CC BY
81
П. А. Катышев, С. В. Оленев
Институт перспективных исследований МПГУ, Москва — ФГБОУВПО «Кемеровский государственный университет», Кемерово, ФГБОУВПО
«Кемеровский государственный университет», Кемерово
К ВОПРОСУ О СУДЕБНОЙ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ЭКСПЕРТИЗЕ ПО ДЕЛАМ, СВЯЗАННЫМ С ВОВЛЕЧЕНИЕМ В
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ НЕЛЕГАЛЬНЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ1
Исследование вовлечения как социального феномена, имеющего отношение к попыткам открытых (инклюзивных)2 нелегальных групп3 (например, экстремистских и террористических сообществ) приобщить к своей деятельности представителей аут-групп и сплотить вокруг себя множество своих членов, обычно осуществляется в рамках комплексных экспертиз, предполагающих совместные усилия специалистов из нескольких областей знания, в том числе из области лингвистики. Это подтверждает факт междисциплинарно-сти категории вовлечения.
Практика показывает, что обращение к процедурам лингвистического анализа для доказательства того злоупотребления, которое осуществляется нелегальными группами посредством манипуляции интерактивной стороной общения, предполагает расширенное понимание вовлечения. При этом важно учитывать то обстоятельство, что вовлечение в качестве аналитической категории, используемой в рамках таких направлений лингвистики, как интеракциональная социолингвистика, дискурс-анализ, этнография речи, не рассматривается в связи с задачами правоприменения, а потому, чтобы соответствовать им, нуждается в дополнительном осмыслении.
1 Работа была поддержана грантом Международной грантовой программы 2016г. Института перспективных исследований Московского педагогического государственного университета.
2
Под открытой (инклюзивной) группой мы, вслед за М. Олсоном, понимаем сообщество, которое преследует какую-либо цель за счет расширения самой группы [Олсон 1995: 34].
3
В контексте данной работы под нелегальной группой понимается прежде всего такое сообщество, деятельность которого запрещена.
1. Интеракциональная социолингвистика
В интеракциональной социолингвистике необходимость введения новой категории была обусловлена изучением «живого» личного общения, а также приемов и стратегий повседневной коммуникации. Вовлечение в этих исследованиях связывается с готовностью и способностью собеседников управлять взаимодействием на основе общих языковых и социокультурных знаний; при этом активное участие в интеракции определяет успех любого коммуникативного акта [Besnier 1994a: 1770].
Одним из первых, кто ввел категорию вовлечения в понятийный аппарат дискурсивной лингвистики, был Дж. Гамперц, исследовавший дискурс-стратегии и коммуникативные сбои, сопровождающие ситуации межэтнического и межкультурного взаимодействия. В работе по дискурс-стратегиям он отмечает, что,
будучи вовлеченными в разговор, и говорящий, и слушающий должны активно реагировать на его ход, показывая друг другу свое вовлечение непосредственно с помощью слов или косвенно, через жесты и другие невербальные сигналы. Кроме того, реакция должна относиться к коммуникативному намерению говорящего, а не к буквальному значению сказанных им слов [Gumperz 1982: 1].
По мнению ученого, взаимопонимание между собеседниками также предполагает вовлечение: если в процессе разговора сохраняется интерес обеих сторон к теме, то собеседники легче обмениваются языковым и социокультурным опытом [Gumperz 1982: 2].
В процессе взаимодействия коммуниканты сопровождают свои реплики особыми вербальными и невербальными сигналами, которые адаптируют высказывание к соответствующему актуальному контексту. Это помогает поддерживать вовлечение и адекватно воспринимать намерения собеседника [Gumperz 1992: 230]. Использование данных сигналов Дж. Гамперц называет контекстуализа-цией, реализующейся с помощью разнообразных средств перехода коммуникации в интерактивный режим, таких как а) просодические (интонация, акцентирование, высота тона), б) паралингвистические (темп, паузирование,хезитация, конверсационная синхрония4) шиф-теры, в) варианты языкового кода — стилистические, фонетические,
4 Имеются в виду случаи «защелкивания» и «наложения» реплик, т. е. их следования друг за другом без пауз, а также их одновременного произнесения.
фонологические, морфосинтактические, лексические альтернанты и варианты речевых клише. Эти сигналы применяются и воспринимаются неосознанно, автоматически; их использование обеспечивает высказыванию надлежащую интерпретацию со стороны партнеров по общению [Gumperz 1992: 231].
Стоит отметить, что работы Дж. Гамперца перекликаются с социологическими исследованиями, проводимыми ранее Э. Гофф-маном. Его трактовка вовлечения основывается на социальной подоплеке этого феномена: «Быть вовлеченным во взаимодействие — значит поддерживать своего рода когнитивное и эмоциональное внимание на взаимодействии» [Goffman 1963: 36]. В исследовании, посвященном описанию и анализу поведения в общественных местах, Гоффман изучает различные социальные события и их воздействие на состояние вовлеченности. Он отмечает, что при анализе какого-либо события необходимо изучить социальные нормы, которые определяют индивидуальные особенности и степень вовлеченности [Goffman 1963: 36]. В целом, вовлечение — это способность человека проявлять направленное внимание на какую-либо деятельность, что подразумевает определенную близость между человеком и объектом вовлечения [Goffman 1963: 43]. Вовлечение следует описывать в рамках социальных событий, различных фаз этих событий и квалифицировать его как ситуативный социальный процесс [Goffman 1963:43].
2. Дискурс-анализ: У. Чейф
Уоллес Чейф использует понятие «вовлечение» в контексте исследования различий между устным и письменным дискурсом. Особенность устного дискурса заключается в том, что коммуниканты должны уделять внимание как самому коммуникативному акту, так и партнерам по коммуникации, их потребностям и намерениям. В письменном дискурсе автор ставит перед собой задачу создать текст, который будет целен, самодостаточен и пройдет испытание временем [Chafe 1982: 36]. Исследователь предлагает несколько измерений, которые отличают письменный дискурс от устного. Одним из таких измерений является параметр «вовлечение/отстранение». Взяв за основу то, что письмо представляет собою деятельность, в которой непосредственная коммуникация невозможна, а говорение, как правило, происходит
в среде социального взаимодействия, автор приходит к выводу, в соответствии с которым письменная речь имеет черты отстранения, намеренного дистанцирования от предмета речи и обстоятельств общения, что контрастирует с интимизирующими тенденциями, отличающими разговорный язык [Chafe 1985:105]. Будучи вовлеченными в разговор, коммуниканты поддерживают зрительный контакт; говорящий может оценивать эффект, производимый речью, корректировать линию разговора, а слушающий — использовать сигналы обратной связи или уточнять информацию. В письменной речи коммуниканты разделены во времени и пространстве, вследствие чего пишущий ставит перед собой задачу создать текст, который будет целостным и самодостаточным и который смогут понять разные, а иногда и совсем не знакомые пишущему люди.
Вовлечение как важный коммуникативный параметр определяется характером участия собеседников в событии общения, что воплощается в системе шифтеров, показателей вовлеченности. Благодаря такой индексированности становится возможной аспекту-ализация вовлечения, выделение в нем нескольких семиотически значимых сторон: а) самововлечения говорящего, что поддерживается употреблением оборотов с местоимениями первого лица, выражающими причастность адресанта к теме беседы (я думаю, мы сделали, я скажу и т. п.); б) взаимного вовлечения говорящего и слушающего, которое устанавливается по использованию местоимений второго лица, фатических элементов типа да...,... да?, а, угу, речевых клише типа знаете ли,... спрашивается?,... понимаешь?, обращений к собеседникам, вопросов и т. п.; в) вовлечения говорящего в ту реальность, о которой он говорит, что обеспечивается, в частности, включением во фразу временных и пространственных наречий, наречных оборотов и других выражений, подчеркивающих близость контекста субъекту речи [Chafe, Danielewicz 1987:19-23] (см., например, приоритетное использование сокращенных названий книг5, свидетельствующее о близости общающихся общему социокультурному контексту беседы, в следующем фрагменте: М1 — Ну вот /
5 Пример взят из корпуса бесед членов террористической организации «Хизб ут-Тахрир аль-Ислами», деятельность которой запрещена на территории РФ. Во фрагменте упоминаются названия книг, входящих в Федеральный список экстремистских материалов: «Социалка» (= «Социальная система ислама»), «Экономическая система» (= «Экономическая система в исламе»), «Личности» (= «Исламская личность»).
у нас две книги осталось / считай // Эту книгу заканчиваем [изучать]... M2 — А еще «Социалка» / «Экономическая система» / «Личности» //).
3. Дискурс-анализ: Д. Таннен.
Продолжателем идей У. Чейфа является Д. Таннен. На протяжении нескольких лет Д. Таннен и У. Чейф совместно исследовали проблему вовлечения, что позволило им дополнить друг друга в научном объяснении искомого феномена [Chafe, Tannen 1987]. Так же, как и У. Чейф, Д. Таннен исследует вовлечение в контексте соотношения устного и письменного дискурсов. Кроме того, она предлагает две гипотезы для учета различий между устной и письменной речью: гипотезу контекстуализации и гипотезу когезии.
Согласно гипотезе контекстуализации, устный дискурс теснее связан с обстоятельствами коммуникации, чем письменный. Объясняется это тем, что в процессе устной коммуникации говорящий может в любой момент обратиться к контексту беседы, так как коммуниканты не разделены во времени и пространстве. Говорящий имеет возможность использовать косвенные речевые акты или выражать свои мысли имплицитно, поскольку слушающий может задать вопрос. Собеседники обычно имеют общее социальное окружение и представления о мире, а также располагают известными обоим историями. Напротив, письменный дискурс в большей степени независим от контекста; коммуниканты разделены во времени и пространстве; у них отсутствует общий контекст коммуникации, к которому они могут обратиться; их социальное окружение может быть различно; невозможно уточнение информации [Tannen 1985: 128].
Согласно гипотезе когезии, отличие устного дискурса от письменного состоит в средствах передачи связности. В устном дискурсе когезия достигается с помощью паралингвистических и просодических средств, в письменном — средства связности лексикализу-ются. В любом случае все упомянутые вербальные и невербальные элементы демонстрируют отношение говорящего к сообщению и задают связь, т. е. передают отношения между идеями, подчеркивают относительную значимость, выдвигают или, напротив, имплицируют определенную информацию и т. д. [Tannen 1985: 130-131].
Д. Таннен приходит к выводу относительно различий письменного и устного дискурса, очень близкому идеям У. Чейфа. По убеждению исследователя, дискурс, в котором значения и отношения
выражены невербально, можно определить как устный, по преимуществу использующий интерперсональные стратегии. Эти стратегии основываются на межличностном вовлечении, поскольку восстановление невыраженной информации и отношений между предложениями, а также выведение какого-либо умозаключения из тембра голоса и других паралингвистических средств требуют от слушающего готовности разделить с говорящим предварительный коммуникативный опыт, предполагают наличие у партнеров общих фоновых знаний, вынуждают слушателя произвести над собой некоторую работу для того, чтобы достигнуть состояния вовлеченности. Напротив, дискурс, который стремится к лексикализации значений и отношений между предложениями, является либо письменным, либо таким, который использует стратегии письменной речи. Иными словами, лексикализация смещает фокус внимания на сообщение, а потому в меньшей степени активизирует у читателя знания общего социального контекста, а также работу органов чувств [Tannen 1985:131-132].
Учет особенностей устной и письменной речи предопределил разработку понятия «стратегия вовлечения» как аналитической категории, обозначающей то, каким способом общающиеся интегрируются в интерперсональный коммуникативный контекст, или, иначе, достигают «эмоционального состояния родства, связывающего его носителя с другими людьми, а также с местами, вещами, действиями, идеями, воспоминаниями и словами» [Tannen 2007: 27]. В оперировании категорией «стратегия вовлечения» заключена, таким образом, установка на распредмечивание того, как говорящий и слушающий реализуют фактор «другого» в процессах речепорождения и речевосприятия. В этой связи исследователь обращает внимание на разноуровневый состав способов вовлечения, разделяя его на стратегии звукового и смыслового уровней. К звуковым стратегиям автор относит использование ритма (ритмической и иконической согласованности речевого поведения общающихся), структур, основанных на повторе и вариативности различных единиц языка (фонем, морфем, слов, словосочетаний), а также фигур речи (анафоры, параллелизма, анадиплосиса и т. д.). Смысловые стратегии предполагают актуализацию косвенных высказываний, эллипсированных конструкций, тропов, фраз с разной степенью детализации описываемого и т. д. [Tannen 2007: 32].
4. Этнография речи
Этнографические работы, с одной стороны, подвели исследования вовлечения к осознанию важности той роли, которую играет социокультурный контекст в реализации и декодировании дискурс-стратегий, а с другой — породили сомнения в универсальности данной категории как аналитического конструкта. В статье [Besnier 1994b] вовлечение рассматривается в качестве момента эмоциональной приверженности к кому-либо/чему-либо, опосредованного национально специфическими формами взаимодействия и соотнесенного с экстралингвистическим контекстом. В частности, мысль о значимости социального контекста для понимания установки на вовлечение иллюстрируется на примере баразы (формы проведения митинга, практикующейся в Кении). Ее участники (оратор и аудитория) используют одну и туже манеру взаимодействия при различии в социокоммуникативных целях. При этом сама интеракция демонстрирует достаточно высокую степень вовлеченности, характеризуясь последовательностями вопросов и ответов, призывов и поддерживающих хлопков, звучащих в унисон, обилием подхватывающих повторов и параллельных конструкций. В этой слаженной системе соотносимых реплик одна сторона формирует политическую реальность, т. е. оказывает давление на подчиненную группу, заставляя ее выкрикивать слова одобрения явно непопулярных мер (автор приводит в пример митинг в поддержку сухого закона, организованный среди мелких торговцев пивом и фермеров, поставляющих сахарный тростник — сырье для алкогольных напитков). В свою очередь, другая сторона, поддерживая на словах инициативы правительства, имеет куда более сложное намерение, чем это может показаться. Для аудитории важно не столько скрыть свое отношение к действиям власти, сколько продемонстрировать ей свою лояльность, представить в лучшем свете свою территорию и разделить с правящими кругами ту веру в стабилизирующую роль правительства, которая способствует сдерживанию социального хаоса. Вместе с тем, автор признает, что точный статус вовлечения остается открытым вопросом: либо это психологическая категория с неявной претензией на универсальность, либо это категория, значимая для описания разнообразных коммуникативных культур. Хотя во всех культурах психологическая связь между общающимися является
необходимым условием для эффективной коммуникации, характер и степень этой необходимой психологической связи существенно отличаются в разных группах и подгруппах внутри сообществ.
Итак, интеракциональная социолингвистика соотносит понятие вовлечения с готовностью и способностью субъектов принимать активное участие во взаимодействии на основе общих, разделяемых языковых и социокультурных знаний и имеет дело с наблюдаемым состоянием нахождения в интеракции, отличным от простого совместного присутствия (Дж. Гамперц). В дискурс-анализе вовлечение — это один из функционально-языковых параметров, характеризующий такой семиотически маркированный тип участия в коммуникативном событии, который предполагает по преимуществу наличие между собеседниками непосредственного контакта во времени и пространстве (У. Чейф), некоей душевной связи, достигаемой людьми в общении и соединяющей их с событиями и обстоятельствами (Д. Таннен). В этнографии речи вовлечение рассматривается прежде всего через национально и социально маркированные формы взаимодействия (Н. Бесниер). Можно убедиться в том, что лингвистов обычно интересует наблюдаемая скоординированность коммуникантов, которая описывается через разноуровневый репертуар средств параллелизма, одновременности и контекстуализации как знаков близости общающихся, их общей погруженности в ситуацию и более широкий контекст.
Традиции использования искомого понятия в других, прежде всего, общественных науках, таких как юриспруденция и социальная психология, указывают на то, что вовлечение может рассматриваться как постепенный, протяженный во времени и устойчивый процесс, настраивающий и поддерживающий состояния готовности индивидов действовать в соответствии с интересами включающей их группы и вопреки возможным издержкам. Так, в юриспруденции понятийным ядром категории вовлечения выступает идея целенаправленной деятельности, ориентированной на формирование у объекта воздействия решимости или готовности участвовать в совершении общественно опасного деяния, т. е. таких поведенческих состояний, которые приводят индивида к совершению конкретных действий, реализующих преступный умысел, и к осознанию им фактической стороны деяния [Селиванова 2010]. В социальной психологии вовлечение — одна из сторон психологического воздействия,
связанная с условиями и способами попадания в группу и нахождения в ней [Асланян 2008; Зинченкоидр. 2011; Савиченко 2006].
Очевидно, что практика выполнения судебной лингвистической экспертизы по делам с соответствующим криминальным составом согласуется с социально-психологической ипостасью изучаемого феномена, содержащего в себе ссылку на идею злоупотребления интеракцией нелегальной группой [Катышев 2015; Катышев, Кильдибекова 2015]. В этих условиях особую актуальность приобретает критическая методология, многообразием собственных версий уже зарекомендовавшая себя при осуществлении лингвистических экспертиз по делам с другими составами (распространение порочащих сведений, совершение клеветы, оскорбления, преступлений экстремистского характера и т. д.), представленная в работах экспертологической направленности ([Араева, Осадчий 2014; Баранов 2007; Бринев 2009; Голев 1999; Осадчий 2012; Хазимуллина 2012] и др.) и все больше приобретающая статус институционализованного занятия, регламентированного стандартами, формализованными процедурами и требованиями ([Аблин 2015; Бринев 2009; Голев 2014; Осадчий 2012] и др.). В общем случае экспертные исследования, придерживающиеся критической методологии, предполагают выход в междисциплинарную сферу и берут за основу идею о системной мотивированности языка и речи как откликов на запросы социальной (связанной со структурой организации, с ее правовым статусом) и когнитивной (связанной с процессом воздействия на сознание и поведение) надсистем.
В рамках критического подхода понятие вовлечения нуждается в пересмотре, т. к. не отвечает исключительно тем представлениям, которые сложились о нем в пределах разрозненных научных парадигм. Отправным здесь будет выступать представление о вовлечении как о несимметричном процессе, осуществляемом в дискурсивных формах членами ин-групп как по отношению к самим себе, так и по отношению к членам аут-групп (вовлечение первичных аудиторий). В таком процессе сторона-инициатор формирует и приводит в действие готовность участников коммуникации к совершению согласованных поступков, актуали-зуя у них состояние сопричастности, сопереживания, симпатии, необходимого соблюдения принимаемых социальных обязательств
и интеракциональных конвенций6, разделения ответственности с группой, заинтересованности в совместном достижении поставленных целей, принадлежности к одной и той же этнической, культурной, социальной или конфессиональной общности и т. д. При этом вовлекаемые лица могут доводиться до состояния осознанного совершения таких поступков, которые сами по себе будут противоправными деяниями, влекущими за собой негативные последствия для их агентов. Движущей силой вовлечения становится доминирование инициирующей стороны, ее стремление сформировать последователей для проведения нелегальных действий. Формирование будущего члена нелегальной группы осуществляется в значительной степени дискурсивным путем, например, через личные беседы, обучающие мероприятия, дидактические материалы, дискуссии, конференции, периодические издания, журнальные публикации, прокламации, тексты религиозно-идеологического характера, размещение информации в социальных сетях и т. д.
Такое разнообразие дискурсов вовлечения, осмысляемое сквозь призму критической методологии, обуславливает необходимость сформулировать ряд положений, которые учитываются нами при проведении лингвистической экспертизы.
1. Вовлечение как организованный дискурсивный процесс постепенно, т. е. проходит через ряд стадий, реализация которых предполагает использование приемов низкой, средней и высокой степени вовлечения, стимулирующих у аудитории ответные действия, различные по уровню осмысленности, автоматизма, подготовленности, исполнительской сложности.
2. Вовлечение ситуативно, т. е. зависит от группы, от социального статуса ее членов, их ролей, форматов коммуникации, форм общения и некоторых других обстоятельств.
6 Примечательно, что в плане вовлечения в коммуникацию некоторые типы письменных текстов (например, художественные тексты) требуют от адресата быть «„ультракооперативным", послушным, всегда готовым повиноваться собеседником», поскольку в этих коммуникативных форматах читатель «в обязательном порядке принимает знание, перемещаемое автором в его когнитивное множество» [Йокояма 2005: 108]. Такой взгляд на общение посредством письменного текста несколько смягчает жесткость противопоставления устной и письменной речи по параметру «вовлечение/отстранение», принятому в дискурс-анализе.
3. Вовлечение не одноразовая акция, а то, как обычно поступают члены организации, обеспечивая постоянство и жизнеспособность объединения.
4. Эффект вовлечения не вытекает из какого-то одного речевого действия, а складывается из совокупности сменяющихся во времени коммуникативных событий.
5. Обычно вовлечение интердискурсивно, т. е. реализуется за счет совмещения нескольких дискурсивных практик — маркетингового, управленческого, дидактического, религиозного, политического, бытийного дискурсов.
6. Вовлечение имеет метадискурсивный характер. Оно реализуется на базе типичных устных интеракций и/или текстотипов, относящихся к разным дискурсам (религиозным, идеологическим, дидактическим и т. д.), но обладающих рядом общих когнитивных, коммуникативно-прагматических, структурных и лингвостилисти-ческих признаков, соответствующих функционально-смысловому полю инклюзивности. Данное поле состоит из комплекса языковых, речевых и коммуникативно-семиотических средств, именуемых в работах по лингвопрагматике дискурс-стратегиями вовлечения.
7. Вовлечение в деятельность нелегальной организации — это социальный фрейм, постоянно аккумулирующий вокруг себя сумму представлений о структуре и системе знаний, необходимую для воспроизводства инклюзивного воздействия. В этом образовании можно выделить несколько уровней коммуникативно ориентированной системы, по которым условно распределяются типизированные представления о вовлечении — а именно, знания:
а) об особенностях социокоммуникативного контекста, задающего общие идеологические координаты во взаимодействии группы с внешней и внутренней средой;
б) о стадиях реализации инклюзивного воздействия, определяющих тип адресанта и адресата, формы их взаимодействий в зависимости от решаемых задач формирования сообщества, совместного совершения деятельности, создания образа организации, выхода на более широкую аудиторию;
в) о дискурсивном строе как конфигурации типов и форм дискурсов, а также стратегий их воплощения.
8. Экспертное исследование вовлечения опирается на методологию, располагающую различными аналитическими процедурами
в зависимости от стадий, форматов и форм вовлечения, интересов и квалификации исследователя, его понимания пределов лингвистической компетенции и других параметров исследовательского контекста.
Литература
Аблин 2015 — М.В. Аблин. Теоретико-методологическое обоснование лингвистической экспертизы по делам об экстремизме. Автореф. дисс____
канд. филол. наук. Башкирский государственный ун-т, Уфа, 2015.
Араева, Осадчий 2014 — Л. А. Араева, М. А. Осадчий. Языковая личность экстремиста (о специфике автороведческой экспертизы по криминальным проявлениям экстремизма) // Н. Д. Голев, Н. Н. Шпильная (ред.). Языковая личность: моделирование, типология, портретирование. Сибирская лингвоперсонология. М.: ЛЕНАНД, 2014. С. 533-544.
Асланян 2008 — В.Ю.Асланян. Эмпирическое выделение критериев оценки деструктивности психологического воздействия в процессе профессиональной деятельности служителей религиозных культов // Сибирский психологический журнал 28, 2008. С. 69-74.
Баранов 2007 — А. Н. Баранов. Лингвистическая экспертиза: теория и практика: учеб. пособие. М.: Флинта — Наука, 2007.
Бринев 2009 — К. И. Бринев. Теоретическая лингвистика и судебная лингвистическая экспертиза: монография. Барнаул: АлтГПА, 2009.
Голев 1999 — Н. Д. Голев. Юридический аспект языка в лингвистическом освещении//Юрислингвистика-1. Барнаул: Алтайский государственный университет, 1999. С. 11-58.
Голев 2014 — Н. Д. Голев. Юрислингвистика // А. П. Сковородников (ред.). Эффективное речевое общение (Базовые компетенции): Словарь-справочник. Сибирский федеральный университет., 2014. С. 772773.
Зинченко и др. 2011 — Ю. П. Зинченко, Г. У. Солдатова, Л. А. Шайгерова. Террористический акт как экстремальная ситуация в обществе рисков // Национальный психологический журнал 2 (6), 2011. С. 98-111.
Йокояма 2005 — О. Б. Йокояма. Когнитивная модель дискурса и русский порядок слов. М.: Языки славянской культуры, 2005.
Катышев 2015 — П.А.Катышев. Арготизация и ее результаты в фокусе критического дискурс-анализа вовлечения // Лингвистика как форма жизни. Вып. 4. Кемерово: Практика, 2015. С. 45-60.
Катышев, Кильдибекова 2015 — П. А. Катышев, Б. Е. Кильдибекова. Вовлечение с позиций риторической критики // Вестник Кемеровского государственного университета 4-4(64), 2015. С. 89-96.
Олсон 1995 — М.Олсон. Логика коллективных действий. Общественные блага и теория групп. М.: ФЭИ, 1995.
Осадчий 2012 — М. А. Осадчий. Публичная речевая коммуникация в аспекте
управления правовыми рисками. Автореф. дисс____д-ра филол. наук.
Кемеровский государственный ун-т, Кемерово, 2012.
Савиченко 2006 — И. А. Савиченко. Психологическое состояние личности, способствующее ее вовлечению в тоталитарные неокульты (секты) // Вопросы криминалистики и судебных экспертиз. Сибирский юридический вестник 3 (30), 2006. С. 82-86.
Селиванова 2010 — М. А. Селиванова. К вопросу о понятии вовлечения несовершеннолетних в совершение преступлений // Известия Иркутской государственной экономической академии 2 (70), 2010. С. 146-149.
Хазимуллина 2012 — Е.Е.Хазимуллина. Лингвистическая экспертиза текстов с имплицитным содержанием. (http://siberia-expert.com/statji/ khazimullina_2012.pdf)
Besnier 1994a — N. Besnier. Involvement // R. E. Asher et al. (eds.). Encyclopedia of language and linguistics. Vol.4. Oxford: Pergamon Press, 1994. P. 1770-1772.
Besnier 1994b — N. Besnier. Involvement in linguistic practice: An ethnographic appraisal // Journal of Pragmatics 22, 1994. P. 279-299.
Chafe 1982 — W. Chafe. Integration and Involvement in Speaking, Writing, and Oral Literature // D. Tannen (ed.). Spoken and Written Language: Exploring Orality and Literacy. Norwood, NJ: Ablex, 1982. P. 35-53.
Chafe 1985 — W. Chafe. Linguistic Differences Produced by Differences between Speaking and Writing // D. R. Olson, A. Hildyard, N. Torrance (eds.). Literacy, Language, and Learning. Cambridge: Cambridge University Press, 1985. P. 105-123.
Chafe, Danielewicz 1987 — W. Chafe, J. Danielewicz. Properties of Spoken and Written Language // R. Horowitz, S. J. Samuels (eds.). Comprehending Oral and Written Language. San Diego: Academic Press, 1987. P. 83-113.
Chafe, Tannen 1987 — W. Chafe, D. Tannen. The Relation between Written and Spoken Language //Annual Review of Anthropology 16, 1987. P. 383-407.
Goffman 1963 — E. Goffman. Behavior in public places // Notes on the social organization of gatherings. New York: Free Press of Glencoe, 1963.
Gumperz 1982 — J. Gumperz. Discourse Strategies // J. Gumperz (ed.). Studies in Interactional Sociolinguistics. Vol. 1. Cambridge: Cambridge University Press, 1982.
Gumperz 1992 — J. Gumperz. Contextualization and Understanding // A. Duranti, C. Goodwin (eds.). In Rethinking Context: Language as an Interactive Phenomenon. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 229252.
Tannen 1985 — D. Tannen. Relative focus on involvement in oral and written discourse // D. R. Olson, N. Torrance, A. Hildyard (eds.). Literacy, language, and learning: The nature and consequences of reading and writing. Cambridge: Cambridge University Press, 1985. P. 124-147.
Tannen 2007 — D. Tannen. Talking voices: Repetition, dialogue, and imagery in conversational discourse. 2nd Edition. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.
