CC BY
2В. Б. САНДОМИРСКАЯ
ИЗ ИСТОРИИ ПУШКИНСКОГО ЦИКЛА «ПОДРАЖАНИЯ ДРЕВНИМ»
(Пушкин и Батюшков) 1
В конце декабря 1825 г. вышел из печати первый сборник лирики Пушкина — «Стихотворения Александра Пушкина» (СПб., 1826). В отличие от последующих собраний его стихотворений (1829 и 1832—1835) это был единственный сборник, где Пушкин использовал традиционную для того времени схему расположения поэтического материала — по жанрам. Анализ замечаний о композиции будущего сборника, содержащихся в письмах Пушкина начала двадцатых годов, и сопоставление их с композицией второй части батюшковских «Опытов в прозе и стихах» и с некоторыми из пушкинских помет в его экземпляре «Опытов» позволяют заключить, что к началу работы по составлению первого собрания своих стихотворений, т. е. к концу 1824 г., у Пушкина существовал уже отчетливый план его, сформировавшийся на основе изучения и критики поэтического сборника Батюшкова. «Теперь поручил я брату отыскать и перекупить мою рукопись, и тогда приступим к изданию элегий, посланий и смеси» (XIII, 125), —писал он из Михайловского П. А. Вяземскому 29 ноября 1824 г. Эту же формулу — «элегии, послания и смесь» — находим и в письме к брату, получившему, наконец, от Н. В. Всеволожского пушкинскую рукопись: «Перешли же мне проклятую мою рукопись — и давай уничтожать, переписывать и издавать <.. .> Элегии мои переписаны — потом послания, потом смесь, потом благословясь и в цензуру» (XIII, 151).
Однако в процессе «уничтожения» и «переписывания» схема эта стала намного сложнее. Состав и отделы сборника были установлены Пушкиным в так называемой «Капнистовской тетради», которая представляет собою не рукопись сборника, а скорее распорядительную запись для составления такой рукописи: перечень
отделов и входящих в них произведений.1 Первоначальная схема осложнена здесь введением отдела «Подражания древним», поставленного на второе место, сразу же за отделом «Элегии», и выделением из отдела «Смеси» в самостоятельный отдел стихотворений малых форм — «Эпиграммы, надписи и пр.»,2 но принципиально она не изменилась: первое место по-прежнему занимали элегии и примыкающий к ним отдел «Подражаний древним», затем следовали послания и далее «Смесь» и «Эпиграммы и надписи». Порядок отделов, установленный Пушкиным, по справедливому мнению Б. В. Томашевского, отражал собственное представление поэта о доминирующих жанрах его лирики.3 Необходимо отметить, однако, что наряду с отделами с четким жанровым признаком (элегии, послания, эпиграммы, надписи) или по крайней мере с традиционным названием («смесь») Пушкин ввел отдел, обозначенный по тематическому, или, скорее, по стилистическому, признаку — «Подражания древним». В следующем издании пушкинских стихотворений (1829 г.), построенном по хронологическому принципу, следов этого отдела уже не осталось, и сборник 1826 г. оказался единственным отражением замысла поэта. Между тем название, данное Пушкиным этому отделу сборника, — не случайное, придуманное в последний момент, перед отправкой рукописи переписчику: оно отражает замысел, возникший у него в самом начале двадцатых годов, под влиянием увлечения поэзией Батюшкова и Шенье.
История этого замысла не изучена. Между тем для изучения творчества Пушкина она представляет несомненный интерес, позволяя по-новому осветить некоторые вопросы развития пушкинской лирики начала двадцатых годов, и прежде всего вопрос об антологизме Пушкина.
Во всех работах, посвященных изучению антологической поэзии Пушкина начала двадцатых годов, до настоящего времени речь идет исключительно о той роли, которую сыграла в развитии интереса к ней у Пушкина поэзия Шенье. Между тем исследователем этой проблемы обязательно должен быть учтен еще один, не менее существенный фактор — значение для Пушкина опытов в антологической поэзии, принадлежавших К. Н. Батюшкову. Даже в обстоятельной работе Д. П. Якубовича «Пушкин и античность», представляющей наиболее полное до сих пор исследование антологической поэзии Пушкина, истории этого направле-
1 Как пишет Б. В. Томашевский, «в ней Пушкин установил состав, построение и текст первого своего стихотворного сборника» (Томашевский Б. Материалы по истории первого собрания стихотворений Пушкина (1826 г.). II. «Капнистовская тетрадь». — Литературное наследство, кн. 16— 18. М., 1934, с. 866). Тетрадь ныне утрачена. Факсимиле нескольких листков приведены в статье Томашевского; фотокопия их хранится в ИРЛИ.
2 См.: Литературное наследство, кн. 16—18, с. 863.
3 Там же, с. 866.
ния в его творчестве, имя Батюшкова как предшественника Пушкина в антологическом роде было упомянуто только однажды.4 Предлагаемая статья ставит своей целью общую постановку вопроса о роли Батюшкова в развитии антологической поэзии Пушкина как проблемы, имеющей большое значение в изучении лушкинской поэзии начала двадцатых годов.
2
Отдел «Подражания древним» в сборнике 1826 г. заключал в себе 12 стихотворений: I. Муза (1821); II. Дориде (1820); III. «Редеет облаков летучая гряда» (1820); IV. Юноша. Сафо <1825); V. Нереида (1820); VI. Дионея (1821); VII. Дорида <1820); VIII. Дева (1821); IX. Ночь (1823); X. Приметы (1821); XI. Земля и море. Идиллия Мосха (1821); XII. Красавица перед зеркалом (1821). Из них 11 перечислены Пушкиным в упомянутой уже нами «Капнистовской тетради» (сюда не входит лишь подражание Сафо, текст которого был, по-видимому, отослан издателям позднее).5 Здесь отдел был озаглавлен «Подражания древним», причем на усмотрение издателей Пушкин предложил «еще один вариант заглавия: «Не назвать ли Опыты в —», т. е., по-видимому, «Опыты в подражании древним», предоставляя этот вопрос их решению: «или как хотите».6
Однако еще значительно ранее большая часть этих стихотворений (9 из 11) была вписана — среди других стихотворений Пушкина — в так называемую «третью кишиневскую тетрадь» (ПД № 833). Судя по первым записям, начата она в Киеве, в феврале 1821 г.
На первом листе тетради выписано общее заглавие последующих записей: «Эпиграммы во вкусе древних». В. Е. Якушкин, в своем описании пушкинских рукописей впервые приведший это заглавие, оставил его без комментария,7 но позднее, комментируя стихотворения двадцатых годов во втором томе академического издания, он упомянул о нем в примечании к стихотворению 1820 г. «Нереида»: говоря об автографе его, находящемся в интересующей нас тетради, он заметил, что «здесь „Нереида"
4 См.: Якубович Д. П. Пушкин и античность. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 6. М.—JL, 1941, с. 129.
5 Автографы этого стихотворения неизвестны.
6 Литературное наследство, кн. 16—18, с. 857. Б. В. Томашевский ошибочно прочел «Опыты в —» как «Опыты Б.», подразумевая под литерой «Б» имя Батюшкова; он разъяснял свое прочтение следующим образом: «Очевидно, свои антологические отрывки Пушкин ассоциировал с подобными же произведениями Батюшкова, но введение собственного имени другого поэта в название раздела своих стихов показалось Пушкину, очевидно, совершенно невозможным, и он, остановившись на первой букве имени, смазал всю фразу» (там же, с. 856).
7 Якушкин В. Рукописи Пушкина, хранящиеся в Румянцевском музее.—Русская старина, 1884, т. XLII, май, с. 339.
2 Временник 17
lib.pushkinskijdom.ru
и следующая за нею пьеса „Редеет облаков летучая гряда" имеют общий подзаголовок — „Эпиграммы во вкусе древних"».8 За ним этот вывод повторен в текстологических примечаниях «большого» академического издания9 и вошел в научный оборот.10 Между тем этот вывод неточен. Заглавие безусловно относится и к этим двум стихотворениям, записанным непосредственно после него, но не исключительно к ним. Об этом с несомненностью свидетельствует история заполнения тетради.
Рассмотрим первые записи в тетради.11 На л. 1 в верхней его части выписано заглавие: «Эпиграммы во вкусе древних». Ниже, без названия, вписано стихотворение «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду». За ним после росчерка-концовки, также без названия, следуют первые девять строк стихотворения «Редеет облаков летучая гряда». Окончание его занимает верхнюю часть оборотной стороны листа — л. 1 об.; ниже последнего стиха — знак окончания, слева от которого помета «Каменка». Ниже их выписано заглавие: «Морской берег. Идилия Мосха», после чего следует все стихотворение набело — первые восемь стихов на л. 1 об., остальные — на л. 2; под стихотворением знак окончания и с правой стороны помета: «8 февр. 1821. Шев» (причем последнее слово вписано более мелким почерком, в одну строку с датой, но как бы не сразу, а в дополнение к сделанной уже записи). Далее на этом же листе (л. 2), ниже знака окончания, запись четверостишия «Мила красавица, когда свое чело»; под ним знак окончания и дата: «9 <февраля 1821>». На обороте листа (л. 2 об.) беловик «Элегии» — «Увы, зачем она блистает»; последние два стиха элегии записаны на л. 3, ниже их знак окончания и справа от него помета: «1820. Юрзуф».
По-видимому, эти пять стихотворений были записаны в тетрадь в один прием, под одним общим заглавием: два несколько ранее написанных стихотворения, с вполне отработанным и установившимся текстом; перебеленный текст только вчера оконченного стихотворения из Мосха, при котором поставлена точная дата — «8 февр. 1821»; четверостишие «Мила красавица...»,
8 Соч. Пушкина. Изд. имп. Академии наук. Т. II. СПб., 1905, Примечания, с. 361—362.
9 Публикуя варианты стихотворения «Редеет облаков летучая гряда» по второму беловому автографу (тетр. ПД № 833), Т. Г. Зенгер-Цявловская отметила как особенность его заглавие «Эпиграммы во вкусе древних», которое «объединяет два стихотворения: „Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду" и „Редеет облаков летучая гряда"» (II, 637).
10 Б. В. Томашевский писал в своей монографии о Пушкине по поводу «Нереиды»: «Это стихотворение вместе со стихотворением „Редеет облаков летучая гряда" (в рукописи «Таврическая звезда») объединены в беловой рукописи общим названием „Эпиграммы во вкусе древних". Это была дань восприятию Крыма как античной Тавриды» (Томашевский Б. Пушкин, кн. I. М.—Л., 1956, с. 487).
11 Факсимиле первых трех страниц тетради ПД № 833 см. в изданию Сюч. Пушкина. Изд. имп. Академии наук. Т. II. Примечания, вклейка между с. 356 и 357.
также с точной датой — «9» (это день, в который, по-видимому, и были вписаны в тетрадь все пять стихотворений); наконец, элегия «Увы, зачем она блистает», также вполне отработанный текст, без поправок и изменений, с своей датой и пометой о месте создания: «1820. Юрзуф». Очевидно, именно в этом последнем случае Пушкин нашел необходимым обозначить не только дату, но и место, где было создано стихотворение, а уже от этой последней пометы он вернулся к предыдущей, приписав к дате «8 февр. 1821» помету «Шев», и затем снабдил подобной же пометой две первые элегии, приписав в конце второй из них «Каменка».
Можно думать, судя по почерку и чернилам, что следующие четыре стихотворения: «К портрету В — <Вяземского>» («Судьба свои дары явить желала в нем», без даты — л. 3), «Элегия (из поэмы: Кавказ)» («Я пережил свои желанья», с пометой: «Каменка. 22 февр.»—л. 3—3 об.), «В альбом» («Пройдет любовь, умрут желанья», с пометой: «1817» — л. 3 об.) и «Эпиграмма» («Клеветник без дарованья», без помет — л. 3 об.) —также вписаны в один прием, по-видимому в Каменке, 22 февраля 1821 г. Тогда же, просматривая стихотворения, записанные в тетрадь 9 февраля в Киеве, он сделал в них поправки: единственную в стихотворении «Редеет облаков летучая гряда» (заменив «таврические» на «полуденные» в 11-м стихе) и несколько в «Идиллии».
Так же одновременно, в один и тот же день, записана в тетрадь третья группа стихотворений: «Муза» (л. 4), «Я говорил тебе: страшися девы милой» (л. 4 об.), «Эпиграмма» («Оставя честь судьбе на произвол», л. 4 об.), «Катенину» («Кто мне пришлет ее портрет», л. 5 — последние шесть стихов, знак концовки и дата: «5 апр.<еля 1821»>). Вместе с ними, вероятно, были записаны еще какие-то стихи, находившиеся на двух или трех листах (между л. 4 и 5 тетради), вырванных Пушкиным. Возможно, что вместе с этой группой стихотворений была записана и «Эпиграмма» на л. 5, ниже стихов «Катенину» — «Ты прав, хоть он поэт изрядный»; но она могла быть вписана и позднее, на свободной части листа, т. е. так, как были вписаны им стихи «Лизе страшно полюбить» на л. 10 об. или «Эпиграмма» («У Клариссы денег мало») на л. 11 об. Из всей этой группы стихотворений датировано только одно — «Катенину». Но известна еще одна дата, также собственно пушкинская, — в первой публикации стихотворения «Муза»:12 под стихотворением имеется авторская помета — «Кишенев. Апреля 5. 1821», дающая нам ту же дату, что и дата при третьей группе стихотворений в тетради. Это позволяет говорить о том, что вся группа записей сделана в один день.
Следующие записи сделаны близко к этому времени: на л. 5 об. — 7 об. — послание «К Чедаеву», с пометой в конце:
12 Сын отечества, 1821, № XXIII, с. 132—133.
«6 апреля 1821. Кишинев»; на л. 8 — стихотворение «Христос воскрес», датированное «12 апрхеля 1821»); на л. 8 об. — «Аделе» («Играй, Адель»); на л. 9 — «Элегия» («Воспоминаньем упоенный», стихи 1—8 и две строки, обозначенные точками); на л. 9 об. — «Идиллия» («Подруга милая, я знаю для чего»). После них примерно четыре листа были вырваны, по-видимому самим Пушкиным, и дальнейшие записи относятся к концу августа 1821 г., к декабрю этого же года и затем к 1823 и 1824 гг. Но мы ограничимся анализом записей, сделанных на первых девяти листах, на протяжении сравнительно небольшого времени — трех месяцев (февраля, марта, апреля) 1821 г., так как они наиболее близки к возникновению мысли об «Эпиграммах во* вкусе древних».
Общей характерной чертой всех упомянутых записей (как, впрочем, и всех последующих, до л. 37 об., начиная с которого Пушкин использовал эту тетрадь как рабочую, для черновых записей) является то, что все это беловые тексты уже законченных стихотворений.13 Начав тетрадь в феврале 1821 г., Пушкин вписал в нее на л. 1—9 стихотворения, написанные в феврале— марте этого года, и четыре стихотворения 1820 г. — «Среди зеленых волн...», «Редеет облаков летучая гряда», «Увы, зачем она блистает» и «К портрету Вяземского». Естественно встает вопрос: ради чего были внесены в тетрадь эти записи на л. 1 — 9, сделанные в сравнительно короткий срок, с 9 февраля по апрель 1821 г., и что их объединяет?
В 1935 г. М. А. Цявловский предложил свое суждение о характере интересующих нас записей. По его мнению, «тетрадь была заведена Пушкиным для беловых текстов лирических стихотворений»,14 а в качестве эпиграфа к собранию их Пушкин записал по-французски на внутренней стороне первой крышки переплета неполных два стиха из стихотворения А. Шенье-«Jeune captive» («Юная узница»):
Ainsi, triste et captif, ma lyre toutefois s'eveillait.....
André Chénier.15
Действительно, эти стихи, соседствующие с первыми записями тетради (на крышке переплета, рядом с первой страницей) и: как бы предваряющие все последующее собрание стихотворений Пушкина, естественно воспринимаются как выбранный поэтом
13 Поправки и изменения, внесенные в них Пушкиным в дальнейшем, не отменяют того факта, что вписаны они в тетрадь как вполне завершенные произведения.
14 Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М.—Л.^ 1935, с. 484-485.
15 Так, хотя я был в печали и заточении, моя лира все же Пробуждалась.....
Андре Шенье.
эпиграф ко всей тетради, как мысль, объединяющая их и выражающая суть замысла.
Исходя из положения этой цитаты в тетради и считая, что первое стихотворение— «Нереида», — написанное в Каменке в ноябре—декабре 1820 г., тогда же было внесено поэтом в чистовую тетрадь, М. А. Цявловский на основании этой даты определял время появления в тетради двух строк из Шенье в границах 26 ноября 1820—30 апреля 1821 г.16 В свете данного эпиграфа ближайшие последующие записи рассматривались им как собрание стихотворений, созданных в эти же трудные годы, когда поэт был «печальным пленником».
Но, во-первых, в числе записей на первых девяти листах находятся стихотворения не только 1820—1821 гг. — среди них есть и стихотворение 1817 г. (л. 3 об. — «В альбом»). Во-вторыхг очевидно, что целью Пушкина было не собрание всего созданного им в этот период, ибо сюда не вошли такие значительные* произведения 1820 г., как «Погасло дневное светило» и «Черная шаль», упомянутые Пушкиным в списке, сделанном в этой же1 тетради, на внутренней стороне верхней крышки переплета (ниже эпиграфа), и названное в этом же списке стихотворение «Чернильнице», датированное в автографе 11 апреля 1821 т.1Т Поэтому приходится говорить об известном выборе, и принцип отбора не поясняется эпиграфом.
Что касается стихов Шенье, взятых Пушкиным для эпиграфа, то нельзя не заметить, что они не согласуются с мироощущением поэта в 1820—1821 гг.: в то время он не воспринимал свое пребывание на юге как неволю и заточение. Эпиграф не согласуется со стихами тетради и в том отношении, что в нем запечатлен ретроспективный взгляд поэта на некий уже прожитый им период и на творчество этого периода, в то время как для стихотворений характерен другой временной акцент — они отражают впечатления не давно минувшего, а ближайшего времени, вчерашнего и сегодняшнего дня; сопровождающие их точные даты заставляют видеть в них даже подобие лирического дневника. Можно предположить, что эпиграф был не первой записью в тетради, а последней, что он был выбран и вписан значительно позднее, когда поэт уже мог взглянуть на стихи 1820—1821 гг. как на прошлое.
Действительно, стихи Шенье, по-видимому, были записаны Пушкиным в начале 1825 г., при подготовке рукописи первого сборника его стихотворений, основой для которой и послужила ему эта тетрадь. В это же время он работал над своей исторической элегией «Андрей Шенье»; заново перечитывая сборник Шенье, Пушкин избрал эпиграфом для нее именно эти стихи
16 Ц я в л о в с. к и й М. А. Летопись жизни и творчества Пушкина, т. I-М., 1951, с. 268.
17 См.: Рукою Пушкина, с. 273.
Шенье — «Ainsi, triste et captif...». Очевидно, тогда же были записаны эти стихи и на переплете тетради ПД № 833, и даже более вероятно, что вначале они появились именно в тетради, как эпиграф ко всем собранным в ней стихотворениям 1820— 1825 гг., представляющим «лиру» поэта в разнообразии ее тонов.
Будучи датирован 1825 г., эпиграф естественно входит в круг размышлений Пушкина о своей творческой и личной судьбе в сопоставлении ее с судьбой французского поэта, что характерно именно для Михайловского периода его жизни. Можно даже предположить, что когда Пушкин писал 15 марта 1825 г. брату и Плетневу о своем сборнике: «Эпиграфа или не надо, или из A. Chénier» (XIII, 153), он имел в виду именно эти стихи. Однако строки, в которых говорилось о времени «печали и заточения», не могли быть пропущены цензурой как эпиграф к сборнику сосланного, опального поэта. Дав сборнику другой эпиграф, Пушкин не смог совсем отказаться от выразительного стиха Шенье и сделал его эпиграфом к элегии о последнем дне Андрея Шенье. Но следом того, что эти строки он относил и к своему творчеству начала двадцатых годов, остался эпиграф к «третьей кишиневской тетради», записанный в нее в процессе работы Пушкина над рукописью своего сборника, по-видимому в марте— апреле 1825 г.
Итак, по нашему предположению, эпиграф тетради записан почти четырьмя годами позже первых ее записей и, следовательно, отражает не замысел, возникший в 1821 г., а его позднейшее осмысление.18
Остается предположить, что стихотворения на л. 1—9 в «первой кишиневской тетради» объединены их общим заглавием — «Эпиграммы во вкусе древних». Но при первом взгляде принять эту мысль мешает бросающееся в глаза жанровое разнообразие стихотворений. Среди 19 пьес, написанных на первых девяти листах тетради, три самим автором обозначены как элегии («Увы, зачем она блистает», «Я пережил свои желанья», «Воспоминаньем упоенный»); с пометой «элегия» впервые появилось в печати и стихотворение «Редеет облаков летучая гряда»; два стихотворения обозначены как идиллии («Морской берег. Идилия Мосха» и «Подруга милая, я знаю для чего»); кроме того, имеются два послания, надпись к портрету, стихи в альбом («В альбом», «Аделе»), три эпиграммы — в том смысле, какой вкладывается в это понятие в XIX в. Всего пять пьес оставлены автором без жанрового определения, и четыре из них по преимуществу за-
18 Отказ от мысли об одновременности возникновения антологического цикла и эпиграфа, конечно, не означает отрицания связи этого замысла с именем и творчеством Шенье. Однако в результате передатировки эпиграфа вопрос этот значительно осложняется. Если раньше он решался самим фактом упоминания имени Шенье, предпосланного замыслу и как бы раскрывающего характер этого замысла, то теперь вопрос о воздействии поэзии Шенье на Пушкина в начале его работы над антологией требует более основательного, конкретного анализа.
служивают наименования стихотворений в антологическом духе — «Среди зеленых волн...» («Нереида»), «Мила красавица, когда свое чело» («Красавица перед зеркалом»), «Муза», «Я говорил тебе, страшися девы милой» {«Дева»).
Это обилие жанровых определений помогает понять ту легкость, с которой Пушкин подчинил свой первый сборник традиционной жанровой схеме. Гораздо труднее объяснить, как объединились все эти разнообразные произведения под одним общим наименованием — «Эпиграммы во вкусе древних». Для этого необходимо выяснить происхождение термина и хотя бы приблизительно то значение, которое вкладывалось в него Пушкиным.
3
В начале 1820 г. в Петербурге вышла небольшая книжечка, изданная Д. В. Дашковым, под названием «О греческой Антологии».19 Авторами ее были арзамасцы С. С. Уваров и К. Н. Батюшков.20 Оба они в качестве иллюстраций к мыслям, изложенным в ней, подготовили переводы двенадцати стихотворений, избранных из греческой антологии; русские переводы, выполненные Батюшковым, были включены в текст статьи, французские же, сделанные Уваровым, даны в приложении к ней.
Выход книги, хотя и изданной небольшим тиражом и «для немногих», был большим событием в литературной жизни Петербурга. Появившаяся в то время, когда еще не остыли развернувшиеся на страницах петербургских журналов споры, связанные с проблемами передачи античного гекзаметра, она предлагала свое решение их, может быть не во всем верное с точки зрения теории перевода (и в известном смысле позднее оспоренное Д. В. Дашковым в его переводах из антологии, в которых был принят размер подлинника — элегический дистих),21 но столь блистательное с точки зрения поэтической и стилистической, что критика должна была признать, что «победителей не судят».
«Мы искренне признаемся, — писал критик «Сына отечества», — что сначала мы, как слишком, может быть, пристрастные
19 О греческой Антологии. СПб., 1820 (цензурное разрешение от 7 ноября 1819 г.). Уже в феврале 1820 г. А. И. Тургенев писал о ней Вяземскому в Варшаву: «Вот тебе и еще гостинец от Уварова: русские стихи Батюшкова; я думаю, что и в прозе есть его помарки» (Остафьевский архив кн. Вяземских, т. II. СПб., 1899, с. 23).
20 В предуведомлении «От издателя» сказано, что статья, рукопись которой получена издателем из рук «Арзамасского трактирщика», «была подписана так: Ст... и А...» (т. е. «Старушка» и «Ахилл» — арзамасские прозвища Уварова и Батюшкова).
31 Переводы Дашкова появились в 1826 г.; переводчик разделил их между двумя петербургскими альманахами — «Полярной звездой на 1825 год» (СПб., 1825, с. 278—286) и «Северными цветами на 1825 год» (СПб., [1824], с. 305—312).
любители всего древнего, несколько сожалели, что в переводах не сохранены размеры подлинника; но вскоре прелестные, исполненные гармонии ямбы заставили нас совершенно забыть о сем недостатке».22 По мнению критика, отказ от размера подлинника мог быть воспринят как недостаток лишь в теории, с точки зрения совершенного перевода, но не при чтении самих стихов, высокое совершенство которых заставляло забыть о предвзятой оценке. «По сладостной мелодии каждого из них, особенно по удивительному искусству в образовании и сохранении пиитического периода, высочайшего совершенства в просодии» критик оценивал эти переводы как драгоценный подарок для русской словесности.23 В этом суждении Кюхельбекера можно услышать отражение мнений, высказывавшихся по поводу книги и в кругу маститых знатоков — в кружке А. Н. Оленина и Н. И. Гнедича, и в кругу молодых поэтов, друзей Пушкина, среди которых были такие «пристрастные любители всего древнего», как Дельвиг и Кюхельбекер.
Можно говорить уже a priori, что Пушкин был участником этих обсуждений, что он не мог пропустить без внимания выход этой книги. Но упомянутое выше заглавие «третьей кишиневской тетради» позволяет утверждать, что Пушкин внимательно прочел не только стихотворения Батюшкова, но и тот небольшой трактат «О греческой Антологии», художественной иллюстрацией которого они служили. Именно здесь находим мы подробное изъяснение понятия об античной эпиграмме и противопоставление ее современному, свойственному XVIII—XIX вв., представлению об эпиграмме, гораздо более узкому и частному.
Вступление статьи посвящено краткой характеристике греческой антологии как целого, как собрания мелких стихотворений, которое «содержит все эпохи греческой поэзии» и является для далеких потомков «драгоценнейшим памятником» нравственного бытия народа древней Греции в самых различных моментах и лроявлениях гражданской и интимной, домашней жизни: «Посредством Антологии мы становимся современниками греков, мы разделяем их страсти <...>, участвуем в празднествах, в играх, следуем за гражданами на площадь, в театр, во внутренность домов: одним словом, мы с ними дышим, живем».24 Авторы особенно подчеркнули ценность антологии как документа, наиболее достоверно свидетельствующего о нравственном, духовном содержании жизни древних, перед которым отступают все данные,
22 Кюхельбекер В. О греческой Антологии. — Сын отечества, 1820, ч. 62, № 23, с. 145—146. См. также: Фридман Н. В. Творчество Батюшкова в оценке русской критики 1817—1820 гг.— Учен. зап. Моск. гос. ун-та, 1948, вып. 127, № 3, с. 177; Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.—Л., 1959, с. 381—382.
23 Сын отечества, 1821, № XXIII, с. 146.
24 О греческой Антологии. СПб., 1820, с. 2.
добытые археологами. «Если история народа не ограничивается повествованием о войнах или родословною владельцев; если народный дух, обычаи, нравы составляют драгоценнейшую часть исторических преданий, то можно смело сказать, что без Антологии и Аристофана мы не знали бы греков, и многое у них осталось бы вечною загадкою».25
Далее чрезвычайно кратко сообщены некоторые факты из истории изучения и переводов антологии.
Основная же часть статьи посвящена эпиграмме, ее многообразным формам, представленным в антологии. Отталкиваясь от современного, устоявшегося представления об эпиграмме как кратком стихотворении сатирического содержания, замыкаемом «острым словом, укоризною или шуткою», авторы указывали, что «древние давали сему слову другое значение. У них каждая небольшая пьеса, размером элегическим писанная (т. е. гекзаметром и пентаметром, — В. С.), называлась эпиграммой. Ей все служит предметом: она то поучает, то шутит, и почти всегда дышит любовью <.. .> Иногда греческая эпиграмма полна и совершенна, иногда небрежна и не окончена <.. .> как звук, в дали исчезающий <.. .> Этот род поэзии украшал и пцры, и гробницы с.. .> Истинный Протей, она принимает все виды». Авторы сравнительно подробно характеризовали не только богатство предметов греческой эпиграммы, но и разнообразие ее форм: это и надписи к портрету, к произведениям искусств, и эпитафии, и «картины без фигур» (tableau de genre), т. е. жанровые сцены, и поучения, и выражение «мгновенной мысли или быстрого чувства, рожденного красотами природы или памятниками художества».26 Приведенная выше характеристика древней эпиграммы, свидетельствуя о тематической широте этого рода поэтических произведений, о его «универсальности», в смысле разнообразия доступных ему жизненных явлений, показывает, что в этом роде поэзии отсутствуют какие-либо твердые регламентации, какие-либо жанровые ограничения или исключительность. Таким образом, в статье были выделены лишь самые общие формальные признаки, которыми объединялись стихотворения, собранные в антологии: сравнительно малый объем и единый стихотворный размер — элегический дистих; одновременно подчеркивалось разнообразие и богатство идей и форм (что в известной мере было продемонстрировано в переводах).
Существенную часть статьи составляют несколько замечаний о различиях в мировоззрении древних греков и людей нового времени, которыми определяется и то, «чем именно поэзия древних различествует от нашей». Здесь высказаны мысли и наблюдения, напоминающие батюшковские статьи 1815—1817 гг.27 Характе-
25 Там же, с. 6—7.
26 Там же, с. 5.
27 См. об этом в кн.: История русской поэзии, т. I. Л., 1968, с. 276— 277 (в разделе «К. Н. Батюшков»).
ризуя «гений сего народа, единственного во всех отношениях», как «сочетание ума, столь гибкого и богатого, с природою юга, столь роскошною и изобильною», авторы статьи замечают: «Поэзия древних объясняется небом, землею и морем Италии и Греции», теми «пламенными впечатлениями», которые дарует природа человеку, и столь же пламенным, страстным восприятием этих впечатлений, живым и поэтическим воображением человека, мыслящего себя нераздельно с природой, воспринимающего мир в его гармонии, в согласии «между всеми существами мира, от коего и бездушная природа приемлет движение и жизнь».28 «Для древних жизнь была все: для нас самая жизнь есть только переход к другому, совершеннейшему бытию».29 Поэтому людям нового времени необходимо сильное напряжение ума и чувства, чтобы преодолеть эту противоположность, чтобы в какой-то мере понять и усвоить себе тот взгляд на мир, которой отражен поэтическим собранием антологии. «В особенности Антология потеряет всю свою цену, если мы не станем смотреть на нее глазами древних. Чем вернее и ближе она изображает все подробности их нравственного бытия, тем более она требует верного и опытного взгляда».30
В связи с этой необходимостью понять и усвоить точку зрения на мир и на поэтическое в этом мире, свойственную поэзии древней Греции, авторы обращали внимание на некоторые стилистические черты античной эпиграммы, составлявшие ее характерную особенность и заслуживавшие, быть может, более подробного комментария. Так, противопоставляя древнюю эпиграмму эпиграмме современной, авторы указывали на важнейшее ее отличие — цельность ее мира, отсутствие в ней колкости, каламбура, игры словами и понятиями, простоту и строгость ее стиля. Древняя эпиграмма «почти никогда не заключается разительною, острою мыслью, и чем древнее, тем проще».31 Особое внимание и комментарии вызвала другая важнейшая особенность стиля древних лириков, которая была обозначена в статье как «необузданная свобода» выражений. Разбирая вопрос о том, «почему древние так часто нарушали законы благопристойности и оскорбляли стыдливый слух», и сопоставляя свободу и естественность выражения, свойственные стилю античной лирики, с стилем современной поэзии, авторы отмечали в первой некоторую «грубость», «простодушие» и «беспечную наготу» выражений, совершенно противоположные «нашему искусству выражать все полусловами и раз-
28 О греческой Антологии, с. 8—9.
29 Там же, с. 10. Подробно развита эта мысль в статье Батюшкова о Петрарке (1815), в которой с гораздо большей силой подчеркнут контраст мировоззрения античности и христианства и его отражение в поэзии древней и новой. См.: Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977 (серия «Лит. памятники»), с. 149—162.
80 О греческой Антологии, с. И.
81 Там же, с. 6.
вращать сердце, не оскорбляя слуха и вкуса»; «нагота в Антологии <.. .> походит на наготу греческих статуй; она не возбуждает чувства. Привычка называть все вещи, все предметы их естественным именем притупляет воображение».32
Заключительная часть статьи включала 12 стихотворений, выбранных из антологии и представлявших образцы стиля шести поэтов античности — Мелеагра Гадарского, Асклепиада Самос-ского, Гедила, Антипатра Сидонского, Павла Силенциария и одного неизвестного, переведенных Батюшковым. Несомненно, что именно батюшковские переводы более всего помогли Пушкину составить представление о стиле античной поэзии и что в этом смысле они дали Пушкину-художнику несравненно больше, чем могла дать ему обрамляющая их или любая другая статья. Однако при всей краткости и отрывочности сведений, которые она сообщала, статья «О греческой Антологии» давала пищу размышлениям и могла послужить толчком к логическому обдумыванию того, что было схвачено интуицией художника. Обращаясь к поэзии Пушкина и его литературной переписке 1821—1823 гг., можно видеть, что суждения статьи о характера и стиле античной эпиграмматической поэзии и особенно образцы этого стиля в переводах Батюшкова были близки его собственным стилистическим поискам и, возможно, даже кое-что в них прояснили. Влияние их можно усмотреть и в складывающемся в этот период у Пушкина идеале лирического стихотворения как анализа и полного, законченного выражения одного чувства, одного состояния, одного движения души; и в постижении и постепенном освоении той «прелести важной простоты», образцом которой стала для него античная поэзия; и в отчуждении от холодного остроумия, утонченности и изысканности стиля французской поэзии XVIII в.; и во все углубляющемся внимании к языку как «материалу словесности», как к исторически сложившейся «стихии, данной нам для сообщения наших мыслей» (XI, 31).
Несомненным отзвуком этой статьи о греческой антологии является и замысел, возникший в начале 1821 г.; об этом свидетельствует заглавие на первой странице тетради ПД № 833: «Эпиграммы во вкусе древних». Именно в статье нашел Пушкин столь широкую трактовку этого термина, включавшего в себя все разнообразие малых стихотворных форм и полное разнообразие тематики.
Здесь уместно отметить также следующую особенность состава пушкинских «Эпиграмм во вкусе древних». Среди стихотворений, записанных на первых десяти листах тетради ПД № 833, мы четырежды встречаемся с элегией, причем это жанровое определение дано самим автором как заглавие пьесы. С та-
32 Там же, с. 13—14.
кпм же заглавием, обозначающим жанр, — «Элегия» — впервые появилось в печати и стихотворение «Редеет облаков летучая гряда».33 Итак, из 20 стихотворений пять элегий. Между тем в статье об антологии элегия в составе собрания не названа, ни разу не упомянут даже самый этот термин. Действительно, в антологии преобладают краткие стихотворения — надписи к произведениям искусств, на надгробиях и т. п., и в этом смысле выбор Д. В. Дашкова, опубликовавшего в 1826 г. свои переводы из антологии,34 более отражает основной состав данного сборника. Но Батюшков в своем выборе скорее руководствовался собственным вкусом и преобладающим интересом к изображению внутреннего мира человека, к анализу чувств и тонких душевных движений; благодаря этому среди 12 отобранных и переведенных им стихотворений мы встречаем одну чистую элегию — плач по умершей («В обители ничтожества унылой») и несколько пьес, содержание которых составляют жалобы и сетования влюбленных и которые читателем XVIII и XIX вв. также должны были восприниматься как элегии («Свидетели любви и горести моей», «Увы! глаза потухшие в слезах», «Изнемогает жизнь» и др.). По-видимому, именно пример и опыт Батюшкова позволили Пушкину включить в число своих «Эпиграмм во вкусе древних» и элегии. Не говоря уже о ставшей хрестоматийной элегии «Редеет облаков летучая гряда», среди стихотворений, записанных на первых листах тетради ПД № 833, можно, например, отметить такие элегии, как «Увы, зачем она блистает» или «Умолкну скоро я», вполне заслуживающие названия антологического стихотворения по своей художественной завершенности, по единству и законченности, — они по праву могли бы пополнить отдел «Подражаний древним» в издании 1826 г.
Опыт Батюшкова позволил Пушкину отказаться в своих подражаниях древним от воспроизведения принятого в античных эпиграммах размера — элегического дистиха, которым писаны все эпиграммы древних. В пушкинских стихах использован и шестистопный ямб свободной рифмовки, иногда в сочетании с четырехстопным ямбом («Дионея»), и александрийский стих (шестистопный ямб с чередованием парных женских и мужских рифм), и четырехстопный ямб. То же разнообразие и еще большая свобода в использовании разностопных ямбов наблюдаются и в ба-тюшковских переводах из антологии, для которых также характерен отказ от стилизации подлинного размера (хотя единый размер — элегический дистих, как единственный общий признак, присущий всем стихотворениям антологии, был специально отмечен в статье). Следуя Батюшкову, в переводах которого античная
33 Полярная звезда на 1824 год. СПб., 1824, с. 198.
34 Цветы, выбранные из греческой Антологии. — Северные цветы на 1825 год, с. 305—312; вторая часть переводов опубликована в альманахе «Полярная звезда на 1825 год» (с. 278—286).
пластика и строгая простота сочетались с непременным использованием рифмы, Пушкин также ввел в свои подражания рифму, которой не знала поэзия древних, несмотря на то что сам он уже в начале двадцатых годов ощущал рифму как характернейший элемент поэзии нового времени.35
Сопоставление стиля антологических стихов Пушкина и переводов Батюшкова позволяет видеть, что и здесь Батюшков был его учителем: отсутствие попыток стилизации, отсутствие архаизмов, минимальное число славянизмов (причем используются только такие, которые воспринимаются не как славянизмы, а как необходимая принадлежность поэтического языка, как поэтический синоним слов, принятых в обыденном употреблении), современный литературный язык, точнее — язык современной «легкой» поэзии (по терминологии Батюшкова), очищенный от олицетворений и фигур, свойственных классицизму. Не случайно Белинский считал переводы из антологии важнейшей заслугой Батюшкова перед русской поэзией, ибо в них он «первый на Руси >создал антологический стих, только разве по языку, и то весьма .немногим, уступающий антологическому стиху Пушкина».36
И «Подражания древним» 1826 г., и особенно рукописные «Эпиграммы во вкусе древних» 1820—1823 гг. свидетельствуют, 'что Пушкин не ставил себе задачей ни подражания, ни стилизации античной поэзии. В этом смысле первоначальное название гораздо вернее отражало замысел и цель Пушкина, чем принятое в сборнике название отдела. Помета «во вкусе древних» означала стремление усвоить себе важнейшие, с точки зрения Пушкина, особенности практической эстетики древних — их стиля: простоту и точность их поэтического языка, смелую искренность выражения и — главное — ставшую особенностью дальнейшего пушкинского творчества способность видеть поэтическую сторону каждого явления, как во внешней, окружающей человека жизни, так и в жизни внутренней, жизни души и сердца.
Отмеченные параллели и соответствия позволяют утверждать, что пушкинский замысел «Эпиграмм во вкусе древних» возник в значительной степени под впечатлением переводов из антологии, сделанных Батюшковым, и что изучение стиля этих переводов во многом определило стиль пушкинских «подражаний древним».37 Они позволяют говорить также о том, что замысел «Эпиграмм» связан с именем Батюшкова не только своим заглавием, и объясняют до известной степени, почему в сознании Пушкина одно из совершеннейших его стихотворений в антологическом
35 «О поэзии классической и романтической» (XI, 37).
36 В. Г. Белинский. Поли. собр. соч., т. VII. М., 1955, с. 225.
37 Изучение стиля переводов Батюшкова из антологии было бы существенно как для исследования его собственной поэзии, так и для изучения вопроса о влиянии Батюшкова на творчество его многочисленных учеников — младших современников. Между тем вопрос этот не только не изучен, но и до сих пор не обозначен в числе проблем, подлежащих изучению.
духе—«Муза» (1821), открывающее отдел «Подражаний древним» в сборнике 1826 г., соотнесено с именем Батюшкова.38
Многообразное влияние поэзии Батюшкова, столь значительное в формировании стиля поэзии Пушкина первых, лицейских лет, в создании первого его большого произведения — поэмы «Руслан и Людмила», оплодотворило также и новое направление творческих поисков Пушкина — его обращение к антологической поэзии. Имя Батюшкова, которое почти не называется (или называется почти случайно, обмолвкой) в работах, посвященных пушкинской антологической поэзии, должно занять принадлежащее ему место в исследовании этой темы.
Самый факт выхода книги Батюшкова и Уварова «О греческой Антологии» заслуживает быть отмеченным среди явлений, оказавших воздействие на развитие художественных воззрений Пушкина, и должен быть введен в летопись его творчества.
38 «Я люблю его — оно отзывается стихами Батюшкова», — заметил Пушкин в 1828 г., вписывая стихотворение в альбом Н. Д. Иванчина-Пи-сарева, объясняя этим свой выбор (Барсуков А. Альбом автографов Н. Д. Иванчина-Писарева. — Старина и новизна, 1905, кн. X, с. 482); около этого же времени Пушкин записал «Музу» и в альбоме гр. А. Е. Комаров-ской-Шиповой (см.: Пушкин и его современники, вып. XI. СПб., 1909. с. 80, 84).
