CC BY
40
За столетнюю историю международного олимпийского движения многое изменилось в мире. Эволюция принципа любительства породила новую идеологию в олимпийском спорте. Мы являемся свидетелями утраты некоторых идеалов Олимпизма. В условиях рыночных отношений, видимо, временно был ослаблен контроль за деятельностью международных федераций по видам спорта.
В настоящее время Международный олимпийский комитет, национальные олимпийские комитеты достаточно активно проводят работу по реализации гуманистического потенциала спорта. Есть основания надеяться на то, что к 0лимпиаде-2000 в Сиднее некоторые проблемы в Олимпийском спорте будут устранены.
1. Агеевец В.У., Ходоров А.М. Пять колец: идеи и мораль. JL, 1985.
2. Гуськов С.И. О современной концепции любительского и профессионального спорта // Теория и практика физической культуры. 1987. № 8. С. 53-55.
3. Фомин Ю.А. Профессионализация современного большого спорта // Теория и практика физической культуры. 1989. № 4. С. 2-4.
4. Кун Л. Всеобщая история физической культуры и спорта. М., 1982. С. 219-237.
5. Гуськов С.И Гуманизм и современный спорт // Теория и практика физической культуры. 1989. № 1. С. 2-5.
6. Козловский А.А. Олимпиада: задание на завтра // Физическая культура и спорт. 1989. № 6. С. 2-65.
7. Столяров В.И. Спорт и современная культура: методологический аспект // Теория и практика физической культуры. 1997. №7. С. 2-5.
8. Бугров Н.Н. Олимпийское движение: состояние и перспективы // Теория и практика физической культуры. 1981. № 7. С. 52-54.
9. Семенов В. Допинг в спорте: до победы еще далеко //Тренер. 1993. № 1. С. 18-19.
10. Брунер Р. Дать альтернативу допингу // Легкая атлетика. 1991. № 3. С. 41-42.
11. Иванов Н. Убийственный допинг // Легкая атлетика. 1997. № 5-6. С. 47-48.
12. Столбов В.В. Эволюция олимпийских идей от Пьера де Кубертена до Хуана Антонио Самаранча // Теория и практика физической культуры. 1994. № 8. С. 8-10.
ВЕЛИКОЕ ПОПРИЩЕ
"КАК БЫ НИ БЫЛО ПЛОХО, НЕ ПИШИТЕ НИЧЕГО ПОДЛОГО” [1]:
ОБ ОДНОЙ КНИГЕ О ПУШКИНЕ
С.Б. Прокудин
Prokudin S.B. "No matter how bad it is, do not write anything mean": On one of the books about Pushkin. In his review of A. Madorsky's "Pushkin’s Satanic zigzags" (Moscow, 1998), the reviewer concludes that this book cannot be regarded as a result of misunderstanding, error or ignorance blit was deliberately written as a harmful book which purpose is vile and destructive.
В сборнике "Освобождение от догм. История русской литературы: состояние и пути изучения", изданном под грифом Российской академии наук, Научного совета по русской литературе, Института мировой литературы в 1997 году, сочувственно цитируются высказывания В.В. Розанова, В.Т. Шаламова, И.Л. Солоневича, смысл которых верно определил один из
авторов сборника Д.П. Николаев: они "стремятся предать анафеме не только русскую литературу советского периода... нам настойчиво пытаются внушить, будто и русская литература XIX века вовсе не была великой, будто именно она подготовила те беды, которые обрушились на русское общество и русский народ в XX столетии" \2\.
Сейчас, накануне 200-летнего юбилея со дня рождения А.С. Пушкина, на чистой волне растущего интереса к наследию поэта нет-нет да и возникнет гребешок грязной пены. Недавно появилась книга Анатолия Мадорского "Сатанинские зигзаги Пушкина" (М., 1998). Когда читаешь ее, не оставляет ощущение мистификации: быть такого не может: "Я открою Вам совершенно нового Пушкина. Я сделаю это очень просто: честно предъявлю то старое, от которого вы малодушно отворачивались".
"Я хочу пробудить Вашу душевную смелость" (5). "Я покажу Вам Пушкина, который у всех перед глазами, но никто видеть не осмеливается" (6). "Я предлагаю Любознательному Читателю вместе со мною отринуть стандартное "пушкиноведение..." (7) и так далее. Прямо по Гоголю: "Замечания такие... видно, что наукам учился", и "легкость необыкновенная в мыслях", и "с Пушкиным на дружеской ноге".
Что же нового хочет сообщить автор, на что он думает открыть глаза читателю? Он хочет убедить нас в том, что: "Ни в чем не стойкий, до всего охочий Пушкин Александр Сергеевич жил и сочинял зигзагами. Вбок, вкривь, вкось вычерчивал, да кверху ногами все опрокидывал" (5). Вслед за стандартным "пушкиповедением" вы считаете его солнцем русской поэзии, средоточием русского духа, его истории, его путей, его проблем, а он "мал, как мы, он мерзок, как мы!" "Внимание, Любознательный Читатель! Обратите внимание, как сатанински выворачивает наш гений суть православного отношения к ближнему своему" (88); "С африканской горячностью, путаясь и перебивая самого себя, царь поэтов строчит заметку..." (179); "Чего только не разбрызгаешь пером стихотворца в минуту сладкого вдохновенья" (27); "...несло его, как при расстройстве желудка" (293); "...каков наш гений!.. Чем не калужская купчиха" (310); "...ему ничего не стоит походя намарать стишки..." (333); "Драгоценности жены как начал закладывать сразу, так и делал это всю жизнь" (42); "Он искал денежную корысть, а на деле только множил долги. Такие вот зигзаги под хохот сатаны” (30); "Торгаш на журнальном рынке..." (59); "Как много фальши в малом количестве слов Гения" (49); "Вконец все запутал Пушкин зигзагами сатанинскими" (56); "Чертит сатанинские зигзаги жизнью и стихами" (85); "Да уж, не забывал сатану поэт ни в коем разе,
ни в коем случае" (90) и так далее чуть ли не на каждой странице, а их 350.
А вот названия некоторых глав книги: "Деньги или удавиться", "Любовь и распутство", "Хамово племя", "Проклятая Русь", "Словесный понос", "Покаяния богохульника". Это, безусловно, единственная в своем роде книга. Спорить, убеждать, тем более защищать поэта - нелепо, неловко как-то. Написанное А. Мадорским не есть результат недопонимания, ошибки, незнания. Сознательно написана вредная книга, потому что цель ее низменная, разрушительная. Сознательно ставится под сомнение реальность пушкинского гения в национальной истории, его роль в духовном самопознании народа, в судьбе нации. Это тем более очевидно, так как в последние годы появляются книги, написанные людьми, далекими от социалистического реализма и "стандартного "пушкиноведения". Но их книги умные и добрые. Я имею в виду исследование православного священника, ученого-этнографа, историка и антрополога Б.А. Васильева "Духовный путь Пушкина" (М., 1994); сборник статей, авторы которого почти все служители православной церкви, - "А.С. Пушкин: путь к Православию" (М., 1996); исследование
священника В. Резникова "Размышление на пути к вере" (О поэзии А.С. Пушкина) (М., 1997). В них, свободных от недоброжелательной тенденциозности, впервые на огромном биографическом и поэтическом материале прослеживается духовная эволюция великого русского поэта, о котором в 1937 году в статье "Религиозная проблема Пушкина" профессор К. Зайцев, впоследствии архимандрит, сказал: "Духовным здоровьем дышит поэтическое творчество Пушкина. Назовите другого писателя, чтение которого доставило бы такую умиротворяющую и возвышенную радость, навевало бы такое душевное спокойствие, и это несмотря на то, что ставит оно вопросы иногда предельно трудные и остро волнующие" [3].
Таким образом, не следует спорить с автором книги или защищать поэта, но показать, как создастся ложная извращенная картина, необходимо.
Надо сказать, что в книге Мадорского есть и интересные страницы: о пушкинских стихотворениях, посвященных антирусскому восстанию поляков в 1830—1831 годы; об отношениях поэта с братьями Раевскими; характеристика Г.А. Вяземского и некоторые другие. Есть и добрые слова о Пушкине: "Нет и не может быть ново-
го поэта, который своим художественным совершенством отменит или хотя бы умалит Пушкина..." "На свете счастья нет, но есть покой и воля", - это его открытие превосходит силой и значением для человека любую научную формулу прошлого, настоящего и будущего" (59). Или вот заключительные фразы: "Господа-товарищи! Люди добрые и злые! Читайте Пушкина. Перечитывайте Пушкина. Ибо нет на свете загадки более дивной, чем его вдохновенные строки:
Мороз и солнце, день чудесный...
Читайте Пушкина. Перечитывайте Пушкина" (350).
Однако они ничего не меняют, более того, они лишь укрепляют общее впечатление средневекового аутодафе, объявленного поэту.
Пушкин, непостижимо разный и легко узнаваемый, не интересует автора книги. Ему интересно другое: "Ни у одного великого русского поэта, да, пожалуй, и у всех вместе, не отыщешь столько словесных и рисованных картин чертовских свиетопля-сок, сколько у Пушкина" (10). И тут уж всякое лыко в строку.
Для начала берется одно из самых известных пушкинских стихотворений "Во глубине сибирских руд", цитируется последнее четверостишие и ставятся вопросы: "Какой меч? Для чего? Чтобы снова поднять преступное оружие на самодержца российского? Да, вроде так" (8), - многозначительно отвечает сам себе А. Мадор-ский, но известно, что "желанная пора", то есть время, когда "Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут", придет не в результате насилия. После стиха "Придет желанная пора" поэт ставит двоеточие, а затем следует объяснение, - каким образом это произойдет. "Любовь и дружество," - вот что разрушит "мрачные затворы", а мечи будут возвращены как символ гражданской чести: ведь они были сломаны над головами осужденных в день объявления приговора. И знает это автор книги. Еще раз возвращаясь к стихотворению, он утверждает, что стихи содержат сочувственные "любовь и дружество" беспечного певца. Мотивы грозного меча там маячат лишь некими поэтическими призраками" (220).
Почти одновременно, - читаем мы, -Пушкин пишет стихотворение "Друзьям", совершенно противоположное признание о царе:
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами... (8).
Действительно, в этом стихотворении поэт высоко оценивает ряд шагов императора в защиту геополитических интересов России. Он имеет в виду крупные военные и дипломатические успехи в начале нового царствования: обеспечение свободы плавания на Черном море, приобретение Эреванского и Нахичеванского ханств, защита православной Греции от Турции. Кроме того, отставку Аракчеева, удаление Рунича и Магницкого, неистовых душителей просвещения. К тому же Пушкин благодарен императору, который возвратил его из ссылки. А. Мадорский восхищен скромностью Николая I, запретившего печатать стихотворение - постеснялся. "Вот ведь как: не только хулу запрещал государь, но и славословие тоже" (200). Лукавит А. Мадорский. Не скромность заставила государя запретить публикацию стихотворения (к слову, царь разрешил стихотворению "Ходить по рукам"), а последние три четверостишия, где Пушкин, противопоставляя себя льстецам, пишет о необходимости ограничения самодержавной власти, защищает просвещение, требует в последнем четверостишии свободного выражения мысли:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, гютупя очи долу (4).
Вот причина. Но об этих стихах ни слова.
Известный, как считает А. Мадорский, знаток пушкинской биографии В.В. Кунин рассказывает "интересную подробность об аппетитах читающей публики". Он "приводит впечатляющую цитату из "Бедных людей" Ф.М. Достоевского, в которой показано, как томики Пушкина удается купить почти за бесценок у гостинодворного купца Петербурга. Знаток справедливо замечает: "Пушкин не был в книжном дефиците" (214). Первое посмертное издание сочинений Пушкина (а речь идет именно о нем) было безмерно дорогим, и это лишало многих возможности его иметь. Не об отсутствии дефицита рассказывает писатель, а о громадном желании приобрести Пушкина, когда бедный человек, упорно торгуясь с гостинодворным купцом, мог получить все одиннадцать томов за более низкую цену. Нет, отсутствие дефицита не означает отсутствия интереса к Пушкину. О читательском интересе говорят герои романа: отец и сын Покровские, Варенька, Макар Девушкин, даже Ратазяев, который знает, что Пушкин святую Русь прославлял.
"Иногда царь предлагал свой вариант словосочетания, и поэт упивался литературным вкусом и языковым чутьем самодержца, нередко охотно принимая подсказки.
Когда в "Графе Нулине" царь своей рукой зачеркнул слово "урыльник" и написал вместо него "будильник", то это восхитило Пушкина. "Это замечание джентльмента, -отметил поэт в разговоре с умницей Александрой Осиповной Смирновой.
Так что, Любознательный Читатель, случалось Пушкину входить в нечаянное, но плодотворное соавторство со своим самодержавным другом" (221). Но умница А.О. Смирнова, хорошо чувствующая пушкинскую иронию, продолжает прерванные А. Мадорским воспоминания поэта: "А где нам до будильника, я в Болдине завел горшок из-под каши и сам его полоскал с мылом, не посылать же в Нижний за этрусской вазой". Только при очень большом желании можно не услышать пушкинской насмешки. Похожий случай поэт рассказал своему другу А. Вульфу, который вспоминает: "Смешно рассказывал Пушкин, как в Москве цензировали его "Графа Нулина": нашли, что неблагопристойно его сиятельство видеть в халате! На вопрос сочинителя, как же одеть, предложили сюртук. Кофта барыни показалась тоже соблазнительной: просили, чтобы он дал ей хотя
бы салоп" [5] .
В письме от 31 августа 1827 года к М.П. Погодину Пушкин иронически оценивает "глубокомыслие" главного цензора -царя, запретившего в "Сцене из Фауста" два стиха: "Да модная болезнь, она недавно нам подарена".
Как добр и великодушен был Николай и неблагодарен поэт, - негодует А. Мадор-ский, и тут же делает вывод: "Печать Божьего избранника, на поверку, оказывалась частенько гордынею сатаны", потому что "Слабости и низости гения те же самые, что и у ничтожного забулдыги" (229).
Пушкина, может быть единственного русского писателя прошлого века, отличает редкая патриотическая настороженность. "Настороженность" в том смысле, в каком зафиксировал это слово словарь В.И. Даля: быть настороже, стоять сторожем, караулить. "И вот первое, что мы должны сказать и утвердить о нем, это его русскость, его неотделимость от России, его насыщенность Россией, - писал И. Ильин в статье "Пророческое призвание Пушкина" [3, с. 217]. Но это был не казенный патриотизм человека, который, по меткому слову В. Белинского, полагал, что "русский
дух дает себя чувствовать только там, где есть зипун, лапти, сивуха и кислая капуста". Уважение к старине, к преданию у него не было безотчетным упоением всем старым потому только, что оно старое. В следах минувшего его привлекает прежде всего то, от чего зависят настоящее и будущее народа, строительство государства, культуры, нравственности. Пушкин хорошо знает Россию "голубых мундиров". В одном из писем словам "безропотная покорность" он находит точный синоним -"столбняк". Его приводит в отчаяние "отсутствие общественного мнения, равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, циничное презрение к человеческой мысли и достоинству" (X, 867-868). В главе "Проклятая Русь" А. Мадорский старательно выискивает соответствующие высказывания поэта и, торжествуя, видит в них еще один сатанинский зигзаг.
"Диву даешься, - заявляет он, - как Пушкин смотрит на достоинства или похабности своей родины сквозь заграничный лорнет. Послушайте, какой резон выдвигает национальный гений, дабы похвалить усилия Н.И. Гнедича в переводе на русский язык греческой поэзии вообще и Гомера в частности.
23 февраля 1825 года из Михайловского в Петербург: "Это будет первый классический европейский подвиг в нашем отечестве". Мало ему показалось, что опять Россию в качестве поощрения европейским аршином меряет... тут же, без передыху в харю тычет: "черт возьми это отечество".
Желчь поэта пузырится на проклятую Русь" (269). Верный себе, А. Мадорский обрывает цитату, дальнейшие слова Пушкина не устраивают его: "Я жду от Вас (Н.И. Гнедича. - С.П.) эпической поэмы. Тень Святослава скитается не воспетая, писали Вы когда-то. А Владимир? а Мстислав? а Донской? а Ермак? а Пожарский? История народа принадлежит поэту" Высокая интонация, конструкция фраз очень напоминает уже привлекавшееся письмо Пушкина к Чаадаеву ("А Петр Великий..." "А Екатерина II...", "А Александр...") (X, 867), в котором поэт убедительно возражает адресату, считавшего историю России ничтожной.
Сам Пушкин мог позволить себе гневное, резкое слово о России. Он ее гражданин, "не будет гражданин достойный к отчизне холоден душой".
Однако он был решительно против того, чтобы противники России считали его своим единомышленником. Отечество для
него святое слово. Так, поэт высоко оценил мемуары французской писательницы Сталь в частности за то, что она "первая отдала полную справедливость русскому народу, вечному предмету невежественной клеветы писателей иностранных" (VII, 23). А в 1830 году в статье "Опровержение на критики" читаем: "Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей" (VII, 182). Или: "Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна" ("О ничтожестве литературы русской", 1834) (VII, 306).
Показателен известный спор Пушкина с А. Мицкевиче м. Подавленный событиями на родине (польское восстание 1830— 1831 годов), поэт в стихотворении "Олеш-кевич", рисуя картину петербургского наводнения 1824 года, говорит о России как о стране льдов, холода и снега. "Страной льдов" он называет Россию и в стихотворении "Русским друзьям". Лед, холод, снег символизировали неподвижность, внутреннее омертвление страны. Пушкин ответил "Вступлением" к "Медному всаднику", а в примечании третьем к поэме написал: "Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествующий Петербургскому наводнению... Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было - Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта" (IV, 396). Слова эти имеют глубокий смысл: они, как отмечалось в литературе о Пушкине, меньше всего связаны с уточнением подробностей и климатическими особенностями. Пушкин с благородной сдержанностью возразил Мицкевичу, видевшему Россию, русский народ лишь рабски покорным и забитым.
Отвращение к отечеству подогревалось, считает А. Мадорский, "изнурительной материальной нуждой, которая терзала поэта всю жизнь, под конец земного пути стала просто невыносимой". Если вы думаете, что Пушкин обратился к журнально-публицистической деятельности, основав свой журнал "Современник" как к высокому патриотическому служению, - вы глубоко ошибаетесь. Это еще один сатанинский зигзаг. Сатанинские пляски деньжатины мутили разум" (288).
"Литература стала у нас значительной отраслью промышленности лишь за последние двадцать лет или около того". Вот как рассуждал Александр Сергеевич месяца за полтора до гибельной дуэли! Лите-
ратура - отрасль промышленности! Вот зигзаг, так зигзаг... Просто коммерсант какой-то! Торговое направление литературы есть нечто обыкновенное, - полагает гений... Весьма неожиданный зигзаг в образе поэта, которого нам всегда рисовали ангелом чистого вдохновения" (64).
Поэтический снобизм никогда не был присущ Пушкину. Достаточно вспомнить его "Разговор книгопродавца с поэтом" (1824), "Сцену из Фауста" (1825), "Плетневу" (1835). Он и поэты его круга (Баратынский, например, стихотворение "Последний поэт") хорошо видели неизбежность торговопромышленного направления в литературе и журналистике. Профессиональный поэт, Пушкин вынужден защищать свои материальные интересы. У него на руках большая семья. "Живи себе изящно, не опускайся до низкой прозы денег. Забудь проделки сатаны", - издевательски поучает Мадорский (68). По его собственному признанию, он в главе "Деньги или удавиться", "как в перекрестном интервью, воспроизвел разные голоса людей и документов" (74), чтобы доказать, что "торговое направление ума окончательно избрано теперь Пушкиным" (65), и деньги - двигатель идеи журнала "Современник" (49).
Если не считать статью Н.В. Гоголя "О движении журнальной литературы", содержание "Современника" А. Мадорского не интересует. А Пушкинский журнал не мог стать коммерческим изданием. Он был рассчитан на ограниченный круг образованных читателей. Истинная его ценность будет осознана лишь с течением времени. Тираж журнала стремительно падал: если первой книги "Современника" было напечатано 2400 экземпляров, то тираж четвертого тома был уже только 900 экземпляров. Если бы Пушкина волновали только материальные соображения, то он, как верно заметил Н. Смирнов-Сокольский в книге "Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина", мог бы значительное количество своих произведений, помещаемых в собственном журнале, продать другим издателям и получить деньги. А он печатал эти произведения в "Современнике", надеясь только на будущие прибыли.
Журнал Пушкина был авторским журналом. Его материалы содержали многие заветные мысли издателя. Первый номер журнала открывался безусловно программным стихотворением "Пир Петра Первого". Оно говорило о важности для автора исторических материалов, дававших возможность затронуть и вопросы современ-
ного общественно-исторического развития России.
Пушкин пишет несколько произведений в жанре, по его определению, "политической прозы": "Путешествие из Москвы в Петербург", "Александр Радищев", "Джон Теннер", "О Мильтоне и ТТТя-табриановом переводе "Потерянного рая". Опубликованные в "Современнике" или предназначенные для печати, они стали осуществлением его идей, по крайней мере в той степени, в какой политическая проза была возможна.
Хорошо знавший Пушкина П.А. Вяземский говорит о сильном религиозном чувстве поэта: "читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв". Напечатанная в "Современнике" пушкинская рецензия на книгу итальянского писателя, общественного деятеля Сильвио Пеллико "Об обязанностях человека" начинается восхищенной характеристикой Евангелия, а в статье "Собрание сочинений Георгия Конисского" Пушкин выступает в защиту православия. Он пишет несколько стихотворений, которые, по словам первого биографа поэта П.В. Анненкова, порождены "двойным вдохновением исторического и религиозного свойства": "Странник", "Мирская власть", "Напрасно я бегу к сионским высотам", "Отцы пустынники и жены непорочны". Пушкина-редактора волновали давно продуманные и выношенные мысли и чувства патриотические. В черновой записке А.Х. Бенкендорфу от 21 июля 1831 года читаем: "...озлобленная Европа нападает покамест на Россию, не оружием, но ежедневной, бешенной клеветой... Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и клеветнические нападения иностранных газет" (X, 653).
Первым писателем, положившим начало апофеозу русской женщины, стал Пушкин. Как правило, он наделяет своих героинь глубиной и серьезностью характера, ставит их нравственно и умственно выше окружающей среды. В "Рославлеве" автор прямо заявляет: "...нет сомнения, что русские женщины лучше образованы, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые бог знает чем" (VI, 211). О том же он пишет в "Table-talk": "...не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают нас быстротою понятия и тонкостью чувства и разума, существами низшими по сравнению с нами!" (VII, 518). Нет ничего более неверного, как сводить отношения Пушкина к женщине на одну чувственность, как это делает А. Мадор-
ский. В главе "Любовь и распутство" ему совершенно изменяют чувства такта, меры, просто порядочности. Цитирую: "Издатель Юрий Кувалдин выпустил в свет нагибинские дневники, где, в частности, можно прочитать: "Поэтическое Тригор-ское было борделем, тон задавал Пушкин, живший со старухой Осиповой, со всеми ее дочерьми, с сестрами Керн (в соавторстве с Вульфом), с дворовыми девушками в малой баньке в глубине парка, вообще со всеми существами женского пола, появляющимися хоть на миг в Тригор-ском". Правда, Мадорский возражает Нагибину: "...зачем же приписывать Пушкину похождения вымышленные, коли хватает подлинных! " Речь идет о малолетних дочерях Осиповой Катерине и Марии. Мадорский даже лицемерно гневается: "...не дворовая девка, чтобы барин, невзирая на нежный возраст девственницы, уложил ее в постель или затащил в баньку" (144-145). Еще раз возвращаясь к Тригорскому, А. Мадорский заявляет: "Рядом и в отдалении, в молодые годы и зрелые, до женитьбы и после нее хозяйка Тригорского, которое Нагибин, светлая ему память (?! -С.П.) определяет борделем, была в курсе литературных, семейных, хозяйственных и прочих дел Пушкина" (150-151).
Поэт не был святошей, он грешный человек. Его образ никогда не был иконописным. Все ощущения бытия прошли через него, он ощутил их сильно и полно. Не потому ли мы безусловно верим каждому его слову. В нем видели и артистическую способность перевоплощения (Пушкин-Протей) и безразличную покорность эха. "Автор "Пророка" ("Глаголом жги сердца людей") и "Памятника" ("...чувства добрые я лирой пробуждал"); "наше все" Аполлона Григорьева и "пустота" Абрама Терца". "Поэт, философ, гражданин, защитник угнетенных, любующийся Разиным и Пугачевым, и певец российской империи, не скрывавший гордости за великого государя-императора Петра Первого; гений чистой красоты, насмешник над вельможами и смиренный перед Божьим ликом, - он разный и легко узнаваемый [6].
М.О. Гершензон в книге "Мудрость Пушкина" делает тонкое наблюдение: "Пушкин хорошо знал частое чувство греховности, то настроение, когда человек говорит себе: пусть я не властен не со-
грешать, но мне больно и стыдно, что я так далек от совершенства:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слсзы лью, Но строк печальных не смываю [3, с. 90].
Даже у гроба поэта автор клеветнического сочинения продолжает унижать его. Уже в конце книги, процитировав фрагмент известного письма В.А. Жуковского к отцу поэта (а не к брату, как считает А. Мадорский), в котором друг покойного дает идеальное описание лика почившего: "Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо... Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась... В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала... Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видел я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли..." - А. Мадорский спешит предупредить: "Так получается согласно
Жуковскому Василию Андреевичу.
Но! Но!
Ведь есть еще и Плетнев Петр Александрович. Тоже друг" (348).
П.А. Плетнев, как и Жуковский, был рядом с умирающим. Прочитав письмо Жуковского, он в чем-то не согласился с его автором. Мадорский торопится переписать несколько фраз из письма Плетнева к Я.К. Гроту от 3 декабря 1847 года, чтобы бросить тень на картину, нарисованную Жуковским: "Когда я прочитал Жуковского, я поражен был сбивчивостью и неточностью его рассказа. Тогда-то я подумал в первый раз: так вот что значит наша история. Если бы я выше о себе думал, я тогда же мог бы хоть для себя сделать перемены в этой статье. Но время ушло. У меня самого потемнело и сбилось в голове все, казавшееся окрепшим навеки". "Так вот что значит наша история", - многозначительно повторяет А. Мадорский.
В книге П.Е. Щеголева "Дуэль и смерть Пушкина" письмо Жуковского занимает около 22 страниц. Это достоверная и авторитетная история последних дней жизни поэта. Почему совершенно произвольно А. Мадорский связывает несогласие Плетнева именно с печально-трогательной картиной, нарисованной Жуковским? Чтобы тоже сказать: "Мы будем до конца честны: не станем впадать в умиление..." (349). Однако у Плетнева есть слова, в которых слышно согласие с впечатлением Жуковского от мертвого лица поэта: "Глядя на Пушкина, я первый раз не боюсь смерти".
Свою книгу А. Мадорский начинает и завершает молитвою. Он просит у Бога милости и спасения, но забывает о том, что христианство о всяком умершем молит Бога, чтобы благий человеколюбец Бог простил почившему "всякое согрешение, содеянное словом и делом или помышлением: яко несть человек, иже поживет и не согрешит" [3, с. 184]. Как у Пушкина: "Да ведают потомки православных Земли родной минувшую судьбу. Своих царей великих поминают За их труды, за славу, за добро - А за грехи, за темные деянья, Спасителя смиренно умоляют".
Печально, что книга написана в России, которая, как считает наша современница итальянская славистка, профессор русского языка и литературы Серена Ди-талс, - "...единственная в мире страна, не перестающая скорбеть по своим поэтам... Только в России убийство Поэта равно Богоубийству" [7].
В пушкинском "Путешествии из Москвы в Петербург" есть глава, которая называется "О цензуре". "Никакая власть, -пишет он, - никакое правительство не может устоять противу всеразрушительно-го действия типографического снаряда... Мысль! Великое слово!.. Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек." Здесь автор ставит двоеточие и далее курсивом продолжает: "...в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом". Поэтому "Всякое правительство вправе не позволять проповедовать на площадях, что кому в голову придет..." (VII, 301).
Книга издана ТОО "Поматур", то есть товариществом с ограниченной ответственностью. С этим нужно согласиться.
1. Розов В. // Советская Россия. 1997. 1 нояб.
2. Освобождение от догм. История русской литературы: состояние и пути изучения: В 2 т. М., 1997. Т. 1. С. 67.
3. Пушкин А.С.: путь к Православию: Сб. ст. М., 1996. С. 5.
4. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.-Л., 1949. Т. 3. С. 48. Далее ссылки даются на это издание с указанием после цитаты в скобках тома и страницы.
5. А.С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1974. Т. 1. С. 416.
6. Советская Россия. 1998. 6 июня.
7. Вопросы литературы. 1997. Сент.-Окт. С. 173.
