CC BY
111
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ & ФИЛОСОФИЯ НАУКИ, Т. IV, № 2
В основе данного материала - доклад В. Н. Паруса и его обсуждение на V Сократических чтениях «Рефлексивность социальных процессов и адекватность научных методов» (Институт философии РАН, Институт географии РАН, Философское общество РФ) (Великий Устюг, 1-3 мая 2004 г.). Выступление В. И. Чешева является последующим откликом на эту дискуссию.
"1
X
и
к
(О X
А С
вопросу о междисциплинарности философии науки
В. Н. ПОРУС
Марцелл: Какая-то в державе датской гниль.
Горацио: Наставь на путь нас, Господи!
В. Шекспир. Гамлет
В сегодняшней философии науки — затишье, особенно заметное, если вспомнить период «бури и натиска» 30-40-х гг., бурные дискуссии 70-80-х гг. ушедшего века, когда энтузиасты могли заявлять, что именно в ней происходят самые заметные события в мировой философии. Те оценки были спорными, но спор теперь вряд ли актуален. Нынешняя ситуация такова, что в философии, кажется, вообще, не происходит волнующих событий, если не считать рецидивов ее «самоотрицания» и не придавать большого значения
и тому, что именно таким рецидивам кое-кто обязан своей извест->, ностью и даже славой. XXI Всемирный философский конгресс недавно призвал философию повернуться «лицом к мировым проблемам» (словно ранее она была повернута к ним как-то иначе); такой призыв, видимо, будет услышан. Философы хотят участвовать в обсуждениях и решениях политических, экономических, культурных проблем современности, и это, наверное, хорошо. Другой вопрос, какова ценность такого участия, что могут предок ложить философы человеческому миру, стоящему перед проблемами, многие из которых сегодня выглядят неразрешимыми? Да и "■н станут ли их слушать? Когда-то Гегель напомнил, что сова Ми-
нервы вылетает в сумерки, но тогда еще жила вера, что сумерки не вечны, а утром человечество извлечет урок из состоявшегося полета. Сегодня эта вера не то чтобы умерла, но упростилась до бытовой уверенности: все, дескать, как-то образуется. Эра отвлеченных умствований ушла в невозвратную даль, а нынче «дело надо делать, господа!», как говаривал чеховский персонаж'. Вот и философия науки сейчас, похоже, занята поиском своего дела.
Почему поиск? Разве предмет философии науки не определен? Разве угасли традиции, благодаря которым она и по сей день выглядит респектабельной формой философствования? Откуда сомнения в том, что еще недавно считалось несомненным?
Кажется, философия науки потеряла свои цели. Вроде бы ясно, чем она должна заниматься, но неясно зачем. Кто ждет ее результатов? Кто не может без них обойтись? Является ли философия науки философией или уже чем-то иным, например, неким отделом науки, отвечающим за связи последней с архаичным цехом философов? Понятно, что ответить на такие вопросы можно лишь в том случае, если известны цели самой философии, а они-то, как я уже сказал, сейчас подвергаются пересмотру, и призывы к философам наконец-то заняться делом могут получить (и получают) довольно-таки печальную для философии перспективу.
Что было главным стимулом философии науки XX века? Интерес к самой науке, проделавшей ошеломляющие сальто-мортале и перевернувшей устои мировоззрения2. Да, но не только. Одновременно с этими устоями перевернулись и несущие конструкции культуры. Перевернулись и не обрели новую устойчивость. Более того, в XX в. укрепилась идея о социально-исторической относительности этих конструкций, которая затем выродилась в отношение к культуре как к декорациям, меняющимся вместе со вкусами публики или с причудами некоего режиссера. В конце века уже стали как о чем-то неизбежном говорить о «конце культуры»,
Вспомним Киркегора: «За кулисами загорелось. Клоун выскочил предупредить публику. Решили, что он шутит, и давай аплодировать. Он повторяет - еще более неистовый восторг. Сдается мне, пробьет час, и мир рухнет при общем восторге умников, воображающих, что и это -буффонада» (Киркегор С. Наслаждение и долг. Киев. 1994. С. 39). Кажется, философы сегодня больше опасаются, что их примут за клоунов, чем того, что рухнет мир. И как раз поэтому их роль в современном мире -участие в массовках.
Причины успехов философии науки в нашей стране требуют отдельного разговора. Понятно, что помимо общих причин, вызвавших этот процесс в мировой философии, у нас были и специфические, например, то, что в этой сфере засилье идеологии сказывалось меньше, чем в других, что и привлекало к ней талантливых людей. К тому же сама тематика исследований позволяла ученым вступать в диалог с философами, что иногда давало отличные результаты.
о «посткультурнои действительности», о том, что нужно не поднимать из-за этого панику, а вживаться в новую реальность. В этих жизнерадостных призывах мне слышатся отголоски знаменитой фразы «После Освенцима любая культура вместе с любой ее уничижительной критикой - всего лишь мусор»3.
Свои основные импульсы философия науки XX века получила «до Освенцима», когда переворачивание культурных конструкций еще воспринималось как катастрофа, которую хотели предотвратить. В стремительно меняющемся мире должна была сохраняться ориентация на ценностные универсалии, а их изменение должно было оставаться под контролем человеческой рациональности. Последняя же считалась воплощенной именно в науке. Отсюда интерес к «демаркации» между наукой и метафизикой. Метафизику заподозрили в том, что она ответственна за рост иррационализма и связана с усилением опасных и разрушительных для культуры идеологий. Поэтому культурные надежды были возложены на науку, а проблему ее оснований пытались решить научными же методами («наука - сама себе философия»). Получившийся при этом логический круг не бросался в глаза, а философия науки взяла модный тогда псевдоним логического анализа языка науки.
Эта эпоха завершилась, проблема «демаркации» в новом культурном контексте перешла в разряд «псевдопроблем» и сегодня интересна разве что историографам философии науки4; более того, ее неразрешимость была принята за обнадеживающий признак. Освободившись сначала от «догм эмпиризма» в их позитивистской интерпретации, философия науки затем стала освобождаться и от «критического рационализма», который оппонентами «логического эмпиризма» (К. Поппером, И. Лакатосом и их последователями) рекламировался как оплот научной рациональности в борьбе с иррационалистическими возмущениями. Но оплот оказался шатким, а нахлынувшая волна позднего постпозитивизма, отчасти вдохновленного «исторической школой» (Т. Куном, П. Фейерабендом, С. Тулмином и др.), но перекликавшегося и с ^ философским постмодернизмом, опрокинула и его. у Результатом «освободительных движений» стало то, о чем я
>• уже сказал в начале, в философии науки наступило «затишье», 5 перевороты закончились, началась работа без оглядки на «догмы». ЭС Под сенью наступившего плюрализма ужились не только разные
подходы к исследованию науки (структуры и динамики развития научного знания, ее языков, методов, форм организации и т. п.), но и различные, иногда даже противоположные, решения задач,
«3
05
в X Л
Ф 3 Адорно Т. Негативная диалектика. М., 2003. С. 327.
(д 4 См.: Порус В. Н. «Проблема демаркации» в культурном контексте
[■в эпохи // Полигнозис. 2001. № 3. С. 3-17.
1еющих общее звучание в этих подходах. Такое положение ни-iro не тревожит, наоборот, приветствуется, а ностальгия по уг-ченному единству выглядит как моветон.
Авторы статьи «Философия науки» в «Новой философской эн-1клопедии» констатируют: «На этом этапе философия науки »евращается в междисциплинарное исследование. Начинается аимовлияние философии и ряда социальных и науковедческих 1сциплин, в силу чего происходит размывание предметных и зтодологических границ между философией науки, социальной ;торией науки, социальной психологией и когнитивной социоло-гей науки. Ответы на вопросы, поставленные в общем виде фи-)Софами, дают социологи и историки в анализе конкретных по-[авательных ситуаций (case studies)»5.
Есть ощущение, что за кулисами сцены, на которой пока еще :тается философия науки, бродит призрак О. Конта, считавшего, ' [ :о философии вообще больше нечего делать, ибо все задачи, ко- 1 >рые она могла бы поставить, уже подверглись критической се- ' , :кции: одни потеряли смысл, а другие разрешены или разреша-тся наукой6. У такого разделения труда - философы иридумы- ¡V нот проблемы, а ученые их решают - нет перспективы. Науке не /жны ни вопрошания, ни бессмысленные советы философов, она 1ма определяет свои пути. Философия же просто паразитирует на : трудностях.
В таком откровенном виде мысли Конта сейчас уже редко зспроизводятся. Теперь говорят о «размывании методологиче-сих и предметных границ» между философией и «позитивными :следованиями». Хорошо. Если границы размыты, то движение цей может и должно (иначе зачем они размывались?) происхо-ить в обе стороны - от философии к наукам и от них к филосо-ии. Так ли это на самом деле?
Наука - это особая реальность. Представим, что для изучения жого-то ее конкретного фрагмента (case) составляется бригада
5 Касавин И. Т, Пружинин Б. И. Философия науки // Новая философ-сая энциклопедия. Т. 4. М., 2001. С. 219. д.
6 Межуев В. М.: «Окончание эпохи, когда философия лидировала в и уховной жизни общества было осознано уже в XIX веке. Назову только
ва имени - Огюст Конт и Карл Маркс. Оба они провозгласили конец ЗС
илософии, оба считали, что после Гегеля философия невозможна и ей на ^
иену приходит наука, - согласно Марксу, историческая наука, названная щ
м материалистическим пониманием истории, согласно Конту - социаль- ^
ая наука, или социология. И хотя оба считаются основоположниками ад
овых направлений в философии - марксизма (диалектического и исто- ЭС
ического материализма) и позитивизма, в действительности каждый из щ
их претендовал на преодоление всяческой философии, или, как ее тогда <Ц азывали, метафизики, на замену ее наукой». Цит. по: Свободное слово, [нтеллектуальная хроника. Альманах - 2002. М., 2003. С. 252-253.
X «В
специалистов, которые проведут всесторонние studies. В нее войдут: социолог, психолог, логик, когнитолог, языковед, историк -кто еще? Специалист по менеджменту, политолог, экономист... Найдется ли место философу? Какое задание получит он от тех, кто эту бригаду организовывает, посылает и финансирует ? Вряд ли оно будет состоять в «общем руководстве» или в «экспертной оценке» деятельности коллег. Скорее, философу придется выслушать нелестные замечания о своей профессиональной пригодности. Ему могут указать на архаичность его языка, в котором есть такие неопределенные по значению слова, как «истина», «объективность», «сущность», которые попросту излишни в научном исследовании научных же процессов. Например, по известному мнению Т. Куна, описание научного знания в его динамике «может совершаться (...) без помощи какой-либо общей цели, посто-> янно фиксируемой истины, каждая стадия которой в развитии научного знания дает улучшенный образец»7. Если же философ вме-(<' сто «устаревших» употребит какие-то иные термины, скажем, Щ, «интерсубъективность», «адекватность», «описание феномена», '«когерентность», то и в этом случае, даже если ему удастся их точно «эксплицировать», у бригады останется недоумение, с какой целью он их ввел в оборот, какую пользу из этого можно извлечь. Станет ли от них яснее, что такое наука, научное знание, научное исследование, научная рациональность?
Или надо понимать так, что данные, собранные бригадой, лягут на стол философу, который и займется их отбором, осмыслением, обобщением, чтобы потом воскликнуть: «Вот в чем оно, решение вопроса, который я обдумывал в тиши своего кабинета! Пойду-ка сообщу о нем бригаде, пусть знают, что не напрасно трудились»? Не трудно догадаться, куда пошлют кабинетного мыслителя те, кого он хотел бы осчастливить таким образом. Да и порыв его, прямо скажем, был бы наивным и по философским меркам.
Ведь никакая совокупность case studies не приведет, не может привести к решению вопросов, поставленных в их предельной общности. Их «общий вид» - не следствие склонности философов к спекуляции, раздражающей людей с практическим умом и жаждой 2С конкретных и полезных результатов. Некогда он вытекал из того, что философия была не областью .междисциплинарных исследова-j^* ний, а особой мыслительной работой, имеющей собственные зада-у чи, методы и цели. Тогда и философия науки могла считаться специальной формой этой работы. Если это время ушло, философия науки становится подразделом не философии, а науковедения, которое
X
Ч к
Ю по своей природе действительно является междисциплинарным . X _
С 7 Кун Т. Структура научных революций. М., 2001. С. 222.
ф 8 «Философия науки включается в науковедение - совокупность дис-
щ циплин, исследующих те или иные стороны науки» (Никифоров А. Л. Философия науки: история и методология. М., 1998. С. 9).
Конечно, рассуждения о науке должны быть связаны с положительными знаниями о ней - в этом нет ничего необыкновенного. Точно в таком положении находятся исследования и других сложных объектов, таких как общество, человек, история, техника. Означает ли это, что «социальная философия», «философия человека», «философия истории», «философия техники» - всего лишь сферы соответствующих междисциплинарных исследований? А слово «философия» в названии этих сфер - только дань устаревшей традиции?
Если философия лишь повторяет то, что ей подсказывают положительные дисциплины, в ней нет никакой надобности. Нуждается ли социолог, пришедший в лабораторию для проведения «полевых исследований» таких процессов, как возникновение научного текста в результате формальных и неформальных коммуникаций между исполнителями конкретного проекта, в философской «сверхзадаче», например, в выяснении того, что такое «истина в науке»? Ставит ли перед собой такую или подобную задачу историк науки, занимающийся не «рациональными реконструкциями», а выяснением того, «как это было на самом деле»?
Если принять эти вопросы за риторические и при этом настаи- || I' вать, что «философия науки» все же имеет право на собственное бытие, нужно выяснить ее «неразмытые» границы. Тогда определится и характер «междисциплинарного взаимовлияния», которое у нее налажено с «позитивными науками».
Мне скажут: это что, призыв к новой «демаркации»? Воскрешение старого мифа? Вы хотите отвлечь исследователей от обещающей конкретные результаты работы и призвать их к «философствованию»?
Я хочу вернуть словам их смысл - только и всего. Мимикрия под науку или отсылки к междисциплинарности вряд ли удержат престиж философии науки. Время философии, надеюсь, не кончилось, но его длительность зависит от того, смогут ли философы ясно указать свои цели и способы их достижения. Это относится и к философии науки9.
Авторы упомянутой здесь энциклопедической статьи перечне- ^ ляют несколько представлений о природе и функциях философии х
науки: У _ >»
9 Конечно, цели и способы их достижения различны у представителей *
разных философских направлений. Возможно, именно поэтому «филосо- X
фы науки, как правило, не стремятся уточнять своих философских пози- Ч
ций и склонны в этом отношении к эклектизму» (Никифоров А.Л. Цит. К соч. С. 10). Но вопрос в другом: что это за философия науки, если для нее
несущественно «уточнение философской позиции»? Означает ли это, что л
ее цели и способы их достижения автономны по отношению к любой С
философии? Или же опять-таки дело просто в том, что термин «филосо- ЗЦ
фия» здесь - устаревшая этикетка на новом товаре, сбивающая с толку д
покупателя? [¡¡Я
1. Философия науки - формулировка общенаучной картины мира, совместимой с важнейшими научными теориями и основанной на них.
2. Философия науки - выявление предпосылок научного мышления и оснований, которые определяют выбор учеными своей проблематики (подход, близкий к социологии науки).
3. Философия науки - анализ и прояснение понятий и теорий науки (неопозитивизм).
4. Философия науки - метанаучная методология, проводящая демаркацию между наукой и ненаукой, т. е. определяющая, чем научное мышление отличается от иных способов познания, каковы основные условия корректности научного объяснения и каков когнитивный статус научных законов и принципов, каковы механизмы развития научного знания10.
Пусть эти представления типичны. Какое из них могло бы с большим основанием служить «визитной карточкой» философии науки?
I. Если речь идет об общенаучной картине мира, почему ее формулировка должна быть делом философии? Здесь как бы слышится отзвук былых притязаний философии на роль «царицы наук», высшего синтеза всех научных знаний. Мечты о таком синтезе канули, а воспоминания о них остались.
Единая научная картина мира - действительно, ключевая философская проблема науки в XIX - первой половине XX в.". Эта проблема могла бы быть выражена в двух вопросах: «возможна ли единая научная картина мира?» и «как построить такую картину?». Первый напоминает кантовский вопрос о том, как возможна теоретическая наука. Но перед Кантом уже была ньютоновская физика, и на вопрос «как она возможна?» ответом стал априористский трансцендентализм. Но «единой научной картины мира» не было в XIX в., нет ее и по сей день. Это, конечно, наводит на сомнение, что такую задачу, вообще, можно решить. Но было время, когда считалось, что ее положительное решение крайне желательно. Почему?
Причин много, среди них хотелось бы найти те, что поглубже ^ (это ведь тоже философская задача!). Стремление к единству на-и учной картины мира уходит корнями в почву европейской культу-5»* ры, возделанную синтезом античного логоцентризма с иудео-^ христианским мировоззрением: единый Бог, единый замысел тво-^ рения, единая истина и путь к ней. Поэтому и наука - это «новое богословие Нового времени» - не могла не быть единой. Ее един-«0__
5 10 Касавин И. Т., Пружинин Б. И. Философия науки // Новая философ-
С екая энциклопедия. Т. 4. М., 2001. С. 219.
^ 11 Об этом много писал В. С. Сгепин. См., например, его статью: На-
АВ учная картина мира // Новая философская энциклопедия. Т. 3. М., 2001. С. 32-34.
i", > к"!
ы
' I' !
ж
ство отвечало бы главному мировоззренческому запросу культуры12. Когда-то это имело исключительную ценность для философии, да и сама наука положила немало усилий в поисках своего единства.
Например, Шеллинг строил натурфилософию как спекулятивную теорию, ведущую к единой картине мира и указывающую путь эмпирической науке. Некоторые ученые последовали за ним, и это привело не только к казусам, но и к выдающимся научным достижениям, вдохновленным идеей «всеобщей мировой связи»13. Но большая часть европейских ученых пошла по иному пути, проложенному Ньютоном. И поиск единства научной картины мира все меньше вдохновлялся спекулятивными философскими рассуждениями, но все больше служил собственно научному мировоззрению. Это совпало и с общей «секуляризацией» европейской культуры. Когда грансценденция была устранена из горизонта научной рациональности, вскоре за ней последовала и транс-цендентальносгь. Построение единой научной картины мира стало мыслиться как методологическая задача, трудности которой возрастали с дифференциацией научных дисциплин и методов, со все большим дроблением научной реальности на отдельные фрагменты. Да и актуальность этой задачи стала падать, поскольку на первый план вышли практические применения научного знания, радикально изменившие весь человеческий мир. Мировоззренческие вопросы стали перемещаться в социальный, этический и экзистенциальный планы, а надежды на то, что единая наука даст и единые ответы на эти вопросы, стали угасать и почти совсем пропали, что было некогда отмечено Ницше и последующей критикой сциентизма.
Тем не менее единство научной картины мира продолжало интересовать философов, которые все больше обращались к науке за ответом на второй из названных выше вопросов. Методологические рефлексии философов и ученых показали, что процессы дифференциации сопровождаются интеграцией, специальные науки в ходе междисциплинарных взаимодействий (взаимная «диффузия» методов, понятийных аппаратов, математических моделей, схем объяснения и т. п.) объединяются в крупные блоки, из кото- и рых можно надеяться выстроить достаточно общие «научные кар- >, тины мира». Например, «естественнонаучную» и «социально- ^ научную», если говорить о самых крупных из мыслимых блоков. X Правда, такие «картины» нестабильны, они постоянно перепи- Ч сываются и радикально меняются (это было подчеркнуто научной
X
См.: Философско-религиозные истоки науки. М., 1977. ^
13 См.: Порус В. Н. Альтернативы научного разума (к анализу роман- в)
тической и натурфилософской критики классической науки) // Вопросы ' истории естествознания и техники. 1996. №4. С. 18-50.
«революцией» на рубеже Х1Х-ХХ вв.), так что искомое единство, скорее, надо понимать как процессуальное. Во всяком случае, задача построения «единой научной картины мира», как она унаследована от философии прошлых веков, не решена, и кто поручится, что она вообще будет когда-нибудь решена?
Теперь эта задача понимается в двух основных смыслах: как идеологическая, решение которой должно служить единству науки, противостоящей иррационализму, и как методологическая, относительно самостоятельная по отношению к первой. Об этом уже было сказано выше. Добавлю, что первая задача манифестировалась философами, а вторая решалась учеными: логиками, математиками, физиками, социологами. Например, идея «единой науки», которой вдохновлялся неопозитивизм, выразилась в проекте «единого языка науки» с универсальной логической структурой и едиными семантическими правилами14. Этот проект не был осуществлен, но в работе над ним были достигнуты важные результаты. Попытки найти единство не в языке, а в онтологии, выразились в современных моделях, ушедших от наивного редукционизма с его поиском «элементарных кирпичиков» мироздания и надеждой построить из этих кирпичиков универсальную иерархию, включающую человека с его сознанием и социальной жизнью. Эти модели иногда строятся по аналогии с физическими, например, с моделью «бутстрапа» (Дж. Чу и др.), но как далеко и глубоко могут идти эти аналогии, сейчас сказать невозможно. Говорят о «топологической карте» современной науки, но это уже переводит тему «единой научной картины мира» в другой план.
Успехи или надежды, порождаемые попытками решения второй задачи, привели к тому, что о первой стали понемногу забывать: иррационализм перестал пугать, а кое в чем даже оказался заманчивым. Да и с рационализмом науки все не так просто, как это ранее представлялось ее идеологам. Лозунг «Все научное -рационально!» сегодня мало кому из компетентных специалистов покажется не слишком наивным. Во всяком случае, теперь уже ясно, что смысл этого лозунга зависит от того, что именно мы по-^ нимаем под научной рациональностью. И это требует новых, бо-
лее гибких подходов к проблеме15
и и
>. -
* 14
U Идеология этого проекта изложена в программной статье: Шлик М.
jjjg Философия и естествознание // Эпистемология и философия науки. 2004.
№ 1. С. 213-226; Schlick М. Philosophie und Naturwissenschaft //
IQ Erkenntnis. Bd. 4. 1934. S. 379-398. См. также: Мудрагей В.И. Концепция
® «унифицированной науки» в логическом позитивизме // Позитивизм и
5 наука. М., 1975; его же: Единство научного знания: опыт решения про-
® блемы в философии эмпиризма // Вопросы философии. 1985. № 5.
tg 15 См.: Порус В. Н. Парадоксальная рациональность (очерки о науч-
[■ij ной рациональности). М., 1999. 62
J
Миф о неопозитивистской принадлежности Львовско-Варшавской
Iii
II
Mi
¡!
Как бы то ни было философия науки стала отождествлять себя поиском решения именно второй задачи, т. е. осознаваться как шокупность метанаучных (в том числе методологических) ис-[едований. Даже когда речь идет о выяснении причин, по кото-ям интерес к «единой научной картине мира» то возрастает, то :лабевает, эту задачу из рук философов подхватывают историки 1уки и культурологи. Философам остается только заявлять, что :е, кто занимается такими вопросами, автоматически зачисляют-[ по их ведомству. Напомню, как Т. Куна, который открещивался г такого зачисления, буквально затаскивали в философию, чтобы im уж подвергнуть его модель «роста научного знания» критике ши, наоборот, чтобы увидеть в ней желанный переворот, сокру-ающий догмы).
II. Если задача философии науки - выявление предпосылок намного мышления, то уместен вопрос, о каких предпосылках идет гчь? О предпосылках научного мышления в самой природе чело-гческого познания, рассмотренной в ее абстрактной всеобщности тпример, как это делалось Аристотелем, Декартом, Кантом, Ге-;лем, Гуссерлем), или же здесь подразумеваются предпосылки эзникновения и развития науки как социального и культурного зления? В первом случае философия науки - раздел философ-кой гносеологии. Во втором - ее задачи распределены между эциологией знания, социологией науки, историей науки, культу-ологией. И совсем неочевидно, что результаты исследований в амках этих дисциплин служат единой цели. Такую цель, навер-ое, могла бы поставить философия, но... здесь мы опять возвра-1аемся на уже пройденную круговую тропу.
III. В третьем варианте философия науки совпадает с совокуп-остью аналитических методов, позволяющих очищать язык нау-и от многозначности, выяснять структуру научного знания, фор-[альные и генетические отношения между элементами этой груктуры. Среди этих методов центральное место, конечно, за огико-математическими, логико-семантическими методами, за истемным моделированием, герменевтикой. Разумеется, нельзя вязывать разработку этого направления с одним только неопози- £ ивизмом. Например, ведущие логики и философы Львовско- U варшавской школы не были неопозитивистами (их расхождения с >, [деями Венского кружка были достаточно широкими и принци-шальными), но занимались именно этой аналитической рабо-
ой16. К вопросам философии науки они относили то, что теперь Ч [ащс называют «формальной методологией» (экспликация струк-
^ \ Ti i Лл r\ i rn/л гт/лп ¥ тт* uní jnnr/» i/t\ j^r птхттп ттгтлм^иалтт* TT» п/\плт<"л DonirionAi/AU
пколы (один из самых устойчивых в литературе по истории философии ОС века) подверг обоснованной критике Я. Воленьский (см.: Воленьский ■I. Львовско-Варшавская философская школа. М., 2004).
турных отношений между теориями, формализация логического доказательства, семантический анализ научной терминологии, формализация онтологических рассуждений, в том числе рассуждений о пространственных и временных отношениях, выяснение условий, при которых в логически корректном языке можно говорить об истинности высказываний, разработка теории значения и т. п.). Диапазон формальной методологии сегодня еще более широк, чем это было в 30-50-е гг. прошлого века. Но правомерно ли отождествлять ее с философией науки? На этот вопрос отрицательно ответят не только приверженцы трансцендентализма, но и представители многих «дисциплин», претендующих на место в междисциплинарном исследовании науки. Они резонно заметят, что изучение языка науки, улучшение и уточнение наших представлений о его элементном составе и структурных взаимосвязях недостаточны для понимания того, что такое наука и научное познание - как уроки анатомии вряд ли объяснят смысл и цель человеческого существования.
IV. В четвертом варианте философия науки предстает общей теорией науки. Каков возможный статус этой теории? Если она предназначена провести границы науки (отвлечемся от того, выполнима ли эта задача), она не может быть одной из научных дисциплин. Если это «размышление о методе», основано ли оно на философских (гносеологических) понятиях или же опирается на описание и обобщение методов, применяемых в различных науках? Впрочем, вопрос поставлен не вполне корректно, ибо описывать и обобщать методы науки можно только в том случае, если мы располагаем для этого средствами, применимость и эффективность которых оценивается именно с философской позиции. Во всяком случае, это должна быть теория огромной универсализирующей силы, ведь ей необходимо связывать воедино статику и динамику науки, логическую структуру научного знания и исторические перипетии его развития, способы организации и трансляции знания, зависимость научного исследования от институционального строения науки, взаимосвязи науки с тем, что неуклюже называется «ненаукой» (магией, мифом, традицией, у обыденным знанием и т. п.). Мало связывать - еще и объяснять с >• единой теоретической точки зрения всю эту невероятно сложную * и разнообразную мозаику явлений и фактов, а также предсказы-X ватьих...
Не думаю, что такая теория вообще возможна, и сомневаюсь в ее даже гипотетическом научном статусе. Что касается ее фило-X софского статуса, то он, скорее всего, отвечал бы только действи-¡2 тельно эклектической философии, для которой «всяко лыко в Ф счроку», и уже потому был бы неудовлетворительным.
Итак, что же получается? Если «философия науки» - это об-И ласть междисциплинарных исследований, в ней можно получить
ЕС К
ю
эе-какие интересные, а то и выдающиеся результаты, но совер-енно неясно, что в них собственно философского. Беда не в том, го движение идей через «размытые границы» практически идет злько в одну сторону: от позитивных наук о науке - к филосо-ии. Если бы это движение шло на пользу философии, то и слава огу. Но дело обстоит иначе. Философия, размышляющая о науке, ;е больше уподобляется пациенту, подключенному к аппарату скусственного дыхания, жизнь которого зависит от того, работа-г ли этот аппарат. Состояние трудное, унизительное, вызывающе мольбу об эвтаназии: отключите аппарат, дайте больному асстаться с жизнью, а его бальзамированные останки пойдут в узей, то бишь в книги по истории философии (в частности, по стории философии науки).
Но, может быть, такой исход не предопределен, что бы ни го-орили энтузиасты «онаучнивания» философии, позволяющего ей ое-как выживать в век сплошного прагматизма и фетишиза-ии науки? Этим энтузиастам в свое время хорошо отвечал '. Г. Шпет: «По самому своему заданию научная философия ока-ывается несостоятельной - одно из двух: или она бесцельно уд-аивает научные решения вопросов, или она выходит за границы тдельных наук и берется решать научными средствами вопросы, оторые научному решению не подлежат»17.
Я думаю, что философия науки имеет и собственную задачу, и обственное (не заимствованное у научных дисциплин) содержа-:ие. Междисциплинарные исследования, направленные на все, :то связано с наукой (включая научные методы, язык науки, ее [деалы и нормы, формы организации и трансляции научных зна-[ий, социальные условия существования и развития научных ин-титутов, их структуру и социальные отношения внутри них - все-о не перечислишь), безусловно необходимы для раскрытия этого «держания и решения этой задачи. Но они не подменяют собой Ьилософское исследование.
В чем же оно состоит?
В. М. Межуев рассматривает философию как основную форму :амосознания европейской культуры. Это неоднократно выска-;анное им понимание философии требует уточнений, без которых О >но провоцирует на поспешные (плохо продуманные) упреки, д! жажем, в «философском европоцентризме». Уточнения заключа- * отся в том, что именно в античной Европе человечество встало на х (трудный путь познания истины, требующий участия в этом про- Ч дессе многих, обладающих собственным взглядом на вещи, но СК способных понимать друг друга. Диалог между ними требует и
X
т х
эсобого языка, который сочетал бы в себе особенности индивиду- Л
шьной авторской речи со словами и понятиями, имеющими для ф
X
(С
17 Шпет Г. Г. Мудрость или разум? // Мысль и слово. М., 1917. С. 1.
Зак. 939
65
участников диалога один и тот же смысл и значение. Философия и вырабатывает такой язык. Это рациональный язык общения и публичной дискуссии лично свободных людей. Недаром расцвет философского знания прямо совпадает с теми периодами евро-s пейской истории, которые отмечены переходом к гражданскому \ обществу и демократии»18. Конечно, в этом смысле мудрецы и !< пророки Востока не являются философами, а сама философия жи-| ва только до тех пор, пока сохраняет свой смысл проблема свободы.
Это отдельная и захватывающая тема. Если принять подход г, В. М. Межуева, прямым следствием из него будет понимание всякого философского рассуждения как формы самосознания. В этом смысле «философия науки» есть не что иное, как форма самосоз-
19 ,,
нания науки . Конечно, не следует попадать в ловушку наивного антропоморфизма и видеть в терминах «философия техники», jjij' «философия человека», «философия культуры» или «философия истории» намеки на существование особых самосознающих субъектов, именуемых «техникой», «культурой» или «историей». Речь jjjjpl идет о формах самосознания субъекта культуры, конкретное содержание которых связано с наукой, техникой, историей или культурными универсалиями.
И если философия науки есть философия par excellence, она -самосознание человека европейской (по своему генезису, а не по географической принадлежности) культуры, выраженное в форме рефлексии над наукой. Слегка изменяя метафору В. М. Межуева, можно сказать, что философия науки делает науку зеркалом человека, тогда как научные дисциплины о науке пытаются рассмотреть науку «сквозь прозрачное стекло», увидеть ее в объектной форме, поступая с ней как, собственно, и предназначена поступать наука с любым своим предметом20.
18 Цит. по: Свободное слово. Интеллектуальная хроника. Альма-нах-2002. М„ 2003. С. 298.
19 Я писал об этом около двадцати лет назад. См.: Porus V. Methodology of Science as a Theoretical Self-Consciousness of Science // 8 International Congress of Logic, Methodology and Philosophy of Science.
J Abstracts. V. 3. Moscow. 1987. P. 215-217. В названии этого доклада фи-Vj гурирует слово «методология», но что было делать: в те времена в нашей >• стране термин «философия науки» вообще постоянно брали в кавычки, а * методология не вызывала особых идеологических подозрений. X Отдельный и трудный вопрос в том, осуществима ли эта мечта нау-
Ч ки, уподобляющая ее мифическому Мидасу: тот превращал все, к чему (К прикасался, в золото, наука хотела бы превратить все, на что падает ее ® взор, в объект, избавленный от всякого следа познающего субъекта. Хотя Л развитие науки указывает на то, что эта мечта в своем буквальном осуще-С ствлении опасна не менее, чем роковая способность Мидаса, обрекающая ® его на голодную смерть, тем не менее требование «объективности» оста-(3 ется универсальной ценностью науки. Оно очерчивает горизонт челове-■■I ческого познания, и в этой своей роли неизменно и вечно.
В этом смысле философия науки не есть ни сокращенное на-зание для совокупности различных наук о науке, ни какая-то отельная (философская) часть «науковедения», ни особая научная исциплина. Она есть философия. Ее главным предметом и конеч-ой целью является не наука, а человек, осуществляющий позна-ателъную деятельность в форме науки. Именно в этом аспекте 'илософию науки интересуют и методы, и язык науки, и научные нституты, и нравственность и социальная роль ученых, и отно-юния людей в научных коллективах, и многое другое, знание о ем она, естественно, черпает из междисциплинарных (научных и :етанаучных) исследований.
Теперь понятно, что философия науки по-своему отвечает на опрос, главный для философии per se. Она рассматривает усло-ия, смысл и формы человеческой свободы в сфере научного по-чания. В этом смысле теория научной рациональности является дним из оснований философской антропологии21. И философия ауки жива до тех пор, пока этот вопрос вообще имеет смысл, по- , • а само существование науко- и техногенной цивилизации обу- '> ловлено постоянным его воспроизведением в изменяющихся ультурно-исторических условиях. Затухание интереса к этому 1( опросу, его снятие «с повестки дня» - это почти безошибочный j ¡¡'j имптом угасания культуры, некогда породившей его. Подобные | /;« имптомы констатируются уже давно, но диагноз, поставленный jjjj акими мыслителями, как О. Шпенглер или H.A. Бердяев, никогда I jji :е считался окончательным. Остается уповать, что европейская ультура еще не утратила инстинкт самосохранения, и это предот-ратит ее вырождение.
В заключение - несколько замечаний о комплексе неполно-[сннос ги, которым, кажется, страдают философы, когда их ставят [еред прямым вопросом: наука ли то, чем они занимаются? 1менно этот комплекс, думаю, побуждает их искать аргументы, :оторыми они оправдывают свое присутствие в науке и образова-[ии (и свои ученые степени, конечно). Аргументы бывают глупы-1и (вроде «силлогизма»: в университете преподают науки, в уни- ^ (ерситете преподают философию, следовательно, философия -гаука!), а бывают и довольно-таки изощренными. и
Например, говорят о том, что философия вообще (а филосо- »» [шя науки - в особенности) на всех парах устремлена к идеалу J тучности, т. е. она или уже наука, или вот-вот станет наукой X призрак О. Конта при этом ехидно ухмыляется, но этого старают- ^ __К
—Ü- т
Я имею в виду не эклектическую смесь философских, религиозных, X
тических, биологических, физиологических и Бог весть еще каких зна- ц
шй и сведений о человеке, которую ныне принято называть «философ- Ф
:кой антропологией», а философию человека, доставшуюся нам в наслед- jg
:тво от великих мыслителей, имена которых известны всем. гшш
ся не замечать). Или говорят, что философия - не наука, но только потому, что само понятие научной рациональности слишком узко, и в него философия не помещается. А значит, его следует расширить, и задачу эту надо возложить, разумеется, на философию и методологию науки. Вот какие соображения на этот счет приводит В.И. Моисеев, который предлагает версию «неклассической
Ш научной рациональности», объединяющей в себе «знание об объектах и субъектах»: «В рамках этого типа знания возникает тен-денция синтеза объектного и субъектного начала, формирование логоса субъектных онтологий, выражающегося в том числе в применении числа, пространства, законов к области субъектности. Развитие этой тенденции должно будет повести к формированию научного знания не только о физических объектах, но и о разного рода субъектных активностях - жизни, психике, сознании, обществе, науке, культуре (...) Такое знание впервые позволит совместить научность и самореферентность - обращенность на себя. Это будет не только знание о чем-то ином, кроме субъекта познания, но в том числе знание и об этом субъекте»22. Не стану придираться к терминологическим и понятийным огрехам. В конце концов, ведь речь идет о чем-то совершенно новом и небывалом, здесь не до педантичности. Важно другое: искомый синтез призван покончить с упреками в ненаучности философии. Понятное дело, грех не расстараться: чтобы походить на науку, можно и науку сделать похожей на себя. Главное, чтобы в итоге комар носа не подточил, и научность хотя бы философии науки никто под сомнение не поставил. Вот уже и аспирантам будем преподавать почти неотличимую от разных научных дисциплин философию (пополам с историей) науки. То есть, будем рассказывать, как в результате междисциплинарных научных исследований получается научное знание о науке.
А философия, да ну ее к Конту!
Подготовлено в рамках проекта РФФИ 04-06-80259а
и и
Дискуссия
Л. В. Смирнягин. Вспоминаю, как на заседания Московского филиала Географического общества к нам захаживали и философы, и математики. Послушаешь математиков: в их области полный хаос, кризис. И как-то на душе легче. Ведь мы-то, грешным делом, думали, что это только у нас, географов, в нашей запутавшейся в определении собственного предмета, не слишком стро-
22 Моисеев В. И. Философия и методология науки. Воронеж. 2003. С. 212-213.
|й, короче, низкостатусной науке такой разброд умов и беспо-[док. Когда в таком же состоянии оказывается и математика, cari понимаете, образец точности и научности, это и потрясает, и :покаивает одновременно. Потом философы разъяснили нам, что о, вообще, нормально для науки: быть недовольной собой, ис-лтывать, так сказать, комплекс неполноценности, считать себя в (стоянии кризиса. И ведь правда, когда наука начинает гордиться юим состоянием, ей грозит превращение в догматическую сис--му (что-то вроде марксистско-ленинской теории, пораженной ¡сплодием). В докладе, по-моему, было продемонстрировано, :о и философы болезненно переживают свои кризисы, и это, кается, роднит их с учеными.
В. Г. Борзенков. Мне приходится работать над курсами исто-1И и философии науки в МГУ им. М. В. Ломоносова, и потому я ; со стороны, а «изнутри» могу судить о том, что было сказано в жладе. Владимир Натанович прошелся по очень больному для ic. Слава Богу, в этой аудитории нет членов ВАКа, принимав- щш их решение о замене кандидатского экзамена по философии эк-.меном по истории и философии науки. Если бы они сейчас по-гушали доклад, скорее всего, был бы сделан вывод: философы и 1ми не знают, что такое философия науки. А раз не знают, то и жаться с этим предметом в аспирантскую аудиторию им не слезет. Не «усечь» ли программу еще раз, так чтобы оставить только ;торию науки?
Я думаю, что решение ВАКа было совершенно неправильным, ам я почти сорок лет преподаю философию и студентам, и аспи-шгам, работаю на пяти факультетах МГУ. Могу сказать, что тяга ¡ушателей к философии не падает, а наоборот, растет. И уже ни-го не поддерживает нелепых разговоров о том, что у нашей фи-) софии тяжелая наследственность, что, дескать, некие «диамат-1ки» душили свободную мысль физиков или математиков, ставя ;ред ними непроходимые барьеры на кандидатских экзаменах.
Тем не менее решение принято, и его придется реализовывать. роблемы, конечно, есть, но надо их все-таки различать. Одно ;ло, философия науки как комплекс проблем для самих филосо-ов. Другое дело - как предмет, который следует преподавать :пирантам. Мне кажется, этот аспект заслуживает особого вни- >, ания. *
Вообще говоря, что такое философия - это чуть ли не главный трос для философов. Что такое философия науки - часть этой злее общей проблемы. И все же философия науки - самая благо-элучная область философии в том смысле, что здесь все же более х ni менее ясно, чем она занимается. Сами термины «гносеология» ¡5 «методология» в значительной степени близки по своему со- Ф гржанию. Например, мы говорим о классической гносеологии ового времени, но ведь и Бэкон, и Декарт, и Кант были в то же |íh¡
время и методологами науки. А Б. Рассел или «Венский кружок» так перепахали почву теории познания и так сблизили ее с методологией, что одних только их идей достаточно, чтобы на лекциях по философии науки студенты-географы или физики не скучали. Взять хотя бы драматическую историю философии науки XX века, которая начиналась с позитивистского отрицания всякой значимости философии для науки, а пришла к твердому убеждению, что философия и наука неразрывны.
Н. И. Кузнецова. Я по-другому, не так, как В. Н. Порус, понимаю задачи философии науки. Поэтому остановлюсь на тех проблемах, которые важны для обсуждения темы рефлексии, что и соответствует задаче наших чтений. Попутно попытаюсь показать, в чем мы, скорее всего, расходимся с докладчиком.
Первое замечание. Владимир Натанович говорил о разных пониманиях философии. Я понимаю философию близко тому, о чем писал Б. Рассел. Вы помните, он называл философию «ничейной землей», территорией, разделяющей науку и теологию, а потому и граничащую с ними. Философия подобна науке своей рациональностью, но в то же время подобна теологии тем, что совершенно непригодна для эмпирического изучения явлений. В культуре же есть и то, и другое, и третье. Когда-то М. К. Мамардашвили тонко заметил: «Философия - это пауза». Впрочем, Рассел выразился точнее.
Я хотела бы откликнуться на выступление В. Г. Борзенкова. Новая программа кандидатского минимума называется «История и философия науки», т. е. - обратите внимание - история науки в этом названии стоит на первом месте. Слава Богу. Это означает, что «здоровая эмпирия» будет давить на философские спекуляции, корректировать их.
Конечно, кое-кто скажет, что и история науки не так уж хороша, как хотелось бы. Значит, ее надо улучшать. И делать это сообща. Но давить на отвлеченное философствование все-таки надо. Это просто значит, что философские положения надо «заземлять», ставить их на твердую почву фактов, на эмпирическую реаль-ность. Да и для философов науки это совсем не новость. Помните У афоризм И. Лакатоса: «Философия науки без истории науки пуста, >. история науки без философии науки слепа».
^ Вот эту задачу и должен теперь решать кандидатский экзамен.
ЗС Я бы сказала, что в этом его роль в борьбе с «одичанием масс». Ведь что творится! Люди, идущие в науку, даже имен великих ученых не знают. Рассказывает М.А. Розов: он принимает экзамен X на биофаке МГУ. Садится перед ним студентка. Фамилия - Доку-¡2 чаева. Профессор говорит: «Как приятно иметь дело с человеком, ® носящим такую фамилию!» И получает ответ: «Вы что имеете в ¡д виду?» Это - биологический факультет! А вот случай из моей м практики. В разговоре со своим аспирантом (милый молодой че-
С£
ОС
ге
эвек, закончил МАИ, пишет диссертацию по истории авиации и изику знает неплохо) упоминаю, что кафедру философии индук-1вных наук основал Эрнст Мах. Вижу в его глазах крайнее удив-жие - никогда не слышал. «Слушайте, да Вы, наверно, число [аха знаете?» - «Да, да, конечно, но я не знал, что это - имя че-эвека!»
«Одичание масс» действительно чудовищное. С этого и начи-ается утрата энтузиазма, романтики науки. Уважение и интерес к рошлому - вообще, признак культуры. Тем более, в науке. Это гчезает. В былые годы, когда в Москву приехал сам Нильс Бор, изики все бросили, ходили на все встречи с ним. Ничего нового гарый ученый тогда не сказал, но видеть и слышать его было де-эм чести. Это было настоящее благоговение перед живым клас-тком. Теперь такого нет, и это печально.
В.Н. Порус говорит, что наука перестала быть духовным лиде-эм. Да как ей не перестать им быть, если она не заботится о сво-VI образе, о том, что сейчас называют public understanding of :ience. Равнодушие! А ведь мы, историки науки, храним ее паять и можем рассказать много интересного.
Теперь - о философии науки. В. Н. Порус заявил: первое, что viy необходимо - чтобы в философии науки была философия, •твечаю: я и есть тот самый субъект, над которым ехидно ухмы-яется призрак Огюста Конта. Я поддерживаю ту точку зрения, го философия отпочковывает от себя различные сферы знания, се они - из лона философии, но приходит пора - и им оттуда целует вылезать. Вот и философия науки, с моей точки зрения, же вполне созрела, чтобы порождать уже не философствование о ауке, а знание о науке. Когда говорят, что философия науки - это аздел науковедения, я и с этим согласна, это правильная линия ее азвития.
Г.П. Щедровицкий, объясняя смысл рефлексии, говорил: есть ерстак, на котором мы что-то делаем, и есть перпендикулярная лоскость, в которой эта деятельность отражается. Если ты ум-ый, то ты с рефлексией работаешь, если балда - то только на ерстаке. Есть две позиции, а рефлексивный вход, рефлексивный ыход - это только техники. Все это очень здраво, и большинство и итуаций описывается именно этой картинкой. Рефлексия, писал >, дин остроумный американец в 60-е гг., это когда, высунувшись J з форточки, ты видишь себя пересекающим двор. Прекрасное X равнение. Так ведь легче понять, что идешь не туда, куда надо. ^
Когда я еще была чистой «щедровитянкой», М. А. Розов объ- j* снил мне, что есть и третья позиция. Обратите внимание, можно х ефлектировать и влиять на практику, но можно встать в позицию j£ сследователя системы с рефлексией и смотреть, как одни рабо- Ф ают, а другие - рефлектируют, описывая при этом и то, и другое. jg 4еня эта идея, идея надрефлексивной позиции, просто потрясла. паЗ
Ш
Я тогда встала на совершенно другой путь. «Щедровитяне» этого пути не признали, они считали, что это - от лукавого, никакой третьей позиции быть не может. Сразу же заговорили о рангах рефлексии. Но если я как философ изучаю науку как систему с рефлексией, то это - особая позиция. В этом смысле настоящим философом науки был именно ее историк - Т. Кун. Но это уже другой разговор.
В. Е. Лепский. Я хотел бы уточнить некоторые моменты доклада, связанные с рефлексией. Кроме того, я не согласен с Н. И. Кузнецовой. Подход к рефлексии, который идет от Щедро-вицкого, неконструктивен по отношению к этой проблематике. Во-первых, Щедровицкий долго и упорно отрицал «рефлексию», и на своих семинарах и в публичных выступлениях он изгонял этот термин. У Щедровицкого практически отсутствует фиксация субъекта. Но в докладе В. Н. Поруса идея субъекта проглядывает через все его рассуждения. Он, по сути, исходит из того, что философия науки занимается организацией деятельности полисубъектных систем.
Чем занимается философия науки? Она обеспечивает коммуникативное пространство, разрабатывает технологии коммуникаций. Ее задача - создание инструментария для обеспечения взаимопонимания субъектов, работающих в разных парадигмах, который позволил бы им отождествлять себя как людей, занятых одним и тем же.
Это значит, что идет процесс самоидентификации их специфических для каждой научной области представлений на некотором общем поле. Этим и занимается философия науки. Но рефлексия здесь понимается не так, как у Щедровицкого, а в другом смысле. Это, во-первых, вся полифония рефлексивных процессов каждого субъекта (не только индивидуального), входящего в сообщество, и, во-вторых, процессы саморефлексии. Как их организовать, как построить инструменты и технологии их самоорганизации - вот чем должна заниматься философия науки. Тогда никто не будет говорить «зачем она нужна?». Можно создать филосо-фию науки через рефлексию, и при этом рефлексивная тематика у сама станет богаче.
>. В. А. Шупер. Наука возникла в Древней Греции одновремен-
* но с демократией и благодаря последней. Ни в Древнем Египте, ЗС где высочайших вершин достигли технологии, ни в Вавилоне, ни в других великих цивилизациях не было науки, ибо наука - это доказательное знание. И только в Древней Греции, где государст-X венные мужи должны были публично доказывать правильность ц своих решений, и ученые стали доказывать свои теоремы. В Ф XVIII в. европейские миссионеры с воодушевлением рассказыва-ф ли образованным китайцам об успехах современного им естество-[■ц знания, прежде всего - небесной механики, но не встречали ника-
ого интереса со стороны своих совсем неглупых собеседников. В !итае не было понятия непреложного закона в обществе, а потому е могло родиться и понятия закона природы. Какие там законы ебесной механики, если на небе все происходит по воле Бога, одобно как на земле все происходит по воле императора?! А в Европе, точнее, в Англии, еще в XVII в. верховный судья однаж-,ы сказал королю: «Никто из людей, Ваше Величество, не может 'ыть выше короля, но выше короля Бог и Закон». Поэтому мы ;олжны уделять самое пристальное внимание тому социальному :онтексту, который, образно говоря, определяет выбор в точке ¡ифуркации той или иной траектории развития науки и, возмож-ю, цивилизации в целом. Этот выбор вполне может быть куль--урно обусловленным.
И еще реплика о философии науки. В мрачные времена тота-штаризма использовался термин «методология науки». Термин <философия науки» был буржуазным и уже потому был плох. Ко-~да ваш покорный слуга защищал вот эту самую методологию гауки (она была как глоток воздуха в атмосфере, в которой было гак трудно дышать, что вообще не выживешь), то я как раз и опи- Ц| эался на то, что методология науки - это эмпирическая дисциплина, в отличие от диамата, которая исследует способы получения и трансляции научного знания. Это тогда помогало занимать оборону. Сейчас, слава Богу, нужды в такой обороне больше нет, но почему-то мы полностью перешли на то понимание философии науки, которое пришло к нам с Запада вместе с этим термином и, как мне представляется, в какой-то степени отказались от собственной позиции, которая была совсем не так уж плоха.
Заключение
В. Н. Порус. Спасибо за внимание к докладу, спасибо за критику. Она дает представление о состоянии умов, работающих в этой сфере, что очень важно. Позволю себе сделать некоторые
замечания по дискуссии. ^
Сначала о злополучном экзамене. Одни считают благом, что и вовсе не уничтожили философию для аспирантов, другие считают
это бредом, третьи - экспериментом, который может дать как хо- *
рошие, гак и плохие результаты. Я занимаюсь этим практически и х
могу высказать свое мнение: затея обречена на провал. Почему? Ч
Потому что у нас просто некому проводить подобный экспери- К
мент. Правильные речи о пользе истории науки для школьников, х
студентов и, тем более, аспирантов повисают в воздухе. Они не ¡8
подкреплены преподавательскими кадрами, которые могли бы эту ф
историю науки уж не на высшем, а хотя бы на приемлемом уровне *
изложить. И я подозреваю, что среди тех, кому выпадет это де- [¡Ц
лать, многие действительно ни о Махе, ни о числе Маха не знают практически ничего. Во всяком случае, ничего такого, что было бы не стыдно рассказывать специалистам.
Ведь преподавать историю науки придется не в будущем, до наступления которого можно было бы подготовить соответствующие преподавательские кадры, а завтра, которое начинается сегодня. И вот люди, плохо разбирающиеся и в науке, и в ее истории, и в философии науки, придуг в аудиторию и будут «вешать лапшу на уши» под ухмылки слушателей. Произойдет очевидная для всех профанация предмета, что дискредитирует не только весь скоропалительный замысел, но - прежде всего - людей, взявшихся не за свое дело. Не надо быть пророком (в своем отечестве это вообще опасно), чтобы предсказать, что через некоторое время и этот экзамен будет убран из кандидатской программы. Под одобрительное ворчание тех, кто, во-первых, не очень жалует философию, а во-вторых, полагает, что в наше суровое и прагматичное время аспиранты должны «делом заниматься», а не разглагольствовать на отвлеченные темы.
Поэтому я думаю, что восторги по поводу того, что история и философия науки наконец-то займуг почетное место в образовании, по крайней мере, преждевременны. По указанным выше причинам, а вовсе не потому, что я против истории науки или не хотел бы противостоять «одичанию масс».
Но даже если я неправильно оцениваю возможности преподавателей России, которые быстренько прочтут нужные книги (срочно написанные специально для этого - ведь у нас, кстати, и литературы-то подходящей нет не только для студентов и аспирантов, а даже для тех, кто должен будет их учить!) и смогут внятно, без грубых оплошностей их изложить, все же уверен, из истории науки никакой хорошей философии науки не «вытечет». А вытечет именно то, о чем говорил И. Лакатос: будет слепая история науки брести рядом с пустозвонной философией. Потому что для того, чтобы история науки была зрячей, ей нужна такая философия, на которую не давить следует, как советует Н. И. Куз-нецова, а опираться. Но можно ли опереться на то, что само по у себе не имеет никакой прочности, что легковесно, как мыльный пузырь, надутый сведениями, почерпнутыми из междисциплинар-* ных, в том числе исторических источников?
X Чтобы выучить десяток-другой славных имен, никакой фило-
^ софии не требуется. И человек, слышавший о Махе и Максвелле,
К ¿г
£ в принципе, может быть таким же «диким», как и тот, кто этих
I имен не знает. Многознание не научает уму, как говаривал Герак-
ц; лит Плачущий. Сегодня, он плакал бы еще жалобней, ибо причин
Ф для печали стало, кажется, больше.
щ Да, исторически все было именно так: от философии много че-
М го отпочковалось и приобрело самостоятельный статус. Но пото-
Г]
ром смешаны слова враждующих между собой и не понимающих друг друга противников. Тоже негодная метафора. Никому этот
: И
у, что это была действительно глубокая и содержательная фило-эфия. Из пустоты же произойдет только пустота. Из выступления [атальи Ивановны я понял, что лучший проект философии науки это когда ее просто не будет. Будут разные дисциплины и меж-исциплинарные исследования, которые дадут сумму (даже не бобщение!) разных типов и уровней рефлексий и метарефлексий. 4ожно, конечно, и это назвать философией, только зачем?
Теперь несколько слов о метафоре Рассела. Я гоже часто при-ожу эту метафору в своих лекциях, но всегда с тяжелым сердцем. История западной философии» Рассела в свое время высвобож-;ала сознание из-под чугунной плиты догматизма. Эта ее роль ;елика и прекрасна. Но с тех пор много воды утекло. Я и сейчас юкомендую эту книгу своим слушателям, но потому, что у нас ючти нет хорошо и последовательно написанных книг по истории философии для тех, кто философией не занимается, но интересуйся ею. Есть тяжелые и заумные компендиумы, нагоняющие на юрмального человека если не сон, то приступ тоски, и есть попу-шрные очерки, в которых все или почти все слова понятны, но ючему эти банальности, которыми люди занимались столько ве-<ов, величаются философией, т. е. любовью к мудрости, - это остается загадкой. Остроумные рассуждения Рассела и сегодня интересны. Но его история философии тенденциозна. Он высоко зозносит одних, кого считает, по-видимому, своими предшественниками, и принижает других, взгляды которых ему несимпатичны.
Метафора «ничейной полосы» только запутывает вопрос об отношениях между наукой, философией и теологией. Вообще-то не позавидуешь обитателям этой «полосы». Они влачат жалкое существование, через них постоянно прокатываются валы враждующих армий - религиозных догматиков и фанатических сциентистов, и от этих походов и набегов вся философская территория вытоптана и разорена. Сами же обитатели ее вынуждены либо прятаться в пещеры малопонятной терминологии и фразеологии, либо попеременно поддакивать и услуживать то одной, то другой враждующей стороне. X*
Еще философов иногда уподобляют паромщикам, связывающим два берега - теологии и науки. Они перевозят то туда, то сю- >, да делегации для переговоров, напрашиваются на роль перево- * дчиков и посредников, а сами говорят на странном языке, в кото- X
Ч
«5
паром не нужен, и паромщиков никто не просит соваться в чужие I распри. ¡2
Теперь о методологии. Вячеслав Александрович, ну, конечно Ф же, мы все помним эту историю. Это было Убежище, вроде Собора Парижской Богоматери, куда Квазимодо тащил Эсмеральду, ш»
надеясь, что ее гам не достанет жестокое правосудие. Нельзя сказать, что уж такое надежное убежище было, и там доставали. Но самое грустное в том, что сами-то методологи, те, кто скрывался в этом Убежище, начинали враждебно или равнодушно относиться к философии как таковой, а не только к диамату как самой распрекрасной и всесовершеннейшей методологии не только науки, но и любой значимой практики. Старая история - антиидеологическая настроенность превращалась в идеологию осажденной крепости.
Я все-таки думаю, что у философии науки есть свой предмет. Он не может быть растворен в специальных дисциплинах о науке. Пафосные требования точного знания, имеющего к тому же эмпирическую базу, не могут быть предъявлены к философии науки, ибо у нее другая задача. Точное знание должны давать различные науки о науке. Я пытался показать это в своем докладе, говорил о философии науки не только как о рефлексии, самосознании науки, говорил о том, что это есть часть, или, на мой взгляд, даже фундамент философской антропологии. Предмет философии науки -не устройство научных институтов, не социально-психологические отношения в лабораториях, не правила образования и преобразования научных суждений (хотя все это безумно важно и интересно), а условия, при которых возможно научное познание, осуществляемое свободно определяющим себя, свою персональную судьбу, человеком.
Никто не может так дискредитировать философию, как некоторые философы, почему-то стыдящиеся своих занятий. Мало того, что они изо всех сил пытаются «не ударить в грязь лицом» перед учеными. Сейчас вошли в моду разговоры о том, что философия - это что-то вроде поэзии, экзистенциальной эссеистики, а то и выражение чьих-либо расовых, сексуальных или тендерных предпочтений. Такие разговоры пусты. Поэты - это поэты, ученые - это ученые, а философы, которые хотят оправдать свое существование тем, что делают нечто похожее на поэзию или на эмпирическую науку, - дилетанты, толком не умеющие ни того, ни другого. Тог, кому выпало быть философом, должен осозна-У вать свою цель и задачу, сохранять достоинство и не завидовать >» чужой славе. Играть свою, ничем и никем не заменимую культур-* ную роль. Тогда и перспективы философии будут ясными. Пока
X это, к сожалению, не так. Ч.
К «5 X А
ф X ГО
а
