CC BY
30
58. КоржавинН. М. Время дано. Стихи и поэмы. М., 1992. С. 161.
59. Вяземский П. А. Стихотворения. Л.5 1986, С. 219.
60. Маяковский В. В. Собр. соч. М., 1968. Т. 2. С. 163.
61. ПушкинА. С. Поли. собр. соч. М., 1995. Т. 3. Кн. 1. С. 151.
62. Огарев Н. П. Стихотворения и поэмы. Л., 1956. С. 749.
63. Иванов Г. В. Собр. соч. М., 1994. Т. 1. С. 377.
64. Самойлов Д. С. Из последних стихов. Таллину 1992. С. 51.
65. Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 131.
66. Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М., 1995. Т. 3. Кн. 1. С. 184.
67. Вяземский П. А. Указ. изд. С. 309-312.
68. Полонский Я. П. Стихотворения. Л., 1954. С. 285.
69. Голенищев-Кутузов А. А. Сочинения. СПб, 1914. С. 190-191.
70. Волошин М. А. Стихотворения. М., 1989. С. 9-10.
71. Бедный Д. Стихотворения. М., 1977. С. 107.
72. ЛуговскойВ. А. Стихотворения и поэмы. Л., 1966. С. 52-53.
73. Луговской В. А. Указ. изд. С. 74.
74. Луговской В. А. Там же. С. 194-195.
75. Луконин М. К. Стихотворения и поэмы. Л., 1985. С. 64-66.
76. Винокуров Е. М. Собр. соч. М., 1983. Т. 1. С. 88.
77. Там же. С. 86.
78. Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч. М.;Л., 1948. Т. 1. С. 72.
79. Луговской В. А. Указ. изд. С. 159.
80. Некрасов Н. А Полн. собр. соч. и писем. Л., 1981. Т. 2. С. 35.
81. Плещеев А. Н. Полн. собр. стихотворений. М.;Л., 1964. С. 145.
82. Некрасов Н. А. Указ. изд. С.12-13.
83. Песни и романсы русских поэтов. Л., 1965. С. 771.
84. Высоцкий В. С. Собр. соч. Вельтон. 1994. Т. 1.С. 151-152.
85. Песни и романсы русских поэтов. Л,, 1965. С. 770.
86. Там же. С. 664.
87. ВысоцкийВ.С. Указ. изд. С. 163.
88. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 28, 32.
М.В. Загидуллина
ФОРМИРОВАНИЕ ОСНОВНОГО СВОДА ВОСПОМИНАНИЙ О ПУШКИНЕ
Если расположить мемуарные свидетельства1 по хронологии их создания и опубликования, то наблюдается следующее.
Первые мемуары, опубликованные еще при жизни Пушкина, принадлежат В. А. Эртелю, одному из учителей царского наследншса, библиотекарю Публичной библиотеки. Задача автора была не только описать кабинет и поведение молодого человека (воспоминание ос-
вещает время 1817-1820 годов), сколько противопоставить "Руслана и Людмилу" произведениям Пушкина 30-х годов (публикация 1832 года): "Какая оригинальность в изобретении! Какое поэтическое богатство! Какие блистательные картины! Какая гибкость и сладкозвучие в языке! Откровенно признаюсь, что из позднейших произведений сего поэта ни одно не удовлетворило меня в такой степени, как сие прелестное создание юношеской его фантазии..."2. Так мемуары превращаются в "критику". Однако это первое биографическое свидетельство важно потому, что предвещало одну из "моделей" "воспоминаний о поэте": описание внешности, довольно экзотической - "молодой человек в полосатом бухарском халате, с ермолкою на голове"; затем остроумная выходка Пушкина (в данном случае приветствие Эртелю: "Я давно желал знакомства с вами, ибо мне сказывали, что вы большой знаток в вине и всегда знаете, где достать лучшие устрицы"), "достойный" ответ мемуариста (Эртель витиевато соединяет в своей реплике рекламу собственных познаний и комплимент знаменитому поэту) и беседа, в заключение которой автор воспоминаний обращается к похвалам произведений Пушкина.
В 1837 году появляется несколько (немного) мемуаров, связанных с гибелью поэта; однако все эти воспоминания "причесаны" под сложившуюся ситуацию, когда смерть Пушкина оказалась достаточно "больным" местом в правительственных кругах.
Важнейшие документы этой поры - письма Жуковского Сергею Львовичу Пушкину и Бенкендорфу. Первое специально готовилось для печати, второе Жуковский читал в кругу друзей, и оно так же входило в общекультурный оборот3. Не вдаваясь в подробности "подцензурной" истории писем, отметим, что Жуковский пытался литературно закрепить ряд черт "дуэльного мифа". Это, во-первых, невосполнимая потеря для России4 ("Россия лишилась своего любимого национального поэта" [2. С.342]; во-вторых, отеческая забота царя о поэте и благодарность последнего, в-третьих, христианское благочестие поэта перед смертью и, в-четвертых, мужество Пушкина в виду ужасных мучений. Письмо к Бенкендорфу добавляло еще ряд положений: травля поэта со стороны "жандармства" (несмотря на умеренный консерватизм зрелого Пушкина и его идиллические отношения с царем), смерть от руки иностранца, всеобщее волнение "во всех классах народа". Важно, что не все эти положения попали в устойчивый дуэльный миф, но пока отметим факт их появления.
Другое свидетельство 1837 года - "Воспоминания о Бессарабии" А. Ф. Вельтмана. Правда, "Современник" смог опубликовать только "раму" - повествование о Кишиневе 1821 года, однако мему-
арное свидетельство о Пушкине было написано Вельтманом тогда же (публикации "пушхшнской части" относятся к 80-90-м годам, [1. С.498]. Как и Эртель, он создает не столько "Воспоминания", сколько литературное произведение "по жизненным материалам". Его подробный рассказ о бессарабской жизни построен по "правилам" вельт-мановской эстетики: таково, например, размышление о Пульхерице как о машине, искусственной девушке ("Не автомат ли она?") [1. С. 277], или повествование об "ободранном" племени цыган. Вельтман с удовольствием "живописует" "местные нравы", как будто забывая о поэте. Но собственно "пушкинская" часть воспоминаний вполне соответствует схеме, предложенной Эртелем. Вельтман говорит о славе Пушкина, а потом сообщает бытовые подробности его жизни: ногти "длиннее ногтей китайских ученых", голый в постеле по утрам стрелял в стену, прогулки, во время которых исписывал он целый лист стихами, дуэли, во время которых Пушкин вел себя совершенно хладнокровно; пылкость и раздражительность, анекдот о пощечине молдаванину Бальше за выходку его жены... Наконец, мемуарист сообщает о своем знакомстве с Пушкиным, о страхе показаться смешным, о том, как Пушкин смеялся над проделками героя вельтма-новской поэмы, как предложил Вельтману перейти "на ты" и упоминает удачный комплимент мемуариста Пушкину: "Пушкин, ты -поэт, а твоя жена - воплощенная поэзия". Воспоминания завершались риторическим вопросом: "Теперь где тот, который так таинственно, так скрытно даже для меня пособил развертываться силам остепенившегося странниксР" [1. С.284].
Укажем три мемуарных свидетельства 1838 года - Грена, Дуровой и Плетнева. Грен и Дурова продолжают тему, намеченную Вельтманом в последней фразе воспоминаний "Пушкин - наставник", но теперь она трансформируется в формулу "Пушкин - спаситель". Мистифицированные воспоминания Грена5 превращают Пушкина в "доброго юношу", который "как отец родной" опекает на ярмарке мальчиков (и среди них Грен); а воспоминания "кавалерист-девицы" Дуровой рисуют Пушкина в кругу семьи, заваленного всевозможными делами, но готового прийти на помощь "сестре по перу". Воспоминания Плетнева "вкраплены" в его статьи о Пушкине, написанные для "Современника", и отличаются "совмещением противоречий". Мемуарист говорит о всеобщей любви "товарищей" к поэту, называя главными чертами его характера прямоту, благородство, остроту и точность ума, а также рыцарскую честь, и в то же время указывает на отсутствие постоянства в труде, готовность в любой момент бросить свои занятия и предаться "ничтожным забавам". Однако развертывая
воспоминания далее, Плетнев оказывается в плену первой части своих воспоминаний: Пушкин рисуется им как настоящий труженик, имеющий строгий распорядок дня, полного трудов и занятий. Плетнев первым из мемуаристов вводит клише "няня поэта", хотя сразу и отмечает подлинного автора "няниного" текста - Языкова6. Плетневу принадлежит и честь разворачивания "осеннего мифа" пушкинского творчества: он подробно рассуждает о нелюбви Пушкина к ясной и солнечной осени и особом пристрастии к "туманам", "сереньким тучкам" и "продолжительным дождям" [1. С.253]. Сводя воедино сказанное о Пушкине, Плетнев прибегает к выражению "вид крайностей" о характере поэта.
Из полутора десятков воспоминаний, появившихся в 40-е годы, наибольшего внимания заслуживают воспоминания Н. Смирнова, Н. Гоголя, Б. Розена.
Смирнов, муж А.О, Смирновой-Россет, написал свои воспоминания в 1842 году на основании записей 1834 года; но опубликованы они были только в 1882 году. Он участвует в "дуэльном" "хоре" мемуаров; использует выражения "вертеп Геккерна и Дантеса", "презренный француз", говорит о заговоре знати, обиженной едкими эпиграммами Пушкина, называет Петра Долгорукого и князя Гагарина участниками этого заговора. Смирнов главным несчастием жизни Пушкина называет женитьбу, хотя прямо и не обвиняет ни в чем Наталью Николаевну. Рассказ Смирнова о характере Пушкина выстроен полемически по отношению к распространявшемуся, видимо устно, мнению о легкомыслии поэта. Смирнов идет далее Плетнева, доказывая, что легкость и поверхностность были лишь маской поэта, на самом же деле он соединял в себе редкие "блестящие качества". Мемуарист указывает, что слух о пушкинском легкомыслии распускали его "ложные приятели": <сБыв самого снисходительного нрава, он легко вступал со всеми на приятельскую ногу, и эта светская дружба, соединенная с откровенным обращением, позволяла многим думать, что они с Пушкиным друзья и что они коротко знают его мысли, чувства, мнения и способности. Эти-то мнимые друзья и распространили многие ложные мысли о нем и представили его легкомысленным и неспособным для трудов, требующих большого постоянства" [2. С.235]. Как видим, для мемуариста таким "ложным другом" оказывается и Плетнев (хотя Смирнов ссылается на его мнение, обосновывая тезис о серьезности и упорстве гения Пушкина). Однако влиять на характер мемуаров замечания Смирнова не могли - они были опубликованы 40 лет спустя.
Воспоминания о Пушкине Гоголя оказываются в рамках двух основных формул: "Пушкин - наставник" (в контексте гоголевских мемуаров эта формула развернется до библейского мифа "Бога"-Пушкина, вручающего "Моисею"-Гоголю "скрижали"-русскую литературу) и "Пушкин - истинный христианин, преданный царю". Гоголевские воспоминания относятся к числу недостоверных. Иногда он прямо обращается к мистификации - такова "история" стихотворения "К Н***". Под сомнением оказывается и его рассказ о пушкинском восклицании "Боже, как грустна наша Россия!" при слушании "Мертвых душ". Непосредственная реакция Гоголя на смерть Пушкина была неподдельным горем, но воспоминания о Пушкине писались согласно новым взглядам Гоголя на общественное назначение художника.
Барон Розен пишет свои воспоминания, создавая новую линию в мемуарах: о личных заслугах мемуариста перед Пушкиным. Правда, такой мотив можно усмотреть и в воспоминаниях Смирнова (история с камер-юнкерским фраком), однако, как мы уже отмечали, воспоминания Смирнова были тогда неизвестны. Розен подробно рассказывает о том, как он поправил пушкинский гекзаметр (не забывая добавить, что Пушкин потом говорил: "Вот этот стих мне барон подправил"). Он указывает на похвалу Пушкина в адрес своих произведений, подробно передает содержание бесед с Пушкиным, в которых он, барон Розен, предстает как прекрасный писатель и единственный перспективный драматург. Немалое место в мемуарах Розена занимают резкие нападки на "грубый и низкий" стиль Гоголя. Пушкин исчезает из этого свидетельства, оказывается "фоновой фигурой". Модзалевский в комментариях к "Дневнику Пушкина 1833-1835 гг." приводит ряд свидетельств о • Розене, изображающих его самовлюбленным и до наивности гордым человеком7.
Более десятка других воспоминаний 40-х годов принадлежат лицам, знавшим Пушкина очень мало, иногда даже столкнувшихся с поэтом лишь однажды. Большая часть воспоминаний 40-х годов появится в печати только в конце века, а кое-что даже только в середине двадцатого века. Здесь тоже намечаются определенные формулы "мемуарного текста". В. Межевич видел Пушкина во время визита последнего в университет, но считает своим долгом оставить воспоминание об этом событии. Булгарин немедленно язвительно отзовется по этому поводу, придравшись к описанию внешности поэта -"Межевич говорит о черных кудрях, а ведь они были каштановыми!"8 В то же время важно, что Межевич начинает формировать клишированное представление о внешности поэта, обязательной частью которого становятся кудри9, и замечание Булгарина лишь подтверждает
этот факт. А. Фукс, как и Межевич, помещает подробное развернутое воспоминание об одной встрече с поэтом. Однако ее мемуары - "образцовый" вариант воспоминаний о Пушкине: она старательно, до мельчайших подробностей воспроизвела весь день, проведенный Пушкиным в Казани: его разговоры, время, потраченное на осмотр различных достопримечательностей. Гораздо меньше места занимают ее личные впечатления о поэте (так, она не описывает его внешности, а лишь указывает на огромные ногти, длиной никак не менее полувершка). Важнейший эпизод ее воспоминаний - рассказ о предсказании Кирхгоф, первое печатное свидетельство этой истории. Р. В. Ие-зуитова указывает, что именно публикация этого письма Фукс к подруге может считаться инициативой, призывом ко всем современникам сберечь любые сведения о жизни великого поэта. Исследовательница также отмечает пафос восторженного почитания Пушкина в этих мемуарах [2. С.450] . Воспоминания Фукс оказываются образцом для всех тех, кто мимолетно сталкивался с поэтом. Уже в 1848 году "Литературная газета" публикует воспоминания некоего Ф. П-ва, юного поэта, просившего пушкинской протекции незадолго до смерти. Это воспоминание будет выдержано в тех же тонах, что и мемуары А. Фукс: подробное воспроизведение факта встречи с поэтом, восторженные слова о благодетеле, Пушкин назван ангелом; автор воспоминаний подробно рассказывает, как безутешно рыдал он на похоронах. Как видим, воспоминания Ф. П-ва продолжают линию мемуарных текстов в манере Дуровой, но в особенности Грена.
Воспоминание Н. Греча - это просто небольшое вкрапление в его статью "Нынешняя орфография" 1840 года, где он сообщает о том, что Пушкин в 1.827 году заинтересовался его "Грамматикой", делал разные замечания по этому поводу. Но это вкрапление интересно самим своим пафосом. Греч неслучайно предпосылает воспоминанию вопрос: "Знаете ли вы, кто еще из наших писателей был отличный грамматик, любил толковать о грамматике, старался решать затруднительные вопросы? - Пушкин!"10. Кроме Пушкина, любителями грамматики в статье названы Карамзин и Жуковский. Но они - само собой. А Пушкин - это сюрприз. И в то же время это высшая санкция. Греча надо считать одним из первых, кто использовал факты биографии и само имя Пушкина в целях "привязки" к собственной теме, ее "освящения", как использовались в советской науке имена Маркса, Энгельса, Ленина.
Наконец, еще одно появившееся в печати 40-х годов мемуарное свидетельство - это воспоминания М. Н. Макарова. Его мемуары считаются сомнительными, но все же включаются в основной свод
воспоминаний о Пушкине, поскольку содержат факты о детстве поэта. Густые ровные кудри, раннее пристрастие к литературе, почтительное отношение к дяде, острота о "рябчике" в адрес Дмитриева - таков небольшой перечень этих витиеватых воспоминаний. В них наблюдается еще одна новая черта - стремление рассказать о ранних годах Пушкина сквозь призму его гениальности и его трагической будущей судьбы (этого старательно избегает А. Фукс). Поэтому трудно судить, насколько объективен, например, такой фрагмент: "...ученый-француз Жиле дружески пожал Пушкину руку и, оборотясь ко мне, сказал: "Чудное дитя! Как он рано все начал понимать! Дай бог, чтобы этот ребенок жил и жил; вы увидите, что из него будет". Жиле хорошо разгадал будущее Пушкина, но его "дай бог" не дало большой жизни Александру Сергеевичу" [1. С.54]. Таким образом, мемуарные свидетельства 30-40-х годов задают ряд основных (рассчитанных на массовое звучание) линий "литературного" взгляда на Пушкина. Напомним, что сейчас мы анализируем только мемуарные свидетельства, специально подготовленные к печати.
В 50-е годы в пушкинской мемуаристике наступает знаменательный перелом. Это время начала "полевой" деятельности. Сама феноменальность мемуарной литературы о Пушкине (устные предания) говорит о многом. Своеобразие собираний фактов: никто не хотел писать, но многим было что порассказать. Воспоминания о Пушкине превратились в "Рассказы, записанные со слов...". Получился "отпушкинский" "Table Talk". 67 авторов мемуарных свидетельств зафиксировано у Вацуро (в издании 1974 г.), из них почти четверть (16) - дают устные рассказы. Это характеризует культ Пушкина в сознании "собирателей" (отправляющихся в "полевые" условия подобно энтузиастам-фольклористам). Далее эта традиция будет процветать и достигнет апогея к 100-летнему юбилею, когда армия журналистов кинется на розыски "свидетелей живых". Здесь явен психологический эффект: устный рассказ избегает столкновения с листом бумаги, не нужна маска автора (Бахтин), то есть не требует особого искусства (в прямом смысле), он более естественен, хотя "собиратель" потом может его и олитературить. .Устное повествование о Пушкине тем не менее входит в рамки жанра анекдота. Бартенев оказался у истоков создания пушкинских полевых записей. Это одно из проявлений самого настоящего культа, и не повторилось больше в отношении кого-либо другого, кроме Пушкина (Разумеется, существует множество мемуарных записей о других поэтах и писателях, например, Л. Толстом, который по числу мемуарных свидетельств в два раза превыша-
ет пушкинское мемуарное наследие, но нигде эта работа не принимала размаха "дела", причем дела всей жизни).
Еще один важнейший момент: друзья Пушкина чувствовали ответственность за создание настоящих, подробных воспоминаний о поэте, но никто из них не мог толком реализовать эту задачу. Соболевский придумал уловку о "молчании"; этому предшествовала настоящая "перепалка" друзей Пушкина, сваливающих друг на друга ответственность за создание настоящих мемуаров о Пушкине11. "Друзья поэта" оказались беспомощны как мемуаристы именно потому, что задача была слишком огромной, и чем далее в глубь времени отодвигалась пушкинская эпоха, тем величественнее вырисовывались ее контуры. В. Э. Вацуро точно отмечает, что фигура Пушкина требовала концептуального освещения. Никто из друзей Пушкина не мог подняться на такую высоту.
Появление в это время юного Бартенева (в 1851 году, когда он приступил к своей подвижнической деятельности, ему было 22 года) оказалось настоящим спасением. Вот почему с таким азартом "пушкинский круг" начинает доставлять материалы первому пушкинисту, Шевырев, Плетнев, Соболевский оказывают Бартеневу всевозможную помощь, пишут рекомендательные письма к разным лицам; Чаадаев беседовал со студентом Бартеневым о Пушкине 13 часов подряд; Нащокин показал ему пушкинские письма... Бартенев оказался центром всей деятельности в стране, связанной с собиранием "материалов для биографии". Но у него был конкурент - П. В. Анненков. Конфликт вокруг воспоминаний Павлищевой12 достаточно показателен: воспоминания о Пушкине превращались в самый настоящий фетиш, эквивалент капитала. От противостояния Бартенева и Анненкова было два шага до настоящей битвы армии журналистов за "пушкинскую информацию" в период с 1880 по 1899 год. За три года Бартенев собрал такие значительные материалы, что писал Плетневу: "Не без основания думаю, что издание Анненкова не совсем уничтожит мои труды... Хочу с ним состязаться в любви к Пушкину и во внимательности к его творениям"13.
Разумеется, противостояние "фольклориста" и "подвижника" Бартенева "профессионалу" и "официальному хранителю" бумаг Пушкина Анненкову не шло на пользу отечественной пушкинистике. Каждый из них видел в другом досадного конкурента, и вместо того, чтобы объединить свои усилия, они продолжали конкурировать. Об этой ситуации точно сказал С. Соболевский: "Удивляюсь мелочности наших литераторов и их жадности! Как не делиться тем, что есть и что знаешь?"14 Сбор материалов для биографии Пушкина шел своим
чередом. Как Анненков, так и Бартенев оказались авторами "знаковых" книг "пушкинского текста". Таковы "Род и детство Пушкина" и "Пушкин в Южной России" Бартенева; таковы "Материалы для биографии Пушкина" и "Пушкин в александровскую эпоху" Анненкова. Однако ни одна из этих книг не была более или менее удовлетворительной научной биографией поэта. Время для возникновения такой биографии еще не настало.
Бартенев и Анненков точно понимали свою задачу - собрать материалы, не упустить уходящих навсегда свидетелей жизни Пушкина. .. 50-е годы оказались десятилетием, когда материалов таких было собрано множество. В то же время в это десятилетие книги Бартенева и Анненкова только появлялись; они не могли еще "затмить" собой воспоминания современников, стать готовыми образцами для пересказа. Теперь не так существенно, когда мемуарное свидетельство было "введено в оборот": попав в руки биографа, оно уже "попадало в свет" как часть составляемой биографии Пушкина.
1850-е годы, с одной стороны, продолжают существующую мемуарную традицию (воспоминания Ф. Вигеля вполне соотносимы с воспоминаниями Плетнева, но, разумеется, производят впечатление неприятно льстивых и двуличных), а с другой стороны, возникают и новые повороты. Так, активизируется жанр устной новеллы-анекдота о Пушкине. В этот период мы обнаруживаем рассказы о ночи с Долли Фикельмон (П. Нащокин), историю о тридцатилетии поэта (чествовании его в Тифлисе - К. Савостьянов), истории о детстве поэта (Павлищева), рассказ кучера о жизни Пушкина в Михайловском и т. п. "Анекдот" о Пушкине начинает занимать прочное место в воспоминаниях современников. Рассказ П. Парфенова, кучера Пушкина в Михайловском, открывает серию воспоминаний "простых людей", знавших поэта. Таков и рассказ Н. Берга о дочери Арины Родионовны, Марье, живущей в селе Захарово. К этому же типу воспоминаний можно отнести запись Зеленецкого рассказа одесского извозчика, возившего Пушкина на дачу в Рено и неосторожно просившего поэта расплатиться с ним (а Пушкин гнался за ним с бритвой, что по мнению Зеленецкого, давало ему "респект" простого народа15). Характерная, хлестаковская линия воспоминаний продолжается в это время, хотя и не столь уж активно: таковы воспоминания К. (Скарлата) Прункула (Что, Пушкин? - Да так); на них мигом последовало гневное разоблачение В. П. Горчакова1 .
В это же время собирательская деятельность Бартенева и Анненкова активизирует современников Пушкина писать о нем свои воспоминания. И они появляются: Л. С. Пушкина, М. А. Корфа, В. П.
Горчакова; А. П. Керн, А. О. Смирновой-Россет, В. А. Соллогуба, И. И. Пущина, П. Катенина. Это "золотой фонд ' мемуарных свидетельств. Все эти воспоминания отличаются целями, которые ставили перед собой их авторы. Особняком стоят воспоминания М. А. Корфа. Напечатаны полностью они были только в 1899 году, но Корф составлял их для Анненкова, который не только использовал факты, приведенные Корфом, но и "принял тезис о "двоякости Пушкина", хотя и в несколько смягченном, психологически более тонком понимании" (Я. Л. Левкович). Этот тезис был выдвинут не впервые и означал, что Пушкин-поэт (великий) страшно отличался от Пушкина-человека (ничтожество). Полемику с этим тезисом (тогда еще никак не заявленном, но, по-видимому, являющимся "общеизвестным мнением") вел еще Плетнев в своих статьях о Пушкине 1838 года. Но у Корфа мысль о "двоякости Пушкина" высказана категорически и совершенно однозначно. Резкое отношение к памяти поэта, пристрастная интерпретация его поступков, низкая оценка того, что сделал Пушкин в литературе не имеют аналогов в мемуарных сочинениях о поэте. Пафос воспоминаний Корфа вполне сводим к формуле "Ну и что такого, что Пушкин?", которая позднее будет иметь целую армию адептов. Близко к позиции Корфа оказывается и воспоминание К.А. Полевого. Он старательно разворачивает факты общения Пушкина с А. Орловым ("трактирным писакой"), хотя и отдает дань славе и популярности великого поэта (впрочем, как и Корф, главный тезис которого - величие Пушкина-писателя и мелочность его как человека).
Остальные "развернутые" воспоминания современников этого периода отличаются соблюдением уже сформированной "нормы": припоминания мельчайших подробностей, связанных с жизнью поэта, восстановлением хронологических подробностей, обозначением роли Пушкина в своей судьбе и своей роли - в его. Новым можно считать стремление дать "комментарии" к различным произведениям Пушкина (это явилось результатом деятельности Бартенева и Анненкова, для которых важно было установить адресатов стихотворений, обстоятельства создания разных произведений и т. п.). Каждый мемуарист стремится именно "собрать сведения", воспоминания приобретают вид "ответов на вопросы". Это, с одной стороны, снижает литературность воспоминаний (хотя заметки И. Пущина строго выдержаны в жанре повести о поэте), с другой стороны, придает большую достоверность воспоминаниям, заставляет их авторов сосредоточиться на припоминании всего, что связано с именем великого поэта. В некоторых воспоминаниях этого периода очевидна невозможность дать "очищенный" от наслоений времени образ эпохи. Так, И, Пущин вос-
клицает, что "горячо обнял" няню поэта, воспетую им в его стихах (тогда как стихи о няне и соответствующая глава "Евгения Онегина" появились значительно позднее приезда Пущина в Михайловское), а Ф. Вигель постоянно указывает, что с самой первой минуты, как он увидел юного Пушкина, он предчувствовал его гениальность. "Женские воспоминания" отличаются (естественно) высокой степенью недоговоренности, когда на первый план выступают факты обожания поэта, стихи, посвященные даме и т. п. Ряд воспоминаний связан со стремлением просто исправить неточности в "Материалах для биографии" Бартенева. Характерно, что П. Катенин, например, завершив воспоминания о Пушкине, прибегает к апострофе: "Прости меня и ты, милый мой, вечнопамятный A.C.! Ты бы не совершил, даже не предпринял неблагодарного труда Ломоносова не достало бы твоего терпенья; но ведь и то молвить: ты белоручка, столбовой дворянин, а он был рыбачий сын, тертый калач. Скажи, свет мой! Как ты думаешь, равен ли был твой гений гению старика Державина, от которого ты куда-то спрятался на лицейском собраньи? Пусть потомство поставит вас в меру. Во всяком случае благодари судьбу: ты родился в лучшее время; учился, положим, "чему-нибудь и как-нибудь", да выучился многому: умному помогает бог. Твои стихи не жмутся в тесном кругу России наших дедов; грамотные русские люди читают их всласть; прочтут и чужие, лишь бы выучиться им по-нашему; а не учатся покуда оттого, что таких, как ты, немного у нас. Будут ли? Господь весть!. "[1.С. 195].
Обобщая деятельность мемуаристов 50-х годов, можно точно отметить, какие представления о Пушкине все активнее вводились в оборот. Это, прежде всего, миф о няне поэта и все, что связано с народностью Пушкина. Далее, в оборот вводится, наконец (но не в "Материалах" Анненкова и Бартенева), история о саранче.
В 60-е годы выступают последние "свидетели живые": Вульф, Липранди, Данзас, доктор Рудыковский, Ф. Н. Глинка. Дистанция во времени все увеличивается, но полной откровенности в воспоминаниях ждать не приходится... В этот же период множится число воспоминаний тех, кто был слишком юн в годы жизни Пушкина: М. И. Осипова, И. С. Тургенев, Облачкин и др. К этой поре относятся и записи рассказов Вяземских (Бартенев беседовал с ними о Пушкине постоянно). Интересное свидетельство этой поры: М. Н. Лонгинов отмечает, что письма Пушкина к его отцу (деловые) не сохранились -одесские дамы разорвали их на клочки, потому что каждой хотелось иметь автограф великого поэта. Это культовое проявление кажется вполне симптоматичным.
Не выделяя теперь хронологические рамки, составим "содержательный" свод воспоминаний о Пушкине по мере их появления или обнародования:
1) информация о событиях жизни Пушкина и его характере (Вяземские);
2) "критика" поэта за его легкомысленность; нелестные отзывы о нем (Вяземский, Комовский, Скальков-ский). Жесткие отзывы Вяземского о Пушкине (во всяком случае, достаточно сдержанные) говорят сами за себя;
3) новые анекдоты о Пушкине и вокруг него (А. Каратыгина, П. Вяземский, безымянный автор о Павле и Петре, Пушкин и нищие со слов крестьян, Малоархангельская история);
4) "Детские воспоминания" (П. Вяземский, Вас. Томилин со слов внука), О. Павлищева (со слов сына), племянник Энгельгардта, дочь Николая и др.);
5) полуапокрифы (Татьяна Демьянова, Е. Францо-
ва).
Печатать "апокрифы" становится вполне нормой. Публикации о Пушкине в "Русской старине" приобретают все более анекдотический характер. Обрастает легендами пребывание Пушкина в Михайловском (А. Вульф с возмущением говорит о том, что не могло быть такого, чтобы Пушкин все время в русском костюме там разгуливал; он очень щепетилен был в одежде). Тем не менее "со слов внука" Василий Томилин свидетельствует о Пушкине, окруженном, как цветами, девичьими сарафанами. Сравним, например, запись в дневнике опочецкого мещанина И. И. Лапина: "1825 год. 29 майя в Св. Горах был о девятой пятницы., и здесь имел щастие видеть Александру Сергеевича Г-на Пушкина, который некоторым образом удивил своею одежною, а на прим. У него была надета на голове соломенная шляпа, в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с железною в руке тростию, с предлинными чор. бакинбардами, которые более походят на бороду так же с предлинными ногтями, с которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом я думаю около '/г дюжин" (Софийский Л. И. Город Опочка и его уезд в прошлом и настоящем. 1414-1914. Псков, 1912. С. 203; см. также [1. С.530-531]. "Крестьянские истории" продолжаются и Акулиной Скоропостижной и Иваном Павловым. Ряд журналистов "находят" этих свидетелей. Разные интервью говорят об одном и том же: для крестьян "господа" с их расспросами - вид бизнеса. Акулина Скоропостижная (которую Иван Щеглов-Леонтьев "раскрутил" до признания в не-
двусмысленном способе собирания грибов вместе с Пушкиным; кроме него - Шведер, Мошин) настойчиво рассказывает о "подаренных ее батюшке Пушкиным" десятинах, бумага на пользование которыми сгорела во время пожара, а рассказ Ивана Павлова обрастает все новыми отважными подробностями: речь идет об отъезде Пушкина с фельдъегерем, и здесь не обходится без крепкого словца. Не зря П. А. Вяземский мечтал о создании русской энциклопедии анекдотов и отмечал: "Соберите все глупые сплетни, сказки, и не сплетни и не сказки, которые распускались и распускаются в Москве на улицах и в домах. .. выйдет хроника прелюбопытная. В этих сказах и сказках изображается дух народа... У нас литература изустная"17.
Своим чередом идет дальнейшее расследование дуэльного вопроса, вплоть до откровенностей Трубецкого, заявляющего о гомосексуальных отношениях Геккерна и Дантеса (впрочем, информация об этом была записана еще Анненковым (но не предана гласности): "Гекерен был педераст, ревновал Дантеса и потому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма анонимные и его сводничество"18. В то же время появляются резкие свидетельства нелицеприятной роли Николая и двора в этой истории. Ф. Н. Глинка писал Бартеневу 3 апреля 1866 года: "...время еще не пришло открывать всю подноготную, потому с некоторой сдержанностью я расскажу, сколько можно короче, как дело было"19. На этом фактически мемуарная деятельность вокруг пушкинского имени останавливается - в XX в. будет идти публикация особо щепетильной части воспоминаний, но все они создавались в XIX столетии,
Формирование основного свода мемуарных свидетельств о Пушкине, таким образом, оказывается еще одной страницей пушкинского мифа - сложного комплекса искажений реальности, которые объясняются глубинными механизмами восприятия личности поэта20.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Литература. М.: Книжная палата, 1988. Т. 5. Ч. 1. Всего 158 мемуарных свидетельств.
2. Эртель В. А. Из воспоминаний // Пушкин в воспоминаниях современников. Л.: ГИХЛ, 1950. С.147.
3. Письма Жуковского подробно рассмотрены в литературоведении. См.: Щеголев П. Е. Жуковский в заботах по делу Пушкина // Ще-голев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М.; Л., 1928. С. 213-233; Левкович Я. Л. В. А. Жуковский и последняя дуэль Пушкина // Пушкин: исследования и материалы. Л.: Наука, 1989. T. XIII. С.
146 - 156; Иезуитова Р. В. Письмо В. А. Жуковского к С. Л. Пушкину о смерти поэта: к истории текста // Там же. С. 157-168; Жуковский о дуэли и смерти Пушкина II Иезуитова Р. В. Жуковский и его время. Л.: Наука, 1989. С.270-278 и др.
4. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1974. В дальнейшем в тексте указываются том и страницы по этому изданию.
5. Книга воспоминаний о Пушкине. М., 1931. С. 41-46.
6. Стихотворение Языкова "Свет Родионовна, забуду ли тебя?" появилось в "Северных Цветах" в 1827 году; пушкинский "Зимшш вечер" в 1830; "Подруга дней моих суровых" была опубликована только в анненковском издании.
7. Дневник А. С. Пушкина 1833-1835 гг. с комментариями Б. Л. Мод-залевского, В. Ф. Саводника, М. Н. Сперанского. М.:Три века, 1997 (репринт 1923 года).С. 120-121.
8. Северная пчела. 1842. № 221. 3 октября.
9. [Межевич В.] Колосья. Сноп 1. СПб., 1842. С. 16-18.
10. Алексеев М. П. Забытое воспоминание о Пушкине Н. И. Греча // Временник пушкинской комиссии. 1974, Л,: Наука, 1977, С. 109— 112.
11. В. Э. Вацуро называет эту перепалку "странными перекличками-диалогами"; однако очевидно, что каждый участник эпистолярных "выяснений отношений" (Плетнев, Шевырев, Жуковский, Вяземский, Погодин, Чаадаев) пытается переложить ответственность со своих плеч на чужие.
12. См. подробно об обстоятельствах этого дела: Модзалевский Б. Л. Работы П. В. Анненкова о Пушкине // Моздалевский Б. Л. Пушкин и его современники. СПб.: Искусство - СПБ, 1999. С. 443-471.
13. Бартенев П.И. О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников / Сост., вступ. ст. и примеч. А. Гордина. М.: Сов. Россия, 1992. С. 19.
14. Модзалевский Б. Указ. соч. С, 463.
15. Зеленецкий К. П. Сведения о пребывании Пушкина в Кишиневе и Одессе//Москвитянин. 1854. Т. III. № 9. Май. Кн. 1. Отд. V. С. 16. (Книга воспоминаний о Пушкине. С. 251).
16. Книга воспоминаний о Пушкине. С. 172-177.
17. П. А. Вяземский. Записные книжки. М.: Русская книга, 1992. С. 139-140.
18. Модзалевский Б. Указ. соч. С. 483.
19. Бартенев П. И. О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников. М.: Сов. Россия, 1992. С. 456.
20. См.: Загидуллина М. В. К вопросу о массовом восприятии феноменов искусства (как читают Пушкина сегодня) // Два века с Пушкиным: Материалы Всероссийски научно-практической конференции. 17-18 февраля 1999 г. Ч. 2, Оренбург: ОГПУ, 1999. С. 183-185.
В.Кузнецов
"АДА, ИЛИ РАДОСТИ СТРАСТИ" В. НАБОКОВА: РОССИЯ И АМЕРИКА - НОВЫЙ ВЗГЛЯД
По словам В. Ерофеева "проза Набокова призвана < . > преодолеть противоречие ("Воспоминание о рае драматично й сладостно одновременно"), тем самым превращаясь не просто в воспоминание, но и обретение рая, доступное в акте творчества"1. Соответственно, финал этого обретения рая - "Дар". Но это также и итоговое произведение для всего русского творчества Набокова, в котором можно найти почти все когда-либо встречающиеся в других романах и рассказах мотивы и темы, в "Даре" все они по-своему или усиливаются, или переиначиваются.
То же мы видим и в "Аде". А. Зверев верно указывал на тождественность этих текстов, недаром, отмечал исследователь, они (романы) сходны даже буквами названий: ДАР - АДА. В романе 1969 года автором переплавлено, травестировано и "проавтокомментировано" почти все его английское творчество, начиная с 1939-го, с "Себастьяна Най-та".
"Ада" стала этапным произведением также и для одной из центральных тем американских романов писателя - темы Россия и Америка. Особенность раскрытия этой темы в анализируемом романе в том, что здесь автор предпринимает достаточно смелое, необычное для собственных предыдущих романов, но в то же время четко укладывающееся в его философию и эстетику, решение. Он соединяет, сливает в фантастический симбиоз два топоса, которые раньше были однозначно разделены, полярно разделены - Россию и Америку. Но это, естественно, не просто механическое соединение, это - творческое воплощение давней грезы, видения, неясно вычерченного на призрачном фоне фантазии: "Кажется, уже с 20-х годов и поэзию мою, и прозу посещает некое видение печального царства в далеких краях. С собственным моим прошлым оно никак не связано"2. Идея о счастливом царстве очень сходна с теорией известного американского набоковеда
