CC BY
34
К ВОПРОСУ О ПОЭТИКЕ СТИХОТВОРНОГО ЦИКЛА Б.ПАСТЕРНАКА
«ГРАЖДАНСКАЯ ТРИАДА»
1 2 © Хашиева П.А. , Царева Н.А.
1Сотрудник РИО Ингушского государственного университета;
2Аспирант Пятигорского государственного университета
Аннотация
В статье рассматриваются внутритекстовые связи, обусловившие объединение трех стихотворений Б.Л. Пастернака в рамках цикла «Гражданская триада», который был впоследствии «рассыпан» самим поэтом. Вскрываются также некоторые интертекстуальные связи с творчеством предшественников и исследуется генезис некоторых образов и мотивов, в частности, мотива будущего, который стал объединяющим началом в цикле. Поэт предстает перед читателем как яркая и самобытная языковая личность, обладающая уникальным идиостилем и осуществляющая в пространстве номинационного поля современной ему картины мира метаоценку денотатов [3; 4; 5 и др.].
В 1931 году Б.Л. Пастернак написал цикл стихотворений, который назывался «Гражданская триада» и впоследствии был разомкнут автором на составлявшие его самостоятельные стихотворные тексты: «Весенний день тридцатого апреля», «Столетье с лишним - не вчера», «Будущее! Облака встрепанный бок!». Как единое целое цикл, опубликованный в пятой книжке «Нового мира» за 1932 год, почти не изучался. Биографические обстоятельства, связанные с историей создания цикла, а также его смысловые и историко-литературные аспекты были затронуты в работе: [12, II, 47-48, 68].
Все три стихотворения пронизывает мотив будущего. Рассмотрение его поможет уточнить, какую гражданскую позицию Пастернак занимал в те годы, как оценивал время и представлял свои место и роль как поэта.
Система отношений настоящего с будущим несет основную смысловую нагрузку и моделирует репрезентацию тематики, в частности, главной темы первого стихотворения -праздника Первое мая. Уравновешивание значимости того, какую почву имела встреча праздника в разные исторические периоды, проводимое Пастернаком путем сравнения, в итоге получается мнимым, ибо имеющим ценность оказывается лишь праздник в будущем. Если предположить, что создание ценности осуществляется в системе настоящего, повод к чему предлагают первые две строфы стихотворения, то, представив их в качестве тезиса, а будущее, о котором речь идет далее, в функции антитезиса, в строфах синтеза получим тематику, связанную с будущим, хотя и с оглядкой на настоящее: Пока, как запах мокрых центифолий, Не вырвется, не выразится вслух, Не сможет не сказаться поневоле Созревших лет перебродивший дух [8, II, 86].
Настоящее получает право на ограниченное существование, но без такового (права) на создание системы ценностных ориентиров (строфы 1-2 - тезис; 3-6 - антитезис; 7-9 -синтез).
Рассмотрим то, каким представляется поэту праздник в прошлом. Прежде всего - это тема Вальпургиевой ночи, которая почитается католиками Западной Европы. Но Пастернак снимает локальную привязанность. «Ночь на 1 мая в дохристианские времена отмечалась у германских народов празднествами в честь наступления весны и пробуждения сил природы. С распространением в Германии христианства эти языческие празднества были осуждены церковью как "нечистое, бесовское идолопоклонство", их участники предавались анафеме как служители дьявола. Впоследствии за Вальпургиевой ночью закрепилось значение
© Хашиева П.А., Царева Н.А., 2016 г.
бесовского шабаша, оргий ведьм и чертей на самой высокой горе Гарца - Броккене. Предания о Вальпургиевой ночи использованы Гете в "Фаусте"» [1, 80]. Вероятнее всего, именно "Фауст" служил Пастернаку главным источником, поддерживавшим в стихотворении соответствующую тему. Поэт не придал значения тому, что в России Вальпургиева ночь не отмечается, поскольку его восприятие мира предполагает равноправное и равноценное существование культур и культурных традиций. В этом можно усмотреть влияние Марбургской школы философии. Школа эта «перерывала все до основанья и строила на чистом месте и предполагала однородность научной структуры» [7, II, 156-157]. Мир и культура проходят свое становление внутри субъекта, поэтому различие источников не имеет принципиального значения. Подобное отношение к культуре восходит к немецкому романтизму, в частности, к Гете и Жан Полю. Тема Вальпургиевой ночи вводится строками: По улицам шеренгой куцых карлиц Бульвары тянут сумерки свои.
Вечерний мир всегда бутон кануна. У этого ж - особенный почин.
И тут же - переход с языческих ассоциаций на праздник настоящего времени: Он расцветет когда-нибудь коммуной В скрещеньи многих майских годовщин [8, II, 85].
Затем Пастернак показывает празднование 1 мая в историческом прошлом с иных сторон, оперируя однородными, но качественно различными культурными представлениями: Он долго будет днем переустройства, Предпраздничных уборок и затей, Как были до него березы Тройцы И, как до них, огни панатеней [8, II, 85].
Растительные духи занимали важное место в представлениях о мире у славян-язычников. Эти духи играли роль защитников от нечистой силы, и считалось, что они находятся в травах и деревьях, поэтому растения наделялись той же силой, которой обладали духи. В праздники травой и ветвями украшались дома, и предпочтение отдавалось духам, обитавшим в березе. Почитание было связано с древним славянским праздником семиком, когда срубленную и украшенную березу приносили в селение и водили вокруг нее хороводы. Обряд был связан с духом плодородия. Позже произошло объединение языческих элементов (использование березы) и Троицы, празднование которой пришло на Русь с введением христианства. В данном случае для Пастернака был значим, очевидно, период уже христианской Руси.
Еще один объект сравнения - древние греческие праздники дионисийского толка -панатенеи. Занимаясь философией, Пастернак хорошо знал работы Ф. Ницше, опосредовавшие их статьи символистов и русских религиозных философов, например, Л.П. Карсавина, который вслед за Ницше разделял человеческую природу на дионисийскую и аполлоническую и обусловливал становление личности только приобщением к Логосу (Богу-сыну). Проблема воздействия на Пастернака философии Ницше неоднократно была в поле зрения исследователей, но комплексно этот вопрос не изучался. В отношении «философии детства» влияние Ницше затрагивал Вяч. Вс. Иванов в работах «Разыскания о поэтике Пастернака. От бури к бабочке», «"Вечное детство" Пастернака» и др. [6, 191-321].
В рассматриваемом стихотворении день 1 мая ассоциируется с празднованиями прошлого - различными по формам, но сходными типологически и по содержанию, при том, что христианское наполнение праздников противопоставляется языческому. Образ «берез Тройцы» является внутренне противоречивым по историческому генезису. Тем не менее, по мысли Пастернака, этот внутренний диссонанс теряет значение при сравнении с праздником настоящего. Неоязыческому советскому 1 мая противопоставлены и языческие «березы» и христианская «Троица». Но ожидание сущностной, затрагивающей человеческую природу
новизны от 1 мая, имеющего в настоящем лишь идеологическую окраску, у Пастернака связано лишь с будущим. Не случайно поэтому описание понимаемой действительной новизны поэт представляет только в будущем. Это строфы, относящиеся к разделу синтеза: Но с каждой годовщиной все махровей Тугой задаток розы будет цвесть, Все явственнее прибывать здоровье, И все заметней искренность и честь.
Все встрепаннее, все многолепестней Ложиться будут первого числа Живые нравы, навыки и песни В луга и пашни и на промысла [8, II, 86].
Если «здоровье, искренность и честь» еще «будут [...] прибывать», следовательно, в настоящем (учитывая оппозицию 'будущее - настоящее') их или мало, или нет вовсе. Настоящее в стихотворении присутствует лишь в первых строфах, но и оно «отдается детворе».
Детство - одна из тем, проходящих красной нитью сквозь все творчество Пастернака. Вслед за древними греками он мыслил его как «заглавное интеграционное ядро», в котором, как в зародыше, заключено будущее. В детстве - «вся доза необычного, заключающаяся в мире», поэтому оно - носитель будущего. Именно надежда, возлагаемая на «детвору», сигнализирует о том, что старый - и языческий, и христианский - праздник отошел в прошлое, а качественно новый не наступил. И вопрос заключался в том, может ли наступить, поскольку отрицание христианской Троицы в богоборческие советские 1920-1930-е годы виделось Пастернаку возвратом к давно изжитому язычеству. Возможно, именно поэтому поэт имел ввиду исчерпанность новизны и праздничного наполнения 1 мая - праздника трудящихся, который отмечался в рабочей среде еще до революций 1917 года. В 1931 году было уже достаточно праздников политического толка, чтобы 1 мая воспринимался в другом настроении и понимании. Он перешел в другой контекст, подавивший его значение в прежнем смысле.
Расцвет «задатка розы» придется, по мысли поэта, на период взросления сегодняшней «детворы», которой праздничный день, переставший быть таковым, и «отдается» с надеждой на преодоление затянувшегося антихристианского безвременья. Подтверждение этой мысли - в приведенной выше финальной строфе.
Пастернак целиком отдается надежде на будущее, где «с каждым годом» будут появляться «живые нравы, навыки и песни». Акцент на «живые» актуализирует оппозиции 'живые - мертвые', 'будущее - настоящее'. «Мертвые» в «настоящем» - безвременье смерти. Таков диагноз поэта в отношении современных ему «нравов, навыков и песен».
Второе стихотворение цикла тесно связано со «Стансами» (1826) А.С. Пушкина. Соотношение стихотворения Пастернака с пушкинским исследовано в работе: [13, 121-122]. Пастернак использовал тот же размер и едва ли не повторил первую строфу стихотворения великого предшественника. Пушкин для поэта - «артист в силе», так как «глядит на вещи без боязни», ведет прямой разговор с Николаем I, дает оценки и выражает пожелания. Тема противостояния 'художник - царь (тиран)' во времена набиравшего политический вес и силу Сталина ощущалась уже едва ли не как традиционная для русской литературы. Не случайно она волнует Пастернака на протяжении многих лет, начиная с 1931 года (если не раньше). Пример Пушкина позволял поэту даже в 1936 году надеяться на возможность совпадения взглядов на вещи художника и правителя. Первое стихотворение из цикла «Художник» -«Мне по душе строптивый норов» - завершалось строфами, которые в числе других семи Пастернак впоследствии снял и никогда не перепечатывал: И этим гением поступка Так поглощен другой, поэт, Что тяжелеет, словно губка
Любою из его примет.
Хоть в этой двухголосой фуге Он сам ни бесконечно мал, Он верит в знанье друг о друге Предельно крайних двух начал [8, II, 402].
Пастернак обращался к творчеству Пушкина постоянно, на протяжении всей творческой жизни. Ему была близка пушкинская эстетика, Пушкин ощущался как союзник и давал пищу для размышлений и основания для сопоставлений. Послереволюционный мир требовал от художника новых средств выражения, одновременно отражающих и преодолевающих хаос жизни. Возврат от футуризма к традиционным формам искусства выразился у Пастернака в усложнении поэтики, которое «внешне» озвучивалось как установка на «простоту». Поэт стремился определить свое значение в системе сложившихся к 1930-м годам отношений между художником и властью. Подробно этот процесс освещен в работах: [11; 9, 73-102]и др.
Кроме темы 'художник - царь (тиран)', во втором стихотворении цикла опосредованно присутствует тема судьбы России. Внутренняя основа (обращенность к России через себя) определяет поэтическую формулу произведения в целом. Речь ведется монологически, и поэзия рождается как поле напряжения между сказанным и глубинной основой, выталкивающей слова. Позже, в романе «Доктор Живаго» Пастернак определит суть искусства следующим образом («передавая» рассуждение заглавному герою): «Давнишняя мысль моя, что искусство не название разряда или области, обнимающей необозримое множество понятий или разветвляющихся явлений, но наоборот, нечто узкое и сосредоточенное, обозначение начала, входящего в состав художественного произведения, название примененной в нем силы или разработанной истины. И мне искусство никогда не казалось предметом или стороною формы, но скорее таинственной и скрытой частью содержания» [8, IV, 280-281].
Пастернак проводит параллель между собой и Пушкиным - поэтами, оказавшимися в аналогичных положениях с разницей в столетие. Поэт - всегда пророк, ибо говорит только правду. Но если Пушкин выражает свою надежду открыто: «В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни» [10, II, 307], то Пастернак говорит только о «соблазне» «глядеть на вещи без боязни». Прошло столетие, Пастернак это подчеркивает, но очевиден лишь регресс. Право на свободное слово у поэта не только не укрепилось, но наоборот: правопорядком он поставлен на одну ступень с «хлыщом», лодырем, хотя, казалось бы, не должен быть противопоставлен режиму, так как тот сменился и активно противопоставлял себя царскому времени. Пастернак проводит антитезы: ' поэт-пророк - хлыщ', ' столетье, вечность - краткое существование, пустая жизнь'. Через сто лет после Пушкина поэт настолько правопорядком обесценился, что должен самоутверждаться, если не оправдываться в том, что он с «хлыщом» не одно и то же. Пастернак отмечает повторение пути Пушкина: И тот же тотчас же тупик При встрече с умственною ленью, И те же выписки из книг, И тех же эр сопоставленье [8, II, 86].
Только теперь, в начале 1930-х, Пастернаку приходится сопоставлять свое время не с временем Пушкина, а как Пушкин («И тех же эр сопоставленье)» - с эпохой Петра I. «Умственная лень» усугубилась так, что, в отличие от Пушкина, за сравнением приходится обращаться уже сквозь два столетия - к времени, когда «Начало славных дней Петра / Мрачили мятежи и казни» [8, II, 86]. Были казни, но были и великие дела. Оппозиция к этому - в настоящем: в 1931 году (якобы) нет казней, но нет и великих дел. Поэтому оппозиция действует только в отношении оценки дел, а в отношении казней - уже полное сходство, хотя еще не достигшее апогея.
У Пушкина в первой строфе «Стансов» - скрытый намек на одинаковое с Петром «начало славных дел» у Николая I. Это подавление восстания декабристов. Пушкин призывает императора быть «незлобным памятью». Но если Николаю I и было за что быть злопамятным, то столетие спустя такой причины нет, она так же ложна, как и приравнивание поэта к хлыщу. Если при Петре I слава дней затмевает ужасы казней, то тем более им нет оправдания при бесславии или славе, раздутой искусственно.
Четвертая строфа рассматриваемого стихотворения Пастернака может восприниматься и в другом смысле: чтобы хоть называньем «величья дня», принимаемого на счет настоящего времени (в отличие от действительно великих дней Петра, которые не отличались самолюбованием и самовозвеличиванием, а были рабочими, будничными), оправдать соблазн, в котором находится художник, и который ему не позволяется «сверху», чтобы говорить свою правду (в отличие от правды обязательной для всех, исходящей от правопорядка).
Но если Пушкин напрямик обращается к власти в лице императора, то Пастернаку остается только внутренний монолог верящего в свою правду человека, обращение к самому себе:
Итак, вперед, не трепеща И утешаясь параллелью, Пока ты жив, и не моща, И о тебе не пожалели [8, II, 87].
Не случайно упоминание о жизни («пока ты жив») и смерти («и не моща, / И о тебе не пожалели»), предваряющее, кстати, известный телефонный разговор Пастернака со Сталиным о судьбе Мандельштама. Поэт решителен в поисках правды до конца, «не трепеща» перед тем, что может случиться, ибо ложь пред собой - смерть духовная. Если провести аналогию более общего плана, то можно сказать, что позиция Пастернака совпадает с евангельским разрешением волнующего его вопроса: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне» [Мф. 10: 18].
Действительным носителем, создателем «славы и добра» выступает поэт, правопорядок же отлучен от них, ибо занят ложными ценностями, выдумками, и дискредитировал себя. Но поэт понимает ненормальность такого положения и хочет «Труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком [8, II, 86]. Поэт и правопорядок уравнены в отношении к труду, но болевой вопрос лишь в направлении и природе, целях и средствах.
Пастернак вернулся к проблеме, волновавшей Пушкина, но с опытом протекшего столетия. Пушкин в 1828 году, оправдываясь в стихотворении «Друзьям» в том, что он не льстец, писал:
Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец, Молчит, потупя очи долу [10, III, 48].
В обстановке, которая сложилась в стране через век, Пастернак, несомненно, следовал заветам Пушкина и был выше молчания. Необходимо упомянуть также стихотворение М.Ю. Лермонтова «Гляжу на будущность с боязнью» (1837-1838), на которое Пастернак ориентировался как на аналогичный своему отклик на пушкинские «Стансы» - с одной стороны, и как на размышления Лермонтова о предназначении поэта - с другой. Лермонтовское стихотворение отозвалось также в «Земле» (1947), включенной Пастернаком в «Стихотворения Юрия Живаго».
Необходимо отметить хронологический параллелизм в ориентации Пастернака на литературу прошлого века: «Стансы» (1826) Пушкина - «Столетье с лишним - не вчера...» (1931); «Гляжу на будущность с боязнью...» (1837-1838) Лермонтова, - «Земля» (1947). Данный параллелизм говорит о видении Пастернаком своей судьбы как пути, который таинственным образом предопределен свыше. Об этом, в частности, свидетельствует
парафразирование в финале «Земли» последних строк стихотворения Лермонтова. Это почувствовала и поняла А.А. Ахматова, отреагировавшая после смерти Пастернака стихотворением «Словно дочка слепого Эдипа» (11 июня 1960) [2, П(2), 75].
Первые два стихотворения цикла «Гражданская триада» вошли в качестве самостоятельных в книгу стихов «Второе рождение». Конструктивная функция пронизывающего не только их, но и весь сборник мотива будущего берет на себя роль начала, преодолевающего хаос внеисторического безвременья и разрушенных этических ценностей. Преодоление это происходит за счет подключения к традиции русской литературы, включения в интертекстуальный диалог с поэтами-предшественниками. Важнейший вопрос, который пытается решить Пастернак, - о преодолении творчеством -смерти. На каждом этапе жизни поэт противопоставляет духовной смерти творение своего духа, позволяющие устоять, не быть разомкнутым мощной стихией мира и почувствовать вкус бессмертия. Поэт творит свой особый мир по высшему образу и подобию, которые являет ему природа и живая жизнь.
Третье, заключительное стихотворение цикла - «Будущее! Облака встрепанный бок!», не включенное Пастернаком не только во «Второе рождение», но и ни в какой из последующих сборников, логически продолжает и раскрывает тему художника-творца, намеченную во втором стихотворении, выводит весь цикл на более высокий уровень подключения к библейской тематике.
Лирический субъект в данном стихотворении - это первый человек Адам. И в то же время это сам поэт, живущий во всех временах и знающий законы времени. В этом тексте представляется важным проследить последовательность времен, их сменяемость, учитывая, что будущее выступает также мотивом.
Сначала лирический субъект бросает взгляд из настоящего в будущее. Он предчувствует, что познание сравняет его с Богом. Спокойное ожидание и уверенность в этом уже равняют его с Ним. Это подчеркивается также статичностью рисунка, назывными предложениями. Пространственная картина позволяет предположить, что находится герой -на небе, в раю (так как обнаруживает: «Облака встрепанный бок!»), он осматривается, и там же находится Бог.
Во второй части стихотворения происходит резкая смена времени. Прошлое сменяется настоящим, затем настоящее - будущим. Этим подтверждается мысль о том, что поэт с его детскостью, чуткостью, свежестью восприятия, равной открытости и неискушенности Адама, изначально является носителем знания о времени во всей его толще - знания вечности. Из настоящего первой части стихотворения он знает будущее. Скрытое настоящее второй части направлено на восстановление событий из прошлого к настоящему моменту. Совмещение происходит в последних словах в настоящем времени, которое длится бесконечно: «Синии линии пиний. Ни звука. / Папоротники и пальмы стеной» [8, II, 249].
Воспоминание, переживание вновь всего случившегося (то есть грехопадения), завершается статичностью, достигнутой возвращением из прошлого, статичностью сожаления о потерянном рае, о несбывшейся мечте «быть как Бог». Этот первый человек теперь на земле, перед ним - неизвестность. Будущего исчезает уже с появлением мысли-соблазна: «"Ну-ка, / Что там, была не была, подойду-ка..."» [8, II, 249]. Но этим разрушено будущее иллюзорное, без знания: из новой статичности неизбежно вырастет и новое будущее, качественно другой ступени, хотя и обращенность лирического субъекта пока направлена в прошлое. Он перемещается из настоящего в настоящее, но это второе настоящее - уже в других отношениях и с прошлым, которого не было в первом, и с будущим, которого пока нет и которое полностью неизвестно во втором. Это настоящее и в первом, и во втором случае находится вне времени, ибо вне времени находятся и Адам, и Бог. Получается: лирический субъект снова питает те же иллюзии - «быть как Бог», но на другом уровне, чем вначале. Если тогда было желание познать, а идея равенства с Богом в своей чаемой реализации была в будущем, то теперь знание приобретено, а равенство с Богом не достигнуто и все так же остается в будущем. Идея богоравности остается
неразрешенной, что согласуется с ветхозаветным пониманием сущности Бога. Лирический герой оказывается равном Человеку вообще, Поэту, Адаму и на любой ступени познания -бесконечно далеким от Бога, то есть от идеала, к которому стремится всю жизнь, но в то же время, будучи поэтом, он всегда ощущает себя наравне с Богом, весь живет в будущем, и это оправдывает его жизнь.
Мотив будущего, являясь весьма значимым элементом общей мотивной структуры творчества Пастернака, моделирует и все временные отношения в данном стихотворении, и закономерности развертывания тематики стихотворений в цикле. Будущее принадлежит детству, предвидится. Жизнь в будущем для поэта становится возможной только с условием говорения правды во что бы то ни стало. Будущее зарождается в прошлом и настоящем, выступает средством разрешения проблемы поэта, который (в соответствии стихотворениям, располагаемым в цикле по порядку) предстает как гражданин истории, страны, мира в противопоставлении соответственно обыкновенному человеку исторического времени, тирану, Богу.
Литература
1. Атеистический словарь / Под общей редакцией М.П. Новикова. 2-е издание, исправленное и дополненное. - М.: Политиздат, 1985. - 512 с.
2. Ахматова А.А. Собрание сочинений в шести томах. (7-й и 8-й тома - дополнительные.) - М.: Эллис Лак, 1998-2005.
3. Буров А.А. Формирование современной русской языковой картины мира (способы речевой номинации). - Пятигорск: Изд-во ПГЛУ, 2010. - 305 с.
4. Буров А.А., Фрикке Я.А. Мифологический компонент пространства речевой номинации в художественном тексте // Вестник Пятигорского государственного лингвистического университета. - 2012. - № 1. - С. 74-77.
5. Буров А.А., Бурова Г.П. Современная отечественная лингвистика: о связи языковой идентичности и языковой картины мира// Вестник Пятигорского государственного лингвистического университета. - 2013. - № 4. - С. 114-119.
6. Иванов Вяч. Вс. Пастернак. Воспоминания. Исследования. Статьи. - М.: Издательский центр «Азбуковник», 2015. - 696 с.
7. Пастернак Б. Л. Избранное в двух томах / Составление, подготовка текста и комментарии Е.В. Пастернак и Е.Б. Пастернака. Вступительная статья Д.С. Лихачева. - М.: Художественная литература, 1985.
8. Пастернак Б.Л. Полное собрание сочинений с приложениями. В одиннадцати томах / Составление и комментарии Е.Б. Пастернака и Е.В. Пастернак. - М.: СЛОВО/SLOVO, 20032005.
9. Поливанов К.М. Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения. - М.: Издательский дом Государственный университет. - Высшая школа экономики, 2006. - 272 с.
10. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в десяти томах. Издание четвертое. - Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1977-1979.
11. Флейшман Л. Борис Пастернак в двадцатые годы. - СПб.: Академический проект, 2003. - 464 с.
12. Barnes C.J. Boris Pasternak. A literary biography. Volume II, 1928-1960. - London: Cambridge University Press, 1998. - 491 pp.
13. Döring J.R. Die Lyrik Pasternaks in der Jahren 1928-1934. Slavistiche Beiträge, vol. 64. - München: Verlag Otto Sagner, 1973. - 416 pp.
