CC BY
18К ВОПРОСУ О РОССИЕВЕДЕНИИ
(О задачах Центра россиеведения ИНИОН РАН) Россиеведение как исследовательское пространство
В 2008 г. в ИНИОН РАН создан Центр россиеведения. Эта организационная мера была продиктована необходимостью изучения России как особого социально-исторического феномена. Это, конечно, сверхзадача. Наш Центр мыслился как один из инструментов ее решения, одна из дискуссионных площадок, на которой предлагаются и обсуждаются, приобретая публичный статус, адекватные этой задаче подходы, идеи, концепции.
Россиеведение понимается как некое исследовательское пространство, но не идеология (точнее, не инструмент ее формирования). В основе россиеведения лежит метод, который в самом общем виде можно охарактеризовать как «нормативность фактического». Это предполагает изучение России с позиции сущего, а не должного (что, подчеркнем, совершенно не означает морального релятивизма). Речь идет о выработке адекватного предмету исследования подхода.
Россиеведение - это попытка, не отказываясь от традиционной классификации наук, исследовать Россию целостно и преодолеть узость, ограниченность отраслевых подходов (иначе говоря, выйти за рамки историко-, экономо-, политико- и любой другой центричности). Мы видим нашу задачу не в том, чтобы механически свести воедино разные области знания, прикрываясь «легендой» междисциплинарности. Нам представляется, что, работая в рамках определенного «раздела» социальной науки, следует иметь в виду Россию как целое в качестве обязательного «фона» и соотносить различные темы (природу и географию, экономику и политику, право и культуру, в том числе бытовую, семейную и т.д.) с этим целым. Только тогда россиеведение и сможет стать единым исследовательским пространством, в рамках которого Россия предстанет системным объектом. Специализированными компонентами этого пространства являются различные социальные науки, исследующие Россию. Особое же место в
5
этом пространстве занимает историческая наука: «Россия-система» в различные моменты ее существования не может быть понята без изучения исторической динамики. То есть основой россиеведения должен служить исторический подход; история является тем раствором, которым скрепляется его фундамент. При этом россиеведение вовсе не сводится к истории. Напротив, история интегрируется в полидисциплинарную среду россиеведения.
Кстати, мы вовсе не убеждены, что возможна некая целостная наука о России. Да, существует востоковедение, которое является попыткой западной науки понять специфику незападного общества. И с этой целью на передний план при изучении Востока выдвигаются дисциплины, которые при изучении Запада таких позиций не имеют: культурная антропология, например. Но какой-то новой целостной науки о Востоке так и не было создано. Это связано, кстати, и с тем, что никакого единого Востока не существует, а значит, нет единого предмета науки. Имеется, так сказать, много Востоков. Единственное, что их объединяет, - они не Запад. Иными словами, остается изучать Восток как Не-Запад. Но это, безусловно, и содержательно, и методологически неадекватно. Правда, существуют американистика, франковедение, германистика и т.д. Однако для самих западных исследователей эти направления, как правило, связаны с филологическими науками. В российской же традиции - это прежде всего изучение данной, конкретной страны, а не какой-либо другой. Принципиально новой науки для этого не требуется.
Эти соображения и рождают некоторые сомнения относительно возможностей создания россиеведения как синтетической научной дисциплины. Сомнения усиливаются еще и потому, что под прикрытием понятия «россиеведение» предпринимаются попытки «прочтения» России с позиций либо черносотенных, либо псевдонаучных (зачастую эти позиции представлены в смешанном виде). Они несут в себе безответственные, но легко заражающие мифы. В этом смысле россиеведение может стать социально опасным начинанием.
Вместе с тем, повторим, сегодня уже невозможно отрицать недостаточность традиционных подходов к изучению России. Эта недостаточность проявляется прежде всего в том, что подавляющее большинство диагнозов и прогнозов, сделанных в рамках этих подходов, себя не оправдывают. И дело, по всей видимости, не в ошибках или недальновидности конкретных исследователей, а в неподходящем для понимания России инструментарии анализа.
Принимая во внимание все эти «за» и «против», мы говорим о россиеведении в определенном смысле.
6
Россиеведение предполагает наличие особого объекта изучения -Россию. В науке существует достаточно авторитетное мнение: Россия не является самостоятельной цивилизацией. Отсюда - попытки ее изучения в рамках Запада или Востока. Нам, однако, кажется очевидным: исторически та социально-государственная форма, которая называлась Московским царством - Российской империей - СССР - Россией (и имела преемственные связи с Киевской и княжеско-удельной Русью, а также Золотой Ордой), демонстрирует культурную общность и особость. Кроме того, эта целостность локализована в очень определенной (не схожей ни с какой иной) природно-географической среде. В исторической ретроспективе мы имеем дело с чередой Россий - разных, но и чрезвычайно схожих. Речь при таком подходе не идет о выявлении российской исключительности (или - «экзотичности»). Особое, особость в таком значении - это суть, основа исторического бытия данной культуры.
Как назвать, конкретизировать эту особость? Распространенное в науке понятие «локальной цивилизации» (А. Тойнби) представляется излишне метафоричным. Предпочтительнее было бы говорить об особом культурно-историческом типе (Н.Я. Данилевский). Этот тип, во-первых, напрямую, т.е. без посредников, встроен в мировой процесс, входит в мировое целое (а это один из признаков цивилизации, по С. Хантингтону; цивилизация - самый высокий уровень самоидентификации людей, за которой непосредственно следует человечество, мировое сообщество). Во-вторых, как целое этот тип не вписывается ни в одну из субмировых общностей (Европу-Запад, Азию-Восток), ни в регион (Восточноевропейский, Тихоокеанский и др.).
Создание россиеведения как самостоятельного исследовательского направления представляет собой попытку выработать такой методологический инструментарий, который позволил бы нам увидеть то, что ускользало при прежних («локалистских» или универсалистских) подходах. Это «то» есть некое совершенно специфическое, сугубое естество, генетическая ... нет, не программа, скорее - предрасположенность. Она обнаруживает себя по-разному. В качестве примера укажем на феномен практически ничем не ограниченной, самодержавной власти. В определенном смысле имеется лишь два идеальных типа организации власти - «монархия» и «полиархия»: власть, сосредоточенная в одном «лице» (органе), или власть рассредоточенная, разделенная в различных институтах. В нашей стране, несмотря на троекратную за последнее столетие трансформацию социально-государственной системы, сохраняется монархическая власть (в идеалтипическом смысле). Или другой пример: в постсоветские времена у нас появился совершенно иной, чем на Западе и на Востоке, тип партийного строительства. Или: мы можем наблюдать в России - в различные эпохи - один и тот же феномен «властесобственности». Можно
7
указать и на «загадку» конституционного развития: сменяя общественные формы, Россия почти 200 лет живет практически с одним и тем же конституционным текстом. Подобные примеры можно множить.
Представление о целом, т.е. о России как об особом культурно-историческом типе, могло бы сложиться (и складывается) в рамках теоретических моделей, выходящих за пределы «узких» традиционных подходов. Эти модели ориентируют на поиск природы данной социальности, дают возможность нащупать и «просчитать» вероятные возможности ее развития. В самом общем смысле они составили бы научную традицию «понимающего» познания России - в духе понимающей психологии В. Дильтея, понимающей социологии М. Вебера, философской герменевтики Х.-Г. Гадамера и П. Рикера.
Следует подчеркнуть: мы особенно не держимся за термин «россиеведение». Более того, не убеждены в том, что «россиеведение» - лучшее название. Но мы пользуемся им так же, как термином «востоковедение», подчеркивая тем самым, что для изучения Востока недостаточно только традиционных научных дисциплин; в Востоке есть нечто, что в них не укладывается. Кроме того, термин «россиеведение» активно применялся в образовательной системе России конца XIX - начала ХХ в. Одним из первых в постреволюционные времена его употребил в 1920-е годы Петр Савицкий - лидер евразийства, крупнейший специалист по политической, экономической географии, геополитике и т.д. В то же время (в 1920-1930-е годы) в немецкой науке появилось понятие «Russlandskunde» («россиеведение»), обозначавшее целостный подход к изучению России. Позже в послевоенной англоязычной науке возникло направление «russian studies» («русские исследования»). Мы же избрали «россиеведение», поскольку полагаем этот термин содержательно нейтральным и не имеющим каких-то «опасных» коннотаций. Важно и то, что аналоги «россиеведения» есть в языках, обеспечивающих современные межкультурные коммуникации.
Смысловые ракурсы россиеведения: антикоммунизм
Безусловно, россиеведение необходимо для познания специфической отечественной истории. Очевидно: нужны новые понятия и концепции для того, чтобы уяснить то особенное, что отличает нашу социальность, выделяя ее среди других. Ведь и по сей день не выполнен завет выдающегося русского историка Р.Ю. Виппера: «Произошло все как раз наоборот предвидению теории - мы притягивали историю для объяснения того, как выросло Русское государство и чем оно держится. Теперь факт падения России, наукой весьма плохо предусмотренный, заставляет... проверить свои суждения. Он властно требует объяснения, надо найти его
8
предвестия, его глубокие причины, надо неизбежно изменить толкования... науки»1. Виппер, конечно, имел в виду революцию Семнадцатого года. Перед современными исследователями стоит задача понять истоки и смысл событий конца ХХ в. Но все это, если угодно, нормальные научные заботы, весьма почтенные и полезные.
При этом российский исследователь столкнулся сейчас и с «глобальной» задачей - с нашей точки зрения, единственной и главной: преодоление коммунизма во всех его формах и проявлениях. Коммунизма ленинского и сталинского, хрущевского и брежневского, интернационал- и национал-коммунизма, а также посткоммунизма начала XXI в. (Вы спросите: что это? - Это мы.) Преодоление, разумеется, предполагает понимание. Так вот, эта глобальная исследовательская задача придает особый смысл россиеведению.
Нам возразят: что вы рветесь в открытые двери? Все уже изучено и описано, существует множество убедительных и авторитетных концепций. В конце концов, имелась же на Западе советология, которая профессионально занималась исследованием советского коммунизма. Может быть, осталась работа в архивах, но не более того. Нет, скажем мы твердо. Во-первых, многое еще не понято. Что касается советологов, то, хотя они и достигли определенных успехов в изучении тех процессов, которые происходили в нашей стране в ХХ в., в целом они оставались бойцами идеологического фронта войны с коммунизмом. А это вне зависимости от их личных намерений во многом превращало цель анализа в цель, по которой ведется огонь. Во-вторых, из всего изученного и описанного пока не сделаны социальные выводы.
В ХХ в. Россия осуществила над собой и некоторыми сопредельными ей странами невиданный в истории человечества эксперимент - коммунистический. И как это ни парадоксально, по сегодняшний день ни сами русские, ни вообще человечество не выработали адекватного понимания того, что произошло. И дело не в том, что существуют различные мнения и оценки, а в том, что мы не обладаем пока точным, насколько это вообще возможно в науке, знанием об истоках, генезисе, природе и причинах гибели этого феномена. В качестве примера отметим: по сей день нет даже определенной ясности в том, есть ли коммунизм «домашнее», внутреннее дело русской истории или Россия была им инфицирована. Ведь если верно последнее, то коммунизм принадлежит всему человечеству или хотя бы какой-то другой, нерусской его части. А, может, советский коммунизм явился комбинацией различных, внешне противоположных причин? Или вообще прав А. Зиновьев, видевший в истории человечества два
1 Виппер Р.Ю. Кризис исторической науки. - Казань, 1921. - С. 3.
9
основных социальных потока: коммунально-коммунистический, олицетворявший, так сказать, примитивное бытование на минимальном уровне, по линии наименьшего сопротивления, и «цивилизационный», связанный с поступательным развитием цивилизации и постепенным «очеловечиванием» человека как природно-биологического вида.
И, наконец, самое главное. Все убедительные и авторитетные концепции коммунизма создавались либо еще в период его существования, либо сразу после видимой кончины. Подчеркнем: именно видимой. Первое десятилетие этого века показало: русский коммунизм во многих своих сущностях сумел выжить в ходе «Великой Преображенской» (А.И. Солженицын) = «Великой криминальной» (С.С. Говорухин) = «Великой демократической» (демократы) = «Великой антикоммунистической» (антикоммунисты) = «Великой национал-освободительной» (национальные освободители) и т.д. революций. Он пожертвовал, кажется, всем - историческим государством, хозяйственным укладом, территорией, идеологией и т.д. Но выжил1.
Возникает вопрос: мы что, клоним к тому, что современный социально-политический порядок является каким-то новым, невиданным изданием коммунизма? - Нет, это не так. Мы имеем в виду совсем другое. Коммунизм существует в нас, в наших мозгах и крови, в наших поступках, он разлит в воздухе, которым мы дышим. То есть он оторвался от видимых материальных субстанций, превратившись в нечто квантоподобное. И в этом смысле он действительно призрак, который бродит по России. Но влияние этого призрака на нас не меньшее, чем когда-то влияние всяких ЧК-ЦК-ГБ.
Необходимо отметить, что коммунизм - вовсе не таинственное нечто, которое и «умом не понять». Его облик вполне отчетлив. Определяющими для советского коммунизма являются следующие качества: насилие и упрощенчество в решении любых социальных вопросов, элемен-таризация восприятия действительности и природы человека, отсутствие толерантности, жизнь по принципу «или-или», забвение всяких правовых процедур, постоянные ложь и фальсификации, которые выдаются за борьбу с фальсификациями, непреодоленная (более того, социально одобряемая) тяга не к производству и творчеству, а к переделу наличной вещественной субстанции (в развитых обществах именуемой национальным богатством) и перераспределению ее в свою (индивидуальную и групповую) пользу, воинствующие антисолидаризм и антииндивидуализм, «чудобе-сие» и национальный «нарциссизм», «беспочвенность», агрессивное отрицание традиции как культуры и т.п. То, что все это воспроизвелось в «по-
1
В том же самом смысле, как выжил один из главнеиших персонажей русского коммунизма - Сталин. «Кремлевский горец», по словам Эдгара Морена, не ушел в прошлое, а растворился в будущем.
10
сткоммунистической» России (и не в качестве периферийных явлений, «пережитков», а тотально, победно, реваншистски), придает задаче преодоления коммунизма совершенно иные, чем прежде - при коммунизме (когда были надежды, что он рухнет) и в момент его падения (когда появилась надежда на новое, лучшее), - смысловые ракурсы.
Следовательно, наша попытка должна состоять в том, чтобы продвинуться в понимании коммунизма, т.е. в ключевом для нас, русских, вопросе нашего самопознания. При этом коммунизм «привлекает» нас не только в строго научном, но и в моральном смысле. Мы исходим из предпосылки (при этом, повторим, еще точно не зная природу и пр. коммунизма), что коммунизм явился крупнейшей антропной и антропологической катастрофой последних столетий. А поскольку эта катастрофа разразилась в нашей стране, то именно на нас лежит ответственность за его понимание, а значит, и противостояние эксцессам этой чудовищной болезни.
Иными словами, мы не скрываем своих позиций и готовы - в определенном смысле - согласиться с главным человеком коммунизма, В.И. Лениным, в том, что не бывает беспартийной науки. Безусловно, наше россиеведение партийно. И эту партийность мы бы сформулировали так: противостояние коммунизму через его понимание. Подчеркнем: понимание изнутри - в научном отношении и в том смысле, что мы сами были участниками этого эксперимента. А значит, что бы там ни было, несем за него ответственность.
При этом необходимо отметить, что концентрация на теме коммунизма обязательно предполагает обращение и к русской, и к мировой истории, а также, не скажем ко всем, но к совершенно различным областям социальной эволюции. Это также не означает, что всем иным вопросам русской истории и русского настоящего будет уделяться второстепенное внимание. Насколько хватит наших исследовательских возможностей, настолько острым и упорным, критическим и неравнодушным будет интерес ко всем значимым темам русской жизни. Вот только смотреть на них мы будем исходя из того, что в ХХ столетии в России был коммунизм.
Разумеется, это наше «исходя» мы постараемся не превращать в карикатуру: к примеру, в работе о русской иконе XV в. не станем пытаться понять природу коммунистической эстетики или этики. Просто коммунизм будет находиться в центре нашего внимания.
Пока не мы сокрушили коммунизм, а он восторжествовал над нами, приняв новые - погромно-патриотические, национал-черносотенные, первобытно-передельные - формы. Он навязал нам старый, привычный с советских времен алгоритм существования: каждый - против всех и все -против каждого, но в то же время кто не с нами - тот против нас и в этом -залог нашего единства. По нашему глубокому убеждению, призрачно-
11
невидимое коммунистическое естество уйдет из нашей жизни (и тем самым перестанет ее определять) только тогда, когда: а) мы придем к адекватному пониманию коммунизма; б) когда это понимание будет разделять большинство нашего народа.
Мы должны сказать полную правду о коммунизме и донести ее до общества. Что это за правда? Не надо далеко ходить: спросим у наших братьев-немцев, которые на протяжении уже шестидесяти лет говорят ее. И правда эта включает в себя следующее: 1) научное изучение теории и практики национал-социализма (в нашем случае - русского коммунизма); 2) безоговорочное моральное осуждение этих теорий и практики; 3) последовательное, длящееся десятилетиями обучение населения ценностям и практике либеральной демократии и гуманизма. Такую правду говорят, когда уже не хотят быть такими, как прежде, и для того, чтобы измениться, преодолевая преступное в себе.
От какого наследия мы отказываемся
Как известно, в советские времена изучение российской социальности не выделилось в самостоятельное исследовательское направление. Им в равной мере занимались историки, экономисты, юристы, когда стало можно - социологи, демографы и т.д. Карикатурной попыткой преодоления ситуации «разделенности» (дискретности) этого исследовательского пространства был междисциплинарный «комплекс» научный коммунизм, возникший в 1960-е годы. В рамках научно-коммунистического обществоведения пытались синтезировать разные области исследования, дав им общую методологию. Это, в общем, удалось; научный комплекс/комбинат (своего рода аналог комбината питания или бытовых услуг) произвел единый, обязательный для всех - наук и людей - методологический минимум. Качество этой «пищи для ума» было аналогично качеству продуктов советского общепита. Тем не менее ели все; обязательное усвоение «марксистско-ленинского минимума» (в школе-вузе-на производстве, в ходе непрерывного жизненного цикла) вошло в социализирующий набор, усредняя и объединяя всех в сообщество «советских людей».
Методология советской науки не просто не ориентировала на познание, критический анализ своей (ранне-классическо-позднесоветской) социальности. Она блокировала возможности такого познания, призывая (мобилизуя) науку на решение совсем других задач. Фактически советская наука была нацелена на конструирование новой (социалистической) реальности, которую и требовалось исследовать научными средствами. Изучив же, следовало изготовить научный инструментарий по подгонке советской действительности (того, что и было нашей жизнью), отягощенной множеством «пережитков», «недостатков», дефицитов и прочих «времен-
12
ных явлений», к единственно подлинной, выверенной с помощью научной методологии реальности. «Учение Маркса-Энгельса-Ленина» (и т.д.) «всесильно, потому что оно верно»; конструкт и есть реальность, потому что он верен. Социальные науки в СССР не были отягощены проблемой познания, — они уже обладали знанием. Им нужно было только донести это знание до общества, инфицировать им массовое сознание, перестроить его в соответствии с научной картиной мира. Поэтому они так тесно сплелись с системой пропаганды-агитации.
Советская наука занималась подменой реальности и делала это со всей серьезностью. Ее монопольный «метод» - соцреализм; ее цель - воспитание нового человека и созидание идеального мира. Может ли быть более высокая цель у науки? Поэтому ее социальные оправданность, востребованность и статус недостижимы. До тех высот никогда не подняться науке, занятой «скромным» делом самопознания наличной действительности и действующего в ней - против всех научных схем, принципов, веры и идеалов - человека.
Результаты функционирования советской науки поистине грандиозны. За время ее «триумфального шествия» мы не только не обрели новые «инструменты» (в широком смысле слова) познания своей (подчеркнем, своей - для изучения других режим был помягче) социальности, но и забыли старые, обнаруженные до эпохи торжества соцреализма. Мы утратили навык, опыт, а главное — мотивацию критического самопознания (и адекватного самоопределения). Никто (и прежде всего страта изучаю -щих) не знал, кто мы, на что способны, чем больны. Андроповское «мы не знаем страны, в которой живем», - точная оценка положения сословием управляющих. Но вменять это незнание в вину «верным ученикам» вождей-партии, трудившихся на научной ниве и надрывавшихся в перманентной «битве за урожай», было несправедливо: ведь именно вожди-партия поставили советскую социальную науку на «здоровый» методологический фундамент. Они же дали ей необходимые (чтобы выжить) ориентировки: легитимировать власть и сформировать идентификационный проект для советской страны.
За эти достижения советской науке должны быть признательны и нынешние вожди и партии, сменившие на посту (точнее, на вахте, потому что они уже не охраняют, а добывают) героев былых времен. Социальная наука в СССР сконструировала-таки нового человека, живущего фикциями, подменами, фантазмами и отрицающего неподходящую (неудобную, сложную, травмирующую - одним словом, «кошмарящую» его) реальность. Она дала ему средства борьбы с такой реальностью - единственно верное учение (поэтому битва социальных управляющих за народные симпатии - это и борьба за то, из чьих рук народ получит такое учение). И неважно, каким оно будет - марксистско-ленинским, православно-
13
христианским, державно-государственным, гламурящим и развлекающим или всем этим вместе. Главное, чтобы миф, который оно в себе несет, возвышал и утешал человека, отвлекая от тягостной реальности. Этот социальный запрос блокирует процесс самопознания и превращение «научно-методологического комплекса» в науку столь же надежно, сколь это делала советская власть со своим контрольно-воспитательным и репрессивным аппаратом. Но зато очень облегчает социальное управление.
«Методологически верные» «научные» формулы пережили советский мир, перевоплотились в стереотипы массового сознания и по-прежнему определяют нашу жизнь. Мы привычно воспроизводим (чаще инстинктивно, на уровне чувств и рефлексов) затверженное с детства или усвоенное «с молоком матери»: о добром дедушке Ленине и гении Сталина; «всем известно, что земля начинается с Кремля»; ядерный щит надежно защитит от происков врага; «все мы простые советские люди»; коммунизм - это когда у тебя все есть и «от каждого - по способностям, а каждому - по потребностям»; международный капитал - враг трудящихся всего мира; не только в области балета мы впереди планеты всей. У самых молодых советские жизнеутверждающие клише переработались в постсоветские - и тоже жизнеутверждающие: «Эх, хорошо <было> в Стране Советской жить»; «жить стало лучше, - жить стало веселее»; «Россия - великая наша держава», она встала с колен; мы - не такие, как все, и этим всем еще покажем; в стране развивающегося капитализма «хорошо, все будет хорошо». Почти всеобщий «задвиг» на всем этом лишний раз показывает, как неразрывна родовая связь постсоветского общества с советским.
И советская социальная наука много сделала для сбережения этой связи. Несмотря на то что жизнь, вроде бы, на каждом шагу ее опровергала, а сама она все больше превращалась в догму, растрачивая витальность и ветшая. И несмотря на то что люди науки пытались перестать, наконец, конструировать (точнее, улучшать и адаптировать к современности конструкции «классиков»), вырваться за ограничительные рамки «единственно верной» методологии к познанию, к сопряженным с ним свободному поиску, открытым дискуссиям, ошибкам и прорывам в самопонимании.
Наследие советской социальной науки оказалось непреодолимым; и в наши относительно свободные времена оно работает против - по привычке тяготеющего к нему - человека. В 1990-е годы мы попытались выскочить из этой ловушки за счет приобщения к западной социальной науке. Но и ее восприняли - опять же по привычке - как единственно верное учение. Осознание того, что оно не срабатывает при столкновении с нашей реальностью, вызвало шок, от которого наша наука еще не оправилась. Продолжая искать здесь «последние» ответы на «последние» вопросы, мы так и не поняли, что западный опыт дает нам шанс отказаться от советского наследия: как пример нормального существования нормальной
14
науки в нормальном (т.е. не направленном против человека, личности, индивидуальности) обществе. Школа приобщения к западному опыту также показала: нам не удастся переложить на кого-то задачу понимания того, что происходило и происходит в нашей стране. Поиск адекватной методологии и адекватных ответов - это, если выражаться высокопарно, национальная задача.
Вот на этой социокультурной площадке, в этом историческом контексте, имея перед собой эти цели и задачи, мы и будем продолжать дело, которое полагаем важнейшим для нашей страны, - самопознание.
И.И. Глебова
15
