CC BY
4В. Б. САНДОМИРСКАЯ
К ВОПРОСУ О ДАТИРОВКЕ ПОМЕТ ПУШКИНА ВО ВТОРОЙ ЧАСТИ «ОПЫТОВ» БАТЮШКОВА
В критическом наследии Пушкина его пометы на полях сборника стихотворений Батюшкова (Акад., XII, 257—284) занимают особое, своеобразное место. Пометы на полях представляют собой один из характерных для Пушкина способов выражения критической оценки как художественных, так и публицистических произведений. Известны его пометы на полях статей кн. П. А. Вяземского «О жизни и сочинениях В. А. Озерова» (XII, 213—242) и М. П. Погодина «Об участии Годунова в убиении царевича Ди-мптрия» (XII, 243—256), на рукописи книги Вяземского «Биографические и литературные записки о Д. И. Фонвизине».1 Кроме того, упоминания о подобных «надстрочных» критиках (XIV, 129) неоднократно встречаются в переписке Пушкина. Так, например, известно о кропотливом построчном разборе «Войнаровского», проделаипом Пушкиным для Рылеева. «Сейчас получил я Войнаровского и Думы с письмом Пущина» (XIII, 160), — сообщал Пушкин Вяземскому 7 апреля 1825 г., а в начале мая он спрашивал в письме к брату: «Каковы мои замечания? Надеюсь, не скажешь, что я ему кажу — а виноват: Войн<аровский> мне очень нравится. Мне даже скучно, что его здесь нет у меня» (XIII, 174). Следовательно, Пушкин с уехавшим 24 апреля из Михайловского Дельвигом вернул Рылееву его поэму со своими замечаниями. Подтверждением этого служит и ответ Рылеева, который, благодаря Пушкина за его «прямодушные замечания на Войнаровского», сообщал: «Войнаровского (т. е. новый, чистый экземпляр книги,— В. С.) вышлю со следующею почтою» (XIII, 183).
Столь же подробно Пушкин разобрал драму Погодина «Марфа Посадница». В письме из Болдина от конца ноября 1830 г., сообщая Погодину свое впечатление после двукратного прочтения
1 См.: Новонайдеппый автограф Пушкина. Подготовка текста, статья и комментарии В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона. М.— Л., «Наука», 1968.
драмы, он добавлял: «Для вас же пришлю я подробную критику надстрочную» (XIV, 129; разрядка моя, - 5. С.). Подобного же рода построчного разбора своей «Эдьт» просил у Пушкина На ратынский, писавший ему: «Дельвиг <...> тотчас доставит тобо экземпляр и пожалуй два, ежели ты но полонишься сделать для меня, что сделал для Рылеева» (XIII, 253). Можно предположит»,, что таким же образом, с пером в руке, прочел Пушкин в -|82П г., после отъезда Дельвига из Михайловского, сочинения Держаimiга; отчет об этом чтении мы находим в письме его к Дельвигу, да' тируемом началом июня 1825 г. (XIII, 181 — 182).
Но если до нас дошло несколько образцов такого изучения прозаических произведений, то пометы на «Опытах» Батюшкова представляют пока единственный пример его работы над поэтическими, стихотворными текстами — пример особенно ценный, потому что пометы Пушкина к стихотворениям Батюшкова отразили многогранность восприятия им творчества своего старшего современника, зафиксировав не только труд критика, ио и «изучение» мастерства Батюшкова, и «наслаждение» взыскательного художника художественными открытиями своего предшественника.2
Вопрос о датировании замечаний на «Опытах» Батюшкова существен прежде всего как вопрос о времени, когда твердо определилось суждение Пушкина о поэзии Батюшкова и его месте в истории русской поэзии, мало в чем изменившееся в дальнейшем. Но вопрос этот значителен также и потому, что пометы в батюшковском сборнике стихотворений представляются пам первым опытом столь глубокого изучения Пушкиным творчества одного из своих учителей в поэзии, началом огромной работы по критическому освоению и оценке достижений русской поэзии конца XVIII—начала XIX в.
1
Первое решение вопроса о времени возникновения пушкинских помет было предложено их публикатором Л. Н. Майковым, в его статье «Пушкин о Батюшкове».3 Майков не ставил своей целью точную публикацию пушкинских помет, в их последовательности и в соотнесенности с поэтическим текстом, их вызвавшим. Он использовал их как первоклассный материал в исследовании избранной темы, а вопрос датировки решал лишь
2 Именно так, как «изучение и наслаждение», характеризовал эти «штудии» сам Пушкин в письме к Погодину о его «Марфе Посадтнще» (XIV, 128).
3 Л. II. Майков. Пушкин о Батюшкове.—Русский архпп, 1894, №4, стр. 528—555. Далее цит. по кн.: Л. Майков. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1800, стр. 284—317.
2 Временник 17
попутно, не стремясь исчерпать все аргументы pro и contra. Им предложена такая датировка помет: «Не ранее второй половины 1826 года и, может быть, не позже 1828 г.».4 Мотивированы обе эти даты следующими соображениями. Отмечая содержащиеся в пушкинских заметках ссылки на суждения самого Батюшкова, а также Вяземского и Дмитриева о тех или иных стихах в «Опытах», Майков писал: «Пушкин вообще мало знал Дмитриева, а до J 826 года, кажется, вовсе не был знаком с ним; с самим Батюшковым знакомство Пушкина было не особенно короткое и притом очень непродолжительное. Поэтому можно предполагать, что мнения Дмитриева и самого автора „Опытов" не лично слышаны от них Пушкиным, а сообщены ему другим лицом, вероятнее всего Вяземским. С Вяземским же Пушкин хотя подружился очень рано, но до 1826 года видался очень редко. Как ни мелки эти обстоятельства, они достаточны для того, чтобы навести на мысль, что замечания на рассмотренном нами экземпляре „Опытов" сделаны Пушкиным не ранее вышеозначенного (т. е. 1826, — В. С.) года».5 Вторым аргументом, по мнению Майкова прочно подкрепляющим эту дату, было стихотворение Батюшкова «Есть наслаждение и в дикости лесов» (1819), написанное позже выхода «Опытов» и вписанное Пушкиным в конце книги, на чистом листе перед задней крышкой переплета. В печати оно появилось, указывал Майков, «только в 1828 году в „Северных цветах"; впрочем, еще года за два перед тем оно стало известно друзьям больного поэта: Вяземский вписал его, как свежую новость, в свою записную книжку в июле 1826 г. Что же касается Пушкина, он мог узнать эту пьесу лишь несколько позже, то есть уже по своем приезде в Москву из деревенской ссылки, следовательно, не ранее сентября того же года <.. .> и, может быть, не позже 1828 года, когда вышеупомянутая пьеса Батюшкова появилась в печати».6 Таким образом, по мнению Майкова, работа Пушкина над «Опытами» Батюшкова относится ко времени его пребывания в Москве, после возвращения из ссылки, т. е. не ранее второй половины 1826 г. и не позже 1828 г. С этой датой пометы Пушкина были впервые включены и в собрание сочинений поэта под редакцией С. А. Венгерова.7
Майковым была отмечена еще одна возможность для датировки. Он указал, что суждение Пушкина о малой требовательности издателя «Опытов» Гнедича в отборе стихотворений, содержащееся в письме поэта к Плетневу (15 марта 1825 г. — XIII,
4 Л. Н. Майков. Пушкин, стр. 291.
5 Там же, стр. 290.
п Там же.
7 Пупткпп. <Сочинения>. Под ред. С. А. Венгерова. Т. IV. СПб., 1910, стр. 490—500. Здесь пометы Пушкина были напечатаны в составе отрывка пз статьи Л. Н. Майкова «Пушкин о Батюшкове», с сохраненном его комментариев и избранной им группировки заметок.
153), совпадает с прямым упреком Гнедичу, записанным Пушкиным на полях батюшковского послания к А. И. Тургеневу в «Опытах»: «Охота печатать всякий вздор! Б<атюшков> — не виноват» (XII, 275); это совпадение позволяло «предположить, что и все эти замечания набросаны им около 1825 года».8 Но это соображение, о котором нам предстоит еще говорить, не получило дальнейшего развития — ни у Майкова, ни в позднейшей работе В. Л. Комаровича.
Майков опубликовал пушкинские замечания о стихотворениях Батюшкова по подлиннику: он располагал пушкинским экземпляром «Опытов», предоставленным ему А. А. Пушкиным, сыном поэта. Однако позднее, уже после 1910 г.,9 эта книга, содержавшая подлинные пометы Пушкина, бесследно пропала, и не претендовавшая на текстологическую точность публикация Майкова оказалась единственным источником текста помет.
2
В начале 1930-х годов Л. Б. Модзалевским в библиотеке Л. Н. Майкова был найден экземпляр второй части «Опытов» Батюшкова, в который рукой Майкова были скопированы пушкинские заметки в их подлинном размещении, последовательности и написании, карандашом и чернилами, в соответствии с оригинальными записями. Эта находка дала возможность не только проверить и уточнить наблюдения и выводы Майкова, но и подготовить новую, текстологически точную публикацию пушкинских помет. Работа эта была выполнена В. Л. Комаровичем. В 1934 г. он напечатал сообщение «Пометы Пушкина в „Опытах" Батюшкова»,10 а затем им же была подготовлена для академического издания сочинений Пушкина новая публикация помет поэта в полном их составе (не только суждения и оценки, но и все другие пометы: отчеркивания, подчеркивания и зачеркивания, знаки вопроса, восклицания и пр.) и в последовательности, определенной последовательностью стихотворений Батюшкова в «Опытах» (XII, 257-284).
Сообщение Комаровича во многом дополнило статью Майкова в плане стилистического анализа не учтенных последним помет Пушкина. Но основным вопросом, занимавшим исследователя,
8 Л. Н. Майков. Пушкин, стр. 291.
9 В 1910 г., по словам Б. Л. Модзалевского, описавшего библиотеку Пушкина, книга Батюшкова еще хранилась у А. А. Пушкина. См.: Пушкин и его современники, вып. 1Х-Х. Пб., 1910, стр. X, XII, XVIII (приложение III: Книги из библиотеки Пушкина, сохранившиеся в других-
библиотеках, № 4). гггху <от
10 Литературное наследство, т. 16—18, М., Изд. АН елдл, и.н,
стр. 885—904.
2* 19
было уточнение их датировки. Анализируя пометы, Комарович установил разновременность записей Пушкина, сделанных чернилами и карандашом, и определил их последовательность. Если Майков отметил только вероятность того, что «заметки писались не в один прием: но крайней мере одни из них, и притом большая часть, писаны карандашом, другие — пером»,11 то Комарович установил, что записи чернилами — более ранние и датировал их концом 1817 г., т. е. временем вскоре после выхода сборника из печати. Что касается второй группы помет, карандашных, то и для них он не принял датировки, предложенной Майковым. Майков определил время записи Пушкиным батюшковского стихотворения «Есть наслаждение и в дикости лесов» на последнем, чистом листе книги как 1826—1828 гг., между тем Комарович считал, что эта запись могла быть сделана еще до высылки Пушкина, в 1819—1820 гг.,12 т. е. вскоре после того, как были вписаны чернилами заметки, относящиеся к четырем последним по времени стихотворениям Батюшкова.
Отвергая датировку Майкова, Комарович предложил другую, более позднюю дату карандашных помет Пушкина — «после 20 августа 1830 года», т. е. конец 1830 г.
Основанием такой датировки послужила психологическая трак-то и ка пометы, относящейся к элегии Батюшкова «Умирающий
11 Л. Н. М а й к о в. Пушкин, стр. 291.
12 ')та датировка пушкинской записи, как и датировка Майкова, не имеет бесспорных доказательств п основана на ряде интересных, но гипотетических умозаключений. Так, исходя из того, что пушкинская копия стихотворения Батюшкова имеет разночтения с копией Вяземского 182(> г. п с публикацией этого стихотворения в «Северных цветах» на 1828 г. (разночтения отмечены еще Л. Н. Майковым, скопировавшим в свои экземпляр «Опытов» не все стихотворение, а именно эти разночтения в стихах первом и шестом, отличающие пушкинскую копию), Комарович утверждал, что пушкинская запись — самая ранняя и что Пушкиным был записан первоначальный авторский вариант стихотворения, измененный в дальнейшей работе: «... элегия Батюшкова могла быть скопирована Пушкиным с рукописи, полученной от Батюшкова вскоре после написания элегии кем-нибудь из друзей, например Александром Тургеневым» (Литературное наследство, т. 16—18, стр. 889). Против этой ранней датировки копии говорит следующее соображение: если бы Пушкин так издавна знал это стихотворение Батюшкова, оно несомненно появилось бы в «Северных цветах» не на 1828 г., а ранее, пли на 1826 г. — вместе с двумя другими, прежде не публиковавшимися стихотворениями Батюшкова (которые Пушкин узнал от Дельвига, в его приезд в Мпхайловское, и которые тогда же, в апреле 1825 г., переписал для Вяземского — см.: ПД, ф. 244, оп. 1, № 9322), или же в следующем выпуске, на 1827 г. В связп с этим более близкой к истине представляется майковская датировка копии. Здесь следует отметить, что Пушкин дважды копировал это стихотворение Батюшкова. Вторая копня (ПД, № 699) вполне совпадает с текстом «Северных цветов» на 1828 г. (Рукописи Пушкина. Научное описание. Сост. Л. Б. Модзалев-екпи и Б. В. Томатиевский. М.—Л., Изд. АН СССР, 1937, стр. 249; см. также: Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М.— Л., «АсасЬтт», 1935, стр. 507).
Тасс», точнее — одна фраза этой пометы, в которой Тассо в изо бражении Батюшкова охарактеризован следующим образом: ^Jkj умирающий В.<асилий> Л.<ьвович> — а не Торквато» (XII, 283). По мнению исследователя, «психологически едва ли допустимо, чтоб Пушкин стал сравнивать героя Батюшкова с „умирающим Вас-ильем Львовичем" до того, как последний действительно умер».13 А определив таким образом дату—«после 20 августа 1830 г.», т. е. после дня смерти В. Л. Пушкина, он ссылкой на ряд других заметок Пушкина поддерживает это определение. Так, по мнению Комаровича, новая датировка подтверждается п упоминанием Пушкина о мнении И. И. Дмитриева в заметке о стихотворении «Тень друга» («Дмитриев осуждал цезуру двух этих стихов. Кажется несправедливо» — XII, 262), ибо только в марте—июне 1830 г., в период дружеского общения Пушкина с Дмитриевым, «а никак не раньше, мог он от самого Дмитриева услыхать попавший потом на поля „Опытов" отзыв о Батюшкове».14 Указано Комаровичем и еще одно сближение фактов, поддерживающее его датировку: в письме к Е. М. Хитрово от 21 января 1831 г. Пушкин цитирует ту самую эпиграмму Леб-рена — «on n'est pas seul, on n'est pas deux», перевод которой он угадал в одной из эпиграмм «Опытов».15
Датировка, предложенная Комаровичем, была принята академическим изданием Пушкина и используется в целом ряде исследований. Между тем она представляется небезупречной, по крайней мере в двух весьма существенных отношениях. Во-первых, неубедительна основная мотивировка даты. Предположение Комаровича, что для Пушкина будто бы было невозможно сравнивать кого-либо с умирающим В. Л. Пушкиным, прежде чем его дядюшка действительно умер, кажется нам ничуть не более допустимым, чем предположение совершенно противоположное: что сразу же после смерти В. Л. Пушкина подобная шутка, легкомысленная и озорная, была бы еще более невозможна. Последнее подкрепляется свидетельством П. А. Вяземского о настроении Пушкина во время болезни и смерти его дяди. Вяземский, видевший его 19 и 20 августа в доме умирающего, записал в своем дневнике в день смерти Василия Львовича: «Пушкин был однако же очень тронут всем этим зрелищем и во все время вел себя как нельзя приличнее».16 Это же впечатление, и почти в тех же самых словах, передано и в письме Вяземского к жепе, писанном в тот же день, 20 августа: «Я приехал быть свидетелем кончины бедного Василия Львовича <.. .> Пушкин был тут во
13 Литературное наследство, т. 16—18, стр. 894.
14 Там же, стр. 895—896.
15 Там же, стр 896. п
16 П. А. Вяземский. Старая записная книжка. — В кн.: 11. Д. и я-земский. Полное собрание сочинений, т. 9. СПб., 1884, стр. 138.
все время, благопристоен и тронут».17 С этим свидетельством пе расходятся, а, напротив, подтверждают его и слова самого Пушкина в письме к Плетневу от 9 сентября 1830 г. (на которые ссылается Комарович) : «Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова? приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre à la bouche!» («с боевым кличем на устах») (XIV, 112).
Можно еще заметить, что в словах об «умирающем В. JL», которым Комарович придавал столь большое значение, для Пушкина было важно не то, что он «умирающий», а то, что он — «Василий Львович», т. е. определенный тип характера, противоположный Тассо. Именно в сопоставлении характеров Тассо исторического и Тассо в изображении Батюшкова, в котором видны лишь «славолюбие и добродушие», делающие его похожим на простосердечного В. JI. Пушкина, и состоит суть упомянутой заметки Пушкина в ее полном объеме, а формула «умирающий В. JI.» появилась здесь как параллель к заглавию батюшковской элегии (а, может быть, отчасти и как пародия на него) — «Умирающий Тасс». «Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь кроме славолюбия и добродушия ничего не видно. Это умирающий В. JI. — а не Торквато» (XII, 283), —эти слова Пушкина в отношении к В. JI. Пушкину могли быть написаны уже в начале 1820-х годов (в пору сильнейшего увлечения творчеством Байрона и сугубо романтического восприятия идеи героической личности), поскольку они имели в виду общий характер дяди-поэта, а не его предсмертные слова о статьях Катенина.
Следует отметить также, что отмеченные Комаровичем слова Пушкина об «умирающем» Василии Львовиче — не единственное упоминание о последнем на полях «Опытов». Помету с его именем мы находим также возле батюшковского «Послания к Т<ургене>ву»; здесь по поводу стихов 37—39 Пушкин заметил: «стихи, достойные В.<асилия> Л.<ьвовича>»; и далее, возле стиха 50-го: «опять!» (XII, 275). Обе эти пометы, так же как и та, которая послужила важнейшим основанием для датировки в доказательствах Комаровича, характерны одной общей особенностью: они имеют в виду Василия Львовича-поэта, его творчество, его стихи. Это сближает их с целым рядом упоминаний о В. Л. Пушкине, содержащихся в письмах его племянника 1822—1825 гг. к П. А. Вяземскому, Л. С. Пушкину и П. А. Плетневу (XIII, 35, 58, 91, 96, 111, ИЗ, 125, 136, 137, 165, 185). Все они в той или иной степени отражают арзамасскую традицию подшучивания над простодушным и добродушным старостой «Арза-
17 П. Л. Вяземский. Письма к жене за 1830 г. — В кн.: Звенья, т. VI. M. — JL, «Academia», 1936, стр. 312.
маса». Но в 1822 г. этому подтруниванию был дан новый повод: в этом году вышла в свет книжка стихов В. Л. Пушкина, изданная П. А. Плетневым.18 Василий Львович послал экземпляр книжки в подарок своему племяннику, о чем Пушкин писал в письме к П. А. Вяземскому 6 февраля 1823 г.: «... дядя прислал мне свои стихотворения — я было хотел написать об ппх, кое-что, более для того, чтоб ущипнуть Дмитриева, нежели чтоб порадовать нашего старосту; да не возможно; он так глуп, что язык не повернется похвалить его» (XIII, 58). Эти слова представляются лучшим объяснением того, что имя Василия Львовича так часто попадало под перо Пушкина в 1823—1825 гг., и позволяют связать пометы в «Опытах», касающиеся дяди-поэта, со свежими впечатлениями от чтения его произведений, а время появления помет — с временем получения Пушкиным сборника Василия Львовича.
Главное же, почему датировка Комаровича представляется неудовлетворительной, это то, что, основав ее на частных определениях биографического характера, исследователь совершенно не коснулся более общих вопросов: почему эти пометы в книге Батюшкова могли появиться в 1830 г.; чем было вызвано позднее пристальное внимание к поэзии Батюшкова, художественный опыт которого был усвоен Пушкиным еще в молодые годы; отразились ли эти штудии в последующем творчестве Пушкина; внесли ли они что-то новое в пушкинское понимание поэзии Батюшкова? Все эти вопросы оставлены исследователем без ответа, и вследствие этого большая проделанная Пушкиным работа над поэтическими текстами Батюшкова предстает как прихоть, отнюдь не объяснимая фактом свидания Пушкина с больным Батюшковым в апреле 1830 г. и разговорами о нем с московскими друзьями. Обращаясь к творчеству, критическим высказываниям и переписке Пушкина в 1830-м и следующих годах, мы не находим в них отражения этих штудий или упоминаний о них; в 1830 г. имя Батюшкова дважды появляется под пером Пушкина, но оба раза вне связи с изучением «Опытов».19
3
Целый ряд фактов в творчестве Пушкина конца 1810-х—начала 1820-х годов свидетельствует, что еще долгое время по выходе из Лицея Пушкин относился к Батюшкову как к учителю и образцу, находя в его творчестве опору для своих новых замыс-
18 В. Л. Пушкин. Стихотворения. Пб., 1822.
19 В письме к Вяземскому от марта 1830 г. короткая приписка: «Батюшков умирает» (XIV, 74); в статье о Баратынском — сопосташтепие последнего с Батюшковым («выше певца Пенатов и Тавриды» — ХТ? 186). которое характерно для пушкинского восприятия творчества Баратынского уже в 1822 г. (см. XII, 191; XIII, 34). В 1830-е годы Пушкин
жж, черпая в нем новые размеры, ритмы, необычные запоминающиеся образы и выражения.20 Не касаясь здесь пушкинского творчества до 1817 г. (времени выхода «Опытов» и окончания Лицея), ни работы над поэмой «Руслан и Людмила», воздействие па которую поэзии Батюшкова особенно ощутимо, укажем лишь следы несомненного воздействия Батюшкова в творчестве Пушкина начала 1820-х годов, соотносимые с пометами Пушкина па страницах «Опытов».
И критикой начиная с Белинского, и исследователями неоднократно отмечалось значение поздних элегий Батюшкова для раз-пития элегической поэзии Пушкина в период южной ссылки. Но о значении для Пушкина исторических элегий Батюшкова не сказано почти ничего, хотя есть все основания для постановки этого вопроса. Все эти элегии так или иначе были отмечены Пушкиным в анализируемых пометах.
Элегия «Гезиод и Омир соперники» заслужила самую высокую оценку Пушкина: «Вся элегия превосходна — жаль что перевод»; ряд стихов выделен пометой «Прекрасно». Но чтение ее вызвало в Пушкине не просто чистое восхищение, но и, как это часто бывало у него, дух соревнования, стремление усвоить себе и использовать для своих собственных художественных целей находки Батюшкова. Так, размер и некоторые образы вступи тельной части батюшковской элегии использованы им в 1822 г. в «Песни о вещем Олеге». Вот стихи, отмеченные Пушкиным в этой элегии словом «прекрасно»:
Коней отрешите от тягостных уз И в стойлы прохладны ведите;
Вы, пылью и потом покрыты бойцы, При пламени светлом вздохните,
Внемлите народы, Эллады сыны, Высокие песни внемлите!
Пушкина привлек в них прежде всего их размер, сравнительно редкий у Батюшкова и особенно редкий у самого Пушкина. Вступление элегии написано четырех- и трехстопным амфибрахием, с ослабленной рифмовкой (рифмуют преимущественно четные стихи, 9 стихов из 22 оставлены без рифмовки). Пушкин, использовав этот размер в своей «Песни», принял, однако, четкий и повторяющийся рисунок рифмовки, избрав строфу
п связи со своими переводами из античных поэтов вновь обратился к Батюшкову, по уже не к собственным его стихам, а к переводам из греческой'аптологии, вышедшим в свет в 1820 г.
20 См. об этом: П. Морозов. Пушкин и Батюшков. — В кн.: Пушкин. <Сочнненпя>. Под ред. С. А. Венгерова. Т. I. СПб., 1907, стр. 144— 154; И. М. Элнаш. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина.— В кн.: Пушкин и его современники, вып. XIX—XX. Пгр., 1914, стр. 1—39; Б. Т о м а ш е в с к и й. Пушкин, кн. I. М. — Л., Изд. АН СССР, 1956, стр. 57—01, 69—71, 88—91; см. также по указателю.
из шести стихов со схемой рифмовки аВаВсс, в которой преобладают четырехстопные стихи с мужской рифмой:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам, Их селы и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам; С дружиной своей, в цареградской броне, Князь по полю едет на верном коне.
(II, 243)
Гораздо подробнее был разработан Пушкиным и образ, содержащийся в первых двух стихах приведенного отрывка из батюш-ковской элегии, — «Коней отрешите от тягостных уз И в стойлы прохладны ведите». Этот образ развит им в целый эпизод, отражающий заботу князя о своем коне, которого он отсылает на покой:
«... Вы, отроки-други, возьмите коня, Покройте попоной, мохнатым ковром,
В мой луг под узцы отведите; Купайте; кормите отборным зерном;
Водой ключевою поите». И отроки тотчас с конем отошли, А князю другого коня подвели.
(Там же)
Вторая историческая элегия Батюшкова, «Умирающий Тасс», вызвала отзыв Пушкина, примечательный своей резкостью. «Эта элегия конечно ниже своей славы. — Я не видал элегии, давшей Батюшкову повод к своему стихотворению, но сравните Сетования Тасса Байрона с сим тощим произведением. Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь, кроме славолюбия и добродушия, ничего не видно. Это умирающий В.<асилий> Л.<ьвович> — а не Торквато» (XII, 283). В отзыве можно выделить моменты, гораздо более характерные для времени, в которое появилась эта запись: во-первых, то, что элегия Батюшкова подвергается в нем критике с точки зрения романтического идеала; во-вторых, то, что «Умирающему Тассу» противопоставлено действительно близкое по теме и композиции произведение Байрона «Жалоба Тассо» — как- образец совершенства в этом роде, как глубоко поэтическая разработка характера, в сравнении с которым герой Батюшкова по глубине характера оказывается сопоставим лишь с добродушным Василием Львовичем. Из истории отношения Пушкина к Байрону известно, что после сравнительно краткого периода безусловного увлечения творчеством и личностью английского поэта (1820—1823) Пушкин уже вскоре оказался способен критически отнестись к своему кумиру. Представляется наиболее вероятным, что приведенная оценка элегии Батюшкова, в которой столь сильно проявилось это увлечение Пушкина, была занесена на страницы «Опытов» именно в начале 1820-х годов.
Размышления об «Умирающем Тассе», неудовлетворенность этим произведением Батюшкова оказались плодотворными
для собственного творчества Пушкина; в результате возникло стремление к творческому соревнованию, к самостоятельному решению подобной темы, которое вскоре и осуществилось. Историческая элегия Пушкина «Андрей Шенье», написанная им в 1825 г., это не только полемика с Рылеевым, но и соревнование с Батюшковым.
Можно думать, что с элегией «Умирающий Тасс» соотносится еще одно значительное произведение Пушкина — его стихотворение «К Овидию» (1821), в котором батюшковская тема судьбы поэта в мире дана в характерно пушкинском преломлении. Взяв тему Батюшкова, Пушкин отказался здесь от тяготеющей к искусству классицизма условности ситуации (обращенная к друзьям речь героя перед смертью), отказался от внешней объективности «Умирающего Тасса». Его стихотворение, отражающее размышления о судьбе гонимого поэта древности, открыто субъективно и лирично. Этому соответствует и характер избранного Пушкиным жанра — послания.
Оба названных произведения Пушкина, возникновение которых мы связываем с размышлениями над элегией Батюшкова, созданы в пределах первой половины 1820-х годов.
Некоторые хронологические указания можно извлечь и из пометы Пушкина, относящейся к стихотворению «Вакханка»: «Под-ражение Парни, но лучше подлинника, живее» (XII, 277). Ба-тюшковские переводы и подражания Парни Пушкин поверял с подлинником — об этом говорят его многочисленные мелкие замечания, относящиеся к элегии «Мщение» (перевод девятой элегии из IV книги «Poésies erotiques» Парни) и к «Источнику». Перечитывая Парни, Пушкин нашел у него сюжет и для себя: в 1824 г. он отослал Дельвигу свое стихотворение «Прозерпина» — переработку XXVII картины «Превращений Венеры», — первый набросок которого был сделан им в 1821 г.
Удачный опыт Батюшкова показал Пушкину возможность соревнования с Парни в обработке заимствованного у него сюжета, и, работая над переводом «Прозерпины», он шел тем же путем. Он воспринял от Батюшкова не только стихотворный размер (четырехстопный хорей), но и характер переработки картин и образов, замену картинности действием; к «Прозерпине» вполне могут быть отнесены его собственные слова о «Вакханке»: «Подражание Парни, но лучше подлинника, живее». Это сопоставление вновь свидетельствует о предпочтении датировки пушкинских помет первой половиной 1820-х годов.
Ряд творческих параллелей закончим указанием на несколько случаев включения Пушкиным в свои произведения стихов Батюшкова или использования заимствованных у него образцов. Так, стих Батюшкова из «Песни Гаральда Смелого»:
И море и суша покорствует нам —
Пушкин, лишь слегка изменив его, включил в прорицание волхва о судьбе князя в «Песни о вещем Олеге» (1822):
И волны, и суша покорны тебе.21
(И, 224)
В послании Батюшкова «К Н.» («Как я люблю, товарищ мой») находим такой колоритный образ:
... киверами
Вино некупленное пьем.
Пушкин воспользовался им в поэме «Цыганы» (1824), создав по его типу свой, в описании быта цыган:
Варят нежатое пшено.
(IV, 188)
Батюшковский образ «И нежны первенцы полей» встречаем в стихотворении Пушкина 1825 г.:
Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.22
(II, 423)
И наконец целую неизмененную строку из стихотворения Батюшкова «Беседка муз» находим мы в шестой главе «Евгения Онегина» (1826), в строфе VII, посвященной Зарецкому:23
Как я сказал, Зарецкий мой, Под сень черемух и акаций От бурь укрывшись наконец, Живет как истинный мудрец.
(VI, 120)
И эти, и другие случаи сознательных (как последний) или невольных заимствований, отмеченных исследователями, также приходятся на 1820-е годы, преимущественно на их первую половину, когда Пушкин неоднократно возвращался к батюшковскому сборнику.
4
Одной из причин, заставлявших Пушкина обращаться ко второму тому «Опытов», была подготовка задуманного им собрания стихотворений.
Еще в 1820 г. Пушкин начал готовить собрание своих стихотворений, намереваясь издать его по подписке. Ссылка помешала
21 Это наблюдение сделано еще П. В. Владимировым, см.: П. В. В л ад и м и р о в. Пушкин и его предшественники в русской литературе. — В кн.: Памяти Пушкина. Научно-литературный сборник. Киев, 1899, стр. 27.
22 См.: Н. М. Э л и а ш. К вопросу о влияпип Батюшкова па Пупт кипа, стр. 32.
23 См.: Литературное наследство, т. 16—18, стр. 893.
осуществлению этого замысла, и первый сборник пушкинских стихотворений вышел в свет только в 1826 г.24 Сборник 1826 г. значительно отличался от замысла издания 1820 г. не только по составу, но и по своему построению; последнее обстоятельство существенно для наших рассуждений.
Композиция сборника 1820 г., каким мыслил его себе Пушкин, отражена так называемой «тетрадью Всеволожского». Анализ ее позволяет думать, что в сборнике предполагалось всего два отдела — «элегии» и «мелкие стихотворения».25 В издании 1826 г. жанровое членение намного сложнее, но определялось оно в основном издателями. Пушкин же представлял себе композицию сборника несколько иначе, причем его представление вполне определенно было высказано им уже в ноябре 1824 г., когда он практически стал хлопотать об издании (в октябре 1824 г. было написано письмо Н. В. Всеволожскому).
В ответ на предложение Вяземского издать элегии («Собери все свои элегии и пришли мне их; можно их отдельно напечатать» — XIII, 118) Пушкин, рассказав историю неосуществившегося издания 1820 г. и проигранной Всеволожскому рукописи, писал далее: «Теперь поручил я брату отыскать и перекупить мою рукопись, и тогда приступим к изданию элегий, посланий и смеси» (XIII, 125; разрядка моя, — В. С.). Эта же формула повторяется в письме от 14 марта 1825 г. к брату, получившему наконец от Всеволожского тетрадь пушкинских стихов: «Перешли же мне проклятую мою рукопись — и давай уничтожать, переписывать и издавать <...> Элегии мои переписаны — потом послания, потом смесь, потом благословясь и в цензуру» (XIII, 151; разрядка моя, — В. С.). Но эта формула — элегии, послания, смесь — соответствует построению батюшковского сборника и несомненно из него воспринята Пушкиным. Это подтверждается и прямой сылкой на «Опыты» в письме Пушкина к брату и П. А. Плетневу от 15 марта 1825 г., которым он предоставлял самые широкие полномочия в подготовке своих «Стихотворений»: «Только не подражайте изданию Батюшкова — исключайте, марайте с плеча» (XIII, 153).
Ссылка на книгу Батюшкова подтверждает, что к этому времени «Опыты» были уже тщательно проштудированы Пушкиным; приняв за образец схему построения «Опытов», он стремился из-
24 В сентябре 1822 г. кн. А. Лобанов-Ростовский через Я. Н. Толстого предложил Пушкину издать его мелкие стихотворения в Париже. Издание пе состоялось, но предложение это заставило Пушкина приняться за обдумывание нового плана издания, как о том свидетельствует его письмо к Я. Н. Толстому от 26 сентября 1822 г.: «...в числе моих стихотворений иные должны быть выключены, многие переправлены, для всех должен быть сделан повый порядок» (XIII, 46—47).
25 См. об этом: Б. В. Томашевский. Материалы по истории первого собрания стихотворений Пушкина (1826 г.). I. «Тетрадь Всеволожского». — Литературное наследство, т. 16—18, стр. 825—842.
бежать недостатков этого сборника, важнейшим из которых он считал стремление к полноте в ущерб общему художественному уровню. Как явствует из помет Пушкина, причиной этого он считал нетребовательность Гнедича как издателя («...охота печатать всякий вздор! Б<атюшков> — не виноват» —XII, 275); он поощрял своих издателей к более строгому отбору материала.
Но строже всего судил созданное им он сам. Критическое изучение «Опытов» показало ему, что наиболее уязвимы для критики первые, ранние произведения поэта. «Писано в первой молодости поэта», «Писано в первой молодости поэта. Самое слабое из стихотворений Батюшкова», — записал он возле стихотворений «Воспоминание» и «Мечта» в объяснение их слабости, растянутости и «невыдержанности». Поэтому так строг оказался Пушкин в отборе своих ранних стихотворений. Так, из пятнадцати стихотворений, составлявших отдел элегий в «тетради Всеволожского», в издание 1826 г. не было включено больше половины — восемь стихотворений; при этом из тетради 1820 г. были оставлены только четыре элегии — «Пробуждение», «Выздоровление», «Мечтателю» и «Друзьям» (последняя сильно сокращена по сравнению с текстом 1820 г.).
Характеризуя изучение батюшковского сборника как существенный момент в подготовке Пушкиным издания своих стихотворений, необходимо отметить также его размышления об эпиграмме. Из двенадцати пьес, объединенных в «Опытах» общим заголовком «Эпиграммы и надписи», пять перечеркнуты редакторским карандашом Пушкина и три сопровождены краткими пометами (XII, 279—280). Запись «Какая плоскость!», относящаяся к «Мадригалу Мелине, которая называла себя нимфою», отражает в ряду других суждение Пушкина о батюшковском чувстве юмора, или, скорее, о неспособности его к юмору.26 Две другие записи, относящиеся к эпиграмме «Всегдашний гость, мучитель мой» («Это не Батюшкова, а Блудова, и то перевод») и к «Мадригалу новой Сафе» («Переведенное острословие — плоскость»), характеризуют в известной степени те требования, которые Пушкин предъявлял к эпиграмме. Ранние представления его об эпиграмме (конца 1810-х—начала 1820-х годов) были сформированы поэтикой французского классицизма. Формула «Поэтического искусства» Буало — «Un bon mot de deux rimes orné» («острота, украшенная двумя рифмами»), которую Пушкин привел в наброске статьи 1830 г. о Баратынском (XII, 186), фиксировала важнейшие особенности этого жанра. Как правило, эпиграмма XVIII в. — это своего рода экспромт, острота по поводу конкрет-
26 Уже в отделе посланий Пушкин поело нескольких помет, касающихся этой сторопы послания Вислт.горскому и послания к Тургеневу, вынужден был заметить: «Как неудачно почти всегда шутит Батюшков!..» (XII, 276).
пого события или лица в стихотворной форме. Характерные черты ее — малый объем и свежесть, неизбитость остроты. Недолговечность такой эпиграммы как бы предопределена: она, «как и всякое острое слово, теряет всю свою силу при повторении» (XI, 186). Поэтому переводы широкоизвестных эпиграмм французских мастеров или подражания им, которые он встретил у Батюшкова, представлялись Пушкину обреченными на неудачу: эпиграмма в переводе лишается своей остроты, превращается в нечто проти воположное («переведенное острословие — плоскость»).27
Отзвуком этих размышлений явилось сожаление Пушкина в письме к Вяземскому о невозможности включить в собрание стихотворений свои эпиграммы: «Из всего, что должно было предать забвению, более всего жалею о своих эпиграммах — их всех около 50 и все оригинальные...» (XIII, 160). Первостепенная важность этого обстоятельства — своего оригинального, незаимствованного острословия (bon mot) — для жанра эпиграммы особенно ощутимо предстала Пушкину при чтении эпиграмм Батюшкова.
Итак, сопоставление размышлений Пушкина о композиции своего будущего сборника с планом «Опытов» и с некоторыми из пушкинских помет в них позволяет заключить, что к началу работы по составлению первого издания своих стихотворений, т. е. к концу 1824 г., у Пушкина существовал уже отчетливый план его, на формирование которого наряду с изучением поэтических сборников Парни, Шенье и других оказало влияние также и штудирование поэтического сборника Батюшкова — второй части его «Опытов».
5
Особую группу среди пушкинских помет составляют несколько приведенных Пушкиным суждений самого Батюшкова и его друзей — П. А. Вяземского, И. И. Дмитриева, П. А. Катенина — о стихах «Опытов». Часть их — суждения Дмитриева — была использована Комаровичем как факт в пользу датирования помет 1830 г.: он считал, что суждения Дмитриева о стихах Батюшкова Пушкин мог слышать лишь в марте—июне 1830 г., когда состоялось их личное знакомство и установились, после длительного периода неприязни со стороны Пушкина, их дружеские отношения.
Представляется полезным рассмотреть — с точки зрения времени сделанных записей — не одну только, а все записи этой группы.
27 Однако мысль Пушкина, справедливая в частности по отношению к Батюшкову (поскольку чувство юмора, способность к шутке ему не были свойственны, что и сказалось в его переводах), не права в своем обобщении, и доказательством тому могут служить некоторые эпиграммы самого Пушкипа, являющиеся подражаниями сюжетам известных эпиграмматистов XVIII в.
Наиболее существенны среди них записи, относящиеся к мнению самого Батюшкова. Их три. В «Тавриде» Пушкиным отчеркнуты стихи 21—24, сопровожденные ремаркой «любимые стихи Батюшкова самого» (XII, 263); по поводу названия стихотворения «Сон могольца» записано: «Монгольская басня, как называет ее Батюшков сам» (XII, 278); наконец, по поводу «Ответа Тургеневу» Пушкин заметил от себя: «Как неудачно почти всегда шутит Батюшков! Но его Видение умно и смешно» (XII, 276). Общей чертой этих помет является употребление в них настоящего грамматического времени: «как называет ее Батюшков», «как неудачно <.. .> шутит Батюшков». При всей нечеткости этого показателя для датировки можно, однако, с уверенностью сказать, что Пушкин мог употребить настоящее время в подобных выражениях в 1820-х годах и не мог в 1830-х. В 1822 г. Батюшков для него — безусловно действующее лицо в современной поэзии: «быть нельзя; уничтожь это вранье», — пишет он Льву Пушкину 21 июля 1822 г. (XIII, 42) по поводу вести о помешательстве поэта. К началу 1825 г. Батюшков-поэт в сознании Пушкина — уже в прошлом, уже завершившееся явление поэзии; именно к этому времени принадлежат его слова: «Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и не созревшие надежды» (XIII, 135); однако и в это еще время, в 1824 г. например, он мог в силу привычки записать: «как называет <.. .> Батюшков сам» свое стихотворение. Но к 1830 г. имя Батюшкова уже слишком далеко отошло в прошлое, восемь лет тяжелой душевной болезни заживо вычеркнули его из настоящего русской жизни и русской поэзии. Для Пушкина, который к тому же в апреле 1830 г. навестил больного, не узнавшего его Батюшкова, уже невозможно было сказать в настоящем времени: «Как неудачно почти всегда шутит Батюшков!». Это рассуждение позволяет отнести указанные три пометы к 1820—1824 гг.
Наш вывод, основанный на соображениях грамматических и психологических, был бы, вероятно, недостаточен как единственный аргумент в пользу нашей датировки, но вполне может быть назван в ряду наблюдений, подтверждающих эту датировку.
Такому выводу не противоречит и ни одно из имен, названных Пушкиным в своих примечаниях. Конечно, нет ничего невозможного в том, что Пушкин в 1830 г. разговаривал с Дмитриевым о стихах Батюшкова и что «Дмитриев осуждал цезуру» двух первых стихов в «Тени друга». Но тогда приходится предположить подобный же разговор и с Вяземским, назвавшим Пушкину свои «любимые стихи» (XII, 265) в «Опытах», и с Катешшым, который указал ему два стиха Батюшкова (в «Мечте»), «достойные Баркова» (XII, 270). Такой общий интерес известных литераторов 1810-х годов к стихам Батюшкова в начале 1830-х годов необъясним, он ничем не вызван и ничем и никем не отражен. Между тем датирование помет 1820—1824 гг. объясняет этот
общий интерес к «Опытам». Сборник Батюшкова, вышедший в конце .18 К) г., был важной новостью и событием для русской поэзии, всеобщий интерес к нему и разговоры о нем в среде русских литераторов были естественны в конце 1810-х годов. В начале 1820-х годов, к которому относим мы пометы в «Опытах», эти разговоры и мнения были живы и ярки в памяти Пушкина, ассоциации с ними невольно возникали при чтении соответствующих стихов Батюшкова, и записи появлялись не в результате новых разговоров о Батюшкове, а как воспоминание о когда-то бывших суждениях и спорах. Характерны в этом отношении и имена литераторов, упоминаемых Пушкиным: друзья Батюшкова кн. П. А. Вяземский и В. Л. Пушкин, являющиеся, как и он, членами «Арзамаса»; П. А. Катенин и И. С. Барков; москвич И. И. Дмитриев, суждение которого могло быть известно Пушкину от самого Батюшкова. Этот круг имен, столь естественно воспринимаемый как воспоминание Пушкина о времени, предшествующем ссылке, представляется слишком нарочитым для времени после 1830 г., о котором говорит В. Л. Комарович.
6
В заключение необходимо остановиться на пометах, выражающих высокую оценку некоторых произведений Батюшкова в целом. В. Л. Комарович цитирует их избирательно, приводя отзывы Пушкина лишь о «Переходе через Рейн», о «Тавриде» и «Моих пенатах». По мнению Комаровича, отзыв Пушкина о «Переходе через Рейн» как о «лучшем», «сильнейшем» стихотворении в книге мог быть сделан «только сгоряча, только под первым от него впечатлением», и сам поэт несколько позже «далеко не разделял этого преувеличенного отзыва». Свидетельством этого исследователь считал высокую оценку «Тавриды» и «Пенатов», якобы отменяющую восторженные слова поэта о «Переходе через Рейн».28 Говоря о заметках к «Тавриде» и «Пенатам», Комарович акцентировал, что они «высшие», выделяющие эти два стихотворения из числа всех прочих; рассматривая хвалебный отзыв о «Переходе через Рейн» как некое противоречие с уже существующей «высшей» оценкой, Комарович на этом основании считал помету к данному стихотворению относящейся к гораздо более раннему времени — к 1817—1818 гг.; с другой стороны, сопоставление этих двух «высших» оценок — «Тавриды» и «Пенатов» — с позднейшим отзывом Пушкина о Батюшкове, в котором последний назван «певцом Пенатов и Тавриды» (в статье 1830 г. о Баратынском — XI, 186), явилось для Комаровича одним из аргументов его датировки.
-8 Литературное наследство, т. 10—18, стр. 893.
Однако, выделяя оценки «Тавриды» и «Пенатов» как «высшие», Комарович не был точен. Пометы в «Опытах» Пушкин делал «для себя» и не стеснял себя отчетливой градацией формулировок; поэтому среди стихотворений Батюшкова, кроме одного или даже двух, отмеченных Комаровичем, нашлись еще несколько «лучших», «совершенных», «блистательных» стихотворений. В числе последних Пушкин считал «Выздоровление» («одна из лучших элегий Б—ва» —XII, 260), «Тень друга» («прелесть и совершенство — какая гармония!» — XII, 262), «Разлука» («Прелесть» — XII, 263), «Таврида» («По чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небрежности воображения— лучшая элегия Батюшкова» — XII, 263), «Гезиод и Омир соперники» («Вся элегия превосходна — жаль, что перевод» — XII, 267), «К другу» («Сильное, полное и блистательное стихотворение» — XII, 268), «Мои пенаты» («Это стихотворение дышит каким-то упоением роскоши, юности и наслаждения — слог так и трепещет, так и льется — гармония очаровательна» — XII, 272), послание «К Жуковскому» («Прекрасно, достойно блестящих и небрежных шалостей французского остроумия — и везде язык поэзии» —XII, 276), «Радость. Подражание Касти» («Вот батюш-ковская гармония»—XII, 279). Длинный ряд названий (девять стихотворений) опровергает оба утверждения Комаровича.
Во-первых, этот перечень объясняет, почему и после высказанных уже Пушкиным суждений о «Тавриде» или послании «К другу» он мог сказать об элегии «Переход через Рейн»: «Лучшее стихотворение поэта — сильнейшее и более всех обдуманное» (XII, 283). По-видимому, в этих пометах «для себя», делаемых но мере чтения, превосходная степень в оценке какого-либо стихотворения не означала невозможности столь же высокой оценки какого-то другого стихотворения, способного вызвать столь же сильное удовольствие и восхищение мастера. Предыдущая высокая оценка в этом ряду не только не делает невозможной последующую, а, напротив, придает последней еще большее значение, и представляется, что слова «лучшее», «сильнейшее», «более всех обдуманное», относящиеся к стихотворению, стоящему в оглавлении третьим от конца, выделяют это стихотворение как совершенное, как лучшее среди лучших.29
29 В. Л. Комарович относил эту помету к числу сделанных вскоре по выходе сборника на том основании, что пометы, выписанные на полях чернилами, а не карандашом (как остальные), относятся к стихотворениям «Странствователь и домосед», «Переход через Рейн», «Умирающий Тасс» и «Беседка муз», которые объединяет в книге Батюшкова 1817 г. один общий признак — новизна, «и притом если только взглянуть на нее глазами современного изданию читателя» (Литературное наследство, т. 16—18, стр. 890). Однако сам же он указал, что из этих четырех действительной новостью была только элегия «Умирающий Тасс», нигде до того не печатавшаяся. Нам представляется более правдоподобным иное объяснение помет чернилами, правда меняющее датировку их,
3 Временник 'М
Во-вторых, десять выделенных Пушкиным стихотворений сборника не дают возможности говорить о прямом совпадении «высших» оценок, отраженных пометами, с отзывом о Батюшкове 1830 г., как это утверждал Комарович. Сопоставление их свидетельствует на первый взгляд о противоречии суждений начала 1820-х годов с суждением 1830 г. и требует пояснений. Среди особо отмеченных Пушкиным стихотворений всего два, написанных Батюшковым в первый период творчества, до 1812 г., — послания «Мои пенаты» и «К Жуковскому». Но и в произведениях, созданных после 1814 г., Пушкин естественно отмечал черты, составляющие отличительную особенность поэтического почерка Батюшкова: «чудотворную» музыкальность, гармоническую стройность и звучность поэтической речи, красоту и изящество образа (то, что Пушкин обозначал так часто встречающимся в пометах словом «прелесть»), «роскошь и небрежность воображения». И лишь постепенно в таких произведениях, как «Гезиод и Омир», «К другу», «Тень друга», Пушкин почувствовал новые, развившиеся свойства поэзии Батюшкова — не только силу и «роскошь» воображения, но и способность поэта властвовать и управлять им, работу мысли, «обдумывание» замысла, сообщавшие его новым произведениям силу и глубину мысли, цельность и единство и делавшие их образцом художественного «совершенства». Таких стихотворений (среди которых «сильнейшим» и обдуманнейшим назван «Переход через Рейн») в книге немного, но именно они служили основанием надежд на дальнейшее развитие и совершенствование батюшковского таланта — надежд, которым не суждено уже было осуществиться. Только что пережитое ощущение крепнущего поэтического таланта, ощущение больших надежд и в то же время понимание обреченности этих надежд в связи с болезнью Батюшкова отразились в известных словах Пушкина в его
предложенную В. Л. Комаровнчем. Дело в том, что перечисленные стихотворения Батюшкова находятся не в разных местах сборника, а в одном — это последние стихотворения в книге. Всего вероятнее, что замена карандаша чернилами означает перерыв в работе, более или менее длительный, как это часто можно наблюдать в рукописях Пушкина. Таков объяснение позволяет думать, что Пушкин штудировал сборник последовательно страницу за страницей, а не на выборку, и что пометы чернилами суть позднейшие, а ие ранние, и относятся к 1823— 1824 гг. Это предположение подкрепляется и изменением характера помет к концу сборника — увеличением (и даже преобладанием) числа помет, отражающих как бы редакторскую работу Пушкина над текстом, направление которой выражено пометой к «Посланию Т—ву»: «...охота печатать всякой вздор! ..». К концу книги мы встречаем все больше зачеркиваний целых стихотворений (особенно в отделе эпиграмм и надписей) пли частей их, слабых или «лишних» с художественной точки зрения (например, в сказке «Странствователь и домосед»). Именно этот опыт показал Пушкину необходимость строгой требовательности в отборе пьес для сборника, что и проявлено им в работе над книгой своих стихов.
письме к Рылееву от 25 января 1825 г. по поводу бестужевского обзора русской литературы в «Полярной звезде» на 1825 г. Возражая против односторонности и несправедливости «строгого приговора» Бестужева по отношению к Жуковскому и Батюшкову и указывая на «решительное» и плодотворное влияние Жуковского «на дух нашей словесности», Пушкин добавлял: «Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и несозревшие надежды» (XIII, 135).
Подлинным вкладом Батюшкова в русскую поэзию остались для Пушкина его дружеские послания и элегии, постепенно утрачивавшие черты поэтической условности и все более становившиеся выражением души поэта. Лучшие, совершенные образцы того и другого жанра и соединил Пушкин в характеристике Батюшкова, «певца Пенатов и Тавриды» (XI, 186), в статье 1830 г., посвященной творчеству Баратынского — поэта, в котором он видел преемника Батюшкова.
Подытоживая сказанное, можно сделать следующий вывод: ряд соответствий между произведениями Батюшкова и творческими замыслами Пушкина 1821—1824 гг., а также несомненная связь помет в «Опытах» с работой Пушкина по подготовке собрания своих стихотворений, план которого вполне сформировался в его сознании к концу 1824 г., позволяют нам датировать пушкинские пометы в «Опытах» Батюшкова 1821 — 1824 гг.
