К СТИХОТВОРЕНИЮ ПУШКИНА «КТО ИЗ БОГОВ МНЕ ВОЗВРАТИЛ...» Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

М. Г. АЛЬБРЕХТ

К СТИХОТВОРЕНИЮ ПУШКИНА «КТО ИЗ БОГОВ МНЕ ВОЗВРАТИЛ...»

В своей обстоятельной книге о Горации в русской литературе В. Буш 1 на основании трудов М. М. Покровского и других исследователей 2 дал новые комментарии к стихотворению Пушкина «Кто из богов мне возвратил...» в сопоставлении с оригиналом Горация. Напомним прежде всего текст этого стихотворения:

Кто из богов мне возвратил Того, с кем первые походы И браней ужас я делил, Когда за призраком свободы Нас Брут отчаянный водил? С кем я тревоги боевые В шатре за чашей забывал И кудри, плющем увитые, Сирийским мирром умащал?

Ты помнишь час ужасный битвы, Когда я, трепетный квирит, Бежал, нечестно брося щит, Творя обеты и молитвы? Как я боялся! как бежал! Но Эрмий сам незапной тучей Меня покрыл и вдаль умчал И спас от смерти неминучей.

А ты, любимец первый мой, Ты снова в битвах очутился... И ныне в Рим ты возвратился

1 Busch W. Horaz in Rußland. (Forum Slavicum, hrsg. v. D. Tschi-zewskij, 2). München, 1964, 159—160.

2 Покровский M. M. Пушкин и Гораций. — Докл. АН СССР, 1930, сер. Б, с. 233—238. Ср. также: Варнеке Б. Пушкин о Горации. — Ученые записки Одесского педагогического института, 1939, т. I, с. 7—16; Gregoire Н. Ногасе et Pouchkine. — Les Etudes Classiques, 1937, VI, 525—535; Суздальский Ю. П. Античный мир в изображении А. С. Пушкина. — В кн.: Страницы русской литературы середины XIX века. Л., 1974, с. 3-33.

В мой домик темный и простой.

Садись под сень моих пенатов.

Давайте чаши. Не жалей

Ни вин моих, ни ароматов.

Венки готовы. Мальчик! лей.

Теперь не кстати воздержанье,

Как дикий скиф хочу я пить.

Я с другом праздную свиданье,

Я рад рассудок утопить.

(Акад., III, 389, 975)

Во-первых, Пушкин, в 1825 г. как бы укрытый в Михайловском богом-покровителем поэтов, ввел в это стихотворение целый ряд автобиографических мотивов.3

Во-вторых, Буш указывает на то, что в отрывке, начинающемся со слов «Цезарь путешествовал...»,4 Пушкин приписывает Петронию мнение, что Гораций при Филиппах «вовсе не вел себя как трус, а хотел этой подробностью рассмешить Августа и Мецената» (VIII, 387), сознательно искажая свои военные заслуги. (Прибавим, что «трус Гораций» занимал Пушкина уже в лицейские годы).

В-третьих, В. Буш считает, что пиры, о которых сообщается в оде, происходили еще во время пребывания молодого Горация в Афинах, когда он завершал там свое образование, Пушкин же переносит их в походные шатры. Нужно, однако, прибавить, что интерпретация Пушкина отражает мнение ученых его времени, как показывает превосходный комментарий к Горацию Диллен-бургера (Бонн, 1881). Отметим также, что об Афинах у Горация не сказано ни слова, а замечание В. Буша о плюще и ароматических веществах, будто бы неуместных в солдатских палатках, не выдерживает критики, так как Гораций пользовался привилегиями начальствующих лиц. Наконец, атрибут «morantem» (diem) никак не подходит к студенческой жизни в Афинах, а скорее характеризует лагерные условия, в которых в пору бездеятельности время течет медленно.

В-четвертых, В. Буш объясняет добавления Пушкина к Горацию — те строчки, в которых подчеркнуто скептическое отношение поэта к возможности завоевания республиканских свобод, — стремлением Пушкина оттенить желание Горация угодить Августу. Как мы сейчас увидим, это толкование неправдоподобно.

Наконец, В. Буш справедливо отметил те средства, которыми Пушкин оживляет заключительную часть стихотворения,

3 В 1825 г. пострадали декабристы, Пушкина спасла ссылка. Ср. отрывок 1836 г. «Вновь я посетил...» и там же в черновой рукописи «Поэзия, как ангел утешитель, спасла меня». См.: Покровский М. М. Пушкин и античность. — В кн.: Временник Пушкинской комиссии, № 4—5, М.—Л., 1939, с. 44.

4 VIII, 387.

а также укал ал па то, что он отказывается от поэтических и риторических приемов, слишком резко бросающихся в глаза.

В. Буш, как мы видим, ограничился отдельными наблюдениями и не рассмотрел оба стихотворения в целом. Следовательно, новый разбор этих стихотворений вполне правомерен. Попытаемся путем сравнения их найти руководящую нить пушкинского стихотворения, которое В. Буш, несмотря на первый пункт своих замечаний, трактует все же как перевод.5

В первой строфе Пушкин изменил порядок мыслей и образов латинского подлинника. Ода Горация начинается с обращения к Помпею и воспоминаний о совместной военной службе у Брута, а затем уже следует удивленный вопрос поэта, кто же возвратил «италийскому небу и отеческим богам» теперь уже разоруженного штатского (Quiritem). Отметим, что Гораций прямо обращается к другу в первой строке (знаменательно первое слово: междометие «о»), а также, что у римского поэта все построено на противопоставлении прежней дружбы времени военных походов и теперешней.6 Изменился внешний облик друзей, и не только облик: их дружба переносится в новую обстановку, и еще неизвестно, как перемена внешних условий отразится на ней. В отличие от Горация Пушкин начинает с вопроса «Кто из богов мне возвратил || Того...», т. е. отказывается от прямого обращения к другу и не подчеркивает разницы между прежней боевой и нынешней мирной атмосферой; у него также нет намекай на «превращение» друга из военного в штатского и на вызванное этим чувство некоторой отчужденности в первый момент.

Зато Пушкин, слегка отступая от буквального смысла слов Горация, опуская строчку, в которой упомянуты «боги родины», удачно вводит образ богов как представителей судьбы и виновников теперешней встречи. С другой стороны, Пушкин углубляет эмоциональную окраску воспоминаний — «Браней ужас» (у Горация менее патетично, но не менее резко — «tempus in ultimum» «в крайней опасности»); словами «за призраком свободы» Пушкин выделяет основную мысль, не высказанную Горацием прямо, — разочарование в возможности осуществления свободы. «Брут отчаянный» — прилагательное передает не только настроение Брута, но и настроение самого автора. Таким образом, ослабляется эмоциональность прямого обращения к другу, но зато усиливается выражение субъективного участия при воспоминании о былом.

У Горация вторая строфа заканчивается картиной мирного пиршества друзей (как думал Пушкин, во время войны), увенчанных и умащенных сирийскими благовониями. Характерно вы-

5 «Перевод из Горация или оригинальное произведение Пушкина в го-рацианском духе», — так характеризует это стихотворение Белинский (см.: Белинский В. Г. Поли. собр. соч., М., 1955, т. VII, с. 288).

6 Это намек на амнистию, которая вернула Помпею гражданские права.

¡эажение «Cum quo liiOrantem... diem... fregí» «с которым я убивал бесконечно длившийся день». Пушкин подчеркивает контраст повторения мотива «тревог боевых», которым противопоставляется время досуга «в шатрах». Порядок мыслей здесь близок к оригиналу: «С кем я тревоги боевые II В шатре за чашей забывал, II И кудри, плющем увитые || Сирийским мирром умащал?».

Характерно, что у Горация первая строфа начинается междометием «о», а вторая — звательным падежом «Pompei». Начало третьей строфы также прямо обращено к другу — «tecum». У Пушкина в стихах, соответствующих первым двум строфам Горация, второе лицо не встречается (первоначально Пушкин хотел сохранить «о»), слова ясе Горация «meorum prime sodalium» уточняются: «с кем первые походы <.. .> я делил». Таким образом, в этом месте первенствующая роль друга менее подчеркнута у Пушкина. Странно, что после слова «умащал» Пушкиным поставлен вопросительный знак,7 хотя построение всего стихотворения указывает на то, что повторяющееся слово «кем» — не вопросительное, а относительное местоимение.

Воспоминания о битве при Филиппах получают у Пушкина иную окраску, чем у Горация: исчезают гордые слова «cum fra-cta virtus et minaces||turpe solum tetigere mentó». Пушкин (вероятно, под влиянием французского перевода,8 который в этом месте двусмыслен— «quand la valeur fut terrassée», — но отнюдь не исключительно поэтому) подчеркивает не героическую гибель республиканцев, а боязливое настроение Горация во время битвы. «Ты помнишь час ужасный битвы» — эмоциональное прилагательное прибавлено Пушкиным подобно тому, как он и в первой строфе пользовался родственным словом «ужас». При этом он усиливает насмешку над самим собой, называя себя «трепетным квиритом», т. е. перенося это прозвище с друга на самого поэта. Эффект тем самым усиливается: друг лишь теперь, по окончании войны, оказывается «штатским», тогда как Гораций вел себя как таковой уже во время самой битвы.9 Два слова Горация «се-lerem fugam» разъясняются более подробно и более лично — Пушкин пользуется первым лицом («я., бежал... как я боялся, как бежал!»). Выражение Горация «sensi» гораздо более нейтрально и менее компрометирует поэта. У Пушкина эмоциональная окраска становится ярче и благодаря уточнению горацианского выражения «поп bene» — «нечестно». В данном случае французский

7 Искренне благодарю академика М. П. Алексеева и его сотрудников за предоставленную мне возможность работать в Пушкинском Доме, сверить текст стихотворения с автографом Пушкина и с находившимися в его библиотеке переводами из Горация.

8 См. ниже.

9 Пушкин, принимая участие в военных действиях против турок, не сменил фрака на мундир (Setschkareff V. А. Puschkin. Wiesbaden, 1963, р. 27).

перевод («honneur») шел навстречу концепции самого автора. Действительно, Пушкин настаивает на трусости, подчеркивает бесчестное поведение римского поэта, заменяя равнодушную улыбку Горация самобичующим признанием и вообще более острой иронией по отношению к понятиям храбрости и чести. Во всяком случае, здесь можно заметить особую эмоциональную напряженность, указывающую на непримиренное разногласие чувств в душе Пушкина. Он, с одной стороны, иронизировал над устарелыми понятиями чести, с другой стороны, сам пал на дуэли жертвой такого их понимания. Любопытно, что у Пушкина поэт «бежал <...> творя обеты и молитвы». В стихотворении подмечено обращение к религии в минуту крайней опасности, и подано оно не без некоторого комизма. Реалист Пушкин сознательно пользуется этим мотивом, подчеркивая самоунижение беглеца. Добродушная улыбка Горация превращается здесь в язвительную усмешку. Кроме того, упоминание об «обетах» и «молитвах» как бы подготовляет то вмешательство божества в судьбу поэта, о котором пойдет речь в следующей строфе.

Таким образом, добавления и изменения, вносимые Пушкиным, подчеркивают психологическое единство стихотворения, оттеняют его основное настроение, уточняют мотивировку.

Спасение поэта Меркурием у Пушкина описано несколько подробнее, чем у Горация, — «Но Эрмий сам незапной тучей||Меня покрыл и вдаль умчал||И спас от смерти неминучей». Последние слова соответствуют латинскому «sustulit». Представление о смертельной опасности — одно из главных в оде Горация, однако оно не раскрыто им с полной отчетливостью; у Пушкина же этот мотив выделен и подчеркнут.

Отличаются оба поэта и своей лексикой: тонким выбором слов и выражений Гораций как бы бережно «завуалировал» события, стремясь скрыть их за своеобразной поэтической дымкой, Пушкин же как бы срывает эту вуаль, резко обнажая истину.

Добавим, что Гораций упоминает об обетах лишь при новой встрече друзей после восстановления мира, призывая друга принести Юпитеру обещанную благодарственную жертву. Он как бы заботится о восстановлении морального равновесия во вселенной, связанного для римлян с представлением о мире с богами (и на это указывают слова «obligatam» и «redde»), тогда как у Пушкина «обеты» и «молитвы» характеризуют поведение человека лишь в момент крайней опасности. Таким образом, для поэта нового времени мотив «рах deorum» (мира с богами) потерял свою связь с закономерностями устройства вселенной, характерную для римлянина Горация. Еще более любопытно, может быть, то обстоятельство, что у Горация ощущение страха вызывается не столько опасностью битвы, сколько чудом внезапного спасения, осуществляемого божеством: «Sed me per hostes Mercurius ce-ler||denso paventem sustulit aere». Испуг, таким образом, у обоих авторов вызван разными причинами.

После рассказа о спасении беглеца Эрмием Пушкин делает паузу (вторая его строфа кончена). Гораций же, продолжая свои воспоминания в четвертой строфе, являющейся центром всей оды, противопоставляет судьбы обоих друзей, подчеркивая их различие словесно антитезой «sed me <.. .> sustulit; te <.. .> tulit». Контраст участи подчеркнут и выбором образного материала: поэта спасает туман —■ он чудесным воздушным путем уносится с поля боя, а друг его вновь поглощается бурными волнами войны. Для Горация важен символический характер воды и воздуха. Воздух связан с безмятежной сферой, в которой обитают боги, бурные волны — прообраз хаоса в природе и человеческой жизни.

Пушкин не передает этой антитезы. В его стихотворении исчезает величественная картина разбушевавшейся стихии — «А ты, любимец первый мой, || Ты снова в битвах очутился». Отказ от пафоса компенсируется углублением этоса, т. е. простого сердечного чувства, выраженного без прикрас. Именно сюда русский поэт удачно переставил ласковое10 обращение к другу, которое есть у Горация в начале стихотворения (см. ст. 5). Следовательно, можно заметить, что та сдержанность тона, которая характерна для начала пушкинского стихотворения, умышленна. Автор хочет развить и углубить выражение своей личной привязанности к другу постепенно, на протяжении всего стихотворения. Так же неприхотлив и задушевен тон следующей фразы, уточняющей обстоятельства, в сущности уже известные читателю и поэтому опущенные Горацием. «И ныне в Рим ты воз-ратился, || В мой домик темный и простой». Здесь подчеркнут частный характер встречи. Вместо Юпитера, бога вселенной и государства (упоминаемого Горацием в связи с восстановлением гражданских прав друга), Пушкин говорит в этом месте о домашних богах — Пенатах. Отказываясь от горацианского призыва к другу воздать долг всевышнему, Пушкин, как мы уже подчеркивали, заменяет «официальную» обстановку личной, интимной. Он не считает себя обязанным, в отличие от Горация, следить за тем, чтобы его друзья выполняли столь важные для римлянина сакральные обеты. Для римского поэта характерно, что встреча друзей не только дается в политическом обрамлении, но и поставлена в связь с некими объективными закономерностями, господствующими во вселенной. Так, даже в оде, обращенной к своему другу, проявляются элементы, типичные для горацианской лирики, — в ней всегда соблюдается равновесие между личными, общественными и космическими элементами. У Пушкина же в политической сфере мы видим трагическую раздвоенность между идеалами, в осуществлении которых он отчаялся, и угнетающей

10 У Горация prime падо понимать в хронологическом смысле (первый — один из самых ранних друзей). Иное толкование см.: MaisterK. — В кн.: EPMHNEIA (Festschrift О. Regenbogen). Heidelberg, 1952, S. 127—134.

реальностью. Богам, олицетворяющим силы этой реальности, он не собирается приносить никаких жертв. И о богах, и о политике у него может идти речь только с разочарованием и иронией. Однако отказ от официального пафоса и вынужденная концентрация на сфере личных чувств не лишают стихотворение той обличительной правдивости, которая проявляется в выборе простых, непосредственных слов и выражений, придающих лирической поэзии Пушкина свойственный ей предметный и объективный характер, отличающийся от сложной, насыщенной религиозно-философскими представлениями лирики Горация.

Мотив усталости от долгой военной службы и приглашение к отдыху тесно связаны с противопоставлением движения и покоя, которое определяет у Горация структуру оды. Приглашение к отдыху мотивируется в пятой строфе усталостью друга. Пушкин опускает эту мотивировку. Лирический поэт нового времени, в отличие от античного, не придает значения тому естественному ритму человеческой жизни, необходимость которого часто подчеркивали древние.

Гораций приглашает друга возлечь под лавровое дерево. Даже если это просто италийский лавр, обычный для римского сада, который рос и в саду сабинского имения Горация (толкование Пушкина, однако, совпадает с толкованием Kiessling-Heinze: «am Hause in Rom» — «у дома в Риме»), то римский читатель все равно не мог отрешиться при чтении этих строк от всех тех высоких представлений, военных и поэтических, которые были связаны в античности с лавром. Не противопоставлял ли скрыто Гораций в этом месте лавровый венок поэта лавровому венку римского триумфатора?

Пушкин ничего не говорит обо всем этом. Он как бы нарочито приглашает друга лишь в свой «темный и простой» домик. Во всей заключительной части стихотворения русский поэт сокращает и упрощает изложение, сохраняя, однако, наиболее существенные черты и даже оттеняя их самой краткостью слога. Исчезают атрибуты вина (oblivioso), чаш (levia) и раковин для духов (capaci-bus), а также названия растений, из которых вьются венки, и определение сорта вина. Ничего не говорится и о выборе председателя пиршества путем метания игральных костей, так как этот обычай был чужд русским читателям стихотворения Пушкина. Парадный стиль вопросительного предложения («quis udo II dep-горегаге apio coronas || curatve myrto?») не передается русским поэтом. Он заменяет эти строчки простым утверждением: «венки готовы». Приказание «Мальчик! лей» также кратко. (Мальчика здесь у Горация нет, по этот образ часто встречается в других одах).

Несмотря на то что Пушкин исключает ряд реальных деталей, вся эта часть стихотворения у него более энергична, чем у Горация, более ярка и выпукла. Это впечатление создается благодаря соединению лаконичной формы с употреблением слов в их точном значении, тогда как Гораций достигает впечатления на-

сыщенности, используя слова в их переносном значении и неожиданно вставляя конкретные и точные названия всякого рода «реалий» (сортов вин, географических мест, исторических лиц).

Конец стихотворения разработан у Пушкина подробнее, чем у Горация. Вступлением к финалу является новое предложение: «Теперь некстати воздержанье». Этим как бы подготовляется развертывающаяся дальше неожиданная картина (non ego sanius bacchabor Edonis), резкость которой еще ярче оттеняется Пушкиным: «как дикий скиф хочу я пить». Автор не только заменяет мистических фракийцев дикими скифами, но и, говоря о пирушке, отказывается от вакхических образов, употребляя простой глагол «пить» в отличие от «bacchabor» у Горация. Пушкин подчеркивает не культовый вакхический характер сцены, а народную стихию разгула и веселья.

Гораций заканчивает оду строкой, как бы замкнутой в своеобразную раму, которую образуют отделенные друг от друга, но логически связанные причастие («recepto») и существительное («amico»). Пушкин, стремившийся первоначально передать эту тонкость, отказался в конце концов от этого и поставил две фразы одну за другой: «Я с другом праздную свиданье. Я рад рассудок утопить». Любопытно, что Пушкин пользуется в этом месте метафорой, выражаясь на этот раз менее определенно, чем Гораций. Он уточняет французский перевод «faime à perdre la raison», заменяя бледное слово «perdre» более образным. Римлянин подчеркивает как бы сверхъестественный характер опьянения, Пушкин же остается в рамках уже набросанной им картины. Рифма «пить—утопить» идет в этом же направлении. Стихотворение заканчивается эпиграмматически заостренными строками, как бы подытоживающими все изображение пиршества, но лишенными какой-либо религиозной окраски.11

Рассмотрим наконец оба стихотворения в целом. Ода Горация от первой до третьей строфы обращена к другу (см. первые слова: «О...; Pompei...; tecum...»); средняя строфа противопоставляет спасение Горация и возвращение друга к военным действиям; последние три — содержат приглашение к совместному пиршеству.

У Пушкина было несколько иное представление о построении оды. Он выделил рассказ о битве при Филиппах как самостоятельную часть, поставив цезуру посреди средней строфы Горация.

Следовательно, вся вторая половина оды Горация соответствует последней трети стихотворения Пушкина. Теперь нам становится понятно, почему Пушкин так сильно сократил и сгустил именно эту часть. Так как построение пушкинского стихотворения, точно следуя смысловому содержанию оды, не повторяет ее художественной композиции, можно заключить, что русский поэт

11 Дистанция у Пушкина более заметна, см. стихотворение «Не дай мне бог сойти с ума...».

5 времешщк lib.pushkinskijdom.ru

пользовался не только оригиналом, но и его переводом в прозе, т. е. вероятно французским изданием на двух языках. При проверке библиотеки Пушкина это предположение оправдалось полностью. Экземпляр стихотворного перевода на французский, принадлежавший Пушкину, не разрезан.12 Из двух переводов в прозе, экземпляры которых принадлежали поэту, один13 особенно близок к тексту его стихотворения. Эта книга не только разрезана, но и переплетена. Другой прозаический перевод14 разрезан именно в том месте, где находится интересующая нас ода. Любопытно, что в обоих изданиях текст расположен одинаково: читателю приходится переворачивать страницу в одном и том же месте, а именно там, где Пушкин поставил «романтическое» многоточие. Та часть, которая находится на второй странице, Пушкиным сильно сокращена. Следовательно, Пушкин придал художественный смысл чисто техническим особенностям изданий, которыми он пользовался.

Важно, однако, отметить, что своеобразие использованных книг не является причиной пушкинских переделок, а лишь одним из факторов, определяющих их, и даже не самым главным. Пушкин не создает перевод, а пишет нечто новое.

Что касается содержания, то Пушкин, во-первых, усиливает эмоциональную окраску воспоминаний о прошлом, подчеркивая, с одной стороны, тщетность и отчаянность попытки Брута, с другой стороны — страх поэта, изображенного отнюдь не героически.

Во-вторых, он сильно изменяет роль богов; с одной стороны, связывает возвращение друга с их вмешательством, удачно выделяя этим центральное событие стихотворения, с другой стороны, вытесняет на протяжении всего стихотворения религиозно-метафизические элементы, упоминая об обетах и молитвах лишь для психологической характеристики, заменяя римский религиозный страх перед божественным спасением более реальной боязнью смерти и совсем опуская совет другу исполнить свой обет Юпитеру. Он устраняет также культовые вакхические элементы, присутствующие в оригинале.

В-третьих, Пушкин выдвигает на первый план мотив смертельной опасности, являющийся одним из главных и у Горация, но не названный им прямо.

В-четвертых, Пушкин и в отношении реальных подробностей двояко изменяет свой образец. С одной стороны, он опускает слишком конкретные детали, слишком специальные названия, ничего не говорящие русскому читателю (избегая во многих случаях pars pro toto); с другой стороны, отказываясь от горациан-

12 Ctejvres complètes d'Horace traduites en vers par P. Daru. Paris, 4816.

13 Traduction des œuvres d'Horace par M. René Binet. Paris, 1816, vol. I, 92 ss. «Livre II, У» (sic!).

14 Horace, œuvres lyriques (Bibliothèque latine-française, publ. par C. L. F. Panckoucke, Paris, 1831). (Перевод рассматриваемого стихотворения: Leon Halevy).

ôrtoro вуалирующего и тем самым возвышающего предмет слога, он пользуется простыми, наиболее точно обозначающими предмет словами, вскрывая и оттеняя главное.

Наконец, обратим внимание на то, что у Горация индивидуум, общественный строй и вселенная являются тремя одинаково важными сферами реальности, уравновешенными между собой.

В отличие от Горация Пушкин в этом стихотворении не примирился с крушением своих политических надежд и не готов кадить представителям тогдашнего государственного строя и их идолам. Следовательно, гармонии между богами, государством и личностью в его стихотворении быть не может; господствует разногласие между поэтом и общественным строем; соответственно и ощущение вселенной и действующих в ней сил в данном произведении Пушкина как бы отступает на задний план. Интересна и разница в отношении обоих поэтов к богам. Гораций их именами обозначает силы, действующие в природе, государстве и в личной жизни человека. Пушкин ограничивается представлением о божестве, проявляющем свою мощь лишь в человеческой судьбе (см. начало стихотворения), т. е. в данном случае — в судьбе поэта, призванного воспевать свободу в «жестокий век». Так объясняются важнейшие детали пушкинской переработки оды Горация: настроение отчаяния, отказ от официальных божеств и сам язык, не маскирующий противоречий светской улыбкой, а прямой, обличающий, разоблачающий — «глагол, жгущий сердца людей».

Стало быть, смысл всех «отступлений» Пушкина от Горация один и тот же. Он тесно связан с пушкинским пониманием задач лирического поэта. В сущности у Пушкина вышел не перевод, а нечто новое, свое, пушкинское. Образ «бессмертного труса Горация» не напрасно занимал русского поэта всю жизнь.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Перевод R. Binet (1816)

Vous, près de qui je marchai plus d'une fois au trépas sous les étendards de Brutus, quel bienfait vous rend aux Dieux de vos pères, et renvoie à l'Italie le Romain qu'elle avait perdu, cher Pompée, le premier de tous mes amis, avec qui j'ai souvent abrégé les longs jours, la coupe à la main, la couronne de fleurs sur la tête, et les cheveux enbaumés des parfums les plus oxquis de la Syrie? Avec vous je vis les champs de Philippes, et sans trop écouter l'honneur, je laissai mon bouclier pour mieux fuir, quand la valeur fut terrassée, et que nos braves eurent mordu la poussière. Pour moi, Mercure volant à mon secours, m'enleva tout tremblant dans un nuage à travers les ennemis. Et vous, le flot vous reporta encore au milieu des mers orageuses, et vous replongea dans nos funestes guerres. Acquittez-vous donc du festin que vous devez à Jupiter; venez à l'ombre de mon laurier reposer vos membres épuisés par tant de travaux et de combats. N'épargnez point les tonneaux qui vous sont destinés. Buvez à pleine coupe ce Massique divin oui fait oublier les maux. Versez de ces larges conques les essences qu'elles contiennent A-t-on soin de nous faire à l'instant des couronnes d'ache ou de

myrte? Venus, qui nommeras-tu roi de la table? Je veux fêter Bacchus à la façon des Thraces. J'aime à perdre la raison, quand je retrouve un ami.

Во многих местах Пушкин ближе к переводу Binet, чем к переводу L. Halevy (ed. Panckoucke) :

Гораций

1. tempus...

ultimum 3. quis

3. Quiritem 7. nitentis 9. fugam

14. paventem

15. in bellum

19. sub lauru

26. non...

sanius 28. dulce mihi est

Panckoucke

Binet

ta derniers heure trépas qui

П. (ран. ред.)

гибель о кто ж

citoyen brillans fuite

tout tremblant vers les combats

sous mon laurier

pas plus sage quo...

il m'est doux

quel bienfait

le Romain —

enbaumés

pour mieux

fuir

tout tremblant дрожал

dans nos...

guerres

a l'ombre de

mon laurier

à la façon

j'aime

п.

ужас

кто из богов

умащал бежал

(бежал) в битвах

под сень

как

я рад

Кроме того, Пушкину был известен перевод Тучкова, примечания к которому являются источником пушкинского толкования «трусости» Горация (последнее указание мне было дано Ю. П. Суздальским).