CC BY
46
УДК 947.1 (Р479.1)
К ВОПРОСУ О ТРАКТОВКЕ «КАВКАЗСКОЙ ПОЛИТИКИ» ПОРТЫ В XVI - XVIII ВЕКАХ
© 2011 г. Р.Т. Хатуев
Карачаевский научно- исследовательский институт, Karachayan Scientific research institute,
ул. Красноармейская, 60, г. Черкесск, 369000 Krasnoarmeyskaya St., 60, Tcherkessk, 369000
Рассматриваются основные мотивы политики Турции на Северном Кавказе в XVI - XVIII вв. В их числе - коммуникации, ресурсы, дипломатия. Пересматриваются прежние взгляды на главные цели и задачи Османской империи на Северном Кавказе. Основным ориентиром турецкой политики в этом направлении, как считает автор, выступал лишь контроль над Черноморским побережьем Кавказа.
Ключевые слова: Османская империя, Северный Кавказ, основные мотивы, стратегическая цель, кавказская политика, геополитический буфер, джихад, газават.
We conside basic motives of a policy of Turkey on Northern Caucasus at XVI - XVIII centuries. Among them - communications, resources, diplomacy. We reconside former sights at overall objectives and tasks of Ottoman empire at Northern Caucasus. As the basic reference point of a turkish policy(politics) in this direction as autor considers, the control over the Black Sea coast of Caucasus acted only.
Keywords: Ottoman empire, Northern Caucasus, basic motives, strategic purpose, Caucasian policy, geopolitic buffer, jihad, gazawat.
Значимость, которую османское правительство придавало в своей внешней политике северокавказским народам, рассмотрена во многих работах историков-кавказоведов, особенно в советской историографии. Их взгляды на политику Высокой Порты в отношении Северного Кавказа наиболее полно, как представляется, сформулировал А.В. Авксентьев, обозначивший цели такой политики:
- коммуникационные («использование... удобной территории для продвижения к Каспию, захват Астрахани и Дербентского прохода»);
- ресурсно-экономические («использование естественных богатств плодородного края, угон работоспособного населения для продажи в рабство»);
- внешнеполитические («вовлечение дагестанских ханов в фарватер турецкой политики в борьбе против Ирана.. , привлечение определенных слоев горцев в качестве воинов-наемников») [1, с. 27].
Нам представляется, что за исключением тезиса о стремлении Стамбула привлечь на свою сторону военный потенциал горцев и их владетелей все остальные утверждения или могут быть приняты с оговорками, или не могут быть приняты вовсе. Поэтому они заслуживают рассмотрения.
Начнем с вопроса о «стратегически важных» коммуникациях, проходивших через глубинные районы Северного Кавказа. Самый известный маршрут от Черного моря к Каспию по северокавказской территории упоминается в русских документах с XVI в. как Османовский шлях [2, с. 211]. По нему осуществлялась связь причерноморских турецких форпостов с Дагестаном, суннитским барьером на пути иранской экспансии на Восточный Кавказ. Эта дорога имела важное значение для Стамбула на определенном этапе противоборства с иранцами. Поэтому-то, принимая русских послов в 1592 - 1594 гг., османское прави-
тельство протестовало против строительства в кавказском Прикаспии русских военных форпостов, препятствующих связи Стамбула с Ширванским эйялетом: «...на Терке-де и по Дону государь ваш поставил новых четыре города и государя нашего людям в Те-миркале (Дербенте. - Р.Х.) дорогу отняли» [3, с. 123].
Турецкие власти, судя по всему, имели в виду то, что русские препятствуют им в сообщении на нижнетерском участке Османовского шляха. Но все дело в том, что данным маршрутом османские владетели, равно и их крымские вассалы, пользовались сравнительно недолго - с момента похода Осман-паши в Дагестан (1578 - 1579 гг.), которого мы коснемся ниже, и до окончательного перехода Дагестана в сферу иранского влияния (1620-е гг.), т.е. около 40 - 50 лет, что по историческим меркам совсем немного.
Да и в столь недолгий промежуток времени турки пользовались этой дорогой нечасто (известны лишь единицы транскавказских экспедиций османских войск), что вполне объяснимо - основной театр военных действий располагался в Передней Азии, а дагестанский - являлся вспомогательным и играл отвлекающую роль. По той же причине на Османовском шляхе редко появлялись и крымцы, которые помогали туркам в основном в Передней Азии. После перехода Дагестана под политический контроль Ирана прекратилась и эксплуатация турецкими войсками Османов-ского шляха, к которому военный интерес турок полностью пропал.
Существовал и другой, более южный путь, связывавший Прикаспий с Причерноморьем по северокавказской территории. Он шел по маршрутам: Терский городок - Сунженский острог (у впадения р.Сунжи в Терек) - «через Черкаскую землю» и «Ларсов кабак» -Дарьяльский проход - «Грузинская земля» с выходом на Черное море [2, с. 210 - 217].
Но этот путь мог нормально функционировать в мирных целях лишь в том редком случае, когда горские феодалы, через земли которых он проходил, не враждовали между собой или не грабили купцов и дипломатов. В те времена «проход через Дарьяльское ущелье вообще был опасен» [4, с. 639]. Например, в 1589 г. кахетинские послы смогли вернуться по нему на родину только потому, что их сопровождал вооруженный отряд казаков, лояльных Москве кабардинских князей и чеченского («окоцкого») князя [2, с. 210 -217]. Характерна просьба к русскому правительству, с которой обратился в 1657 г. низложенный кахетинский царь Теймураз: «Пусть придет войско в Малкары отвести меня в Терки, чтоб я не погиб от агарян» (мусульман) [4, с. 639].
В военном отношении этот маршрут не играл значимой роли: турецкие войска по нему практически не действовали; равным образом и русские в военных целях не пользовались им вплоть до 1783 г., когда Восточная Грузия перешла под протекторат России.
Как видим, ни один путь, пролегавший через Северный Кавказ, уже с конца XVI - начала XVII в. не был объектом усилий турок по овладению и прочному контролю над ними: они (да и крымцы тоже) и не
создавали системы силового обеспечения этих путей - линии укреплений с гарнизонами, цепи постов, военных поселений и др., т.е. всего того, что умели делать при Золотой Орде и, наверное, еще раньше, в хазарскую эпоху на особо значимых магистралях.
Итак, для Османской империи военно-стратегического значения транскавказские дорожные коммуникации в позднем средневековье в целом не имели. А торгово-экономических, сырьевых интересов к ним у турок не было и вовсе: их империя была крупнейшей торговой державой с огромными сырьевыми и людскими ресурсами и территорией в 8 млн кв.км, омываемой водами восьми морей. Не интересовали эти маршруты и купечество других стран, чьи магистрали проходили не по опасному сухопутью Северного Кавказа, а по морским (черноморско-азовским и каспийским) и обходным сухопутно-речным (р.Дон, Волга) маршрутам. Например, торговое сообщение России и стран мусульманского Прикаспия шло через Астраханский порт и не касалось глубинных районов Северного Кавказа.
Поскольку в позднем средневековье Османская империя не контролировала, да и не стремилась контролировать (не считая причерноморских участков) маршруты Северного Кавказа, то, естественно, она не имела здесь и системной основы эксплуатации природных ресурсов данного региона. Поэтому задачи «использования естественных богатств плодородного края» не выходили за пределы Причерноморья, т.е. не касались большей части северокавказских территорий. Именно отсутствие у Стамбула какой-либо весомой экономической и политической мотивации и позволяет нам утверждать об отсутствии его стратегических планов территориальной экспансии за пределами прибрежной полосы кавказского Причерноморья.
Относительно целей Стамбула по «угону работоспособного населения для продажи в рабство» можно, видимо, выразить лишь недоумение. А как же быть тогда с утверждением тех же авторов, что среди северокавказских народов турки целенаправленно - что, кстати, представляется несомненным - внедряли ислам [1, с. 28]? Ведь чем больше горцев турки обращали в ислам, тем меньше оставалось здесь населения для «продажи в рабство», так как шариат категорически запрещает обращать свободного мусульманина в раба (по этой причине, как мы отмечали выше, турки не обращали в рабов, например, адыгов-жанеевцев, ставших мусульманским племенем).
С завидным постоянством из одной работы местных кавказоведов в другую кочуют тезисы о вековых претензиях Османской империи «на господство над народами Северного Кавказа» [5, с. 255], о желании их «поработить» [4, с. 425] и т.п. Но при этом обходятся стороной очевидные вопросы. Например, если турки только и были «агрессорами» и «поработителями» горского населения, то почему основная масса горцев Северо-Западного Кавказа до 1864 г. воевала против России на стороне турок? Если северокавказские народы веками «героически боролись за свою независимость» от турок, то почему к туркам ушли
сотни тысяч северокавказцев-мухаджиров, т.е. переселенцев в итоге Кавказской войны? Таких вопросов немало, и уход от ответов на эти вопросы не случаен - идеологическая конъюнктура велит «научно доказывать» вековечную преданность горцев России, которой не было и быть не могло в силу объективных условий.
Конечно, державные аппетиты были присущи всем империям, поэтому желания «господствовать над горцами» у османских владетелей могли возникать и возникали. Однако будь эти устремления целенаправленной политикой Османской империи, то вряд ли можно сомневаться, что она установила бы такое господство - ведь это удалось сделать с мамлюками Египта и Сирии, горцами Курдистана и другими народами, более многочисленными, чем горцы Северного Кавказа, и не менее воинственными, свободолюбивыми и храбрыми.
Но не было никакого стратегического резона, чтобы контролировать разбросанные по скалистым склонам аулы, а тем более постоянно - гарнизонами - присутствовать в горных ущельях, не имеющих видимых перспектив ни в сырьевом, ни в коммуникационном, ни во всех прочих отношениях. Территориальное приращение северных склонов Главного Кавказского хребта не входило в планы Стамбула, этого не требовали его реальные стратегические цели на севере.
Основная цель, константа кавказской политики турок диктовалась стремлением сделать Черное море «внутренним озером» Османской империи. В отношении Северного Кавказа это требовало реализации сравнительно ограниченной задачи: взять под контроль лишь его черноморское побережье. Эта задача была блестяще выполнена: северокавказское Причерноморье оставалось полностью турецким с конца XV в. до последней трети XVIII в., а частично - до первой трети XIX в.
Другая стратегическая цель была во многом связана с первой - создание за счет дружественных и лояльных Порте северокавказских народов своего рода геополитического «буфера», обеспечивающего безопасность причерноморско-северокавказских владений Турции от внешней (в первую очередь российской) угрозы.
Методы обеспечения такой лояльности были традиционными - «кнут и пряник». В первом случае турки, как правило, не затрачивая собственных ресурсов, перекладывали работу на вассальное Крымское ханство; поэтому-то мы, практически, и не видим, например, карательных экспедиций собственно турецких войск в глубинные районы Северного Кавказа. Во втором случае турецкие правители, унаследовавшие не только византийскую территорию, но и знаменитую школу византийской дипломатии, поступали так же, как действовали их предшественники в отношении «варварских» племен близ окраин империи. В ход шел апробированный веками арсенал методов и форм ненасильственного подчинения горских элит (а через них - и горских народов) своему влиянию - материальные стимулы-поощрения и подкупы, военная помощь против конкурентов в обмен на принятие религии, признание
сюзеренитета султана и хана, привязки через узы династических браков и искусственного родства и т.д.
Третьей стратегической целью в «кавказской политике» Стамбула изначально было включение Кавказа в орбиту суннитского мира под своей эгидой. Поскольку религиозное сознание в ту пору было неотделимо от светского, то его установки естественным образом «сублимировались» во внутри- и внешнеполитические идеи и действия. В 1517 г. султан принял из рук египетских Аббасидов титул халифа, т.е. теократического главы мировой суннитской общины. Данное обстоятельство возлагало на него по отношению к правоверному сообществу такие же патерналистские функции, которые придавались русскому царю в качестве главы «третьего Рима» по отношению к сообществу православному (если Москва - «третий Рим», то Османы - третья после Омейядов и Аббасидов халифская династия). Рассматривая себя главой суннитского мира, султан-халиф предпринимал усилия к единению под своим началом сопредельных суннитских стран и народов. Характерно в этом плане обращение султана Сулей-мана I Законодателя (1520 - 1566) к ногайскому правителю Исмаилу, в котором он взывает к чувствам конфессионального родства: «Наша вера басурманская, мы де смаливали весь род басурманский, станем де один» [5, с. 66] (добавим, что сосед степной державы Исмаила - Казанское ханство, признало верховную власть султана-халифа именно при Су-леймане [6, с. 594]).
Для таких консолидирующих усилий Порты благодатная почва на Северном Кавказе имелась: в XV в. и в особенности в XVI - XVII вв. элиты местных народов более или менее четко осознавали свою принадлежность к исламу и мировой мусульманской общине (умме). Очевидно ранее других народов, приобщившихся к исламу, это проявилось у ногайцев (в 1490 г. «нагайский царь Ивак» в письме великому князю Московскому определяет себя однозначно: «яз -бесерменский государь» [7, с. 19]).
Исламская самоидентификация горских элит таила в себе серьезный политико-мобилизирующий потенциал, который позволял Порте рассчитывать на его активное использование в решении собственных задач в северокавказской части черноморско-каспийс-кого междуморья. В XVI - XIX вв. их было немало, но главным было противодействие двум геополитическим угрозам османским позициям - с востока (иранской) и севера (русской). Соответственно осма-но-суннитский джихад на востоке и северо-востоке, длившийся с перерывами несколько столетий, имел два направления.
Одно - против шиизма и главного его оплота Ирана, в войну с которым турки вступили с момента установления там власти шиитской династии Сефеви-дов. Длительный конфликт между двумя державами с самого начала принял характер религиозной войны, что вполне объяснимо: собственных еретиков всегда и везде ненавидят больше, чем иноверцев. Принятие турецким султаном сана халифа как главы уммы по
суннитской версии, естественно, было решительно отвергнуто шиитским Ираном. Ударом по авторитету новоявленного халифа и самому институту халифата было введение шахом Исмаилом (1502 - 1524) в шиитской хутбе публичного проклятия первых трех суннитских «праведных халифов», которых шииты считают узурпаторами [8, с. 12]. Духовенство соседних с Ираном суннитских стран провозгласило «священную войну с неверными», причисляя к ним шиитов; «было официально объявлено дозволенным обращать в рабство и продавать на невольничьих рынках пленных мусульман-шиитов», а в Иране в свою очередь «начались казни и гонения на суннитов» [9, с. 142].
Второе направление джихада Порты носило антироссийский характер. Уже взятие Казани вызвало широкий резонанс в исламском мире. «Ни одно из мусульманских государств Восточной Европы не могло остаться равнодушным к падению Казанского ханства: Турция, Крым, Астраханское ханство, Ногайское княжество - все были опечалены гибелью мусульманского государства в Среднем Поволжье и постарались оказать ту или иную поддержку единоверным и единоплеменным собратьям». После падения Казани крымский хан Сахиб-Гирей «послал к высочайшему двору» (Османскому) сказать, что «неверные. овладели Казанью; нам и его величеству султану следует избавить правоверных от этого бедствия». Религиозная составляющая в борьбе со странами исламского мира подчеркивалась и тогдашней православной элитой России; первая же ее завоевательная война против этих стран «была освящена благословением церкви и фанатичной целью обратить мусульман в христианство» [6, с. 622 - 623, 652]. Отныне каждый шаг России в южном направлении стал рассматриваться суннитскими владетелями как агрессия против стран ислама, т.е. подчеркивался религиозный контекст противоборства. Такое восприятие всемерно культивировалось османским правительством среди своих кавказских союзников. Характерны оценки турецких летописцев войны с русскими: «Все кяфиры подняли головы, подобно семиглавому дракону» и «прежде всего, русы, именуемые московитами». Соответственно вои-
ны, сражавшиеся с русскими, именуются муджахида-ми, газиями (т.е участниками джихада, или газавата -священной войны с «неверными»), а погибшие - шахи-дами, мучениками за веру [10, с. 27 - 31].
Видимо, антирусские настроения среди части местных, исламизированных элит имели религиозную мотивацию с первых же дней русского присутствия на Кавказе. Именно тогда закладывались идеи газавата, просуществовавшие здесь вплоть до Кавказской войны.
Литература
1. Авксентьев А.В. Ислам на Северном Кавказе. Ставро-поль,1984. 287 с.
2. Документальная история образования многонационального государства Российского: в 4 кн. Кн. 1. Россия и Северный Кавказ в XVI - XIX веках / под общ. ред. Г.Л. Бондарев-ского и Г.Н. Колбая. М., 1998. 672 с.
3. Кабардино-русские отношения в XVI - XVIII веках. Документы и материалы: в 2 т. Нальчик, 2006. Т. 1. 696 с.
4. Гугов РХ. Кабарда и Балкария в XVIII веке и их взаимоотношения с Россией. Нальчик, 1999. 686 с.
5. Дзамихов К.Ф. Адыги в политике России на Кавказе (1550-е - начало 1770-х гг.). Нальчик, 2001. 412 с.
6. Худяков М.Г. Очерки по истории Казанского ханства // На стыке континентов и цивилизаций. М., 1996. С. 531 - 758.
7. Посольские книги по связям России с Ногайской Ордой. 1489 - 1549 / сост. Б.А. Кельдасов, Н.И. Рогожин, Е.Е. Лыкова, М.П. Лукичев. Махачкала,1995. 360 с.
8. Дорошенко Е.А. Шиитское духовенство в современном Иране. 2-е изд. М., 1985. 228 с.
9. Мукминова Р.Г. Духовенство и вакфы в Средней Азии XVI века //Духовенство и политическая жизнь на Ближнем и Среднем Востоке в период феодализма. Бартольдовские чтения 1982. М.,1985. С.141 - 147.
10. Челеби Э. Книга путешествия в Земли Северного Кавказа, Поволжья и Подонья / тост. и отв. ред. А.Д. Желтяков; прим. и коммент. А.П. Григорьева, А.Д. Желтякова. М.,1979. Вып.2. 288 с.
Поступила в редакцию 26 февраля 2010 г.
