CC BY
80
Раздел 1 ФИЛОЛОГИЯ ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ
Ведущие эксперты раздела:
ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ ЖАТКИН - доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой перевода и переводоведениия Пензенской государственной технологической академии (г. Пенза) ЛАРИСА МИХАЙЛОВНА ВЛАДИМИРСКАЯ - доктор филологических наук, профессор Алтайской академии экономики и права (г. Барнаул)
ТАМАРА МИХАЙЛОВНА СТЕПАНСКАЯ - доктор искусствоведения, профессор Алтайского государственного университета (г. Барнаул)
УДК 81.373
Г.Г. Коптева, соискатель АлтГПА, г. Новосибирск, E-mail: galla-2@mail.ru
К ВОПРОСУ О ЛИРИЧЕСКОЙ СУБЪЕКТНОСТИ В ПОЭТИКЕ НИКОЛАЯ ЗАБОЛОЦКОГО
В работе рассматривается вопрос о наличии формализованного в терминах носителя речи в произведениях Николая Заболоцкого. Лирический субъект здесь весьма близок автору во многих произведениях. В то же время, для творчества поэта характерны экстравертность, «переживание» по поводу «события», а также пространственная беспредельность. Мифологическое строение пространства Заболоцкого коррелирует с особым статусом лирического субъекта. Целостный образ носителя речи с определенными эпическими интенциями формируется из всего контекста поэзии Заболоцкого.
Ключевые слова: лирический субъект, демиург, мифологическое строение пространства, древесный код, столп, круг, эпопейное мировосприятие, эпический герой, образец для подражания.
Парадоксальным представляется тот факт, что при практически тотальной убежденности современников и исследователей творчества поэта в превалировании эпических начал в его художественном стиле, остается нерешенным вопрос о наличии-отсутствии формализованного в терминах носителя речи в произведениях Заболоцкого (исследователи, как правило, обходят его своим вниманием). То ли вообще невозможно отделить от автора его лирическое «Я», то ли созерцательная отстраненность и «холодный» объективизм в принципе этот образ элиминируют. Характерная для творчества поэта экстравертность, «переживание» по поводу «события», где раскрытие, «выражение души» реализуется в «эпопейном» (термин Г.Д. Гачева) восприятии и поэтическом рассказе-сообщении о «событии», где нередко «переживание», идейно-эмоциональная авторская оценка акцентированы именно посредством способа изображения этого события (событий), являются причиной status quo. В то же время, его лирический субъект чрезвычайно близок автору во многих произведениях. Целесообразным представляется употребление данного аутентичного термина для обозначения носителя речи. Таковой кажется наиболее подходящим в свете близости, с одной стороны, автора и героя в «лирике» Николая Заболоцкого, а с другой - необходимости подчеркнуть «неслиянность» первого и второго в его поэтике (где «я» и «другой» вовсе не смешаны).
Наталия Роскина, настойчиво подчеркивая тот факт, что Заболоцкий «был рожден поэтом», свои воспоминания о нем заканчивает эпизодом из их совместной жизни: «Как-то, когда он причесывался перед зеркалом, аккуратно приглаживая редкие волосы, моя Иринка (дочь Н. Роскиной - Г.К.) спросила его: «Дядя Коля, а почему ты лысый?»
Он ответил: «Это потому, что я царь. Я долго носил корону, и от нее у меня вылезли волосы». И вот - воспоминание о его добродушно-серьезном лице, которое в эту минуту я видела отраженным в зеркале, воспоминание о спокойном
естественном тоне, которым он произнес: «Я царь»...» [1, с. 98].
Такому характеру автопозиционирования соответствует в поэме «Птицы» прямое заявление лирического субъекта: «Если бы воля моя уподобилась воле Природы, / если бы слово мое уподобилось вещему слову, / .был бы я лучший творец, и разум бы мой не метался, / шествуя верным путем» [2, с. 415]. Царь, герой, демиург в собственном мифопоэтическом пространстве, воссоздающий образ собственного универсума, подобно тому, как миф «рисует образ Целого, не обладая абсолютным знанием» [3, с. 41] о нем, - таким видел себя Заболоцкий в своем удивительном, сказочном мире, полном «очаровательных тайн». Его пространство, лишенное границ, приобретает особую качественность, и с ней сопрягается особый статус лирического субъекта. Из всего контекста поэзии Заболоцкого формируется целостный образ носителя речи с определенными эпическими интенциями. Лиризм же произведений, на поверхностный взгляд лишенных носителя речи с формализованной внешностью, может проявляться в том, как рассказан сюжет, в какой языковой форме подается материал.
Царственное положение поэта транслировалось в его художественное творчество; прежде всего посредством древесного кода, явленного в одиноком дереве (дуб, кедр и другие), который мифопоэтически восходит к axis mundi. Стихотворения «Одинокий дуб» и «Осенний клен» эксплицитно воспроизводят семантику столпа мира, где монументальный герой находится в центре мира и этим столпом является. К указанному ряду примыкают стихотворения «Дождь» и «Под дождем», «При первом наступлении зимы», «Возвращение с работы», а также «Гроза идет»:
Вот он, кедр у нашего балкона.
Надвое громами расщеплен,
Он стоит, и мертвая корона Подпирает темный небосклон... [2, с. 314]
Кедр прочитывается как инвариант столпа, вертикали. Семантика последнего в художественной системе Н. Заболоцкого связана с абсолютной мерой устойчивости, при всей безграничности мирового пространства и неотвратимости временных перемен. Более того, он сам по себе символизирует пространство «направленное» и потому - высокое. Поэт сознательно использует этот архетипически универсальный пространственный символ, создавая собственную мифологическую антропологическую модель:
Когда ж гроза над миром разразится И ураган,
Они заставят до земли склониться Твой тонкий стан.
Но даже впав в смертельную истому От этих мук,
Подобно древу осени простому,
Смолчи, мой друг.
Не забывай, что выпрямится снова,
Не искривлен,
Но умудрен от разума земного Осенний клен [2, с. 275].
Мифопоэтическое мировосприятие поэта восходит к ар-хетипически-наследственным первообразам, а его Вселенная подобна некой безгранично расширяющейся «сфере»; в поэме «Деревья» (1933 г.) читаем: «Дерево Сфера - это значок беспредельного дерева, / Это итог числовых операций.» [2, с. 158]. Нередко мифопоэтика у Заболоцкого явлена через син-крезис - нерасчленимую целостность мира (это особенно хорошо видно в «Столбцах» и в его натурфилософских произведениях), где нельзя разделить субъективное и объективное, мнимое и реальное, действие и действующего, и т.п. Мысль, переживание, созерцание и действие соприсутствуют парти-ципационно, и медиатором между ними является лирический субъект, увидевший всю картину. Он соединяет антиномии мира, сакральное и профанное, истинное (реальное) и мнимое: «Шел переулком пролетарий. / Не быв задетым центром О, / Он шел, скрепив периферию, / И ветр ломался вкруг него» [2, с. 73]. В стихотворении «Начало осени» форму круга, иероглифически выраженного буквой О, «приобретала сама вселенная, в центр которой помещена была осень - время года, завершающее временной годовой цикл» [4, с. 37]:
И в центре О мерцала осень.
И к ней касаясь хордой, что ли,
Качался клен, крича от боли...
В цитированном стихотворении «Осенний клен» также дешифруется семантика круга; недаром так отчетливо выделяется в тексте многократно повторенная буква «О». Кроме стихотворений «осенней тематики» и «Метаморфоз», в данный ряд включаются «Ночной сад», «Лесное озеро», «Соловей», «Слепой», «Бетховен» и т.д. «Читайте, деревья, стихи Г езиода» - еще один пример, где данная смысловая анаграмма приобретает характер ассонанса:
Опять ты, природа, меня обманула,
Опять провела меня за нос, как сводня!
Во имя чего среди ливня и гула Опять, как безумный, брожу я сегодня?
Эксплицитно осмысляется противоречие мечты и действительности, составляющее диалектическую основу существования творческой личности. Подвижная точка зрения лирического субъекта свидетельствует о перманентных духовных исканиях и напряженной внутренней жизни. Продолжая мо-тивику «Метаморфоз», стихотворение звучит как жизнеутверждающий гимн вечности бытия и бессмертных иллюзий духа.
Мифологическое строение пространства Заболоцкого коррелирует с особым статусом лирического субъекта. Часто он является медиатором пространственных измерений-
координат, верхнего и нижнего яруса, внешнего и внутреннего локуса и временных измерений. Будучи психопомпом, легко перемещается по вертикальной оси вселенной, чем объясняется мифопоэтическая близость Земли-Неба в ряде произведений поэта: «Над могилами науки. Только море, только сон, / Только неба синий тон» [Заболоцкий, 1983, I: 108]; «Шахтеры вторят звону инструмента и поднимают к небу фонари» [Заболоцкий, 1983, I: 217] и т.п. Лирический субъект связывает верх и низ, пространство географическое и культурное, личное и мифологическое и т.д.: «Соратник огню и железу, по выступам ста треугольных камней под самое небо я лезу» («Башня Греми»); «Море телом просверлив, / Человек нырял на дно. / Словно идол, шел прилив.» («Человек в воде»). Еще примеры - стихотворения «Прощание с друзьями», «Сон», «Творцы дорог», поэмы Заболоцкого и т.д. В работе «Пространство и текст» В.Н. Топоров указывал на сакральное происхождение способностей подобного рода.1 Лирический субъект Николая Заболоцкого является носителем особой точки зрения.2 Он максимально приближен к поэту, а в биографическом аспекте сам Заболоцкий мыслил себя именно царем, демиургом, создающим собственную вселенную: «Два мира есть у человека: / Один, который нас творил, / Другой, который мы от века / Творим по мере наших сил» [2, с. 323]. Этот другой (собственный, воссоздаваемый в поэтике) мир был для него не менее важен, чем первый,3 а наиболее существенной его особенностью являлось эпопейное состояние; отсюда - специфика изображения. Имманентно объективное представление Николая Заболоцкого о мире и о своем лирическом субъекте как человеке эпическом. Поэтому так свободно и естественно он эпизирует мир, действительность, реалии этого мира как эстетические объекты.
В первую очередь здесь необходимо отметить незаурядную внешность субъекта, его необыкновенную устойчивость, уподобленность столпу, даже богоподобие: «Человек - владыка планеты», государь и император.(«Искусство»). Человек, его место в окружающем мире (пространстве), его концепт как «алгебраическое» выражение значения, возникающий в результате «столкновения словарного значения слова с личным и народным опытом человека» [5, с. 150], является главным, наряду с природой, объектом изображения в творчестве Заболоцкого. Он постепенно меняется по мере происходящих внутренних изменений собственной личности поэта. В ранний период, период «Столбцов», о человеке в поэтике Заболоцкого вообще говорить сложно; в переходный период он часто зооморфен, растворен в естественно-природном пространстве. И только в зрелом творчестве, вместе с появлением подлинного, глубокого внимания к объекту появляется настоящий homo poeticus, о чем ярко свидетельствует «множество человеческих лиц» в его поэтике. Человек Заболоцкого часто величествен, «велик душой»: «В этом полумертвом теле еще жила великая душа.» [2, с. 187]. «Вставай, Седов, отважный сын земли!» - восклицает в стихотворении носитель речи, желающий умереть «как умирал Седов». Образ поверженной природы, «брошенной вспять», эксплицитно подразумевает сострадание того же субъекта, провозгласившего себя ее «зыбким умом». Аналогичного характера эмоции просматриваются во многих произведениях поэта - разных периодов: «Деревья», «Безумный волк», «Обед», «Жена», «В кино», «Некрасивая девочка» и т.д. Лирическому субъекту Заболоц-
1 См. Топоров В.Н. Пространство и текст // Из работ Московского семиотического круга. - М., 1997. С. 488-490
2 Данный термин, принадлежащий Б. Успенскому, означает авторскую позицию, точнее, различные авторские позиции, с которых ведется повествование в художественном произведении (или строится изображение в произведении изобразительного искусства).
3 Поскольку «творческое слово есть воплощенное слово»; оно «созидает мир» (См. Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма. В 2 Т.- М., 1994. Т. 2, с. 231).
кого, умудренному жизненным опытом, уже «жаль весь мир и человека жаль».
С другой стороны, человек во вселенском модусе - лишь звено круговорота, поэтому герои здесь нередко (как в традиционной эпопее) равновелики, будь то человек, животное, насекомое, любой природный объект большой или малой величины. Определяя человеку достаточно скромное место в своем художественном мире, носитель речи у Заболоцкого одновременно великодушен по отношению к нему, как это часто бывает в эпопее. Эпическая снисходительность и сочувственно-сострадательная доброта присущи целому ряду «поздних» произведений поэта.
Стихотворение «Это было давно», название которого уже отсылает к эпическому роду, отражает реальный случай из жизни, когда на кладбище седая крестьянка «в заношенном старом платке» протянула голодному и злому поэту скудное и, амбивалентно, роскошное «подаянье» - две лепешки и яичко. Та же доброта предстает в иной ипостаси в стихотворении «Бегство в Египет». Все уже позади у лирического субъекта стихотворения - и завершение, и конец времен. Но в момент пробуждения нет эсхатологического ужаса в его душе. Есть вечная, вне времени, надежда на высшую доброту и благодать, заключенные в ангельском взоре. Духовность и подлинная красота, органически сплавленная с добротой; и в них -спасение человека и мира. Не случайно, прежде всякой «вещи» у Заболоцкого ее «эйдос», душа, которая «мерцает в сосуде» мифопоэтическим огнем высокой качественности (показательна в этом отношении «Некрасивая девочка»). Так, космическое пространство между Землей и Марсом несоизмеримо с размерами данных планет, но в художественном контексте стихотворения «Противостояние Марса» эта «звезда зловещая» приобретает размеры вполне сопоставимые с расстоянием, их разделяющим. Примечательно, что «смотрит ... кровавый Марс» из бездны синей, которая видится высоко над головой (как это часто заявляется лирическим субъектом). С его (лирического субъекта) пространственно-этической точки зрения Марс чрезвычайно огромен в художественном мире Заболоцкого. Архетипически воплощая в себе все мировое Зло, с которым сталкивались и боролись на протяжении многовековой истории люди Земли, «золотые волны света» которой исходят как общечеловеческое Добро, он огромен в мифопоэтическом контексте вечной борьбы Космоса и Хаоса. Воплощением зла предстает также главный персонажный герой1 в стихотворении «Казбек», а пространство вновь оказывается выразителем вовсе не пространственных, но специфически человеческих взаимоотношений.
Позиция лирического субъекта здесь - в центре мира, в фокусе развернутых полусфер; внизу и вверху, по направлению его взгляда, - курятся «туманные бездны»; а топос обычного хевсурского селенья у подножия ледяного Казбека, «двуглавый обломок» которого своим кристаллическим острием уходит в «надмирную (!) вышину», воспринимается также амбивалентно. С одной стороны, это лишь маленькое бедное «скопленье домов». И одновременно, это - целый «разумно» устроенный мир, с эпической значимостью тривиальных подробностей, противостоящий другому - миру лишенных души, с точки зрения лирического субъекта, камней. Здесь это - мир людей, живущих обычной, наполненной обыденными заботами жизнью, мир (обобщенно) «живой души человека». «Он» же, «ледяной Казбек» - противопоставлен «живому» миру пашен и «страдающих» душ. Царственно-каменный гигант -он «только бессмысленно страшен и людям опасен вдвойне». Для современников Николая Заболоцкого семиотический смысл этого гиганта был, вне сомнения, совершенно прозрач-
1 Персонажным герой обычно прочитывается как термин, который имеет отношение к прозе. Нам, однако, представляется возможным использовать данный термин и в поэзии - во избежание терминологической путаницы с «лирическим героем».
ным: «Земля начинала молебен / Тому, кто блистал и царил. / Но был он мне чужд и враждебен / В дыхании этих кадил» [2, с. 303]. Так, вопреки всему, что находили современные и позднейшие исследователи творчества поэта в отдельных «конъюнктурных» его попытках примирения с властью, прямо заявлено: «он мне чужд и враждебен». На фоне застывшего в своей территориальной конкретности мира громадноужасный монстр этого замкнутого локуса просматривается совершенно определенно и адекватен эпохе неодолимой гигантомании. Фонетический уровень дешифрует «главное» имя текста - Сталин: кристалл, блистал, стая, железный (стальной). Говоря на языке художественного пространства, Н. Заболоцкий моделирует этико-социальный тип антигероя, развенчание которого манифестировано и позицией лирического субъекта - недвусмысленным отношением к нему в мире «живой души человека»: «Недаром, спросонок понуры, / Внизу, из села своего, / Лишь мельком смотрели хевсуры / На мертвые грани его». Его надмирная вышина так же несовместима с реальной жизнью, как и бездонная инфернальная глубина «под ногами» этого монстра.
Лирический субъект Заболоцкого существует в пространстве нелимитированном и часто уподоблен мировому столпу, мудрецу либо воину-герою. В полном соответствии с чем, он внутренне велик и нередко внешне огромен. Он порой ощущает себя новым Коперником, преобразующим мир ученым, исполинским лесорубом с огромным канадским топором в ледяной амурской тайге, несгибаемым кленом или одиноким дубом «среди своих безжизненных равнин», то есть тем эпическим героем, который «воин в поле, даже и один» [2, с. 307]. Его исполинские размеры имеют и поэтическую манифестацию:
Под звуки соловьиного напева Я взял фонарь, разделся догола,
И вот река, как бешеная дева,
Мое большое тело обняла.
И я лежал, схватившись за каменья,
И надо мной, сверкая, выл поток...
Вода в мифологии является обязательным атрибутом обряда омовения перед вступлением в другой мир. Так происходит превращение героя в существо иного, высшего порядка:
И вышел я на берег, словно воин,
Холодный, чистый, сильный и земной,
И гордый пес как божество спокоен,
Узнав меня, улегся предо мной [2, с. 211].
Валерий Подорога отмечает, что «древнейшая форма репрезентации человеческого тела - эпическая», когда все органы «находятся между собой и внешним миром в тесной функциональной и смысловой связи», и эта взаимосвязь априорна, поскольку «форма человеческого тела преддана человеку богами» [6, с. 10]. У Николая Заболоцкого даже пес уподоблен «божеству». О себе же самом и о своих товарищах поэт говорит одически-торжественно: «И мы стояли на краю дороги, / Сверкающие заступы подняв» [2, с. 220]. Или буквально: «А мы шагали по дороге / Среди кустарников и трав, / Как древнегреческие боги (выделено мной - Г.К.), / Трезубцы в облако подняв» [2, с. 263]. И тут всплывают, во-первых, архетипиче-ские представления о человеке, а точнее, о Первочеловеке как «мере всех вещей», установившие связи между макро- и микрокосмом (ибо мифы именно настраивают нас на восприятие Первочеловека как вселенной, макрокосма, то есть пространства). Во-вторых, характерно то, что вместе с идеей божественного воплощения непременно возникают мифологемы столпа (заступы, трезубцы, поднятые в небо) как мировой оси, и дороги (пути) как особого вида художественного пространства. Те же мифологемы имеют место в «Башне Греми», «Осеннем клене», многих других произведениях поэта.
С точки зрения Ю.М. Лотмана, находящийся в пространстве «герой» должен двигаться к цели» [7, с. 433]. В поэтике Заболоцкого присутствует этот архетипический образ пути:
«А тело бредет по дороге, / Шагая сквозь тысячи бед, / И горе его, и тревоги / Бегут, как собаки, вослед» [2, с. 228]. В этой связи путь несет сакральные черты и переводит преодолевшего данное испытание в новое качество. Николай Заболоцкий был подвижником в собственном аксиологическом пространстве, «человеком пути», постоянного нравственного самосовершенствования, которое еще в молодости стало нормой его жизни. Достаточно упомянуть стихотворение «Не позволяй душе лениться». Линеарное пространство в его поэтике обладает, как правило, признаком заданности направления; и тогда возникает пространственно протяженный образ пути как особого вида художественного пространства, связанный с этической характеристикой объекта либо внутренней эволюцией носителя речи: «Блестя прозрачными очками, / По лугу шел красавец Соколов, / Играя на задумчивой гитаре. / Цветы его касались сапогов / И наклонялись. Маленькие твари / С размаху шлепались ему на грудь / И, бешено подпрыгивая, падали, / Но Соколов ступал по падали / И равномерно продолжал свой путь. // Лодейников заплакал [2, с. 168].
Мотивика пути у Заболоцкого восходит к мифопоэтическому мышлению. Направление жизни, задаваемое «осторожной мудростью» («Неудачник»), подчас ведет «по глухому пути», «колеей» и «обочиной»; в то время как прямая дорога, даже если «уводит во тьму» («в тюрьму» - в первоначальном варианте), - помогает четко определить цель и является спасением от тоски бессмысленного существования. В стихотворении «Неудачник» точка зрения лирического субъекта, очевидно, совпадает с точкой зрения автора. Конечно, не всякий путь может быть пройден («Где-то в поле возле Магадана», 1956), и не всякий способен к преодолению пути. Однако позиция субъекта в художественном мире Заболоцкого манифестирована стихотворением «Не позволяй душе лениться».
Лирический субъект Николая Заболоцкого эпически обособлен, порой - одинок: «Но жизнь моя печальней во сто крат, когда более разум одинокий.» [2, с. 177]. Призыв поэта к душе - «трудиться и день, и ночь» - имплицитно выражает идею преодоления и звучит как глас всеобщего, надындивидуального, поскольку во внешнем мире всякая душа заключена в индивидуальное «тело», которое «бредет по дороге» жизни «сквозь тысячи бед», зачастую преследуемое одиночеством, «горем и тревогами», подобно бегущим вослед собакам. В поэме «Безумный волк» монолог персонажного героя производит впечатление лирической исповеди субъекта: «Звери вкруг меня / Ругаются, препятствуют занятьям / И не дают в уединенье жить. /. А на того, кто иначе живет, / Клевещут, злобствуют, приделывают рожки» [2, с. 143]. Так обозначена поэтом идея внутренней независимости мыслителя и наказуемости инакомыслия.
В стихотворении «При первом наступлении зимы» мотив одиночества усилен семантикой «сухой заржавленной кольчуги», металлического панциря, в котором, он встречает «смертельный холод» наступающей зимы. Подразумевается здесь, конечно, не смена времен года. За строчками стихов очевиден тяжелый жизненный опыт, ускоряющий приближение «последнего часа». «Осенний клен», с которым впрямую ассоциируется лирический субъект, - гибок, мудр и молчалив: «Но даже впав в смертельную истому. смолчи, мой друг».
Однако, лирический субъект Заболоцкого - не только «художественный «двойник» автора-поэта, вырастающий из текста лирических композиций (цикл, книга стихов, лирическая поэма, вся совокупность лирики) как четко очерченная фигура или жизненная роль» [8, с. 185]. Он, вероятнее всего, -архетипически главный персонаж (protagonist), созерцающий и прозревающий объективную сущность действительности. Более того, определяющий эту сущность как героическая, даже божественная личность, от которой зависит само состояние окружающего мира в его философско-этических и пространственно-временных аспектах.
А.Л. Баркова в работе «Четыре поколения эпических героев» [9] утверждает, что эволюция образа эпического героя
есть эволюция человеческой самооценки. Поэтому герою классического эпоса подражать уже можно и должно, поскольку он является моделью, образцом, наилучшим в своем роде, он воплощает этические нормы, которым реально стремятся следовать люди - в жизни и в смерти. Поэту именно такой герой внутренне близок. Так, «Смерть врача», очевидно, определяется автором как героическая: «Рухнул в белом халате / Этот старый герой. / Человеческой силе / Не положен предел: / Он, и стоя в могиле, / Сделал то, что хотел» [2, с. 294]. Кажется, именно такая смерть (путь к бессмертию) наиболее близка лирическому субъекту Заболоцкого. Она представлена ярко в одном из самых пронзительных (в свете заявленной темы) его стихотворений - «В этой роще березовой». Утро победы торжественной, обозначенное тем высоким идеалом, в жертву которому принесена человеческая жизнь, - в сочетании с высокой и целомудренной песней отшельницы-иволги, - утверждает просветленный взгляд субъекта на смерть. Смерть героя всегда эпична, она остается в памяти потомков надолго. Очевидное преклонение перед героической смертью изъявляет лирический субъект упомянутого стихотворения Заболоцкого - «Седов», где символика «страны безмолвия » с ее вековым мертвым молчанием плавно перетекает в картину лишенного традиционности ритуала похорон, а затем - в торжественный гимн мужеству и готовности жертвовать жизнью во имя высоких человеческих идеалов.
Он умирал посереди дороги,
Болезнями и голодом томим.
В цинготных пятнах ледяные ноги,
Как бревна, мертвые лежали перед ним.
Но странно! В этом полумертвом теле Еще жила великая душа... [2, с. 187]
После кончины два верных друга, «чуть живые оба, среди камней героя погребли.». Без особых почестей, венков, салюта, и даже без гроба. Тем не менее - героя, как определяет его статус носитель речи, восклицая: «люди мужества, друзья, не умирают!» Последние строчки этого стихотворения, исполненного эпически-почтительного пафоса, не производят впечатления поэтической декларации, но предстают реципиенту как подлинное убеждение, искреннее желание лирического субъекта:
И мы пойдем в урочища любые,
И если смерть застигнет у снегов,
Лишь одного просил бы у судьбы я:
Так умереть, как умирал Седов [2, с. 187].
«Безумный волк» провозглашается в ранней поэме Николая Заболоцкого «гладиатором мысли» и «первым взрывом цепей»; его великое и «вечное дело» продолжается делами потомков. Мичурин, преобразовавший «древний круг» растений, метафорически «увенчан плодами». Борец за свободу сербского народа, эпический Марко в переводах Заболоцкого превосходит всех окружающих и физическими качествами, и по своим морально-психологическим характеристикам. Следует признать, что и в современном сознании эпический герой остается образцом для подражания. Это утверждение применимо лишь к героям классического эпоса, в первую очередь, но оно важно тем, что показывает, насколько серьезно воспринимается эпос.5 Принимая во внимание тот факт, что «поэтическое» в Заболоцком, как подчеркивает Н. Роскина, было изначально «гипертрофировано», можно утверждать, что его интерес и тяга к эпике, обусловленные целым рядом факторов, определялись этой гипертрофированностью прежде всего. Соответствует такому интересу и интенциям и его лирический субъект - столп, демиург, герой.
5 Эпос - самоописание человека. Таково заключение статьи о четырех поколениях эпических героев, позволяющей еще раз убедиться в «исходе» эпоса (как архаического, так и, соответственно, классического) изначально из мифа, и что не менее значимо, - в эволюции здесь человеческого самосознания, для которого эпос всегда был и остается важным критерием самооценки.
Библиографический список
1. Роскина, Наталия. Николай Заболоцкий // Роскина, Н. Четыре главы: Из литературных воспоминаний. - YMCA-PRESS, Paris, 1980.
2. Заболоцкий, Н.А. // Собрание сочинений: в 3-х т. / сост. Е.В. Заболоцкая, Н.Н. Заболоцкий, предисл. Н.Л. Степанова, примеч. Е.В. Заболоцкой, Л. Шубина. - М.: Художественная литература, 1983-1984. - Т. 1.
3. Миф, мечта, реальность: постнеклассические измерения пространства культуры / под ред. И.В. Мелик-Гайказян. - М.: Научный мир, 2005.
4. Пчелинцева, К.Ф. Хронотоп ритуального действия в пространственно- временных образах "Городских столбцов" Николая Заболоцкого // Филологический поиск. - Волгоград. - 1996. - Вып. 2.
5. Лихачев, Д.С. Концептосфера русского языка. - СПб.: Блиц, 1999.
6. Подорога, Валерий. Феноменология тела. - М.: «Ad Marginem», 1995.
7. Лотман, Ю.М. Избранные статьи: в 3 т. - Таллинн: Александра, 1992. - Т. 1.
8. Роднянская, И.Б. Литературный энциклопедический словарь. - М.: Советская энциклопедия, 1987.
9. Баркова, А.Л. Четыре поколения эпических героев // Человек. - 1996. - № 6.
Bibliography
1. Rоskinа, Natalia. Nikolay Zabolotsky // Rоskinа, N. Chetyre of the chapter: From literary memoirs. - YMCA-PRESS, Paris, 1980.
2. Zabolotsky, N.A. Collected works in three volumes. Composers - E.V. Zabolotskaja, N.N. Zabolotsky, the foreword - N.L. Stepanov, notes by E.V. Zabolotskoj, L. Shubina. Vol. 1. - М.: Fiction, 1983-1984.
3. The Myth, dream, a reality: postnonclassical measurements of space of culture (Under ред. I.V.Melik). - М.: Scientific world, 2005.
4. Pchelintsevа, K.F. Khronotop of ritual action in spatial and time images of " Gorodskiye Stolbtsy (City Scrolls) " by Nikolay Zabolotsky // Philological search. - Volgograd. - 1996. - Rel. 2.
5. Liknachev, D.S. Kontseptosfera of Russian. - S.- Petersburg: Blitz, 1999.
6. Pоdоrоgа, Valery. Phenomenology of a body. - М.: « Ad Marginem », 1995.
7. Lotman, &М. Selected clauses in three volumes. Vol. 1. - Tallinn: Alexander, 1992.
8. Rоdnyanskyа, I.B. The literary encyclopaedic dictionary. - М.: The Soviet encyclopedia, 1987.
9. Barkоvа, A.L. Four of generation of epic heroes. // Chelovek. - 1996. - № 6.
Article Submitted 09.01.11
УДК 81.373
В.А. Сазонова, асп. КГПУ им. В.П. Астафьева, г. Канск, E-mail: mig225@rambler.ru
МЕЖЧАСТЕРЕЧНАЯ АНТОНИМИЯ (НА МАТЕРИАЛЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЫ А.П. ЧЕХОВА)
В данной работе освещены вопросы антонимии, которая представляет собой одну из важнейших лингвистических универсалий, на материале художественных произведений А.П.Чехова (современное (широкое) понимание антонимии, классификация антонимов, частеречная выраженность членов антонимической парадигмы.)
Ключевые слова: антонимия, критерии антонимичности, антонимы, разнокорневые (собственно лексические) и однокорневые (грамматические) антонимы, одночастеречная и межчастеречная антонимия, язык художественной прозы.
Антонимия - одно из важных проявлений парадигматических отношений в языке, один из сложных видов семантических связей слов.
Антонимы выразительно и лаконично описывают контрасты, из которых состоит наша жизнь. «Каждая пара антонимов, описывая одну сущность, демонстрирует ее амбивалентный характер, которым пронизана объективная действительность» [1, с. 7].
До сих пор остаются нерешенными еще многие центральные вопросы лексической антонимии. Полемический характер публикаций, появившихся в последнее время, также свидетельствует о том, что в лексической антонимии многое остается спорным и необъясненным. В XXI столетии написано достаточно большое количество работ, связанных с рассмотрением антонимии в конкретно-речевом плане (Л.В. Баскакова, 2003; Т.Г. Бочина, 2002; Е.И. Диброва, Н.Ю. Донченко, 2000; Н.Ю. Донченко, 2001; О.Н. Егорченко, 2006; А.В. Кузнецова, 2003; Б.И. Матвеев, 2000 и др.) Продолжают переиздаваться словари (Львов, 2004, 2006). В изучении антонимии открываются новые перспективы. Круг вопросов, вовлекаемых в область исследования антонимии, постоянно расширяется.
Различные аспекты изучения антонимии доказывают, что все более укрепляется широкое понимание данного языкового явления. До недавнего времени антонимами считались только слова, содержащие в своем значении указание на качество. В современных исследованиях ученые усматривают антонимию у слов, принадлежащих к одной и разным частям речи, обозначающих разного рода чувства, действия, состояния, оценку, пространственные и временные отношения и т.д. «С помощью антонимических знаков в языке происходят своеоб-
разное выделение, разграничение и ограничение различного рода «континуумов», «семантических пространств» (температуры, цвета, времени, пространства, эстетической и этической оценки и т.д.).» [2, с. 45].
Но даже среди лингвистов, стоящих на позициях широкого понимания антонимии, нет единогласия в классификации антонимов русского языка, так как каждый отдельный лингвист подходит к решению проблемы со своей позиции. Данная ситуация отражается не только в научной и учебной литературе, но и в словарях антонимов русского языка, принципы отбора антонимов в которых различны (Н.П. Колесников, 1972; Л.А. Введенская, 1995; М.Р. Львов, 2006; О.А. Михайлова, 2008).
Вопрос о критериях антонимичности в лингвистической литературе решается неоднозначно, хотя исследователи в целом исходят из выделения одних и тех же признаков: противоположность семантики, регулярная воспроизводимость в речи, одинаковая лексическая сочетаемость, принадлежность к одной части речи, одинаковая стилистическая окраска.
«Антонимия представляет собой противоположность внутри одной сущности (противоположные определения одной и той же сущности). Антонимы выступают в качестве знаков раздвоенного на противоположности единства, одновременно и определяя предел проявления какого-нибудь качества, свойства, действия и т.п., и указывая на неразрывную связь противоположностей в каждом конкретном проявлении данной сущности» [3, с. 233].
Разнообразие антонимии раскрывается в полной мере при рассмотрении классификации антонимов. С точки зрения структурной классификации выделяются разнокорневые (собственно лексические) и однокорневые (грамматические) слова
