CC BY
208
В. М. Павлов
К вопросу об отношениях лингвистики и психологии
В статье рассматривается вопрос о соотношении языка и речи, начиная с работ Ф. де Соссюра и заканчивая их определением в современной лингвистике и психолингвистике. Уточняются основные единицы языка и речи. Очерчивается круг объектов изучения лингвистики и психолингвистики.
Ключевые слова: язык и речь, Ф. де Соссюр, лингвистика языка и речи, слово и лексема, объект лингвистики, объект и предмет психолингвистики
Фердинанд де Соссюр, провозгласивший, что объектом лингвистики является «язык в себе и для себя», заложил основу современной подлинно научной лингвистики? Мы представили это мнение в виде вопроса. Положительный ответ на него получил в XX веке широчайшее распространение. Вместе с тем, вокруг этого вопроса и позиции самого Соссюра по отношению к нему накопилось много путаницы. Соссюр не прояснил однозначным образом в «Курсе общей лингвистики» свое понимание объекта лингвистики — языка. С одной стороны, элементарная «клеточка» языковой системы, а именно языковой знак, определяется как целиком — в плане соединения («ассоциации») акустического образа и «понятия»— психическое образование («язык отлагается в нашем мозгу»), а лингвистика как часть семиологии входит в состав психологических дисциплин [де Соссюр 1977: 52, 53, 57]; с другой стороны, «язык, отличный от речи, составляет предмет, доступный самостоятельному изучению», причем «язык»— «это речевая деятельность [langage] минус речь» [там же: 53, 109]. Ср. также определение речи как явления индивидуального в противоположность социальности языка; в результате психологию — наряду с антропологией, нормативной грамматикой, филологией «и т. д.» — «мы строго отграничиваем от лингвистики» [там же: 47]. Нельзя не усмотреть противоречия между привязкой языка к мозгу и «строгим отграничением» лингвистики от психологии. Соссюр стремится преодолеть это противоречие, подчеркивая социальность языка в отличие от индивиду-
ального характера «речевой способности» и, соответственно, всякой речи.
Теоретическое наследство Соссюра разрабатывалось, в основном, тремя научными школами — пражской, американской и копенгагенской. Только одна из них, пражская (в которой значительную роль играли русские эмигранты — последователи Бодуэна де Куртенэ), сумела возвыситься до понимания того, что столь привлекательные соссюровские дихотомии, включая, в частности, противопоставление языка и речи, представляют собой результат вычленения аспектов единого целого, которые не только подлежат дифференциации и изолированному рассмотрению («лингвистика языка» и «лингвистика речи»), но на следующем этапе изучения могут и должны стать предметом синтеза — в многоаспектное представление «природы» объекта под названием «язык», точнее — «язык-речь» (по-немецки — «Sprache» в доссосюровском нетерминологическом понимании этого слова). Относительно других структуралистических направлений мы ограничимся упоминанием того, что в них, напротив, доминировал в каждом случае один аспект языко-речевой действительности, наиболее показательным образом — в американском дескриптивизме, стремившемся «отвлечься» в описании языка от всякой «семантики».
Стоит ли вообще вспоминать сегодня этот этап развития лингвистических воззрений? В моей памяти хранятся эпизоды, относящиеся к концу 50-х — 60-х годов, когда при моих публичных выступлениях критике подвергались аргументы, в которых упоминалось «языковое сознание» или просто
«сознание». Велся бой с «психологизмом», за чистоту собственно лингвистического подхода к языковому материалу. А. А. Леонтьев, основатель отечественной психолингвистики, наделил статусом ее объекта «языковую способность» индивида и — естественно, его же — «речевую деятельность»; «язык» же (языковая система как «языковой стандарт») как явление социального порядка остается, по А. А. Леонтьеву, в ведении лингвистики как таковой [Леонтьев 1965: 53-60].1 Это подразделение воспроизводит противопоставление (социального) «языка» и (индивидуальной) «речи» у Соссюра, оставляя без ответа вопрос о том, где и каким образом осуществляется то сопряжение социального и индивидуального, которое обеспечивает функциональную эффективность речевой деятельности, всегда диалогической. Очевидно, что это сопряжение имеет место, и единственное звено структуры процесса речевого взаимодействия, в котором этот синкрет социального и индивидуального может быть локализован — это индивидная человеческая голова с встроенным в нее прижизненно формирующимся языком как органом речи. Диалектическая мысль представляет себе на этом этапе «кодовых переходов» [Жинкин 1964] так называемое «раздвоение единого», и ничего неожиданного и невероятного в этом нет, и это не единственное «раздвоение единого», с которым лингвисту (и психолингвисту) приходится иметь дело, ср. из фундаментальных проблем проблему взаимосвязи
1. В порядке модификации разработанных Л. В. Щербой положений о «трояком аспекте языковых явлений» А. А. Леонтьев предложил триаду «языковая способность» - «языковой процесс»- «языковой стандарт» (последнее звено этой триады совпадает с «языковой системой» Л. В. Щербы и представляет «язык» как явление социальное). Существенно, что А. А. Леонтьев, определяя «психолингвистику» как «теорию речевой деятельности» [Леонтьев 1967: 111], вместе с тем вслед за Э. В. Ильенковым настаивал на широком понимании психологии как науки «об активном отношении общественного человека к миру во всех формах этого отношения — как непосредственно производительной, так и теоретической, и во всех формах детерминации этого отношения», что влекло за собой признание объекта лингвистики частью предметной области психологии [там же: 110].
универсально-языкового и конкретно-языкового (идиоэтнического) в семантическом содержании речевых образований (глубинных и поверхностных структур) [Михайлов, Павлов 1991].
Казалось бы, о времени, когда исходные положения были упорядочены весьма прямолинейным соотношением «индивидуальная языковая способность» (со всей ее психологической подоплекой) — «социальная языковая система» («в себе и для себя»), можно было бы уже и забыть. Однако время от времени раздаются голоса сторонников такого разгораживания предметных областей лингвистики и психолингвистики, при котором они принципиально не пересекаются (или пересекаются лишь в самой незначительной мере). Соссюр воздерживался от того, чтобы причислять психику к явлениям «внелингвистического» порядка (ср. в «Курсе» главу «Внутренние и внешние элементы языка»). Авторы же одного из новейших «Введений в языкознание», напротив, идут в отстаивании самобытности объекта языкознания дальше Соссюра. Они относят психолингвистику к дисциплинам «внешней лингвистики», в которых «язык изучается в его связи с внешними, внеязыко-выми факторами» [Глинских, Петрова 2005: 9]. Исходная посылка, на которую опирается это положение, нам уже знакома. Это окаменелое до неподвижности противопоставление индивидуального и социального: «Язык и речь соотносятся как социальное и индивидуальное, как общее и единичное, как устойчивое и подвижное ...» [там же: 18]. Не менее определенно высказывается по аналогичному поводу И. А. Стернин: «Уровень традиционного лингвистического описания языкового сознания предполагает обобщенное описание значений и употреблений языковых единиц и структур в отвлечении от психологии говорящего человека и психологической реальности выполняемого описания» [Стернин 2003: 264].
Независимо от того, придерживаться или не придерживаться этой «традиционной» позиции, зададим себе вопрос, возможно ли вообще «отвлечение от психологии» при обращении к языку в каких-либо его проявлениях. В теоретических конструкци-
ях можно, разумеется, ради концентрации на одних сторонах предмета исследования отвлекаться (на определенных этапах исследовательской работы) от любых других сторон того же объекта. Но сейчас речь идет об «объемном», «синтетическом» онтологическом образе объекта, от которого исследование отталкивается и к которому оно по его завершении приходит. Критическое значение имеет, с этой точки зрения, локализация — вслед за Соссюром — языкового знака, этой элементарной составляющей языковой системы, как психофизиологического образования в мозгу человека. Излишне напоминать, что это положение и опиралось на достижения дососсюровской нейрофизиологии, и в дальнейшем получило многочисленные экспериментальные и клинические подтверждения с этой стороны. Нет никаких оснований подвергать сомнению положение о том, что языковой знак представляет собой соединение «означающего» и «означаемого» как акустического образа и некоего познавательного образа той или иной «вещи», а такое соединение принципиально возможно только в виде целостных единств однопорядковых явлений — следовых состояний нервно-мозговой ткани, представляющих собой материальное представительство — воплощение обеих сторон знака — означающего и означаемого. В связи со сказанным логика «языка» как некоей объективной данности, из которой устраняются всякие «лица необщие выраженья», неумолимо навязывает представление о том, что «язык» целиком и полностью содержится там, откуда его посредством обобщений «извлекает» тот, кто его описывает, а именно в речи [Смир-ницкий 1954]. При этом игнорируется тот, в общем, простой до самоочевидности факт, что как раз на том участке канала связи между коммуникантами, на котором «речь» доступна восприятию посредством органов слуха и / или зрения, означающее знаков, их акустическая и / или графическая сторона, выступает — в интерсубъективной среде — самостоятельно, вне непосредственной связи с означаемым. Означающее на этом этапе перекодировок не «транспортирует» свое означаемое, а служит сигналом соответствующей связи в голове отправителя
речи как связи состоявшейся и возбудителем аналогичной связи в голове адресата речи как ее цели [Павлов 1968]. Так что человек, описывающий язык, не «извлекает» языковые единицы из речи других людей, ему приходится реконструировать двусторонний языковой знак в собственной голове на основе всех данных, которыми он для этого располагает.
Особенность — в смысле особности — языкознания состоит не в мнимой внепо-ложности языка как объекта этой науки по отношению к психологии и, в конечном счете, к нейрологии, а в том, что языкознание «берет» общий объект этих наук с его социально значимых аспектов, сторон, составляющих, которые проявляют свою существенность и сущность в процессах речевой деятельности (речемышления и коммуникации). Любая операция над речевым материалом, начиная с выделения в нем отдельных единиц, выполняется с учетом их значений (понимать ли под «значением» образ означаемого явления или связь означающего с означаемым). Слово «связь» вообще широко эксплуатируется в лингвистических текстах. Например, слова объединяются друг с другом (в парадигматическом плане) в группы синонимов, антонимов, в гипо-гиперонимические и /или тематические сообщества и т. п. на основе соответствующих «связей», и эти связи выявляются в (направленном или ненаправленном) психологическом ассоциативном эксперименте, ибо они и представляют собой ассоциации — психические феномены, за которыми стоят пока еще во многом загадочные, но несомненно «отприродно» нейрофизиологические механизмы. Укажем еще на одну сферу операций, осуществляемых универсально, в ходе всякой речевой деятельности. Это соблюдение нормативных предписаний, обеспечивающих «правильность» речи. Несущественно, сформулированы ли эти предписания и внедряются ли они посредством школьного обучения, или же они просто традиционно наследуются и закрепляются в социальном масштабе в ходе массовой языковой коммуникации, даже дописьменной и внеписьменной, но они (как правило, подсознательно) присутствуют в коллективном
языковом сознании и играют в речевом процессе роль контрольной инстанции — дополняясь обратной связью и при необходимости коррекцией речи. Различение правильного и неправильного в речи требует применения эталонных образцов, включаемых в речь языковых элементов, и эти эталоны могут пребывать только в мозгу говорящих людей, больше им просто негде быть.
Теперь я позволю себе остановиться на примерах работы над общепризнанно лингвистическими задачами, в ходе которой аргументы «от психических процессов» играют решающую роль В чем состоит специфика имени собственного? Известно, что «всякое слово обобщает». Обобщение предполагает в качестве предпосылки наличие некоторого множества явлений, причем осуществляется отвлечение от индивидуальных особенностей отдельных представителей такого множества, и в его «коллективном портрете» объединяются только их общие признаки. Имя собственное, во всяком случае, на первый взгляд, такой трактовке не поддается: оно закреплено за единичным объектом, и именно в этом его специфика. Однако Л. В. Щерба связывает с именем собственным — помимо функции своеобразной «этикетки» единичного предмета — как минимум указание на «понятие, под которое подводится данный предмет», а далее также и «вторые, «нарицательные» значения собственных имен». Условие наличия такого «второго» значения собственного имени — его «общеизвестность». И Л. В. Щерба формулирует в порядке пробного образца общеязыковое нарицательное значение имени Ньютон: «один из гениальнейших умов человечества, заложивший основы современного знания в области точных наук» [Щерба 1974: 278-279]. Обратим внимание прежде всего на «общеизвестность». Это слово в рассуждении Л. В. Щербы может остаться незамеченным, но в нем-то как раз суть дела. В значении имени собственного, как и в значении имени нарицательного, обобщаются не признаки объектов действительности как таковых, а признаки, содержащиеся в ментальных отражениях этих объектов, и в этом отношении различие между единичностью и множественно-
стью объектов в реальной действительности становится иррелевантным. Исследователь так и оценивал имя собственное, усматривая в нем общие с именем нарицательным черты. Его примеры — Австралия, Людовик XIV, Хлестаков — свидетельствуют о том, что он подходил к вопросу с позиции общенациональной и, более того, так сказать, общенационально-литературной «общеизвестности» имени собственного. Дополнить рассуждения Л. В. Щербы следует в том направлении, что принципиально содержательны аналогичным «нарицательным» образом и имена типа Вася, Нина или Тобик, Мурка и т. п., хотя множества обобщаемых образов соответствующих объектов и ограничиваются в пределе двумя их отображениями в сознании, например, членов одной семьи.1 Не просто зафиксировать, но объяснить появление в языке производных слов типа обломовщина или аракчеевский (режим) невозможно без обращения к психическому аспекту языкового — двустороннего, артикуляторно-семантического, обобщения.
Приведу еще один пример, так сказать, лингво-психологической работы, направленной на решение традиционно лингвистической задачи. Словосложение числится за «словообразованием» как одной из лингвистических дисциплин, имеющих свой особый объект изучения и описания. «Слово» привычным образом сопрягается с представлением единицы «словарного состава». В науке присутствует цепочка устойчивых ассоциаций: «слово» — «словарный состав» — «язык» (не «речь»). Столь же устойчиво представление о том, что «слово» — в универсальном, общеязыковом плане — выступает как элементарная синтаксическая единица: предложение (не говоря уже о словосочетании) строится (или состоит) из слов. Есть, однако, языки, которые некоторыми своими проявлениями плохо согласуются с очерченны-
1. Существует еще одна плоскость рассмотрения проблемы обобщенного образа объективно единичного предмета, а именно плоскость обобщения множества образов, «снимаемых» с одного и того же объекта в разных точках времени и пространства. Этот аспект затронутой темы лишь дополняет общую картину соотношения общеязыкового значения имени собственного и множественности ментальных отражений референта имени собственного.
ми представлениями о структуре языковой системы. В этом теоретическом контексте сначала возникает имеющий касательство к любому языку вопрос о словосочетании как лексической единице, столь же элементарной по отношению к предложению, сколь и отдельное слово; о некоторых словосочетаниях постоянно и с полным на то основанием говорят как о «готовых». Уже на этом этапе вырисовывается необходимость различить «слово» как особый тип морфологических образований и «лексему» (лаконический вариант термина «лексическая единица») как понятие, охватывающее разные типы единиц, элементарных в их отношении к синтаксису. Но есть и языки, в которых не всякое морфологическое слово элементарно в этом отношении. Сложное слово вообще обладает определенным сходством с синтаксической конструкцией, поскольку оно состоит (минимум) из двух частей, так или иначе сводимых к самостоятельным лексическим единицам (плюс определенное отношение между ними). Это сближение достигает максимума выраженности, когда словосложение не ограничивается производством единиц, само возникновение которых обусловлено социальной потребностью в новой (на этот раз сложносоставной) лексической единице, а отвечает только некоторой индивидуально-ситуативной потребности выражения (что и становится узаконенной нормой употребления конструкции сложного слова). Таков немецкий язык. В книге «Das Wunder der Sprache» В. Порциг упоминает тезис Гераклита о «Vorgangscharakter der Gegenstände». Грамматический синоним этого композита принимает форму предложения die Gegenstände sind Vorgänge. С одной стороны, сложное слово оказывается функционально эквивалентным на этот раз даже не словосочетанию, а предложению (предложению тождества). С другой стороны, конкретная конструкция с опорным членом — charakter (и зависимым генитивом) не имеет как-либо определимых границ лексико-сематической «емкости», соответствующий элемент языковой системы улавливается в виде формулы x-charakter des y при отсутствии лексико-семантических ограничений переменных x и y. «Полусинтаксический» характер немец-
кого словосложения повлек за собой такое усиление момента члененности композита на составляющие, что (начиная примерно с XVI века) стало возможным и соединение при посредстве композитного «шва» слова со словосочетанием; и местоименные «подхваты» первого или второго члена композита в изоляции от его противочлена. Ср., например, Brot- und Eifrühstück (Th. Mann. Buddenbrooks); несводимо к * Brotfrühstück und Eifrühstück; zerrissene Matratzenhaufen (H. Fallada. Wolf unter Wölfen); zwei Kugeleinschläge, von denen eine... (A. Seghers. Transit). Само различение композитов «словарных» и «речевых»— отграничение воспроизводимых языковых единиц от продуцируемых по ходу формирования высказывания — базируется на обращении к характеристикам процесса порождения высказывания, к речевой деятельности и вне такого обращения невозможно. Лингвист не превращается при этом как бы «на время» в психолингвиста, он является психолингвистом с самого начала. Позволю себе в завершение цитировать самого себя: «лингвистика не может не быть психолингвистикой (то, что она далеко не всегда выступает в этом качестве в своей рефлексии на себя, ничего не меняет)» [Павлов 1985: 11].
Список литературы
1. Глинских Г. В., Петрова О. В. Введение в языкознание. - Нижний Новгород, 2005.
2. Жинкин Н. И. О кодовых переходах во внутренней речи // Вопросы языкознания. 1964. № 6.
3. Леонтьев А. А. Слово в речевой деятельности. - М., 1965.
4. Леонтьев А. А. Психолингвистика. - Л., 1967.
5. Михайлов В. А., Павлов В.М. Когнитивные структуры и порождение речи // Языковые единицы в речевой коммуникации. Межвузовский сборник. Изд-во Ленинградского университета. Л., 1991.
6. Павлов В. М. Языковая способность человека как объект лингвистической науки // Теория речевой деятельности (Проблемы психолингвистики). - М., 1968.
7. Павлов В. М. Понятие лексемы и проблема отношений синтаксиса и словообразования. - Л., 1985.
8. Смирницкий А. И. Объективность существования языка. - М., 1954.
9. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. Пер. с франц./под ред. А. А. Холодовича. - М., 1977.
10. Стернин И. А. Языковое, коммуникативное и когнитивное сознание: проблема
разграничения // Языковое сознание: устоявшееся и спорное. XIV Международный симпозиум по психолингвистике и теории коммуникации. Тезисы докладов. - М., 2003. 11. Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. - Л., 1974.
Т.Н. Ушакова
Полисемия как отражение семантических процессов вербальной сферы человека
В статье речь идет о функционировании в сознании многозначных слов. Описана методика анализа полисемических групп (полей), направленная на выявление характера связанных с ними семантических процессов. В процессе анализа в каждом полисемическом поле выявляется его ядерное содержание и оцениваются его модификации в элементах поля.
Ключевые слова: полисемия, полисемические поля, модель динамического функционирования семантических процессов, ядерное семантическое содержание, перенос смысла, вербальная сеть
Люди говорят и воспринимают речь окружающих для того, чтобы передать и воспринять содержание психики друг друга. Для обозначения этой особенности человеческой речи удобно применять термин семантика. Термин этот многозначен1. Мы будем использовать его в психологическом аспекте, понимая под ним субъективные состояния индивида, связанные с его восприятиями объектов внешнего мира, представлениями об его устройстве и рядом других явлений когнитивно-мыслительного и когнитивно-эмоционального плана. Мы полагаем, что этот термин в разных контекстах близок таким понятиям, как мысль, идея, понимание, осмысленность.
Исследование поддержано грантом РГНФ № 08-06-00588а, за что автор приносит свою благодарность.
1. В Психологическом словаре под ред.
В. В. Давыдова и др. [1983] предлагается различать три основных вида семантики: лингвистическую, логическую и психологическую. В обзоре
Э. Сааринен утверждается, что в современных исследованиях можно выделить по меньшей мере девять подходов к пониманию семантики [Сааринен, 1986: 121].
При нормальных условиях речь взрослого человека насыщена семантикой на всех ее уровнях: звучания, используемой лексики, грамматики, прагматики. Встает вопрос, каким образом вербальный механизм осуществляет хранение, передачу и восприятие семантики? Сложность вопроса состоит в том, что субъективные переживания по своей природе отличны от материальных процессов, на основе которых строится произносимая и воспринимаемая речь. Прямое воздействие мысли субъекта на организацию его речевого процесса невозможно. Это воздействие должно быть опосредовано специализированными психофизиологическими механизмами. Выражения «поиск слов в лексиконе для построения речи» или «реализация замысла в речи» и т. п. являются метафорами, нуждающимися в научном объяснении.
Многие исследователи обозначенной проблемы искали путей характеристики семантики через формирование речи/языка ребенка (Гвоздев, Кольцова, Рыбников, мн. др.). Оказалось, однако, что из онтогенетического процесса довольно трудно извлечь более или менее точные и надежные суждения о речевой семантике. Другой путь ее
