CC BY
34
Сер. 9. 2007. Вып. 3. Ч. I
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
М.Э.Дубровина
К ВОПРОСУ О КОЛИЧЕСТВЕННОМ ЗНАЧЕНИИ ТЮРКСКОЙ СУБСТАНТИВНОЙ ОСНОВЫ
Среди основных категорий мышления одной из наиболее абстрактных признается категория количества1. Она получает свое выражение посредством разнообразных грамматических и лексических средств во всех современных языках. Для обозначения определенных количеств во всех языках существуют числительные; для обозначения неопределенных количеств - всякого рода местоимения. Частными проявлениями мыслительной категории количества являются понятия единичности и множественности. Грамматические средства передачи информации о единичности и множественности, это формы единственного и множественного числа, которые во многих языках составляют категорию числа. Но, несмотря на универсальность понятий единичности и множественности, категория числа, во-первых, не универсальна для всех языков2; во-вторых, даже при наличии морфологических средств выражения количества функционирование их зависит от устройства морфологического механизма каждого языка. Как известно, объективная действительность истолковывается каждой коммуникативной общностью по-своему, в каждом языке имеется свой набор грамматических значений, закрепленных за определенными языковыми единицами3, причем набор языковых единиц также сугубо индивидуален. Следовательно, изучение и анализ свойств той или иной категории должны, как представляется, соотноситься прежде всего с типологическими особенностями языка4.
При описании субстантивных категорий тюркских языков, тюркологи неизменно выделяют категорию числа. Под этой категорией обычно понимается двучленный ряд форм, несущих количественную характеристику предмета, т. е. эту категорию составляют две формы: 1) неаффигированное имя, которое признается формой ед. числа, 2) и форма с показателем - lar, трактуемая как форма мн. числа5. Таким образом, среди тюркологов мнение о существовании формы ед. числа в тюркских языках является общепризнанным. Надо отметить, что в грамматиках тюркских языков, как правило, отсутствует теоретическое обоснование взглядов их авторов6. С этим связаны известные трудности в понятийно-терминологическом плане. Поэтому, когда в литературе, затрагивающей эту тему, высказываются утверждения, что форма единственного числа «может функционировать и по линии единственного и по линии множественного числа»7, естественно возникает некоторое непонимание существа вопроса.
В современном тюркском языкознании до сих пор происходит смешение ряда важных с точки зрения лингвистики понятий: «язык» и «мышление», «язык» и «речь», «значение» и «смысл». В научной традиции, начатой И.А. Бодуэном де Куртене, получило развитие понимание языка как знаковой системы, онтологически нетождественной речи. Проводя разграничение понятий «язык» и «речь» необходимо разграничивать и единицы, относящиеся либо к языку, либо к речи. Таким образом, становится ясно, что грамматическая форма обладает значением (семантемой), которое находится в языке и передает с помощью этого значения те или иные смыслы, которые следует относить к речи8. Значение представляет
© М.Э. Дубровина, 2007
собой приспособленный для коммуникации языковой образ элемента (вещи, отношения, свойства и т. д.) реальности. Именно благодаря этому языковому образу, пребывающему в человеческой психике, носитель языка способен представить один элемент окружающей действительности отличным от другого. Под значением понимается абстрактный образ, находящийся в сознании коммуниканта, который связан устойчивой ассоциативной связью с образом речевого знака.
Термином «смысл» следует означать мыслительные единицы или комбинации таковых, которые составляют неязыковую семантику, мыслительное содержание, передаваемое посредством значения9. Как считает Г.П. Мельников, языковое значение - это та абстрактная вершина, к которой сводятся все отдельные частные мыслительные содержания, это предел сводимости всевозможных смыслов, передаваемых в речи одним и тем же словом.10 Нужно отметить, что значение представляет собой явление внутриязыковое, а смыслы обнаруживаются в речи, т. е. находятся вне языка11.
При указании на то, что форма без аффикса -lar способна передавать значение единичности и совокупной множественности12, большинством тюркологов не проводится четкого разграничения между понятиями «значение», закрепленного за грамматической формой в языковой системе, и «смысла», который реализуется в речи посредством значения и представляет собой внеязыковую семантику13. Исходя из этого, сложно определить, относят ли исследователи единичность и совокупную множественность к языковым значениям формы без показателя -lar или к ее контекстным смыслам. С.Н. Иванов, трактовавший основную форму как носительницу «разнообразных значений единственного числа», одним из первых сделал попытку проанализировать ее «значение», опираясь на вышеуказанное разграничение. По его мнению, которое на сегодняшний момент общепризнано, и единичность (определенная или неопределенная), и собирательность (определенная или неопределенная) «оказываются совмещенными» именно в значении грамматической формы «единственного числа»14.
Другими словами, придерживаясь самой распространенной точки зрения, необходимо истолковывать единичность и собирательную множественность в качестве грамматического значения основы имен существительных в «единственном числе». Утверждение о том, что в древних и современных тюркских языках форма без показателя -lar выражает всю совокупность предметов, на первый взгляд подтверждается фактическим материалом различных тюркских языков:
1. С т.-у з б. Чупчук бэзгак болуандур. - У воробьев бывала лихорадка.
2. Ш о р. Ол Koj кадард1. ~ Он пас овец15.
Особенно часто употребление основы имени для выражения неделимого множества прослеживается в языке рунических памятников:
Atyy yqa bajur ertimiz (Tq, 27) - Мы привязали лошадей к деревьям. Несмотря на отсутствие показателя множественности -lar, интерпретация словоформ atyg и yqa как 'лошадь' 'к дереву', т. е. в качестве единичных предметов, явно противоречила бы контексту.
Kejik jiju, tabyäyan jiju olurur ertimiz (Tq, 7) - Мы жили, поедая оленей, поедая
зайцев.
AI tun, kümüs, isigti, qutaj burjsyz anca birür.. .(Ktm, 5) - ... дающий так, без стеснения золото, серебро, спиртные напитки, шелк.
... türk bodun üläsikig anta añyy kisi anca boäyurur ärmis (Ktm, 7) - Тогда злые люди так наставляли часть тюркского народа.
Эти примеры также указывают на то, что неаффигированная основа лишена грамматического значения единичности, т. е. имена без показателя -lar репрезентируют предметы, находящиеся во множестве.
Однако желание найти форму ед. числа, включающую в свое значение способность передавать информацию как о единичном предмете, так и о неделимом множестве предметов, продиктовано, очевидно, общей для тюркского языкознания тенденцией рассматривать факты тюркских языков «сквозь призму других языков»16, прежде всего флективных. Необходимо отметить, что подобное истолкование фактов характерно для всей лингвистической науки, занимающейся восточными, «экзотическими», языками. Так, исследователи полагают, что в индонезийском языке существительное без морфологических показателей обозначает как родовое понятие, так и единичного представителя этого класса. Эта форма существительного определяется как форма неопределенной множественности. Ей противопоставляется форма определенной множественности, образуемая посредством редупликации существительного, когда речь идет о нескольких представителях класса, обозначаемого словом17.
В.З. Панфилов, говоря о нивхском языке, который является, как известно, языком агглютинативного типа, также указывает, что «парадигму грамматической категории числа образует единственное и множественное число». При этом он обращает внимание на то, что «оформление существительного показателем множественного числа является факультативным, в силу чего форма единственного числа употребляется не только в тех случаях, когда речь идет о единичном предмете, но и когда речь идет о множестве предметов»18.
Приведенные факты, казалось бы, подтверждают наличие у формы так называемого ед. числа значения собирательности. Но, подходя к анализу этой проблемы, хочется еще раз подчеркнуть мысль о необходимости соотносить функционирование категорий с морфологическим типом языкового строя. Говорить о наличии значения собирательности у формы без показателя множественности было бы правомерно, если к фактам тюркских языков подходить с позиции языков флективного типа. Так, например, в русском языке форма ед. числа имени существительного действительно может служить средством «отвлеченного представления предмета, как выразителя родового понятия или как заместителя целого класса, вида»19. Таким образом, в русском языке, ед. число способно функционировать и в случае передачи единичности, и в собирательном значении.
Однако здесь проявляется типологическое различие флективных и агглютинирующих языков. Собирательное множество во флективных языках входит в лексическое значение слов. Как отметил В.В. Виноградов, «категория собирательности» в современных языках, подобно русскому, «сильно лексикализована»20. К примеру, особенно часто употребление форм ед. числа в собирательном значении встречается у слов, обозначающих маленьких животных: домашняя птица, саранча, тля и т. д. Но, несмотря на зависимость значения собирательности от лексического значения слова, в русском языке эта категория в большинстве случаев передается с помощью специальных морфологических показателей, например: суффикса -ье: воронье, белье; суффикса -ство\ учительство, дворянство и т. д.21 Исходя из этого, значение собирательности, возможно, действительно «оязыков-лено» (И.А.Бодуэн де Куртенэ) во флективных языках и является компонентом языковой системы.
В тюркских же языках категория собирательности относится, как представляется, только к речевым смыслам и собственно языковым значением формы не является. В.Г. Гу-зевым и Д.М. Насиловым в их совместной статье было доказательно представлено, что
в тюркских языках категория множественности отличается от аналогичной категории в индоевропейских языках22. Существует аффиксальный способ сигнализации о множестве предметов с помощью формы множественности -lar. Форма же без показателя -lar не имеет отношения к передаче количественной информации. Пользуясь словами Э. Сепира, можно сказать, что она «оставляет (ее) без выражения». Иными словами, неаффигированное существительное индифферентно как к передаче единичности, так и к передаче собирательности (определенной или неопределенной). Количественная же характеристика предмета выводится слушающим или из ситуации, фонового знания, или из контекста. Предмет, выражаемый неаффигированной основой имени, может выступать в разных ситуациях: «в одних он реально может быть уникальным, в других быть представлен единично или во множестве, в одних он определенный, в других- неопределенный»23. Но соотносимость слова с различными контекстами вовсе не означает наличия у этого слова многообразия значений, как и не означает также того, что содержание ситуации является семантикой формы имени.
Таким образом, можно заключить, что основа имени представляет только вещественное лексическое значение, а собирательное множество, так часто приписываемое основе, входит в то многообразие узуальных смыслов, которое следует из многообразия ситуаций употребления формы без -lar. Это полностью соответствует тезису, согласно которому «подавляющее большинство тюркских словоизменительных категорий характеризуется непричастностью неаффигированных основ ... к ряду форм, конституирующих категорию, и, следовательно, отсутствием таких членов ряда, которые имели бы нулевой формообразовательный показатель»24.
Исследуя язык ДТРП, можно предположить, что собирательность как грамматическое явление вполне могла иметь место в тюркских языках дорунического периода, так как обнаруживаются явные следы показателей собирательной множественности, оставшиеся в языке в качестве реликтов. Исследователями различных языков неоднократно отмечалось, что в языках древних эпох так называемое собирательное мн. число выражалось значительно чаще. Это соответствовало более конкретному мышлению древнего человека, так как собирательное мн. число менее абстрактно и обозначает обозримое множество исчисляемых объектов25.
Нередко для выражения собирательной множественности в тюркских языках используются парные словосочетания типа: х а к. олган-узах детвора, аях-хамыс посуда26. В древнетюркском языке также отмечены факты подобного употребления:
Qyrqyz qany Kógman icinta eb barqynta ermis (Мч, 23) - Кыркызский хан был в своем
жилище (в своих хоромах) в Кегменских горах.
Как видно из приведенного примера, в языке памятников рунической письменности количественная характеристика часто передается путем удвоения слов с синонимичным значением (eb и barq). Отмеченный способ весьма распространен в языке памятников не только для указания на множество предметов, но и в случае необходимости передать информацию о любом чрезмерном количестве признака или действия. И в этом отношении, в случае редупликации, по всей видимости, также несколько преждевременно говорить именно о значении собирательности. Полное или частичное повторение основы слова (функционирует преимущественно в области имен существительных, имен прилагательных и глагола), как известно, является одним из средств грамматического изменения слова, присутствующих в агглютинативных языках наряду с аффиксацией27. В качестве
грамматического значения повтора имен существительных следует обозначить передачу, прежде всего количественной информации. Н.К. Дмитриев считает этот способ выражения идеи множественности особой формой старого мн. числа.28 Как уже было отмечено выше, удвоенные формы во многих агглютинативных языках представляют собой единственный способ передачи множественности. При анализе субстантивных форм каракалпакского языка H.A. Баскаков отмечает употребление редупликации в первоначальной семантике простой передачи множественности:
Тебе-тебе - горы, холмы
Ойын-ойын - игры, игрушки29.
Смысловое же поле редупликации в современных тюркских языках, как и вообще в языках алтайской общности, чрезвычайно широко. Например, и в тунгусо-маньчжурских, и в тюркских языках редупликация, будучи, как было сказано, грамматически связана с количественной характеристикой предмета, в высказывании практически всегда выступает в обстоятельственной функции30: ср.: м а н ь ч. ба 'место'- ба ба 'из разных мест', фарси 'кусок' - фарси фарси 'кусками'; т у р е ц. yudum 'глоток' - yudum yudum 'глотками', vakit 'время' - vakit vakit 'время от времени, иногда'; н а н а й с. долбо 'ночь'- долбо долбо 'ночами', 'по ночам'; эрин 'время'- эрин-эринду 'временами'31.
Таким образом, грамматическим значением формы удвоения существительных следует признать передачу информации о множестве предметов, но в речи редуплициро-ванные формы имен способны выражать различные смыслы: всякого рода обстоятельств, а также смысл нечленимого множества32. Следует подчеркнуть, что никто из исследователей не пытался в качестве грамматического значения редупликации определить передачу информации о времени, месте и т. д. предмета. Точно так же следует отнестись и к многочисленным оттенкам, которые форма основы имени выражает в речи (определенную единичность, неопределенную единичность, определенную совокупность, неопределенную совокупность): они не входят в грамматическое значение формы без показателя множественности, а представляют собой смыслы.
Материал некоторых тюркских языков на первый взгляд дает основание предположить, что в форме с показателем -lar присутствует сема собирательного, нечленимого множества. Так, например, при передаче этого «значения» в тувинском языке аффиксом -lar оформляется только субъект действия, а предикат этим аффиксом не оформляется, чего не наблюдается при передаче «раздельного множества»33. Но случаи подобного употребления также передают лишь ситуативные различия, основанные на стремлении с помощью указания на повышенное количество выразить различного рода интенсивность качества. Общепризнанным считается мнение, что семантическая категория количества проявляется в разнообразных оттенках: интенсивности, длительности, многократности и т. д., которые в тюркских языках способны передаваться с помощью разных выразительных средств, в том числе и с помощью формы -lar. Соответственно неупотребление аффикса -lar (в данном случае при предикате) просто не указывает на эту интенсивность или выделительность.
Вследствие того, что проблема отграничения значения, в качестве «означаемого» монемы (термин А.Мартине)34 и смыслов, как мыслительного содержания, передаваемого с помощью значений, относительно недавно стала привлекать к себе внимание исследовательских кругов, до настоящего момента ощущается потребность в пересмотре многих
ставших аксиоматичными положений в тюркском языкознании. Прежде всего, бесспорно, предельно осторожно следует употреблять сами термины «значение» и «смысл», так как они представляют собой единицы разных уровней. Из тезиса о том, что мышление может быть как вербальным, так и невербальным35, явствует нетождественность понятий «мышление» и «язык». Исходя из этого, «значение» следует отнести к уровню языка, а «смысл» - к уровню мышления. Как представляется, собирательное множество во всех перечисленных выше случаях не имеет к собственно языковым значениям никакого отношения. Собирательная множественность, прежде всего в агглютинативных языках, входит, по-видимому, в сферу смыслов, которые принято называть узуальными.
' Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 263.
2 Панфилов В.З. Гносеологические аспекты философских проблем языкознания. М., 1982. С. 299.
3 Мельников Г.П. Системология и языковые аспекты кибернетики. М„ 1978. С. 321.
4 Короткое H.H., Панфилов В.З. О типологии грамматических категорий //Вопросы языкознания. 1965. № 1; Типология грамматических категорий (Мещаниновские чтения 1973). Тезисы докладов. М., 1973.
5 Покровская J1.A. Грамматика гагаузского языка. Фонетика и морфология. М., 1964. С. 108; Насилов В.М. Язык тюркских памятников уйгурского письма XI-XV вв. М.,1974. С.31-32; Грамматика хакасского языка. М., 1975. С. 61.
6 Гузев В.Г. Очерки по теории тюркского словоизменения: Имя. Л., 1987. С. 7-14.
''Дмитриев Н.К. Категория числа //Исследования по сравнительной грамматике тюркских языков. Ч. II. Морфология. М„ 1965. С. 65.
8 Бондарко A.B. Грамматическое значение и смысл. Л., 1978. С. 25.
9 Гузев ВТ. Очерки по теории тюркского словоизменения: Глагол. Л., 1990. С.11.
10 Мельников Г.П. Указ. соч. С. 253-258, 267-290.
11 Звегинцев В.А. Язык и лингвистическая теория. М., 1973. С. 176.
12 Иванов С.М. Родословное древо тюрок Абу-л-гази-хана. Ташкент, 1969. С. 31 - 35; Кононов А.Н. Грамматика современного узбекского литературного языка. М.; Л., 1960, С. 74.
13 Мельников Г.П. Указ соч. С. 253-258,273, 321.
14 Иванов С.М. Указ соч. С. 35.
15 Щербак A.M. Очерки по сравнительной морфологии тюркских языков. (Имя). Л., 1977. С. 90.
16 Бодуэн де Куртенэ И.А. Избр. труды по языкознанию. М., 1963. T. I. С. 68; Сепир. Э. Язык. Введение в изучение речи. М., 1934. С. 81, прим. 1 ; Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974. С. 78.
,7 Алиева Н.Ф., Аракин В.Д., Оглоблин А.К., СиркЮ.Х. Грамматика индонезийского языка. M., 1972. С. 201.
18 Панфилов В.З. Указ. соч. С. 303.
19 Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М.; Л. 1947. С. 158.
20 Там же. С. 164.
21 Там же. С. 156.
22 Гузев В.Г., Насилов Д.М. Число имен существительных в тюркских языках // Вопросы языкознания. 1975, № 3. С, 98-111.
23 Там же. С. 101.
24 Гузев В.Г. Очерки по теории тюркского словоизменения: Глагол. С. 151.
25 Серебренников Б.З., Гаджиева Н.З. Сравнительно-историческая грамматика тюркских языков. М., 1986. С. 88.
26 Грамматика хакасского языка, С. 62.
27 Гузев ВТ. Очерки по теории тюркского словоизменения: Имя. С. 34-35.
28 Дмитриев Н.К. Указ соч. С. 71.
29 Баскаков H.А. Каракалпакский язык. И. Фонетика и морфология. Ч. I (части речи и словообразование), М., 1952. С. 185.
30 Цинциус В.И., Летягина Н.И. К истории форм множественности в алтайских языках // Очерки сравнительной морфологии алтайских языков. Л., 1978. С. 200-206,
31 Цинциус В.И., Летягина Н.И. Указ соч., С, 201-203.
32 Там же, С. 200-206,
33 Летягина Н.И. Выражение количественных отношений в тувинском языке (взаимодействие языковых средств разных уровней) // Грамматические исследования по отдельным алтайским языкам. Л., 1989. С. 68.
34 Мельников ГЛ. Указ соч. С. 258.
35 Звегинцев В.А. Очерки по общему языкознанию. М., 1962. С. 290-298; Колшанский Г.В. О вербальности мышления// ИАН СССР. М., 1988. Т. 36. № 1. С. 18-26; Мельников Г.П. Указ соч. С. 271-276; Серебренников Б.А. О материалистическом подходе к явлениям языка. М., 1983. С. 23-24, 76-112.
Статья принята к печати 26 февраля 2007 г.
