картошки и кусочек ржаного пирожка. Посетители поделили поровну подношение, «проглотили, не жуя», подождали еще, но «еды больше ни у кого не оказалось» [Дедов 2013: 76]. Дедов отметил деликатность этих детей: они не попросили вновь еды, подождали молча, а затем ушли, «тихо прикрыв за собой дверь» [Дедов 2013: 76]. Кроме того, наведываясь каждую неделю, мальчики не заходили теперь в класс, а ждали в коридоре перемены. «Они уже не съедали наши жалкие подачки, сухари, вареные картофелины, тут же, а складывали в сумку и уносили с собой. — Там есть еще ребятишки,— объясняли они и показывали в сторону своего жилища» [Дедов 2013: 76].
Доброта всех детей — и русских, и калмыцких — понятна. И сам автор пояснял: «Мне кажется, вначале мы не питали к ним никаких других чувств, кроме простой человеческой жалости. Но постепенно отчуждение стало проходить. Да, может, и впрямь предатели,— рассуждали мы,— но взрослые, а не эти же мальчишки.
Дети вообще сближаются между собой быстрее и понимают друг друга лучше, чем их родители» [Дедов 2013: 76].
В начале ссылки эти калмыцкие ребята не учились, хотя на родине посещали русскую школу и говорили по-русски хорошо. Когда однажды один из местных учеников, Ванька Гайдабура, предложил посетить жилище спецпереселенцев, новые знакомцы, назвавшиеся русскими именами — Коля и Вася, не проявили особого гостеприимства, объяснив, что там шибко-шибко плохо. «То, что мы увидели в бывшем свинарнике, ошеломило даже нас, успевших и горя хлебнуть, и наглядеться всякого. Я и теперь не могу об этом вспоминать без душевного содрогания» [Дедов 2013: 77], — признался Дедов. Холодно, сыро, грязно, вонь. «Почти все обитатели лежали на нарах, в мокрой гнилой соломе, накрытые шубами и просто овчинами. Да и всех-то осталось не так уж много, а маленьких детей не стало совсем — повымерли» [Дедов 2013: 77].
По словам рассказчика, после этого потрясения «просто начали понимать нечто такое, о чем до этого не задумывались. Не мы одни живем худо, и не только бедность всему виной. Есть какая-то неведомая сила, перед которой все мы беззащитны.
А при очередной встрече с Колей и Васей в школе на перемене, как-то сам собою возник разговор.
— Вы правда предатели родины? — напрямую спросил у калмычат Ванька Гайдабура.
— Правда,— потупившись, ответил Коля.
— Мы — предатели,— тихо и покорно повторил Вася.
— И скот прятали, и колодцы закапывали, чтобы уморить советских бойцов?
— Ага.
— А сами вы это видели? — спросил я.
— Нет. Мы не видели,— сказал Коля.
— В нашем селе никто этого не видел,— подтвердил Вася.
— Как же так? Сами не бачили, а говорите! — возмутился Ванька.
— Не мы говорим. Все так говорят,— в Коли-ном голосе прозвучала обреченность. — Большой начальник врать не будет. Калмык — плохой человек» [Дедов 2013: 77].
«Вот и поговорили с ними! Это как же надо запугать, под какими угрозами внушать такое?!» [Дедов 2013: 77] — сокрушался очевидец.
Поэтому как-то раз у Коли даже вырвалось сожаление, что он не русский. Тем не менее, дети скучали по оставленной родине.
«— У вас плохая родина? — спросил кто-то из нас. — Там ведь, говорят, такая же степь, как здесь.
— Нет, — Коля упрямо мотнул головой, — наша степь лучше. У нас лесов нет совсем. И даже кустов. Все-все голое. Песок да типчак.
— Потому и лучше?
— Потому и лучше, — уверенно подтвердил Вася» [Дедов 2013: 77-78].
Вопреки всему ребята утверждают, что их степь лучше здешней, сибирской, степи, потому что отличается от нее, в подтексте — потому что это родина.
Благодаря детям о жизни спецпереселенцев узнали и взрослые, которые кинули клич по деревне, с разрешения властей разобрали живых калмыков по своим домам. В семье рассказчика поселился дедушка Коли и Васи, у тех не было родителей. Хотя пояснения этому факту в тексте нет, можно догадаться, что отец и мать могли погибнуть либо на войне, либо в ссылочной дороге, которая занимала обычно недели две в невыносимых условиях «телячьих» теплушек зимней порой. Старичок радовался, когда приходили внуки, жившие на другой улице, пытался разговаривать с ними по-своему, но те отказывались. «— Ай, плохой ребятишки, — укоризненно качал головой старик, сидя на припечке в постели,— родной язык не любит. Себя не любит? Бей себя, бей! На палка,— и он протягивал ребятишкам какой-нибудь предмет, например, ложку.
Видимо, так он пытался воздействовать на вышедших из повиновения внуков, внушить им патриотические чувства» [Дедов 2013: 78].
Именно этот старик мудро ответил на мучивший русского мальчика вопрос, правда ли, что калмыки — предатели. «Старик затравленно глянул на меня, но тут же успокоился, поманил пальцем, чтобы я подошел, и тихо сказал:
— Запомнишь? Да, у калмыка был предатель. У русского тоже был маленько предатель. У казаха был, у киргиза был, у немца был предатель. Маленько. Но весь народ — не предатель. Народ. хороший, вот такой,— старик широко развел руки, видимо, не находя слов» [Дедов 2013: 79].
Характерна начальная реакция старого человека: затравленно оглянулся, просил запомнить то, что скажет, и тихо объяснил ребенку доступным для него аргументом.
Эти слова мальчик хорошо запомнил, как и слова своей бабушки Федоры, когда она в ответ на услышанное от внука, что там, на нарах, живые с мертвыми лежат, сказала о калмыках, что «какие они не есть — это же люди, твари господни» [Дедов 2013: 78].
«С калмычатами я скоро подружился,— вспоминал автор. — Они оказались славными парнишками: простодушными, ненавязчивыми и всегда верными своему слову. Они оба знали наизусть "Памятник" Пушкина, где поэт выражает надежду, что его будет помнить и чтить на Руси, кроме всех других народов, ".и друг степей калмык". Они знали, что Пушкин некогда посетил их степи, и на полном серьезе утверждали, будто он там был женат на самой красивой калмычке, и что поэтому у них на родине многие калмыки "точь-в точь похожи на Пушкина", даже кудрявые и с "бакенами"» [Дедов 2013: 79]. Это знание калмыцкой темы в биографии и поэзии русского поэта диссонировало с одной странностью, непонятной сибирскому сверстнику. «Все это не вязалось с их отрицанием хоть каких-нибудь достоинств своего народа, о котором калмычата отзывались плохо.
— Калмык — хитрый,— говорил Коля.
— Всех хитрей,— вторил ему Вася.
— А вы? Вы же не хитрые,— начинал возмущаться я.
— И мы хитрые.
— Ну и в чем ваша хитрость?
— Потому что мы дураки,— как бы подводил черту Коля» [Дедов 2013: 79].
Доводы детей лишены какой-либо логики: хитрые не от ума, а потому, что дураки.
Будучи взрослым, Дедов пытался понять услышанное. «Может, грешно так думать об этих открытых и наивных ребятишках, но сама напрашивается мысль: а, может, самобичевание было у них одной из форм самозащиты?» [Дедов 2013: 79]. К этому
самобичеванию можно отнести и нежелание кал-мычат называться русским ровесникам своими именами, разговаривать на своем языке. Вероятно, им казалось это своего рода провокацией негативного или враждебного отношения окружающих людей к своему народу. Рассказчик индивидуализирует новых товарищей: Вася был эхом Васи, повторяя все за ним, соглашаясь с его словами.
Завершал свой рассказ писатель сообщением, что к весне калмыки так же внезапно, как появились, исчезли из деревни, их куда-то увезли. Это была последняя военная весна. «А калмыков мы больше никогда не видели. Осталась лишь неизбывная и горькая память о них»,— заключил автор. И добавил, что сожалеет о том, что не знал подлинных имен тех калмыцких дружков, как сложилась их судьба, живы ли они? «И теплится слабая надежда: вдруг да попадется кому из них эта книжка моя» [Дедов 2013: 79].
Другая книга «Люськины приключения» Людмилы Алексеевны Кошиль появилась спустя двадцать три года после книги Петра Дедова «Берёзовая палка», в 2010 г. в Екатеринбурге. Это взгляд из детства человека другого поколения, но близкий предыдущему автору. Гендерный аспект воспоминаний выражен во внимании к ссыльной семье с девочкой-калмычкой.
Больше-Тархово — деревня в Тюменском крае, где «селились ханты и манси, русские и ненцы. Сюда сослали финнов и калмыков. Детвора говорила на "суржике" — суррогатном языке, своеобразном языковом ассорти. Когда одно слово по-русски, а другое Бог знает откуда»,— писала Любовь Еремеева о месте рождения автора этой книги [Еремеева 2008].
Людмила Кошиль, в детстве Люся, поведала в рассказе «Калмыцкий чай» о ссыльных степняках. По словам Л. Еремеевой, «они написаны по памяти сердца, понятным для маленького читателя языком» [Еремеева 2008].
Время, описанное в произведении,— 1956 год, предпоследний год ссылки. Это воспоминание о своем далеком детстве лишено трагических подробностей о репрессированных калмыках, о которых мало что знал ребенок в те годы. Поэтому короткий рассказ о тех, кто скоро вернется на родину, отличается поэтической выразительностью, задушевностью, теплотой интонации.
«Калмыки жили в длинном бараке, специально для них построенном. Он так и назывался — калмыцкий барак», — пояснял автор [Кошиль 2010: 56]. Ср. свинарник, который приспособили под жилье высланным степнякам, в рассказе П. Дедова «Я должен рассказать .».
Сюжет основан на посещении девочки вместе с мамой калмыцкой семьи. Муж и жена угощают
.о 3
О
го со о
О! =1
го ^
и и го а
го ^
X
О!
иэ
О!
а
X
га
по
го ^
си ^
5 -О
и и
о со
О!
си о
.о
X ^
го
го со о
го X
о
гм
го
го
О!
а
к
го ^
и О!
о о
гостей калмыцким чаем. Правда, имена хозяев, видимо, за давностью времени, приведены в тексте с искажением — Ботма (Бадма) и Боярта (Баирта).
По воспоминаниям писателя, «в комнате все напоминало привычный калмыцкий быт. Низкий столик посередине. На нем чашки без ручек. На стене висел витой красивый кнут, а рядом кожаный пояс, украшенный серебром, и черная круглая шапочка» [Кошиль 2010: 56]. Немногие вещи, уцелевшие в период ссылки, серебряный пояс и кнут-маля, подтверждают их особую ценность для степняков, когда ими продавалось за продукты что-либо, привезенное из дому. Как известно, разрешался к вывозу выселенным людям строго регламентированный малый груз. Так, что подчеркнуто деталями вещного мира в рассказе, сохранялась связь с покинутой родиной, с предками, поскольку перечисленные вещи были, скорее всего, семейными реликвиями.
Обряд чаепития запомнился ребенку.
«Сели за столик на низкие скамеечки. Боярта спросила:
— Кому длинный чай или короткий?
Как это было интересно и необычно. Люське хотелось попробовать того и другого. Боярта, улыбаясь, сказала:
— Давай пиалу, налью.
Люська протянула чашечку. Она разливала чай деревянным черпаком на длинной ручке. Наливая в пиалу, подняла руку выше — струя удлинилась, опустила — уменьшилась. Казалось, что чай ходил за рукой, как привязанный.
— Вот тебе длинный, а вот — короткий,— говорила Боярта, при этом не пролив ни капли.
Все смеялись, было очень весело.
Этот вкусный чай варился с молоком, в него добавляли муку и соль» [Кошиль 2010: 56-58].
Может, это забытая церемония — короткий и длинный чай? Или это игра хозяйки с маленькой гостьей, запомнившейся ей на всю жизнь? Во всяком случае, девочке любопытно было знакомиться с неизвестными ей правилами питья чужого чая, который ей понравился своим вкусом и ароматом. Потому что до угощения ею отмечено, что в комнате пахло теплом и ароматом. На плите в казане чай варил муж хозяйки, приветливо улыбнувшийся гостям.
Хозяйка тоже приглянулась ребенку. «Боярта раскраснелась. С черными косами, распущенными по плечам, в цветном платке, повязанном тюрбанчи-ком, она выглядела красавицей» [Кошиль 2010: 58]. Две косы — признак замужней женщины, черный цвет волос подтверждает ее не старый возраст. Хотя в рассказе нет прямого упоминания о хозяйских детях.
«Хозяева стали вспоминать, как они жили в Элисте и как ездили в гости к родителям в степь. Какой варили там листовой чай с молоком кобылиц.
Вдруг Боярта погрустнела. А мама спросила:
— Где они, не знаешь?
— Нет» [Кошиль 2010: 58].
Так автором показана вынужденная разобщенность калмыцких семей, когда люди не знали, где находятся их родные, живы они или нет. Воспоминание о настоящем калмыцком чае — это тоска степняков по родине. Недаром они по-прежнему называют бывшую столицу бывшей калмыцкой автономной республики Элистой, несмотря на то, что город был переименован — Степной.
Надежда на возвращение кажется близкой, что подтверждается вопросом Люсиной мамы Боярте:
«— Вам что говорят о выезде? Когда разрешат?
— Не знаю. Обещают скоро.
— Поедете?
— Хоть пешком пойду, только б разрешили,— ответила она» [Кошиль 2010: 58].
Чтобы понять этот ответ Боярты, надо знать, что калмыки находились в ссылке тринадцать лет, что это было выселение навеки, отмененное затем государственным указом, за которым последовала реабилитация.
Люську же от калмыцкого чая разморило. «Она прислонилась к маме и под тихий говор задремала. Ей слышался шелест степной травы в этом загадочном слове "Элиста" и топот табуна кобылиц, бегущих по степи» [Кошиль 2010: 58].
Автору рассказа была неизвестна этимология калмыцкого слова в названии города (элст — песчаный), поэтому поэтическая ассоциация загадочного слова для девочки созвучна теме разговора взрослых: степь, калмыцкий чай, молоко кобылиц.
«Калмыкам разрешили выезд только через год»,— уточняет Кошиль, то есть в 1957 году [Кошиль 2010: 58]. «Вся деревня провожала их, все от мала до велика. Горько плакали подруги, обнявшись, положив головы друг дружке на плечи. Это была Галина, Люськина сестра, и калмычка Галина, родившаяся уже в этой сибирской деревне. Ее увозили родители на незнакомую родину. Плакали все — уезжавшие и провожавшие» [Кошиль 2010: 58].
Показательна эта дружба людей, за тринадцать лет уже узнавших друг друга, понявших традицию спецпоселенцев, несправедливость в отношении репрессированного народа.
Эта дружба проявилась и в наречении калмыцких детей русскими именами в честь новых друзей. Калмычка Галя, родившаяся в сибирской деревне, едет на родину, которая ей пока незнакома. У нее теперь будет два родных места не только на карте страны, но и в ее сердце.
Рассказ заканчивался мажорной нотой: «Путь их домой был неблизким, но радостным. Ведь возвращаться всегда лучше, чем уезжать» [Кошиль 2010: 58].
Последняя фраза произведения представляется избыточной. Она в контексте умаляет затронутую историческую тему — сталинские репрессии тоталитарной системы. Ведь народ не уезжал, а был насильно выселен в другие края. И «возвращаться всегда лучше, чем уезжать» — аксиома универсальная, не претендующая на уточнение. Но, может быть, это финальное утверждение — дань детской аудитории, которой адресован рассказ писателя.
Рассказ Людмилы Кошиль «Калмыцкий чай» как самим названием, так и темой интересен еще одним художественным свидетельством о сибирской ссылке калмыцкого народа.
Таким образом, два рассказа сибирских авторов, написанных в разные годы, объединены общей темой — ссылка калмыцкого народа, показанная глазами ребенка, свидетеля давних событий. Произведения отличаются не только объемом, хронотопом, но и самим ракурсом изображения в гендерном плане. Рассказ П. Дедова «Я должен рассказать.» о начале ссылки калмыков, рассказ Л. Кошиль «Калмыцкий чай» — о ее конце, отсюда и интонация воспоминаний: трагическая в первом случае, оптимистическая во втором случае. Первый текст более подробен в передаче быта и бытия ссыльных людей, в обрисовке их характеров, в описании трагических событий — болезни, смерти, второй текст локален, сосредоточен на жизни одной семьи.
В рассказе Дедова на первом плане общение русских ребят с калмыцкими мальчиками, переименовавшими себя в Колю и Васю. Через их разговоры представлена история и современность степняков, преломленная детским пониманием того, что было, и того, что есть. Автору удалось передать ментальные особенности детских характеров, их отношение к недетским проблемам, их доброту и сострадание, товарищество и дружбу. Судьбы взрослых калмыков — женщины, вынужденно убившей своего
младенца, старика — деда Коли Васи — являют горе и беды старших поколений, не способных защитить своих детей от голода, холода, страданий. Рассказ Дедова имеет открытый финал: калмыков вскоре увезли куда-то, их след в жизни рассказчика потерялся, но навсегда остался в его памяти.
Произведение Л. Кошиль «Калмыцкий чай» менее сурово, более поэтично и лирично, наполнено радостным мотивом ожидания — возвращением ссыльных калмыков на родину. Сосредоточенный на одном локальном эпизоде — посещении калмыцкой семьи, автор показывает вещи, особенности церемонии чаепития, демонстрирующие сохранение национальных традиций и обычаев, как связь с этносом, с родиной, с предками.
Следовательно, можно говорить о том, что оба произведения русских писателей ХХ-ХХ1 вв. продолжают гуманистическую линию отечественной словесности, направленную на утверждение свободы личности, ее прав, уважение к народу, вошедшему в состав Российской империи более четырехсот лет назад.
ЛИТЕРАТУРА
Балакаев А. Связующая нить судеб // Известия Калмыкии. 1993. 26 мая.
Волков О. В. Погружение во тьму: Из пережитого // Роман-газета. 1990. № 6.
Дедов П. Я должен рассказать. // Теегин герл. 2013. № 6.
Еремеева Л. Упрямая «вертушка» // Тюменские известия. 2008. 4 апреля // URL: http://old.t-i.ru/ article/6591/.
Кошиль Л. А. Люськины приключения. Екатеринбург, 2010.
ФГБОУ ВПО «Калмыцкий государственный университет».
Поступила в редакцию 12.05.2015 г.
-D S
3
о
го со
0 El
01
ГО
го а
rö ^
X
Ol
иэ
Ol
а
X
га m
го ^
си
5 -D
1_1
О СО
Ol
ta
Ol
о
J -D
X с.
га id
udc 82 KALMYKIA'S cHILDHooD IN DEpoRTATioN wiTH cHILD'S EYES:
TALES BY p. DEDOV AND L. KOSHIL
R. M. Khaninova
ГО CO
о
The article shows problem of Stalin's repressions during period of deportation of Kalmykia's people to Sibire based on the example of tales by P. Dedov "I need to tell." and L. Koshil "Kalmykia tea". This people were witnesses of this events. Writer's memories which are connected with the life of deportation's people show, on the one hand, tragedy of Kalmykia's people, and, on the other hand, compassion and help of Russian people to humiliative and insulted heath people.
KEY WORD S: P. P. Dedov, L. A. Koshil, problem of repression, deportation of Kalmykia's people.
ro X
KHANINOVA RIMMA M.
Candidate of Philology, associate Professor, Head of Department of Russian and Foreign literature of Kalmytsky State University E-mail: khaninova@bk.ru
