CC BY
29УДК 947.05
К ВОПРОСУ О «СИМВОЛИЧЕСКОМ СТАТУСЕ» УЧЕНОГО В СООБЩЕСТВЕ СОВЕТСКИХ ИСТОРИКОВ 1920-1930-х гг.
Л.А. Сидорова
Д-р ист. наук, Институт российской истории РАН, istnauka@rambler.ru
Статья посвящена рассмотрению эвристического потенциала понятия «символический статус» ученого для изучения сообщества советских историков в 20-30-х гг. ХХ в. Анализируется высказанное в литературе мнение, что после 1917 г. показатели экономического и социального положения Н.И.Кареева, его научной активности, а также круг общения историка не претерпели существенных изменений. В статье поставлен под сомнение тезис, согласно которому положение ученого "старой школы" в постреволюционном обществе определяли не готовность к компромиссу, не социальный и политический факторы, а его дореволюционный статус. Сделан вывод, что сохранение относительного физического и материального благополучия того или иного историка нельзя рассматривать в отрыве от духовной стороны жизни русских историков «старой школы», без учета взаимоотношений двух основных генераций историков, работавших в советской исторической науке 1920-1930-х гг., - «старой» и «красной» профессуры.
Ключевые слова: советская историческая наука, «символический статус» ученого, политика, идеология, генерации историков, историки-марксисты, историки «старой школы», Н.И.Кареев.
TO THE QUESTION OF "SYMBOLIC STATUS" OF THE SCIENTIST IN THE COMMUNITY OF SOVIET HISTORIANS OF THE 1920-1930
L.A. Sidorova
Doctor of Historical Sciences, the Institute of Russian History of the Russian Academy
of Sciences, istnauka@rambler.ru
The article discusses the heuristic potential of the concept of "symbolic status" of the scientist to study the community of Soviet historians in the 1920s - 1930s. The author analyzes the opinion expressed in the literature that after the year of 1917 the indicators of economic and social status of N.I. Kareev, his scientific activity, as well as the social circle of the historian did not change significantly. The article casts doubts on the thesis according to which the status of the scientist of "the old school" in post-revolutionary society was determined not by his ability to compromise or by social and political factors but by his pre-revolutionary status. It was concluded that maintaining the relative physical and material well-being of the historian cannot be viewed apart from the spiritual side of life of Russian historians of "the old school", without taking into account the relationship of the two main generations of historians who worked in Soviet historical science in 1920s - 1930s - "old" and "red" professors.
Keywords: Soviet historical science, "symbolic status" of scientist, politics, ideology, generations of historians, Marxist historians, historians of " the old school", N.I. Kareev.
Изучение профессиональной
деятельности, реального облика и сложившегося образа советских историков 20-30-х гг. прошлого века как в личностном, так и в собирательном плане с
неизбежностью подводило всех исследователей, в том числе и автора данной статьи, к рассмотрению различных аспектов проблемы связи исторической науки и политики [5, 13, 14]. В изданной в 2015 г. книге -«Ученый в эпоху перемен: Н.И. Кареев в 1914 - 1931 гг. Исследования и материалы» [15] - ее автор-составитель, Е.А. Долгова, во вводной статье, предваряющей публикацию архивных документов, связанных с жизнью и деятельностью Кареева в указанные годы, также затронула вопросы взаимоотношения известного русского историка и власти. Ею была предложена гипотеза, объясняющая особенности отношения властных структур к отдельному историку его
«символическим статусом» -«занимаемой ученым позицией в иерархии научного сообщества» [15, с. 6]. Публикуемые в книге материалы о последнем периоде жизни и деятельности историка, социолога и методолога науки Н.И. Кареева (1850-1931), по мнению составителя, полностью ее подтверждают. Свой тезис Е.А. Долгова подкрепляет ссылкой на сформулированный в 1960-х
гг. американским социологом Р.К. Мертоном «эффект Матфея в науке» [15, с. 6], при помощи
которого им анализировался «феномен неравномерности
распределения признания научных заслуг» [10, с. 259].
Е.А. Долгова полагает, что не готовность к компромиссу, «не социальный и политический факторы определяли положение ученого "старой школы" в
постреволюционном обществе, а, скорее, его дореволюционный статус (авторитет и позиция, занимаемая в по л е избранной им тематики, административный ресурс и потенциал в научном поле) диктовал в соответствии с принципом кумулятивного накопления
преимуществ особенности отношения к нему власти и специфику преломления в отношении него советской социальной политики» [15, с. 6]. Она утверждает, что после 1917 г. показатели экономического и социального положения Н.И. Кареева, его научной активности, понимаемой Долговой как возможность публикации книг, ведения
преподавательской деятельности, условий продвижения по
иерархической лестнице, не претерпели существенных изменений. Прежним остался и круг общения ученого [15, с. 6-7].
Более того, проведенное исследование убедило Долгову в том, что «символический статус ученого» предоставил Карееву определенный иммунитет, защищая от репрессивных акций, и обеспечил «некоторую привилегированность его положения в условиях 1920-х гг.» [15, с. 60-61]. В
качестве доказательства в книге приведены факты, характеризующие социально-экономиче-ское положение ученого в годы советской власти. Е.А. Долгова упоминает о сохранении у Н.И. Кареева в условиях повсеместных жилищных уплотнений 1920-х гг. дополнительной комнаты, об удовлетворении «прошений ученого о повышении довольствия и денежного обеспечения, снижении обязательного для всех "революционного" налога», о предоставлении взамен
конфискованного у историка смоленского имения подмосковной дачи и пр. На основании этих данных она делает вывод, что «после 1917 г. Карееву были предоставлены возможности как для ведения научной работы, так и для последующего получения материального
вознаграждения за нее». Свое заключение автор распространяет не только на социальную и бытовую стороны жизни историка, но и на профессиональную. Она пишет, что «нет однозначных и убедительных свидетельств о том, что, обеспечив ученого в социально-экономическом плане, власть сузила для него как представителя "буржуазной
профессуры" возможности ведения педагогической и научно-исследовательской работы».
В качестве единственного «цензурного казуса» Долгова называет историю с публикацией работы Кареева «Общая методология гуманитарных наук» (1924). Одновременно исследователь
признает, что записные книжки историка свидетельствуют о снижении его творческой активности после 1924 г. Таким образом, при отсутствии видимых препон со стороны новой
власти свертывание научной деятельности Кареева и ослабление его «символического статуса» Е.А. Долгова трактует как «естественный процесс смены научных поколений» [15, с. 61]. Именно здесь и кроется, на наш взгляд, основное противоречие в предложенной ею трактовке.
Характер отношений двух основных генераций историков, работавших в советской
исторической науке 1920-1930-х гг., -«старой» и «красной» профессуры, был в духе времени не эволюционным, а революционным, очень далеким, на наш взгляд, от «естественного». Молодые историки-марксисты начинали свою научную и преподавательскую деятельность с сознательного отрицания наследия и опыта историков «старой школы». Это поколение историков
воспринимало историческую науку как «самую политическую науку из всех существующих» [11, с. 360]. Одна из его ярчайших представителей, А.М. Панкратова говорила впоследствии, что историки-марксисты претворяли в жизнь «большую партийную задачу -подготовить себя как марксистски выдержанную профессуру для наших советских вузов, где орудовали враждебные нашему делу старые буржуазные профессора, либо саботировавшие, либо вредившие в то время нам, не желающие принимать ни нашего строя, ни нашей идеологии» [1, д. 186. л. 29].
Поэтому даже высочайший «символический статус» отдельного «буржуазного», а впоследствии, как можно было видеть, и марксистского ученого не мог гарантировать ему устойчивого и благоприятного
положения в советской исторической науке 1920-х-1930-х гг. Так, историки «старой школы», обладавшие громкими именами в своей профессии, - М.К. Любавский,
С.Ф. Платонов, Е.В. Тарле и
многие другие стали жертвами «Академического дела». Кстати, Е.А. Долговой было верно подмечено, что готовность к компромиссу с новой властью не служила историку охранной грамотой. Арестованный по «Академическому делу» Е.В. Тарле являлся как раз ярким примером такого положения дел. Свойственный ему конформизм - «сказали бы, что танцевать» [4, с. 45], - припоминали историки его фразу,
демонстрировавшую способность адаптации к концептуальным изменениям, - не защитил маститого ученого от репрессий.
Строки из заявления Тарле, сохранившегося в его следственном деле, как нельзя нагляднее раскрывают эту ситуацию. «Со мной, больным тяжелой и мучительной болезнью, пожилым человеком, которого как-никак представители западной науки признают в печати "гордостью советской исторической науки", - обращаются так, как обращались со мной сегодня», - с горечью писал Тарле 28 ноября 1930 г., находившийся к тому времени, говоря его собственными словами, уже «11-й месяц в каменном мешке». «Неужели в самом деле я абсолютно не нужен советской власти» [7, с. 575], - недоумевал он, активно сотрудничавший со следствием и отмежевывавшийся от С.Ф. Платонова и других историков, проходивших по «Академическому делу». В этих обстоятельствах становится понятной
обостренная реакция Н.И. Кареева на критику, прозвучавшую в его адрес на открытом заседании
Методологической секции Общества историков-марксистов, которое
состоялось 18 декабря 1930 г. [2, с. 44-86]. На нем на примере историков Запада в СССР (В.П. Бузескула, Н.И. Кареева,
Д.М. Петрушевского, Е.В. Тарле и др.) были подтверждены новые акценты во взаимоотношениях советских историков двух генераций, которые стали характеризовать историческую науку страны, начиная с 1928 г. [12, с. 156-189].
Противоречия между «старой школой» и молодыми историками-марксистами были переведены из разряда идеологических в политические. «Некоторые из вчерашних наших идейных противников стали деятельными участниками антисоветских
организаций, вроде академика Тарле или Платонова», - говорил в своем выступлении Н.М. Лукин, сделавший вывод, что «таким образом грань между идеологией и политикой здесь совершенно стерлась» [2, с. 45]. Вместо получения юбилейных адресов по случаю своего 80-летия Кареев был вынужден составлять оправдательные письма, могущие оградить его от вероятных последствий таких упоминаний. «Одна из причин плохого сна в предыдущую ночь заключалась в думах о том, как реагировать на доклад Лукина (академика), который тебе известен из газеты», - писал ученый своему брату В.И. Карееву 29 декабря 1930 г. Накануне он послал президенту Академии наук СССР академику А.П. Карпинскому и ее
непременному секретарю В.Л. Комарову письмо «с протестом против сближения с процессом Промпартии». В нем Н.И. Кареев указывал, что во всех его «писаниях он не может указать ни одного места, на котором отразились бы стремления господствовавших
классов царской России» и что ряда его «работ антимарксистских в иностранной печати даже прямо и не существует». Историк был вынужден заниматься и распространением своей позиции среди научной общественности, рассылая копии с этого письма «некоторым знакомым академикам» [15, с. 194].
Требует уточнения и вопрос о возможности и степени реализации научного потенциала Кареева в советский период его деятельности. В первую очередь необходимо ставить вопрос о влиянии морально-психологи-ческого фактора на исследовательскую работу ученого. Сохранение относительного
физического и материального благополучия того или иного историка нельзя рассматривать в отрыве от духовной стороны жизни русских историков «старой школы». В воспоминаниях Кареева прямо указывается на изменение его мироощущения в
постреволюционный период. «Не столько мои годы, сколько внешние обстоятельства превратили меня из участника жизни только в ее созерцателя, с чем тоже пришлось примириться», - писал он. Среди появившихся новых людей, учреждений и изданий он ощущал свое отчуждение, подчеркивая, что оно не было односторонним. «Кажется, с обеих сторон одинаково
не было желания знакомиться», -делал вывод историк, констатируя, что «для новых общественных единений» он оказывался
«неподходящим» [9, с. 300].
Образовавшаяся изоляция, хотя и не подкрепленная формальными запретами и ограничениями со стороны власти, приносила, тем не менее, свои плоды, ограничивая исследовательскую инициативу
историка. Об этом можно судить, например, на основании письма Кареева другому именитому историку, И.М. Гревсу, датированного 23 июля 1927 г. В нем Кареев сообщал о том, что в течение нескольких дней внимательно читал «большую книгу Бухарина об экономическом материализме» [15, с. 242]. Историк имел в виду работу Н.И. Бухарина «Теория исторического
материализма: Популярный учебник марксистской социологии»,
неоднократно переиздававшийся в 1920-е гг. [3]. В рукописи своего неопубликованного труда «Основы русской социологии» (отдельные фрагменты из него, затем главы, а потом и книга целиком увидели свет в конце 80-х - середине 90-х гг. ХХ в.), в главе седьмой, посвященной марксистской социологии, Кареев анализировал эту работу Н.И. Бухарина в издании 1922 г. [8]. Хотя его собственных научных «взглядов она не переменила», Кареев, полагая Н.И. Бухарина «не только ученым теоретиком, но практическим политическим деятелем»,
получившим высшее образование главным образом в эмиграции [8, с. 323], отнесся к книге серьезно. По прочтении историк сначала намеревался выступить с развернутой
рецензией на нее: «Думал даже написать ее разбор», - сообщал он И.М. Гревсу. Но сам себя остановил, задаваясь вопросом: «a quoi bon? [какой смысл. - фр.]», так как не без оснований решил, что возможности обнародовать свои суждения у него не будет [15, с. 242]. Так и произошло. Анализ социологических взглядов Н.И. Бухарина, выполненный, тем не менее, Н.И. Кареевым, стал достоянием науки спустя несколько десятилетий после смерти ученого.
«Символический статус ученого», как бы он ни был высок, в условиях резкого размежевания поколений, отличавшего период становления и развития отечественной
исторической науки в 1920-1930-е гг., не давал гарантий сохранения авторитета в научном сообществе в целом и полнокровной
исследовательской деятельности. Историки дореволюционной
формации, оказавшиеся в одночасье осколками «старой школы», сталкивались лицом к лицу с проблемой упущенных научных возможностей. Работы, выполненные в духе классической русской исторической науки, становились все менее востребованными. Кареев остро переживал эту ситуацию. «Так обгоняла меня быстро текущая жизнь, так все более сходил я с общественной сцены и даже при жизни начинал приходить в забвение», - сетовал он в своих воспоминаниях. «При создавшихся условиях стала невозможною даже
простая перепечатка моих старых книг, наиболее ходких, как учебники истории, тем более, что школьное преподавание истории было радикально реформировано», -писал Кареев. Положение
осложнялось также тем, что маститый историк не считал себя вправе «приспосабливаться и подделываться и хоть бы в мелочах с малейшим отречением от своего прежнего я» [9, с. 300-301].
Ослабление «символического статуса» Кареева имело под собой не только и не столько объективные причины, связанные с влиянием возраста ученого на его исследовательскую активность. Оно находилось в прямой зависимости от научной экспансии молодых историков-марксистов. Условия,
подрывавшие авторитет
«буржуазных» историков, служили укреплению новой марксистской когорты, для которой, по верному замечанию историка «старой школы» Б.А. Романова, его поколение было «вредно своими сильными сторонами; и тем менее вредно, чем меньше в нем сильных сторон» [6, с. 87]. Таким образом, постановка вопроса о «символическом статусе ученого», несомненно, расширяющая возможности понимания процессов, происходящих в научных
сообществах, не является
универсальным методом для описания взаимоотношений
исследователей и власти, особенно в переломные периоды истории.
Список литературы
1. Архив РАН. Ф. 697. Оп. 2.
2. Буржуазные историки Запада в СССР (Тарле, Петрушевский, Кареев, Бузескул и др.) //
Историк-марксист. - 1931. - № 21. - С. 44-86.
3. Бухарин Н.И. Теория исторического материализма: Популярный учебник марксистской социологии. Изд 5-е. - М.; Л.: Гос. изд-во, 1928. - 390 с.
4. Ганелин Р.Ш. Советские историки: о чем они спорили между собой. Страницы воспоминаний о 1940-х - 1970-х годах. - СПб.: СПбИИ РАН «Нестор-История», 2004. - 216 с.
5. Дубровский А.М. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930-е - 1950-е гг.). - Брянск: Изд-во Брянского государственного университета им. акад. И.Г. Петровского, 2005. - 300 с.
6. Екатерина Николаевна Кушева - Борис Александрович Романов. Переписка 1940-1957 годов. - СПб.: «Лики России», 2010. - 479 с.
7. Заявление Е.В. Тарле С.Г. Жупахину 28 ноября 1930 г. // Академическое дело 1929-1931 гг. Документы и материалы следственного дела, сфабрикованного ОГПУ. Вып. 2. Дело по обвинению академика Е.В. Тарле. Часть вторая. - СПб.: Библиотека Академии наук, 1998. - 745 с.
8. Кареев Н.И. Основы русской социологии. - СПб.: Ламбех, 1996. - 368 с.
9. Кареев Н.И. Прожитое и пережитое / Подг. текста, авт. вступ. ст. и коммент. В.П. Золотарев. -Л.: Изд-во ЛГУ, 1990. - 382 с.
10. Мертон Р.К. Эффект Матфея в науке, II. накопление преимуществ и символизм интеллектуальной собственности // THESIS. - 1993. Вып. 3. С. 256-276.
11. Покровский М.Н. Историческая наука и борьба классов. - М., Л.: Тип. «Пролетарское слово», 1933. Вып. 2. - 448 с.
12. Сидоров А.В. Марксистская историографическая мысль 20-х годов. - М.: Унив. гум. лицей, 1998. - 224 с.
13. Тихонов В.В. Историки, идеология, власть в России ХХ века. Очерки. - М.: ИРИ РАН, 2014. -218 с.
14. Тихонов В.В. Московские историки первой половины ХХ века: научное творчество Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева и С.В. Бахрушина. - М.: ИРИ РАН, 2012. - 390 с.
15. Ученый в эпоху перемен: Н.И. Кареев в 1914-1931 гг. Исследования и материалы / Автор-сост. Е.А. Долгова. - М.: Политическая энциклопедия, 2015. - 512 с.
The list of references
1. Arhiv RAN. F. 697. Op. 2.
2. Burzhuaznye istoriki Zapada v SSSR (Tarle, Petrushevskij, Kareev, Buzeskul i dr.) // Istorik-marksist. - 1931. - № 21. - S. 44-86.
3. Buharin N.I. Teoriya istoricheskogo materializma: Populyarnyj uchebnik marksistskoj sociologii. Izd 5-e. - M.; L.: Gos. izd-vo, 1928. - 390 s.
4. Ganelin R.SH. Sovetskie istoriki: o chem oni sporili mezhdu soboj. Stranicy vospominanij o 1940-h - 1970-h godah. - SPb.: SPblI RAN «Nestor-Istoriya», 2004. - 216 s.
5. Dubrovskij A.M. Istorik i vlast': istoricheskaya nauka v SSSR i koncepciya istorii feodal'noj Rossii v kontekste politiki i ideologii (1930-e - 1950-e gg.). - Bryansk: Izd-vo Bryanskogo gosudarstvennogo universiteta im. Akad. I.G. Petrovskogo, 2005. - 300 s.
6. Ekaterina Nikolaevna Kusheva - Boris Aleksandrovich Romanov. Perepiska 1940-1957 godov. -SPb.: «Liki Rossii», 2010. - 479 s.
7. Zayavlenie E.V. Tarle S.G. ZHupahinu 28 noyabrya 1930 g. // Akademicheskoe delo 1929-1931 gg. Dokumenty i materialy sledstvennogo dela, sfabrikovannogo OGPU. Vyp. 2. Delo po obvineniyu akademika E.V. Tarle. CHast' vtoraya. - SPb.: Biblioteka Akademii nauk, 1998. - 745 s.
8. Kareev N.I. Osnovy russkoj sociologii. - SPb.: Lambekh, 1996. - 368 s.
9. Kareev N.I. Prozhitoe i perezhitoe / Podg. teksta, avt. vstup. st. i komment. V.P. Zolotarev. - L.: Izd-vo LGU, 1990. - 382 s.
10. Merton R.K. EHffekt Matfeya v nauke, II. nakoplenie preimushchestv i simvolizm intellektual'noj sobstvennosti // THESIS. - 1993. S. 256-276. Vyp. 3.
11. Pokrovskij M.N. Istoricheskaya nauka i bor'ba klassov. Vyp. 2. - M., L.: Tip. «Proletarskoe slovo», 1933. - 448 s.
12. Sidorov A.V. Marksistskaya istoriograficheskaya mysl' 20-h godov. - M.: Univ. Gum. licej, 1998. -224 s.
13. Tihonov V.V. Istoriki, ideologiya, vlast' v Rossii XX veka. Ocherki. - M.: IRI RAN, 2G14. -218 s.
14. Tihonov V.V. Moskovskie istoriki pervoj poloviny XX veka: nauchnoe tvorchestvo YU.V. Got'e, S.B. Veselovskogo, A.I. YAkovleva i S.V. Bahrushina. - M.: IRI RAN, 2G12. - 39G s.
15. Uchenyj v ehpohu peremen: N.I. Kareev v 1914-1931 gg. Issledovaniya i materialy I Avtor-sost. E.A. Dolgova. - M.: Politicheskaya ehnciklopediya, 2G15. - 512 s.
G.I. Egorova
